Текст книги "Дым империи"

Вечер лошади

 
Эта лошадь ходила по лугу,
Эта лошадь ходила по кругу
И как будто несла беду.
Были пятна на шкуре ржавы,
На задворках большой державы
Лошадь плакала на ходу.
 
 
Усмехались кобылки криво,
Малолетки неслись пугливо,
И брезгливо смотрел жеребец,
Как старуха терпела пытку,
Как разбиты её копыта,
Как её погоняет бес…
 
 
Но в ушах, но в небесной выси
Пели скрипки и трубы выли,
Было всё, как во сне, во сне…
И вовсю развевалась чёлка,
И вертелась юлой девчонка
На широкой её спине.
 
 
Лошадь слышала гром оваций,
Но со славой легко расставаться,
Если розданы все долги,
Если смерть ничего не значит!..
На лугу цирковая кляча
Нарезала свои круги.
 

Високосное

 
Сенокос високосного года —
Что-то души летят косяком.
И сержант голосит: «По вагонам!»
А кому-то по шпалам пешком.
 
 
Это лето с тобой схоронили
И на пробку налили сургуч.
Ветер, пахнущий яблочной гнилью,
Забавляется клочьями туч.
 
 
А сержант всё кричит обречённо
И зовёт в этот меркнущий дым…
Всё же вслед за дыханием чёрным
Мы с тобой уходить погодим.
 
 
И всплакнём, и с перрона помашем,
Тем, кого с этой осени нет.
Время едет на поезде нашем,
И уже приготовлен билет.
 

«Когда мы пойдём по Неглинной…»

 
Когда мы пойдём по Неглинной,
Как в юные годы – недлинной,
Где времени звон комариный
В рычании редких авто…
И Сашка, шагнувший в окошко,
И хворью обглоданный Лёшка,
И я, хоть живой но немножко,
Болтающий что-то не то.
Пройдём по Трубе и Петровке,
Стаканы сопрём с газировки
И в них раскидаем неловко
Чудесные «Три топора».
Мы встанем – три друга, три брата,
Где лестница в небо подъята,
И тихо мне скажут ребята:
«Пора нам, дружище, пора!..»
 

Водопад

 
Я живу в километре от края Земли.
Там бездонна вода, там ленивые рыбы,
Там доныне русалки водиться могли бы,
Но за ними пришли и давно замели.
 
 
Возвратилась одна, с рассечённой губой,
Привезли в провонявшем селёдкой бочонке,
Старый ватник на ней, да платок на ребёнке.
Стыли жабры, но вспомнил и принял прибой.
 
 
И поплыли они прямиком на закат,
Где гремел водопад, обрывавшийся в бездну,
Где когда-то и я непременно исчезну,
Если только они не вернутся назад.
 

«Не дал ни злата мне, ни чина…»

 
Не дал ни злата мне, ни чина
Насмешливый, плешивый век.
Его я прожил самочинно,
Как вольный ветер в голове.
Когда же босым по траве
Забрав с собой одни морщины,
Седой, заслуженный мужчина,
Отбывший жизнь, а может, две,
Я побреду туда, где свет,
Где горизонт и сед, и розов,
Где сам себе я незнаком,
Где никого, возможно, нет,
Где говорить я буду прозой,
А думать, может быть, стихом.
 

Двенадцать восьмистиший

«Кто-то помер, кто-то сгинул…»

 
Кто-то помер, кто-то сгинул,
Мир сужается до точки,
Остаются только строчки,
Заморочки да клочки.
Но держу прямую спину,
Я истрачен, обесточен,
Пусть не вечен, всё же прочен,
И не сточены клыки!
 

«Как же мне хотелось в море…»

 
Как же мне хотелось в море —
Лёгким, злым и молодым!
Этот берег нам проспорит,
Растворится, словно дым.
Мне подальше бы от фальши,
От елея и тоски.
Чтобы жил весёлый мальчик,
Поседевшие виски.
 

«Я закопал свою судьбу…»

 
Я закопал свою судьбу
В российской вязкой глубине
И даже вспомнить не могу,
Что в юности мечталось мне.
Язык здесь груб, и разум слеп,
Душа во сне, и в глотках пиво…
Но на полях неторопливо
Среди бурьяна зреет хлеб.
 

