Текст книги "Тень отца"

Ян Добрачиньский
Тень Отца

Говорить о Ее заслугах – это правильно;

но, прежде всего, надо быть способным следовать Ее примеру.

Она более желает от нас подражания, чем восхищения,

а ведь Ее жизнь была такой скромной!..

И сколько невзгод, сколько разочарований!

Сколько раз люди упрекали доброго святого Иосифа,

сколько раз не хотели заплатить за его работу.

Мы с вами были бы очень удивлены,

если бы знали, сколько они страдали…

Св. Тереза Младенца Иисуса.

Jan Dobraczyński

«Cień Ojca»

Copyright for the Polish edition by Aleksandra Dobraczyńska – Kadzińska; Joanna Dobraczyńska – Kuś, Warszawa, 1997

Copyright for the Polish edition by Instytut Wydawniczy PAX, Warszawa, 1997

Русское издание выходит с любезного разрешения наследниц автора – А. Добрачиньской-Кадзиньской и И. Добрачиньской-Кусь

Благодарим за помощь в издании этой книги о. Вильгельма Спирито OFMConv

Перевод с польского: Александр Крещук

Редакторы: Игорь Баранов, Оксана Басий

Корректор: Ольга Марсова

Дизайн обложки и иллюстрации: Иван Сердюков

2-е издание

Часть первая
Жена

1

Зной полуденного солнца, втиснутый в узкую улочку, казался почти густым. Выбеленные стены ослепительно пылали на солнце. Маленький ослик, привязанный к пню акации с ободранной корой, стоял, грустно понурив голову, и лишь когда ему слишком докучали мухи, сердито бил по бокам хвостом. Возле него на дороге, присев на корточки, играли в песке двое детей. Они были увлечены игрой, но, заметив проходившего мимо высокого, широкоплечего человека, мальчик встал и произнес: – Мир тебе, дядя Иосиф.

– И тебе мир, Иуда, – ответил тот.

Он остановился. Дружелюбно похлопал по спине мальчика и, улыбнувшись маленькой девочке, которая продолжала сидеть на корточках и только смотрела на него снизу вверх большими черными глазами, сказал:

– И тебе мир, Сарра.

Затем он медленно пошел дальше, погруженный в свои мысли, а дети, повернув головы, смотрели ему вслед.

Он помедлил возле двери в стене дома. Прежде чем переступить порог, закрыл на мгновение глаза и прошептал: «Барух Ата Адонай, Мелех ха-олам…»[1]1
  «Барух Ата Адонай, Мелех ха-олам…» – «Благословен Ты, Господь, Царь вселенной…» (здесь и далее – прим, ред.)


[Закрыть]. Это была одна из берак[2]2
  Берака – еврейская молитва-благословение.


[Закрыть], произносимых по разным поводам в течение дня; эту следовало произносить перед принятием важного решения. Лишь затем Иосиф толкнул скрипящую, хорошо ему знакомую, им самим когда-то сделанную дверь.

За дверью была приятная тень и запах разогретых солнцем листьев и трав. Узкая дорожка вела вдоль стены к саду, над которым, словно крыша, раскинулись ветви могучего сикомора[3]3
  Сикомор – плодовое дерево, растущее в Египте и Палестине.


[Закрыть]. Вокруг толстого ствола с узловатыми наростами коры была небольшая площадка. Сквозь листву проникало солнце, бросая на землю дрожащие, сияющие блики. Когда-то, еще в его детстве, эта площадка казалась ему большой – здесь можно было играть. Теперь она была до смешного маленькой.

На разостланном под деревом покрывале лежал человек, укрытый, несмотря на жару, грубым полосатым одеялом. Издалека было слышно его тяжелое, сопящее дыхание. Иосиф подошел ближе и склонился над лежащим. Старик дремал. Седые поредевшие волосы вздымались над головой, словно подхватываемый ветром пух. Его рот, в котором осталось всего несколько зубов, был приоткрыт, губы терялись среди седой бороды. Его руки со вздутыми жилами лежали на одеяле, слегка подрагивая. На одном из пальцев старика был толстый, бесформенный перстень, который был обвязан ниткой, чтобы не сползал.

