Текст книги "Дым империи"

Выгорая дотла

Заволжье

 
А в Заволжье реки как вожжи,
И грибы – хоть косой коси.
Хорошо там спится, тревожно.
Там Земля на своей оси
Поворачивается со скрипом,
Как старуха в пустой избе.
Там привольно живётся рыбам,
Снам, и птицам в печной трубе.
Где деревни пусты и серы,
Лес и небо – в одной горсти,
Я оставил когда-то сердце,
И с тех пор не могу найти.
 

Полустанок

 
Женщина пела на полустанке,
Голос был хриплым, но вёл он точно.
Мятая, синяя после пьянки —
Было ей сладко, и было тошно.
Люди и нелюди пёрли мимо,
Злые и скользкие, словно мыло.
Бомжик, в тельнике наизнанку,
Дал ей китайской тушёнки банку.
Мы же, солдатики-первогодки,
Время сжигавшие в эшелоне,
Лили холодную злую водку
Прямо в подставленные ладони.
Где же мораль? Вот и нет морали.
Наш эшелон пересчитывал шпалы.
Мы под гитару всю ночь орали:
«Счастье моё, ты опять запоздало…»
 

Город

 
Остались там душа и слово…
Судьбу проживший чёрт-те где,
Что сделал я ему такого?
Что сделал, город, я тебе?
 
 
Давно исторгнутый из чрева
Чухонских каменных болот,
Всю жизнь в себе несу отраву
Его дождей и невских вод.
 
 
Привыкший выживать в разлуке,
Доматываю долгий век,
И в этом гаме и разломе
Как Вий, не поднимаю век.
 
 
Но – звонкий клавесин ограды,
И Летний сад, и зимний джаз,
И это право Ленинграда
Меня вдохнуть в последний раз.
 

Дом и любовь

 
У нашей собаки есть ошейник со стразами
И поводок-рулетка.
У нашей собаки есть личная миска,
Плащик для дождя и тулупчик для холодов,
И даже нелюбимый,
Но полезный меховой кипишон.
Есть у неё и тёплая постель с ярким пледом,
Которую мы называем корытом.
 
 
Но самое главное —
У нашей собаки есть дом и любовь.
Потому что никакой ошейник,
Даже со стразами,
Не заменит собаке дом и любовь,
И возможность залезть под одеяло
К тёплой маме.
– Если бы вы меня не нашли,
Я бы так и умерла несчастной! —
Часто говорит наша собака.
 
 
Она уже сильно не молодая,
И ангел, забирающий собак в другой мир,
Порой шаркает крылом по нашим окнам,
Проверяет – не пора ли…
А мы, обнимая, держим нашу собаку
Изо всех сил.
 
 
Но когда она всё-таки уйдёт,
Мы, горюя, будем знать,
Что её душа
(И не рассказывайте нам, что у собак нет души)
Останется вовеки счастливой.
 
 
Эти стихи (а это стихи!)
Продиктовала мне наша собака,
И слёзы текли из её огромных глаз
По невозможно выразительному лицу.
 

По облакам пернатым…

 
Наверно, там, где все мы будем вечно,
Мои собаки и мои коты
Замолвят за меня своё словечко
Без пафоса и бренной суеты.
 
 
Поскольку будет времени навалом,
Покуда перечтут мои грехи,
Мы пролистаем нашу жизнь с начала,
Освободив от всякой шелухи.
 
 
Пусть ангелы считают каждый атом —
Мы в небе растворимся без следа,
И побежим по облакам пернатым,
Не подождав решения суда.
 

«Солнце бедных просыпается раньше всех…»

 
Солнце бедных просыпается раньше всех,
Чай пьёт наскоро, в сумку кладёт бутерброды,
И ещё до рассвета выходит с рабочим народом
В дым дешёвого курева, ругань и смех.
 
 
Ну, а солнце богатых – оно никуда не спешит,
Разве что посветить на бездушной ночной вечеринке.
Или в клубе, где солнце бедных бьётся на ринге,
Растворяя в крови неподсудный остаток души.
 