«он слова как тесто месит…»

 
он слова как тесто месит
он порой винишко квасит
и летит к нему как мессер
время злое словно трассер
неуютная погода
ноет сердце у планеты
снова в штопор из полёта
обрываются поэты
 

«Волшебное слово «ку́ра»…»

 
Волшебное слово «ку́ра»
останется на века
и бабушкина фигура,
похожая на облака.
Из маленькой синей птицы
могла она сотворить
такое, что будет сниться,
пока не прервётся нить.
 

«Мы живы, значит – одержимы…»

 
Мы живы, значит – одержимы.
От нетерпения дрожа,
Опять наматываем жилы
На бесконечных виражах.
И свято верим, свято верим
В самозабвении пустом…
А счёт победам и потерям
Мы будем подводить потом!
 

«Мне хотелось так отчаянно…»

 
Мне хотелось так отчаянно
Плыть в каюте на корме!
Корабли давно отчалили,
Предназначенные мне.
Мы привыкли и поверили,
Что стоим на берегу…
Если пустят, то по берегу
Вслед за ними убегу.
 

«из дома замкнутого как дот…»

 
из дома замкнутого как дот
из дома выветренного как мол
любовь безжалостно уведёт
туда куда я и раньше шёл
и будет жизнь ещё хороша
и будет в горле комок дрожать
и будет праздничная душа
стихи мальчишеские рожать
 

«Скажу воробьиное слово…»

 
Скажу воробьиное слово
И выйду в пространство окна —
Туда, где ни чести, ни славы,
А только свобода одна,
Туда, где вранья ни на йоту,
Где можно забыть о былом,
Где главная в жизни забота —
Размахивать слабым крылом!
 

«А музыка была вначале!..»

 
А музыка была вначале!
Она звучала в том саду.
Её порой не замечали,
Как ветер, сон или звезду.
Она была и змей, и древо,
Катился яблоком мотив…
Его протягивала Ева,
Неосторожно надкусив
 

«Покуда северная птица…»

 
Покуда северная птица
Не расклевала мне глаза,
Покуда сердцу колотиться
Позволят ярость и азарт,
Куда пришли, откуда вышли —
Всё буду помнить. Только – ах!
Как был прекрасен запах вишни,
Застывший на твоих губах…
 

«Жизнь мучительна и прекрасна…»

 
Жизнь мучительна и прекрасна…
Потому ль на закате лет
Восхищённо и разнообразно
Я люблю этот белый свет?
Здесь пометки, помарки, знаки
И потешной судьбы места.
Здесь по небу бегут собаки…
Значит – всё это неспроста!
 

Заноза

Не пишется

1.

 
Не пишется. Спаси меня, сонет…
В окно луна таращится бесстыдно,
И сонмы звёзд бегут в порыве стадном,
И души жмутся к уголькам планет.
Как этот путь безрадостный воспет!
Как будто нет нам на Земле предела,
Приюта, где любовь сильнее тела,
Но есть, кому заплакать нам вослед.
Холодную луну сожжёт рассвет,
И можно разогнуться, распрямиться,
Увидеть даже те родные лица,
Которых в это время с нами нет.
Не пишется… Так жить себе позволь!
Всё радует сейчас, и даже боль.
 

2.

 
И хорошо, и легче на душе,
Когда стихи закончатся. Уже
Осталось так немного до порога…
И не сгодился для судьбы пророка
Мучительный, но невеликий дар.
И пусть погаснет в сердце этот жар,
Мне не дававший жить легко и сонно —
Здесь, на краю, у пропасти бездонной.
Смотреть, дышать, ловить ладонью снег,
И мучить скайп, где так поспешны внуки,
Собаку гладить, изнывать от скуки,
И умереть, желательно во сне.
Закончен этот непосильный труд…
Но бьются строки, жгут и кожу рвут!
 

«Кто эту женщину придумал…»

 
Кто эту женщину придумал,
Кто колдовал, кто плюнул-дунул,
Кто знал: я с ней не обручён,
Но вычислен и обречён?
 
 
Жизнь прожита, судьба прошита
Суровыми стежками быта,
Но как же дышат эти швы
Шершавым запахом айвы!
 
 
Что я искал, какого смысла?
Наш год вильнул хвостом и смылся…
Что я из этих дней скрою,
Когда останусь на краю?
 