Иосиф отошел и присел на низкий табурет. Он решил терпеливо ждать, когда спящий проснется. Вокруг царила тишина: шелест листьев сюда не долетал, птицы на деревьях заснули. Неподвижные, будто сделанные из глины, ящерицы грелись на солнце. Временами они внезапно утрачивали свою неподвижность и быстро, без малейшего звука перебегали с места на место, чтобы снова застыть без движения. Одни только невидимые в траве цикады отмеряли время своим стрекотанием. Положив руки на расставленные колени, Иосиф стал читать другую молитву: «Будь благословен, вечный Господь, Властитель Вселенной, за то, что посылаешь Своему народу тишину, чтобы мы могли думать о Тебе и чтить Твою волю».

С ранних лет Иосиф любил тишину. Она говорила ему отчетливее, чем голоса. Она требовала всегда одного и того же – ожидания. Рядом текла жизнь – беспокойная и шумная; произносилось столько ненужных слов, столько немыслимых жалоб, столько уверений, которые на самом деле ничего не значили… Посреди этого потока Иосиф со своей тишиной был словно камень на дне реки. Ждал – хотя, собственно, и не знал, чего ждет. Ждал того, о чем ему должна была сказать тишина.

Каждый вечер, когда жара спадала, на площадке за селением раздавались звуки бубна и флейты. Молодежь сходилась на игры и танцы. Бежали туда и младшие братья Иосифа. Издалека доносились до него веселые голоса, смех, хлопанье.

Он никогда не присоединялся к братьям. Это вовсе не означало, что его не тянуло к развлечениям, – ведь он был молод. Приходили минуты искушения. Зов тишины боролся с порывами его сердца. Но тишина всегда побеждала.

Проходили дни, заполненные работой в мастерской, которая прерывалась мгновениями произносимых им берак. По субботам, в дни совместных молитв, Иосиф ходил в синагогу. Когда наступал день его служения, он надевал талес[4]4
  Талес (таллит) – иудейское молитвенное облачение. – Прим. пер.


[Закрыть], вставал, подходил к пюпитру, брал из рук хаззана[5]5
  Хаззан – человек, ответственный за проведение совместных молитв в общине. – Прим. пер.


[Закрыть] священный свиток Торы, накрученный на деревянный валик, и, обратив лицо в ту сторону, где возвышался еще не достроенный храм, громко читал положенный отрывок.

В мастерской у Иосифа всегда было много работы. Постоянно приходили люди с заказами. Он был известен своей обязательностью и мастерством и при этом никогда не просил за работу много. В переговорах с заказчиками не возникало торга: все знали, что если Иосиф установил цену, то она соответствует лишь стоимости материала и невысокой причитающейся за работу плате. Установленный срок он всегда соблюдал.

В его мастерской всегда были слышны рубанок и молоток. Часто раздавались и детские голоса. Иосиф, человек молчаливый, любил детей и охотно с ними разговаривал. Их занятия интересовали его больше, чем дела взрослых. В мастерской всегда было несколько маленьких зрителей. Они наблюдали за его работой, о чем-то спрашивали, а он им отвечал. Временами подзывал к себе какого-нибудь мальчика и вручал ему небольшую пилу или рубанок. Показывал, как их держать, как использовать инструмент. Давал для обработки деревянную дощечку. Иногда хвалил и дружелюбно похлопывал умелого ученика, а в другой раз только качал головой и объяснял, какие были допущены ошибки. Все дети в селении называли его дядей. Впрочем, это обращение принадлежало ему и как старшему представителю рода.

Скрипнула та же калитка, через которую вошел он сам. На дорожке у стены он увидел двух человек. Шли они медленно, с важным видом, богато одетые в необычные для этих мест одежды, а их бороды были подстрижены иначе, нежели у всех в округе. На их покрывалах не было предписанных иудейским законом кисточек. Оба принадлежали к роду, но уже давно покинули родное селение и жили далеко, в Антиохии. Стали зажиточными купцами. А теперь приехали навестить родимое гнездо.