 
Ночь бездумна, безумна, лицо после драки горит,
Солнце бедных смывает пылищу, хватает спецовку,
И – опять на работу, шагнёт широко и неловко.
Держит небо, и с грешной Землёй говорит.
 

Осеннее

 
В том мире, что тебе как прежде дорог,
Мерцают головешки павших дней.
И твой любимый, но пропащий город
За ними не становится видней.
 
 
Но ты идёшь по осени сомлевшей,
Молчит её остывшая душа,
А за тобою тень, как личный леший,
Торопится, почти что не дыша.
 
 
Спеши, покуда догорают звёзды,
Туда, где никогда не будешь прав.
И пёс родной, хватая пастью воздух,
Залает, не приняв и не узнав.
 

«Это осень, господа!..»

 
Это осень, господа!
Это ветер с Ленинграда
Гонит облачное стадо
К нам, в слепое никуда.
 
 
Говорит мой пёс: «Беда,
Стынут лапы, мокнут ухи!»
По двору летят старухи,
Исчезают навсегда.
 
 
Вот такая ерунда —
Бесполезно здесь кусаться…
Настигает ленинградца
Ленинградская вода.
 

Прогулка по воздуху

 
Я вышагивал к тебе, дорогая, почти что по воздуху,
мелкий дождь обнимал меня, гладил, словно мама,
пахло яблоками, лёгким вином
                              и бензиновыми повозками,
шелестел старый тополь, как под пером бумага.
 
 
Как дойду, сразу закрою твой рот поцелуями,
распущу твои волосы, растворяясь в них и мельчая.
И они потекут между пальцами
                              легчайшими струями…
Оттолкнёшь, отстранишься,
                    и предложишь китайского чая.
 
 
И мы снова почувствуем себя глупыми подростками,
из тех времён, когда скидывались на портвейн
                                        по рублю.
И я буду, завывая, читать тебе некого Бродского,
которого, кстати, не очень-то и люблю.
 

«Земная красота невыносима…»

 
Земная красота невыносима.
Пока моя берёза не одета,
Я понемногу выдыхаю зиму,
Легко вдыхая будущее лето.
 
 
Куда б меня ни гнало, ни носило,
Везде искал не золота, а света.
Порой ломался, выживал насилу,
Искал вопросы – находил ответы.
 
 
Что слёзы городского человека,
Когда шагнёт он в мир другой, белёсый,
Но всё же обернётся, уходя —
Его удержат хлебный запах ветра,
Земная красота, моя берёза,
И дом в объятьях лёгкого дождя.
 

Ангелы зимой

 
Наутро ангелы проснулись на ветвях.
Они смеются, чистят пёрышки, щебечут…
Их тихий мир привычен, взвешен, вечен,
Но беззащитен на лихих ветрах.
 
 
А если рухнут спелые снега,
И отстегают ледяные вихри —
Покажется, что небеса притихли
От этой поступи холодного врага.
 
 
Мы ж, люди, ладим свой короткий век,
И каждый раз встречаем потрясённо
Застывший зимний день,
                    слепой, глухой и сонный,
В котором потерялся человек.
 
 
А что же ангелы – давно упали в сон,
Перезимуют в дуплах и застрехах.
Неведомы им наши взрывы страха,
Посапывают с вьюгой в унисон.
 
 
Весной проснутся, вспыхнут над землёй,
И встретят всех, не выживших зимой.
 

«Там, где мы играли с пустотой…»

 
Там, где мы играли с пустотой,
Берег был заросший и простой.
По воде бежала водомерка,
Проплывали рыбы в черноте,
Карта неба плавилась и меркла,
Звёзды загорались, но не те.
 
 
Это был не наш, но славный мир,
В детстве весь зачитанный до дыр,
Мы о нём мечтали, забывая.
Мальчик, сквозь кусты сбегу к реке,
И, лягушек разогнав у края,
Поплыву, и скроюсь вдалеке.
 
 
А на берегу смешная тень
Будет плакать, провожая день,
Зная: отражение остыло.
Небо громыхнёт издалека…
А вода – она давно забыла
Слёзы на глазах у старика.
 