 
И вижу я, когда взлетаю
Над пережитыми летами,
Вот эту женщину во мгле
На опрокинутой земле…
 

Заноза

 
право лево криво клёво по лесной почти трясине
по резной листве кленовой по дымящемуся дню
по горе с названьем горе потерявшийся разиня
там где стынет небо сине я отчаянно гоню
 
 
и давно увидел дно бы только новы эти дали
только выдали мне долю мама время да строка
и кому кричать спасибо что дороги раскидали
что нам судьбы нагадали как бессрочные срока
 
 
а пока беги железо и крути свои колёса
и конечно эти слёзы я забыл и разменял
право лево криво клёво вылетаю из заноса
и горит горит заноза прямо в сердце у меня
 

Ветер

 
Мои деревья злы и тощи.
В отсутствие календаря
Выл ветер, по дворовой роще
Летал, кромсая и дуря.
Он бил под дых, он рвался в окна,
Слепил глаза, стирал черты,
И песня сфер, как голос волка,
Не пробивала пустоты.
А ветер тряс ворота рая…
По рельсам – тем, которых нет,
Гремели мёртвые трамваи,
Покинувшие вторчермет.
 

Простое

 
У травы не бывает души,
Только божие слезы сушить,
Только ангел с крылом отсечённым
Засыпает на ней обречённо,
Облегчённо, и сонная вязь
Оплетает его, не таясь.
В диком небе – посланников стая…
И крыло не болит, отрастая.
Перья будут легки, хороши…
Ангел просто живёт, без души.
Травы больше не вспомнят его.
Вот он, там, где летит большинство…
И звучит на неслышимой ноте,
Голубь, жаворонок, самолётик.
 

«Я прочерк между прошлым и былым…»

 
Я прочерк между прошлым и былым,
И проступают лица через дым,
Которые и вспомнить-то не просто —
Оплывшие, как свечи на ветру…
Я к ним приду, я ради них умру,
И в этот ряд я встану не по росту.
Но как же коротка моя черта,
И не успел я, в общем, ни черта,
Немного же пайка нам дали в руки!
Хотя пока не оборвался звук
И нас ещё не взяли на испуг
Смешные погребальные старухи.
И сладок воздух, и вода вкусна,
И я ещё так много не узнал,
И столько не расслышал между строчек.
Простите, что не рвётся эта нить,
Но буду я судьбу благодарить
За долгое пространство многоточий…
 

Синица

 
Меня спасали кошки, птицы,
Собаки, лошади и лисы…
Мне разве снится, что синица
Меня искала по столице,
Когда, отчаяньем гонимый,
Я бился в каменные пасти —
Как бы случайно, как бы мимо,
Стараясь на глаза попасться,
Перечеркнула слабым телом
Всех вертикалей злую силу…
И эта тяжесть отлетела,
И эта горечь отпустила.
Её «зинь-зинь» мне стало знаком,
Что гибель проскочила мимо.
А я… я спас одну собаку…
Но это несоизмеримо.
 

«А птицы забыли взять пеленг на юг…»

 
А птицы забыли взять пеленг на юг,
Хрипели, хотели любви и признания,
Над ними всходили снега мироздания,
Казалось, что в глотках ледышки поют.
Под ними – деревья, деревни, и тут,
В тоске, в глубине, где не верится в бредни,
Где тонущий след по тропинке последней,
Неспящие дети за песней бегут.
И взглядом пытаются выследить птиц,
Так счастливо стынущих в небе предзимнем:
«Куда мы летим, для кого же мы гибнем…»
И только мазки запрокинутых лиц.
Завьюжит. И мир, возмутительно чист,
Не будет запятнан ни шагом, ни криком,
И слабо мелькнёт над простором великим
Шальное перо или гаснущий лист.
 

Мой двор

 
Мой двор похож на обнажённую в летах:
Асфальт в морщинах – слева. А направо —
Погибший бывший снег, зимы ушедшей прах,
Обрубки тополей, и с самого утра
Дымит помойки ржавая отрава.
Но между радужных брутальных талых вод,
Там, где берёзы дышат еле-еле,
Визжит детня, орёт ничей щенок, и вот
Уже летят беспечные качели!
А посреди двора – как рассказать о том?
Слова теряются, и шаг неровен —
На солнце щерится забытый Богом дом,
Ковчег в два этажа из чёрных брёвен.
Шальные люди проживают глухо тут,
Их сон пуглив, их руки пахнут глиной,
Ехидные соседки этот дом зовут,
Пожалуй, не без страха, – Украиной.
Спасают здесь щенка и льют из окон дрянь,
Растят детей, за нами смотрят зорко
И ждут, когда же нас в предутреннюю рань
Поток небесных вод утащит к горизонту!
 