Гости поклонились Иосифу, и он ответил на их поклон:

– Мир вам.

– Мир тебе. Ты, наверное, Иосиф, сын Иакова? – спросил один из пришедших.

– Да, так и есть.

– Мы разговаривали вчера с твоим отцом. Он пожелал, чтобы мы еще раз пришли и завершили разговор при тебе. Но он, я вижу, спит.

– Я не смею его будить.

– Ты говоришь так, словно ты мальчик, – засмеялся другой купец. – А ведь ты уже давно взрослый и, к тому же, первородный в семье. Собственно, мы пришли поговорить о тебе.

Тяжелое дыхание спящего стало неровным и похрапывающим. Раскрытые губы сомкнулись, и лицо содрогнулось, словно от боли. Тонкие веки медленно поднялись, открывая светлые глаза. Старик поначалу смотрел так, будто не осознавал того, что видит. Но тут же на его лице появилось выражение понимания.

– А, это вы? Пришли? Это хорошо. И Иосиф здесь?

– Здесь, отец.

Старик указал на сына:

– Вы уже познакомились с ним? Это Иосиф, мой старший.

Гости склонили головы, как будто только теперь его приветствовали.

– Хоть он и молод, мы хотим оказать ему почтение как будущему главе рода, – сказал один из купцов.

В его голосе не было смирения. Может, даже была доля пренебрежения. Эти люди выглядели богато. На их пальцах поблескивали дорогие красивые перстни, сделанные искусней перстня, украшавшего руку Иакова. Их одежды украшали золотые цепи с купеческими печатями. Говоривший сейчас носил еще золотую повязку на волосах и колечко в ухе.

– Конечно, родовые дела сегодня не так важны, как раньше, – продолжал он, – представители родов рассеялись по всему миру…

– Однако о делах рода мы не забыли, – перебил его второй купец. – То, что недавно произошло…

Иаков высоко поднял брови.

– Расскажи об этом еще раз.

– Да вы, наверное, об этом хорошо знаете. Я имею в виду убийство сыновей Мариамны.

Говоривший это купец был одет менее броско, чем его товарищ. Его лицо было худым и продолговатым, глаза окружены мелкой сеткой морщинок. Его волосы отливали пурпуром.

– Он сделал это ловко: раструбил об их вине, жаловался чуть не плача, что они устраивали заговоры против собственного отца. И так сумел настроить против них жителей Иерихона, что толпа готова была побить камнями каждого, кто оказался бы сторонником молодых царевичей. Тогда он отправил их в Себасте[6]6
  Себасте – столица Северного Царства, где находился дворец Ирода. Здесь и далее – прим. ред.


[Закрыть] и приказал задушить.

– Итак, он полностью истребил род Хасмонеев[7]7
  Хасмонеи – династия, правившая в Иудее в 167-37 до н. э.


[Закрыть], – сказал другой гость. – Царский род! Кто теперь может отнять у него корону иудейского царя? Он даже посмел сделать своим наследником сына арабской наложницы.

Наступила тишина, в которой было слышно громкое стрекотание цикад. В этой тишине прозвучал прерывистый голос Иакова:

– Все эти вести действительно доходили до нас. Но что общего они имеют с нашим родом?

Купцы многозначительно переглянулись.

– Нам сообщили, – заговорил купец с худым лицом, – что Ирод приказал своим шпионам как следует присмотреться к членам нашего рода. Мы с Менаимом, – указал он на товарища, – убедились, что возле наших домов вертятся какие-то подозрительные люди.

– Здесь никто не вертелся, – сказал Иаков. В голосе старого патриарха звучала гордость: – Мы священный род. Всевышний заботится о нас. Если бы кто-нибудь попытался выступить против нас, весь Израиль встал бы на нашу защиту.

Оба купца иронично улыбнулись.