Выгорая дотла

 
Как бы ни было холодно в нашей стране,
Мы согреем друг друга последним теплом.
Не бывает судьбы веселей и странней,
Чем бороться с добром и мириться со злом.
На излёте стрелы, на изломе веков,
В том краю, где пустой не бывает судьбы,
Мы теряем друзей и находим врагов,
И не прожитый день отдаём без борьбы.
Только петь, даже если дыхания нет,
Только жить – даже если свеча оплыла,
Не надеясь, что тихий останется след,
Выгорая дотла, выгорая дотла.
 

Деревенские стихи

«Упало солнце за селом…»

 
Упало солнце за селом,
Где я чужой, где я пришелец,
Где старый дом молчит, ощерясь,
Пропахший полусонным злом.
Я этот сруб ласкал рукой,
А он в ладонь втыкал занозы
И провожал меня, несносен,
Словцом, похожим на укол.
В осеннюю слепую гнусь
Я уезжал, почти что плача…
Вослед мне дом желал удачи
И ждал, когда же я вернусь.
 

«И кто бы знал, куда иду…»

 
И кто бы знал, куда иду,
Когда тревожит ветер с юга,
И небо злое, как дерюга,
Забытая в моём саду!
Наш дом сегодня – сирота,
Он дремлет и почти не дышит,
И видит сны под старой крышей,
А в них – простор и пустота.
Меня там нет. Собачий след
Засыпан временем и снегом.
Я – в городе, сыром и пегом,
Где первый нем, а третий слеп.
Второму – мне – не по себе.
Зима растает, и не жалко…
А по весне вернутся галки
И будут жить в печной трубе.
 

Балалайка

 
Сосед мой берёт балалайку
Под вечер субботнего дня.
На нём – безразмерная майка,
А в нём – пол-литра огня.
Глаза его словно у рыси,
А руки струну теребят…
Кричит мне: «Послушай, Борисыч,
Вот, выучил для тебя!»
Из бани, до блеска отмытый,
Поёт о чужой судьбе.
Былого антисемита
Слегка придушил в себе.
Дружище, ещё сыграй-ка
Падение, и полёт…
Он мучает балалайку
И «Тум-балалайку» поёт!
 

«В месте, где я гвоздями прибит…»

 
В месте, где я гвоздями прибит
К долу и к полу, к любви и хандре,
Солнцем и тенью весь день рябит
В дачном, удачном моём ведре.
Я эту воду из родника
Нёс, по дороге не расплескав,
Вот и пристала ко мне тоска,
Шла и держалась за мой рукав.
Я у калитки сказал: «Войди,
Может, и выйдет от встречи толк».
В маленький глечик плеснул воды
И протянул ей: «Отпей глоток!..»
 

«На закате, пока разминается лес…»

 
На закате, пока разминается лес,
Ожидая похода во тьму,
Между тучами – красного теста замес,
Но на хлеб я его не возьму.
Потому что возню начинающий бес —
Не давать же мне имя ему! —
В этот замерший мир основательно влез,
Неподвластный суду моему.
В этот миг, в этот час я душою ослаб,
Чуя сладкую кровь на губах,
Но оранжевый пёс, не боящийся зла,
Побеждает сгустившийся страх,
И на небе следы остаются от лап,
Словно клочья цыганских рубах.
 

Шишок

 
Вот так живём, потом умрём…
Банальность признавая эту,
Покуролесил я по свету,
Но трезвым отмечал умом,
Что лучше нет тюрьмы, чем дом —
Там все приметы, все ответы,
И там Шишок зимой и летом
Поёт мне песни о былом,
О том, как многих проводил,
Но помнить всех не стало сил,
И как без них темно и тяжко…
Так день за днём, уже без сна,
Он мне читает имена
По списку на своей бумажке.
 

Венка

 
Занюхивая одуванчиком,
Мы помянули нынче Венку.
И серые волосья венчиком,
Штанишки с дыркой на коленке,
И речь его полупонятную,
И пляски в нашей вечной луже…
Его куфайки клочья ватные
И плач, что никому не нужен.
Валился с одного фанфурика
В пространства сныти и крапивы,
А поутру катился дуриком
И клянчил на бутылку пива.
Так где ж следы его недолгого,
Почти бессмысленного века?
А просто был добрее доброго,
Чего ж не вспомнить человека.
 