Сад

 
Неравный и неправедный обмен:
Коснулось узловатых старых вен
Дыхание безумства и разбоя.
По мокрому песку иду в тоске,
Где мёртвый пес оставил на песке
Следы давно замолкнувшего воя.
По жаркой кромке моря и стиха
Моя душа, беспечна и легка,
Пройдет до ей назначенного ада.
И ловкий чёрт зажжёт сырой огонь…
Но вынесет меня зелёный конь
В просторы облетающего сада.
Останется – на счастье ль, на беду —
Деревья посадить в моём саду,
Укрыть землёй потрескавшийся камень,
Набросить сверху звонкую траву,
Понять, что здесь я заново живу
И снова разговариваю с вами.
 

Седьмая вода

 
От первой воды – ни беды, ни отгадки,
И были бы взятки привычны и гладки
У тихой рабочей пчелы.
Вторая вода – забодай меня птица:
Такая страница под утро приснится,
Почище двуручной пилы.
Где травы напитаны кровью и солью,
Там бешеный волк породнился с лисою,
И эта вода не для вас.
Вы третью просите – из ветки кленовой,
Не новой, но всё же по масти бубновой,
Готовой гореть напоказ.
В четвёртой и пятой – судак и плотица,
Могли бы ловиться, коль не суетиться…
Шестую не пьёт и зверьё.
Шестая – она для тоски и позора,
В ней вымыты руки и ката, и вора,
И ворон не помнит её.
Но если поднимутся страсти земные
По сердце, по душу, по самую выю,
И ты покоришься судьбе,
Седьмая вода – из-под корня и камня —
Захватит, завертит, застынет и канет,
И память сотрёт о тебе.
 

Ночью…

 
Господи, я сомнением вывернут весь!
От хулы до молитвы мой шаг неровен.
Когда невозможны ни высь, ни весть,
Я сам себе жертвенник, сам себе овен.
 
 
Ждал ли я этого – больной спины,
Умирающей памяти, растворения в пране?..
В моей пустыне раскалены
Камни, с которых сойти не вправе.
 
 
Но обожжённой своей стопой
Я повторяю попытку шага.
Господи, как же мне быть с тобой
Ночью, когда не горит бумага?
 

Другая вода

 
Кривые дорожки на горькой воде
Уводят незнамо куда.
И быть бы беде, но неведомо где
Бывает другая вода.
 
 
Ни страхом, ни ложью не пахнет она,
Я лучше не видывал вод.
И нет у неё ни причала, ни дна,
Где прошлый покоится флот.
 
 
Поскольку исчезли ловцы и крюки,
Здесь рыбы водиться могли б,
Но в бездне морской или в водах реки
Вовек не найдёте вы рыб.
 
 
А ветер томится своей суетой
И гаснет, о камни шурша.
И только молчит над остывшей водой
Неспящая ваша душа.
 

Оловянное

 
я не железный, матушка, и в этой жизни вязкой
я понимаю мало что, но пробую на зуб
где золото, где колото, где можно без опаски
под маской ждать развязки, вздыхая наизусть.
я оловянный, матушка, отлит я и раскрашен,
не раз спасал из башен неловких балерин…
пускай огонь мне страшен, язык мой, вроде, рашен,
пишу стихи, и даже не знаю, что горим!
ни серебро, ни олово, ни ледяное слово
мне не остудят голову, не кончатся добром.
пора прощаться, матушка, дождётесь вы другого —
он будет злой и новый, и подпалит ваш дом.
 

«Ну, вот и всё, погас и облетел…»

 
Ну, вот и всё, погас и облетел
Осенний день, привычно суматошный.
Небесный волк, пока что злой и тощий,
Грызёт луну, и нет важнее дел.
 
 
Ещё вчера я пялился в тоске
На жёлтый блин, повисший над забором,
И город надрывался птичьим ором,
И билась жила на моём виске.
 
 
На лике убывающей луны
Уже видны следы слепого мрака…
Но тише, тише, спит моя собака!
Луна, и волк, и я – всё это сны.
 

«Сметая время патлами седыми…»

 
Сметая время патлами седыми,
Март отлетел, оставив пыль да боль,
И брезжит лето в дыме, и садами
Слепая сушь приходит за тобой.
Так радуйся, пока останкам снега
Дано разгладить трещины у рта,
И твой апрель, разбитая телега,
Гремит у лошадиного хвоста,
И, конский волос на гнездо воруя,
Бьет птица растопыренным крылом,
И лошади потрепанная сбруя
Скрипит, и мы несемся напролом!
 