– Ты чересчур в этом уверен, Иаков, – заметил Менаим. – Тебе все кажется, что мы живем во времена, когда происходили чудеса и Всевышний заботился об Израиле на каждом шагу. То дела давно минувших лет, о них сейчас лишь в синагогах можно услышать. Когда-то наш род имел значение, потому что был царским родом. С тех пор минули столетия. Род рассеялся. Одним повезло больше, другие обеднели… Сейчас вы, оставшиеся на месте, – словно остров старых воспоминаний. Я не раз говорил Фиабе, – указал он на купца с красными волосами, – неплохо помнить о том, что в Вифлееме по-прежнему живут люди из нашего рода. Если какая-либо из наших дочерей нуждается в муже, мы можем оттуда привезти порядочного молодого человека.

– Именно так, как не раз бывало на протяжении нашей истории, – добавил Фиаба.

– Именно так, – продолжал Менаим. – Родственные союзы – это прекрасно. Но после того как он обратил на наш род внимание, дела могут приобрести небезопасный оборот. Именно поэтому мы приехали.

– Говорите же, что вам нужно.

Купцы снова переглянулись. Фиаба, опустив глаза и неловко вертя перстни на пальце, произнес:

– Было бы лучше, если бы представители нашего рода не жили всем скопом на одном месте, а так же, как и мы, поискали счастья по свету.

– Ты хочешь, чтобы мы все оставили землю Давида? – в голосе Иакова прозвучало негодование.

– Давайте хотя бы раз забудем о Давиде! – воскликнул Менаим нетерпеливо. – Фарисеи без конца твердят о неком потомке Давида, а шпионы Ирода внимательно слушают. Я не хочу потерять всего, что нажил, и вдобавок своей жизни только из-за того, что несколько веков назад имел в роду царя! И он, – Менаим указал на Фиабу, – тоже этого не хочет.

Он замолчал, и снова воцарилась тишина. Грудь Иакова вздымалась в учащенном дыхании, губы на его седобородом лице дрожали.

– Ты говоришь безбожные речи, – сказал он прерывисто.

– Нет же, нет, – Фиаба попытался смягчить вспышку Менаима. – Он не имеет в виду ничего безбожного, просто он заботится обо всем роде. Я сказал, что было бы хорошо, если бы члены рода рассеялись. Все, конечно, уйти не могут, но в этом и нет необходимости. Те, кто обрабатывают землю, простые бедные труженики, не бросаются в глаза. Речь идет лишь о тех, кто приобрел определенный вес…

Оба многозначительно посмотрели на сидящего в стороне молодого человека, который все это время молчал.

Иаков сказал:

– Вижу, что вы подразумеваете Иосифа. Он плотник.

– И именно эта работа делает его известным, – сказал Фиаба. – Едва мы приехали в Иерусалим, как нам уже говорят о нем. Рассказывают, что он самый лучший плотник во всей Иудее, – Фиаба повернулся к Иосифу. – Это правда, что к тебе приходят издалека? И что царские чиновники делали тебе заказы?

– Бывало и так, – подтвердил Иосиф.

– Вот видишь, – Фиаба снова обратился к Иакову, – шпионы наверняка об этом знают. – И он вновь обернулся к Иосифу: – А есть ли среди твоих друзей фарисеи?

Иосиф покачал головой:

– Я не знаю ни одного фарисея. Разве только среди тех, кто приходил с заказами в мою мастерскую.

– Этого достаточно! – заявил Менаим. – Фарисеи посходили с ума, и их безумства могут принести несчастье всему народу. Они составляют заговоры, толкуют о каких-то предсказаниях, не слушают приказаний Ирода. Он уже однажды учинил над ними кровавую расправу. А они опять. В сущности, это мудрый царь…

– Проклятый потомок Измаила! – воскликнул Иаков.

Менаим нетерпеливо махнул рукой.

– И это тоже старая история. Забытая история. Ирод сохраняет мир и великолепно умеет договариваться с римлянами. Нам всем от этого хорошо. Пускай себе будет царем и он, и его сыновья, лишь бы можно было безопасно торговать.

– Но ведь он убийца! – возмутился Иаков. – Ты же сам говорил.

– А кто сегодня не убивает? Хасмонеи убивали точно так же. Все решается ножом либо ядом. Я знаю многих людей, которые зарабатывают себе на жизнь исключительно приготовлением ядов. И, поверь мне, хорошо живут.