«На снег спустились первые грачи…»

 
На снег спустились первые грачи,
Берёза за окном в тумане тонет.
Веселый чёрт в печной трубе кричит —
Весну в отдельно взятом регионе
Приветствуя, он пляшет и гудит.
Тепло ещё накличет непременно.
А роща рвёт тельняшку на груди,
Хотя стоит в сугробах по колено.
Я выхожу на волглое крыльцо,
И птичий грай звучит весенним зонгом.
Туман ладошкой гладит мне лицо,
И алый свет встаёт над горизонтом.
 

Деревенский Хичкок

 
Только зазевайся – птицы налетят,
Злые нападут, клювами забьют.
Как уйдешь из дома – зонтик захвати,
Из железа сшит, кованы края.
Будут птицы биться – клювы отобьют,
Будут горько плакать, сядут на забор.
А забор, плетённый ивовым прутом,
Корешок пустил, листья раскидал.
Под забор, под иву, спрятался ручей,
Рыба в нём живёт, птицу сторожит.
Выйду на крылечко, молча посмотрю,
Как сумеет рыба птицу одолеть…
 

Речка Молохта

 
Молохта моя – длинная, как день с утра,
Быстрая, как дыхание на бегу,
Холодная, как последняя из утрат.
Что ещё вспомнить могу?
В твоих бочагах вздыхают сомы,
Твои кувшинки – следы от солнечных лап.
Не от сумы спасаюсь, не от тюрьмы —
От поздней печали, в которой я тих и слаб.
По этому берегу бегал мой огненный пёс,
И я (нынче странно это) за ним поспевал,
Всплески и блики ловил он, цветы и стрекоз.
Вспомню – и наповал!
Облака над рекой – неспешные овны,
И солнце за ними – мой рыжий, мой золотой…
А сердце стучит так же неровно,
Как эти стихи – задыхающейся строкой.
 

На Нерли

 
Между севером и югом зеркало воды,
Вот такая расписная местная весна!
Я опять смотрю с испугом на свои следы,
Там, где воду распинают шрамы от весла.
Я вдыхаю воздух древний посреди Нерли,
Небо как мишень пробито птицами, и вот
Мимо нежилой деревни, брошенной земли
Плоскодонное корыто медленно плывёт.
А внизу вздыхают рыбы, просятся в котёл,
Но на ловлю мы забили в этот странный час…
Всё равно, кто убыл-прибыл и чего хотел, —
Мы проплыли, и забыли эти воды нас.
 

Легенда

Закат, и Церковь Покрова в крови по кровлю, и трава горячим ветром перевита. Шеломов алая стена, и у степного скакуна окровавленные копыта. Как эту память пережить? Стрела батыева струною звенит, как будто надо мною не уставая ворожить. Чужое время гонит нас, не принимает поле брани, иные пахари телами его прикроют в горький час. Их пашня… Вытопчут её, здесь если и взойдёт – железо. А солнце падает за лесом, как юный воин на копьё.

В тугой кулак не сжать руки, и от земли не оторваться… Над ними скакуны промчатся, раскосые, как седоки. У этих воинов права на бешенство, на боль и веру.

Заря тринадцатого века окрасит Церковь Покрова.

Они лежат, укрыты сном, и в этом сне увидят снова, что будет Поле Куликово, Полтава и Бородино, что вспять покатится набег, разлившись, Нерль омоет раны, и кровь их унесёт в желанный, в иной, непобеждённый век. Ворвётся в летопись и стих, вонзится памятью о них, о крови, о любви и боли…

Сквозь их мечи растёт трава у светлой Церкви Покрова, на древнем, как легенда, поле.

«Конец недели как отрезало…»

 
Конец недели как отрезало
От времени и от пространства…
Соседка, необычно трезвая,
Уходит вдаль со школьным ранцем.
Не пропадать же – дочь шалавая
Давно простилась и отчалила.
Бутылки – левая и правая
Звенят привычно и отчаянно.
А друг её, Степан Васильевич,
Весь истомился в ожидании.
Когда-то он её снасильничал,
Однако дело это давнее.
Оно и было, может, лучшее
Во всей судьбе её усталой…
Я вслед смотрю и время слушаю,
Которого осталось мало.
 