Рассветное

 
С одра долгоиграющей болезни
Вставать придётся тотчас, хоть облезни,
Поскольку то восход, а то рассвет,
И птицы в окна клювами колотят,
Оголодали в крике и полёте,
Им зрелищ до фига, а хлеба нет.
 
 
Несу я корки прямо на ладони.
В груди стучат затравленные кони,
Которые не знали никогда
Узды, кнута, а только страсть и ярость.
Им не указ моя смешная старость,
Им срок и время – вовсе ерунда!
 
 
Что птицам наша суета земная!
Клюют и благодарности не знают,
И только колченогий воробей,
Схватив отдельно брошенную крошку,
Мне подмигнул, но отскочил сторожко
И усмехнулся криво: «Не робей!»
 
 
Летели птицы, звали за собой…
Но воробей – он местный, здешний, свой.
 

Лунная дорога

 
Когда я по лунной дороге уйду,
Оставлю и боль, и любовь, и тревогу,
По лунной дороге, к незримому Богу
Искать себе место в беспечном саду,
По лунной, по млечной…
И лёгок мой шаг,
Пустынна душа, этим светом омыта,
По лунной дороге, вовеки открытой,
Легко, беспечально, уже не спеша,
Уже не дыша…
И мой голос затих.
Два пса мне навстречу дорогой остывшей,
И юный – погибший, и старый – поживший,
И белый, и рыжий. Два счастья моих.
И раны затянутся в сердце моём,
Мы вместе на лунной дороге растаем —
Прерывистым эхом, заливистым лаем.
И всё. Мы за краем. За краем. Втроём.
 

«Ныряющий с моста бескрыл, печален, вечен…»

 
Ныряющий с моста бескрыл, печален, вечен.
Взлетающий из вод – хитёр и серебрист.
И встретятся ль они, когда остынет вечер,
Когда забьётся день, как облетевший лист?
Ныряющий с моста, крича, протянет руки,
Но унесёт его резины жадной жгут,
Туда, где у воды дебелые старухи
Намокшее бельё ладонями жуют.
Взлетающий из вод без видимой причины
Застынет, закричит, затихнет и умрёт:
Его стреляют влёт солидные мужчины,
Там, где летит к земле горящий вертолёт,
Где непослушный винт закатом перерезан,
Где не узнаешь зло, и не найдёшь добро…
Ныряющий с моста стоит, до боли трезвый,
И смотрит, как река уносит серебро.
 

Плёс

 
Когда судьба согнёт в дугу,
Сбегу и здесь, на берегу,
Где город меньше табакерки,
Где я не виден, не сочтён…
Какое дело мне, что он
Не по моей построен мерке!
Мой Плёс, перчатка на руке,
Я – ненадолго, налегке,
Опять вдыхаю воздух волглый.
Ты мне уже почти чужой —
Что там осталось за душой?
Не больше, чем огней за Волгой!
И не расспрашивай меня
О том, как жил, что разменял,
Зачем свои листаю годы,
Куда сбежал я от стыда…
Уходит это всё, когда
Смотрю на гаснущую воду.
 

Между городом и садом

Вода в стакане

 
На закате сгорит облаков череда,
Задрожит от испуга в стакане вода —
Всё почувствует мудрая влага.
Для того ли немыслимый разум ей дан,
Чтобы страхом и трепетом полнить стакан,
В час, когда не поможет отвага.
 
 
И она, как антенна, всё ищет волну,
И проходит сквозь стену, и рыщет по дну,
Там, где стонет подводная лодка,
Где людей обращают в моллюсков и рыб,
А они и любить, и скитаться могли б,
Только жизнь оказалась короткой.
 
 
Что за странность – томиться в тюрьме из стекла,
Но услышать, как чья-то душа истекла
Из пробитого сильного тела,
Видеть красный ручей, пробежавший к реке,
И завидовать капле на мёртвой руке,
Потому что с небес прилетела.
 

«Поэты умирают раньше смерти…»

 
Поэты умирают раньше смерти.
Вы им не верьте, если их завертит
Холодный ветер времени и сна,
И по себе не мерьте эти сроки,
Где между строк даёт свои уроки
Погасшая, сгоревшая весна.
 
 
И не спасают ни любовь, ни водка,
И глотка высыхает, как у волка,
Которому не снится плоти вкус.
Он порченый, его судьба – неволя,
Там только проза, нет стихов и боли,
И ночь трудна, и день всё чаще пуст.
 