– Распутник! – негодовал Иаков. – Рассказывают, какие мерзкие вещи творятся при его дворе. Я слышал, что он приказывает похищать девиц и даже мальчиков.

– Ты, Иаков, живешь, будто во времена праотца Авраама, – произнес Фиаба, поглаживая бороду. – Во всем мире происходит то же, что у Ирода. То же самое творится в Риме, у цезаря. Таков мир. И нам его не изменить. Нельзя упрямо держаться старых традиций, лишь возмущаясь. Конечно, во всем нужен рассудок. Из Рима приходят знание и мудрость, и мы не можем быть глупее тех, кто правит миром… Однако не о том мы говорим, правда? Речь о том, что Ирод обратил внимание на наш род. Этого наверняка не произошло бы, если б не болтовня фарисеев. Именно они делают его таким, какой он есть! Однако, раз уж так случилось, я считаю, что ради безопасности целого рода, – Фиаба сделал ударение на последних словах, – те, кто привлекают внимание, не должны сидеть здесь, в Вифлееме. Мы считаем, что Иосиф должен отсюда уехать. Пусть он едет с нами в Антиохию. Это красивый, большой, богатый город. Мы найдем ему работу, женим его. Почему он до сих пор еще не женился? Мужчина в его возрасте уже должен быть отцом.

Иаков не ответил, только сжал губы и покачал головой. Фиаба перевел взгляд на Иосифа. Молодой человек сделал быстрый жест руками, который ничего не объяснял. Ему было нелегко разрешить этот вопрос. Много раз ему предлагали жениться. Отец настаивал, требовал, чтобы он наконец решился. Вся семья была взбудоражена – старший сын, будущий глава рода… «Чего ты ждешь? – спрашивали его. – Какую царевну? Или в Иудее не хватает красивых девушек? Ты бы мог выбирать даже среди дочерей священников».

Но, несмотря на эти увещевания, он по-прежнему ждал.

– Вы коснулись больного места, – сказал Иаков. В его дрожащем голосе слышались сожаление и обида. – Ему скоро двадцать четыре. Последний срок, чтобы он, в конце концов, принял решение.

– Он его примет, если поедет с нами, – сказал Фиаба. – Увидит мир, осмотрится. Мы обязательно найдем для тебя жену, – подмигнул он заговорщицки Иосифу, – и красивую, и богатую.

Иосиф молчал. Снова надолго воцарилась тишина.

– Говори, что ты думаешь обо всем, что сказали сейчас Менаим и Фиаба, – заскрипел рядом с ним голос Иакова.

Иосиф снова сделал неопределенное движение рукой. Он вовсе не хотел покидать родное селение. Здесь была тишина, которую он так любил. В тишине время проходило незаметно. Временами возникали бунт и нетерпение, но потом покой возвращался вновь. Тяжким бременем лежала на сердце мысль о том, что отец держит обиду на него. Однако убеждение, что Сам Всевышний желает такого ожидания, было более сильным. Что, если его заставят уйти, и именно тогда исполнится то, чего он столько лет ждал?

– Не думаю, что я должен ехать с ними, – сказал Иосиф. – Я не верю в те ужасы, о которых они рассказывают. К тому же, мир меня не привлекает.

– Ты совсем поглупел в вашей вифлеемской дыре! – прошипел Менаим.

– Не злись, Менаим, – Фиаба снова постарался загладить учтивостью вспышку раздражения своего товарища. – Он говорит так, потому что не знает, как выглядит мир. Ты, наверное, думаешь, – обратился Фиаба к Иосифу, – что мы забыли о вере, о чистоте, о Законе? Да, мы не такие, как здешние люди. Мы живем среди иноверцев и не можем слишком отличаться от них. Зачем отталкивать людей? Но у себя в домах мы соблюдаем заповеди. И я говорю тебе: поехали с нами.

– Ия тебе говорю то же самое, – примиряюще подхватил Менаим. – Что тебя здесь держит? Такой хороший плотник, как ты, везде преуспеет и найдет признание.