«Там, где улица моя деревенская…»

 
Там, где улица моя деревенская
Поворачивает круто на юг,
Разлилась тоска такая вселенская —
Даже птицы от неё не поют.
Петухи молчат, как будто зарезаны,
У соседа сдохла бензопила…
Нынче улица скупая и трезвая,
Никогда она такой не была.
Наши псы сегодня злы и взъерошены,
Только нюхают парок от земли.
Дай нам, Боже, хоть чего-то хорошего…
А по небу – облака, корабли…
 

«В забытом доме лесника…»

 
В забытом доме лесника
Остались только пёс и кошка.
Сидят и смотрят на дорожку.
Их жизнь – трудна, судьба – легка.
Пес очень стар, почти что слеп,
Он ходит мало и неловко,
И кошка делится полёвкой,
А то и птицей – тоже хлеб.
Порой приходит человек,
Чужой, неправильный, но добрый,
Приносит лакомства и долго
Сидит, не поднимая век.
День откатился и пропал.
Не видно маленькую стаю.
И понемногу зарастает
Туда ведущая тропа.
 

«Этот край, пустой и гулкий, как тоска…»

 
Этот край, пустой и гулкий, как тоска,
Колет небо редким гребнем колоколен,
Но дыханию прозрачного леска
Я сегодня и подвластен, и покорен.
Устыдится покрасневшая листва
И слепых дождей, и хлябей под ногами.
Но смотри: пробились новые слова
На обочинах, засеянных не нами.
Соберу, дойду и буду слушать их,
На седом бревне устроившись удобно.
Кто узнает, для чего я здесь затих —
В эту морось, у поленницы, у дома?..
 

Берёза

 
Корявая берёза у забора.
Её верхушку выел огнь небесный,
А сердцевину поразила гниль.
Её ветвям – кривым, сухим и длинным —
Так надоело нам грозить паденьем,
Они давно мечтают об огне.
Так раковый больной ждёт избавленья.
Так я – в ночи и боли, и без сна…
Но как же быть, она весной – живая!
И угощает материнским соком,
И шепчет, и бормочет горячо.
Пускай стоит, столетнее безумье,
Пускай роняет сморщенную кожу,
Её сгребаю и тащу в костёр.
Смотрю на бересту – горит бумага!
И проступают в пламени слова.
 

«Снова яблони тяжко плодами больны…»

 
Снова яблони тяжко плодами больны,
Снова трогают землю ветвями.
И заметно, что лист отдаёт без борьбы
Эту почву, забытую нами.
В одичавшем саду хорошо помереть
В будний день, предположим, что в среду.
И, уже растворившись почти что на треть,
Закатиться под вечер к соседу.
И немного поесть, и немного попить,
И спросить самогона с калиной…
И найти, и срастить повреждённую нить
Жизни, ставшей негаданно длинной.
И блаженно смотреть, как текут искони
Стаи птиц, расчертивших полкрая.
Привалиться спиной к деревянной стене
И дышать, ничего не желая.
 

«В том доме, где погашен свет…»

 
В том доме, где погашен свет
И выбито стекло,
Хозяйки нет, и кошки нет,
И воздух унесло.
Где был когда-то сонный сад —
Одни сухие пни.
И только листья там горят,
Былые сны и дни.
Обходят люди за версту…
Но просто, без затей,
Влетает птица в пустоту —
Кормить своих детей
 

Сны и самолёты

 
Осенний сад в предчувствии мороза,
Слетают с веток сны и самолёты,
Идёт сосед, до ужаса тверёзый,
Весь в телогрейке и зелёных ботах,
          В руке бутылку мутного несёт.
Мои ворота он зовёт вратами,
Он – философ, с таким вот удареньем,
Он знает, что Земля полна врагами,
Но любит пойло заедать вареньем,
          Мне оставляя пряный тёмный мёд.
А самолёты, жёлтые, как листья,
Спешат, озорничают не по-детски,
Пути их мглисты, и хвосты их лисьи,
И не успеешь охнуть и вглядеться,
          Как сгинут в лужах, в сырости и тьме.
Сосед нальёт: «Давай помянем что ли
Короткое, но яблочное лето…»
Я задохнусь от боли, и в неволе,
Пробитое стрелою самолёта,
          Споткнётся сердце, неподвластно мне.
 