 
Поэты погибают раньше века.
Но всё же ловят сладкий дым побега
Туда, где время новое течёт,
Где божий мир давно идёт по краю,
Где, догорая, мы не умираем,
Поскольку не насытились ещё.
 

Старухи

 
А в нашем дворе берёзы шумят,
А в нашем дворе народилось ребят,
Окрепли всего за полгода.
И только старухи, бессмертный обком,
Не будут с добром говорить ни о ком,
Такая ковалась порода.
 
 
На детской площадке обсели скамью.
Про нашу семью и про вашу семью,
Про то, от кого залетела
Соседская девочка, кровь с молоком…
Они же, старухи, с добром ни о ком,
Такое старушечье дело!
 
 
Но в мае далёкий оркестр духовой
Накроет горячей волной – с головой,
И вздрогнут тяжёлые руки.
Их пальцы, как прутья корзин, сплетены.
Так слушают песни далёкой войны
Суровые наши старухи.
 

Ковчег

 
Ковчег онкологической больницы,
Его потоп – внутри, и будет длиться,
Покуда меньше трусов, чем бойцов.
Но как же мало разницы меж ними,
Когда телами скудными своими
Вас каждый от беды закрыть готов.
 
 
Здесь редко стонут, а смеются часто.
Когда судьба разодрана на части —
Ни горевать, ни плакать ни к чему.
В истерике орут и бьются чайки,
Но, вопреки прогнозам чрезвычайки,
Мы не спешим обрушиться во тьму.
 
 
Грозятся хляби затопить палату,
Но мы, как недобитые пираты,
Так любим жизнь, что просто чёрт возьми!
Здесь у неё тяжёлый привкус крови.
Но нам держать борта с водою вровень —
Покуда остаёмся мы людьми.
 

Между городом и садом

 
Когда меня накрыло не по-детски,
И было не укрыться, и не деться
От этой убивающей тоски,
Всё развивалось, как в театре действо,
Как боль недавно сломанной руки.
 
 
Моя страна смеялась и стонала,
И мыла руки, и своих пинала —
Потом, когда сдала их и спасла,
Сушила вёсла, и рожала мало,
И жгла траву у нашего села.
 
 
Мы жили между городом и садом,
Леса и реки обнимая взглядом,
А я лечился древом и строкой.
Всё думал: может быть добром и ладом
У нас всё выйдет, милая, с тобой.
 
 
Гроза играет страшной погремушкой,
Наш дом качает, словно кто-то ушлый
Трясёт его завистливой рукой.
Когда у края снова раню душу,
Меня спасёшь ты, и никто другой.
 

Предзимнее

 
Деревья сегодня раздел донага
Наш ветер, жестокий шалун.
Зима подкрадётся, и вся недолга,
На несколько тягостных лун!
 
 
Чего же так холодно в нашей стране?
Зачем же так стынет в груди?
Не может быть времени злей и странней,
Чем то, что нас ждёт впереди.
 

«Там, где падает солнце расплавленной мордой в грязь…»

 
Там, где падает солнце расплавленной мордой в грязь,
Там, где ветры вихрасты, а тучи тучны, и Бог
Позволяет дышать, в этом воздухе растворясь,
Не узнавая созданный им лубок.
 
 
Там из грязи встают те, кто втоптан был и забыт,
С переломанными костями, с обугленной злой душой,
Где вы были, кричат, где вы прятались в блуд и быт,
И кому вы молились – тому, кто от нас ушёл?
 
 
Искалечены лица их, рёбра сквозь грязь торчат,
И в надорванных глотках отращивают грозу.
Приходите, кричат, приводите своих волчат,
Пусть попробуют каменной плоти они на зуб!
 
 
Сколько в ласковом воске провалы глазниц не прячь,
Сколько в уши не лей благотворный елей и вой,
Всё равно ты палач, это братья твои, палач,
Это плач твой, палач, и они придут за тобой.
 

Здесь будет лес…

 
Деревья вырвут корни из остылой,
Не дышащей земли. И первый шаг,
Из города, забывшего, как было,
И шаг второй, тяжёлый, не спеша,
От нашего жилья, и от железа,
От визга пил, от веток на земле,
Уйдут они по улице облезлой
И растворятся в предрассветной мгле.
На город поглядят вполоборота,
И развернувшись, будто на оси,
Увидят вместо леса пни, болота
И борщевик, и злую дрожь осин.
Оставят позади дорогу, поле,
И, вырастая до живых небес,
Деревья выйдут в это место боли
И скажут: «Мы пришли. Здесь будет лес!»