– У нас ты заработаешь даже больше. Тебя у нас лучше оценят и больше заплатят. И у нас ты всегда найдешь, на что тратить деньги.

– Я не стремлюсь к богатству, – сказал Иосиф.

– Богатство свидетельствует о заботе Всевышнего, – не переставал убеждать Фиаба.

– Однако Всевышний все отнял у Иова.

– Не стану с тобой об этом спорить: я не знаю так хорошо священные книги. Но ведь в синагогах часто слышишь о том, что Всевышний не помогает грешникам. Разве ты думаешь иначе?

– Всевышний хочет, чтобы мы помогали бедным.

– Бедные, даже если они и не грешники, во всяком случае, дураки и бездельники, – вмешался снова Менаим. – Именно из таких олухов и бездельников фарисеи сделали себе сторонников. Твердят им о Мессии, который придет и даст каждому богатство. Просто так – без работы! Такой вот болтовней они толкают людей на бунт. Если ты тоже начнешь так говорить, Ирод и до тебя доберется, и тогда пострадает весь род.

– Да, весь род может тогда погибнуть, – в спокойном до сих пор голосе Фиабы появилась резкость. – Именно поэтому, Иосиф, ты должен уехать! – Он обратился к старому патриарху: – Иаков, ты должен приказать ему уехать!

Иаков с достоинством поглаживал свою белую бороду. Теперь, когда даже сдержанный Фиаба начал проявлять раздражение, старейшина рода, как это могло показаться со стороны, обрел спокойствие.

– Ты все слышал? – спросил он сына. Иосиф кивнул. Продолжая гладить бороду, Иаков произнес: – Не нравится мне то, что они говорили. Нет, не нравится. Но в их словах есть доля правды. Я скоро умру; ты мой старший сын, будущий глава рода. Если Ирод действительно обратит внимание на наш род и пришлет сюда своих солдат, я не хочу, чтобы он нашел тебя. Я согласен с тем, что ты должен уехать, я требую этого. Ирод уже стар, он скоро умрет, и тогда ты вернешься.

Сопротивление воле отца и уважение к нему боролись в душе Иосифа. До сих пор он никогда не противился требованиям отца. Он просил лишь об отсрочке принятия решения, когда отец настаивал на женитьбе. «Позволь, отец, – говорил он, – найти мне ту, которую я жду». Но теперь Иосиф уже не мог тянуть время. Он должен был подчиниться или же открыто выразить неповиновение. Иосиф смотрел с почтением на осунувшееся лицо отца, на его впалые щеки. Помнил, как когда-то оно было красивым и властным. Он знал, как отец его любит; понимал, что, отправляя его в свет, готовясь умереть, отец совершал великую жертву. Родители хотят умереть в окружении детей, сказав им свое последнее слово. «Но быть отцом, – думал Иосиф, – это значит принести самую большую жертву: отдать того, кто тебе наиболее дорог, отречься от его присутствия в час своей смерти, не иметь возможности положить ему на голову руки и передать его долю наследства… И можно ли сопротивляться такой жертве?»

Иосиф низко склонил голову и сказал:

– Если ты настаиваешь, отец, я поеду.

– Я хочу этого. Но это не значит, что я хочу отправить тебя с ними. Перед тем как ты примешь решение, куда тебе ехать, я желаю, чтобы ты спросил доброго совета. Есть человек, который может дать тебе такой совет.

– Укажи мне его, отец.

– Наш род породнился когда-то со священническим родом, последний представитель которого живет там, за горами… – худая рука указала направление. – Он уже старый, ненамного младше меня. Его зовут Захария, сын Арама. Его всегда считали мудрым и набожным. Думаю, что таким он и остался. Поезжай к нему, поезжай прямо завтра. Навести его, спроси совета.

– Будет так, как ты сказал.

Иаков, протянув руки, положил их на плечи сыну. Так они и стояли, лицом к лицу, в то время как их губы шевелились в беззвучной молитве.

2

Впереди, на самой линии горизонта, возвышались горы. Вершины, сглаженные сокрушающим их временем, выныривали одна из-под другой. Это был тот же, протянувшийся от Беф-Цура[8]8
  Беф-Цур – город, расположенный на Иудейской возвышенности, в 7 км к северу от Хеврона.