«Вскипели яблони и вишни…»

 
Вскипели яблони и вишни,
И белой пеной изошли,
Как будто на рассвете вышли
Из обезумевшей земли.
 
 
Так вырвались они из мрака,
В тот час, когда прощенья нет.
И ошалевшая собака
Вдыхает этот божий свет!
 

Жимолость

 
Ты свои снега под ноги мягче кинь…
Через голосящие ветра
Тянет фиолетовые пальчики
Жимолость, застывшая вчера.
 
 
Вот как в этой жизни всё заверчено —
И весна, и жимолость, и мы.
Так бывает: слабое, но вечное
Выживает посреди зимы!
 

Яблоня

 
В безумном мире есть одна забота:
Болеет яблоня и стонет при ветрах.
Кору теряет. Стынет у забора,
Но яблоки лелеет на ветвях.
 
 
Перезимует? Ствол измазан глиной,
Ломает ветки непосильный груз,
Зима пребудет яростной и длинной,
И потому тревожна эта грусть.
 
 
Грибов и яблок – столько не бывает!
Старухи каркают о бедах и войне…
Но яблоня моя стоит живая.
Дай Бог, она проснётся по весне.
 

«Пространство неспешного сада…»

 
Пространство неспешного сада
Светло и беспечно,
В саду этом думать не надо
О грешном и вечном.
 
 
А нужно любовно касаться
Деревьев и речи,
И может на миг показаться,
Что мир безупречен.
 
 
Как будто бы вспомнило тело
О детском и важном,
Как будто бы жизнь пролетела
Легко и отважно.
 

«Там где поле заброшено, борщевик и берёзки…»

 
Там где поле заброшено, борщевик и берёзки,
И асфальтное крошево вместо годных путей,
Ветер лупит в лицо, заполошный и резкий,
И, свиваясь в кольцо, бродит пыль без затей.
 
 
Там живут старики, там не трудится время.
Камыши у реки, как последний редут.
Я доеду туда, снова буду со всеми,
Ничего, что беда, прислониться дадут…
 
 
Ты дождись меня, дом, сотню лет одолевший,
Пусть дышу я с трудом, непонятный чужак.
Я вернусь в эту тишь, я лохмат, словно леший,
Ты поймёшь и простишь, а иначе никак.
 

«Собирать огурцы, обрывать смородину…»

 
Собирать огурцы, обрывать смородину,
Слушать стук от падалки, нюхать ветер…
И не знать, что вы там в этот час сморозили
В раскалённом злобою Интернете.
Улыбнуться, увидев знакомых галок,
Разогнуться, руку пожать соседу,
И понять, как потерян, силён и жалок
Этот город, куда я сейчас уеду.
 

«А просто надо плыть по мелкой и ветвящейся реке…»

 
А просто надо плыть по мелкой и ветвящейся реке
На лодке с плоским дном, от города и мира вдалеке.
 
 
Не рвать кувшинки, не распугивать печальных рыб —
Мы тоже так могли б,
                    мы тоже так когда-нибудь смогли б…
 
 
И просто надо знать, о чём вздыхает старая сосна,
Ей нынче не до сна, она иные знала времена.
 
 
Над ней летит сова, не понимая, что ей делать днём,
И видит на реке давно пустую лодку с плоским дном.
 

Время груш

 
Я ловец не душ, а груш,
Падающих с высей.
Время спелости, к тому ж
Тихой песни лисьей.
 
 
Груши грудами, заря,
Словно груша, тает,
На пороге сентября
Тишина такая!
 
 
Наберу я груш – ушат,
Время бродит где-то…
Только ёжики шуршат
На излёте лета.
 

«От моей судьбы цветастой…»

 
От моей судьбы цветастой
Не осталось даже дыма.
Как по миру ты ни шастай,
Но пора прибиться к дому,
Чтобы тлела у забора
Бузина неопалима,
Чтобы пели птицы хором
Непонятное другому…