[Закрыть] горный хребет, который многие годы был перед глазами Иосифа. Но с этой стороны он выглядел по-другому, более выразительно, в одних местах изрезанный вертикальными уступами, в других в виде пирамид осыпавшийся вниз. После полудня распластанное зноем пространство вытягивалось вверх. Сияние солнца придавало скалам пылающую, оранжевую окраску, не похожую на тот сине-бурый цвет, который в это время дня окрашивал вершину с другой стороны.

На голом, усеянном валунами склоне, по мере того как он спускался вниз, росло все больше зелени. Над оврагами высились черные копья кипарисов; бушевали, раскачиваясь во все стороны, верхушки пальм; внизу, среди зарослей травы, белели пятна чертополоха. Каждый склон, словно лестница, был обозначен уступами низких карнизов, выложенных плоскими камнями. Над ними раскинула свои листья виноградная лоза; между листьями видны были черные гроздья. Еще ниже, на самом дне долины, тянулись ряды разросшихся серых олив.

Отовсюду с возделываемых полос земли доносились голоса работников. В чистом горном воздухе, тишину которого подчеркивало журчание ручья, эти голоса разносились далеко и казались удивительно близкими.

На плоской крыше дома сидели два человека. Сплетенный из тростника и ветвей навес над их головами отбрасывал тень, в которой дрожали солнечные блики. Там, за вершиной, в это время дня на всем еще лежал полуденный зной, тогда как здесь уже можно было ощутить первое освежающее дуновение со стороны моря.

– Если хочешь услышать мой совет, Иосиф, сын Иакова, – говорил старый священник, – то я тебе его дам. Твой отец правильно рассудил, что тебе надо оставить родной дом. Опасность, о которой нам говорят, должно быть, существует на самом деле. Говорят, что Ирод совсем обезумел: всюду видит врагов, готов расправиться со всеми, на кого укажут его шпионы. Эти вести повторяются, и, наверное, так оно и есть. Однако правильно и то, что ты не поехал с этими купцами в Антиохию. Я не знаю всех ваших родных, возможно, есть среди них люди, которые, даже живя среди язычников, сохранили веру и нерушимость традиций. Бывают такие люди. Но я знаю, увы, что подавляющее большинство наших братьев, живущих в тех краях, поражено тленом. Ибо мир наш, Иосиф, поражен тленом…

Иосиф, сидевший неподвижно, впитывая слова Захарии, пошевелился.

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Я живу в тишине и не знаю, что творится в большом мире. Иерусалим я посещаю только по праздникам, больше никуда не хожу.

– Зато я в городе бываю часто. Наш род представляет собой восьмую священническую категорию, согласно разделению Ездры. Каждые полгода нам выпадает служение в храме. Но я не только в эти дни посещаю Иерусалим. Я хожу туда по разным делам каждый месяц и, находясь в городе, слушаю новости и вести со всего света; порой встречаю людей из дальних стран. – Захария откашлялся, положил свои руки с потрескавшейся кожей на глиняную балюстраду крыши и, глядя вдаль, сказал: – Мы подпали под власть Рима, наши собственные цари обратились за помощью к римлянам. Но даже если бы их не звали, они бы и так к нам пришли. Этот народ ненасытен, если речь идет о власти. Они умны, суровы и беспощадны. Римские цезари дали нам мир. Их воины стерегут границы и охраняют безопасность на дорогах. Их сборщики податей взимают с нас налоги. Однако Рим – это не только надежная защита, это еще и источник отравы, страшной отравы… Все зло, найденное Римом у покоренных им народов, вошло в его сердце, перебродило и стало его собственным злом. У римлян есть свои боги, но они готовы принять в свой пантеон любого другого бога. Все, в чем есть ложь, самовозвышение, поиск выгоды, погоня за удовольствием и наслаждениями, стекается в Рим и оттуда вновь расходится по свету. Это и есть та зараза, о которой я тебе говорил. Прежде чем Рим продолжит свои завоевания, он сначала, словно змея, поразит свою жертву…

Захария снова замолчал на мгновение и лишь сквозь прищуренные веки смотрел на голые вершины, возвышающиеся над зелеными склонами.

– Защита со стороны Рима и его мир, – продолжал Захария, – дают безопасность, но при этом несут в себе яд. Если мы живем среди чужих людей, зло легко проникает в нас. Однако и здесь оно также грозит нам всем. Многие священники говорят: «Пока царит мир и мы можем приносить жертвы Всевышнему – все хорошо». Ирод не вмешивается в нашу жизнь; границы царства достигли границ царства Давида. Фарисеи строят заговоры и производят возмущения. Возвещают, что для сохранения чистоты необходимо подняться на борьбу; обещают, что скоро подадут сигнал. Они вспомнили старое пророчество о Мессии. Но, несмотря на все это, они поддерживают близкие отношения со двором. Некоторые даже снискали милость Ирода. Трудно сказать, к чему они стремятся в действительности. Народ не знает, кого следует слушать. Израиль стал стадом, потерявшим своего пастыря…

Священник замолчал, услыхав шаги на лестнице. Женщина, появившаяся на террасе, была уже старой, но на ее увядшем, изрезанном морщинами лице сохранились следы необыкновенной красоты, которой когда-то, без сомнения, должны были восхищаться. Большие темные глаза смотрели из-под обвислых мешочков век. Ее лицо казалось суровым, почти мужским. Она бережно несла в руках большой кувшин. Следом шла служанка с подносом, на котором было блюдо с ячменными лепешками, фрукты, луговые травы и овечий сыр; она поставила все это на стол. Женщина поклонилась и сказала:

– Часы труда миновали, приблизилась вечерняя пора. Не желают ли мой муж и его молодой гость подкрепить силы скромной пищей, которую я позволила себе принести?

Она склонила голову и сложила на груди руки, напоминая в этом жесте скорее служанку, чем жену. Старый священник обернулся и посмотрел на женщину. Их глаза встретились, и внезапно на лицах обоих произошла полная перемена: исчезли и суровое выражение на лице женщины, и напряжение на лице мужчины, вызванное, должно быть, тревогой и печалью. Их глаза засветились, когда они улыбнулись друг другу. В этот миг они словно не были старыми, все уже пережившими в своей жизни людьми.

– Пусть будет так, как ты сказала, – произнес Захария. – Часы труда, и правда, миновали. – Он обратился к Иосифу: – Хочешь прочесть молитву?

Иосиф закрыл лицо руками.

– Нет, Захария, прочти ты. Ты священник. Это большое достоинство перед Господом.

Пожилой священник вздрогнул. На прояснившееся лишь недавно лицо снова опустилась тень. Губы сомкнулись, по щекам пробежала судорога. Можно было подумать, что человека коснулась какая-то боль, но он тут же превозмог себя. И лишь на лице вновь появилось выражение меланхолии, которое Иосиф заметил, войдя к нему в дом. Захария взял покрывало. Затем неровным голосом стал читать минху – молитву, произносимую в завершение всех дневных дел:

– Будь благословен, Господи, Властитель мира и всего творения, за то, что Ты позволил нам пережить этот день тяжелого труда и уберег нас от грехов.

– Аминь, – сказал Иосиф после того как Захария произнес последние слова.

Сняв надетые на головы покрывала, они сели за стол. Снова они были одни: женщины вышли. Усилился ветерок, и зашелестели веточки, образовавшие крышу над террасой. Вместо окриков работающих в виноградниках людей зазвучала песня тех, кто возвращался домой.

Мужчины ели в молчании. Только когда они поели и выпили разбавленного водой вина, Иосиф произнес:

– Спасибо тебе, Захария, за все твои советы. Отец был прав, послав меня к тебе. Всевышний наделил тебя огромным знанием жизни. Однако ты не сказал мне еще одного. Раз ты полагаешь, что я должен оставить родной дом и одновременно соглашаешься со мной, что не следует идти с родственниками в Антиохию, скажи, куда, по-твоему, я должен пойти? Что тебе по этому поводу говорит Всевышний?

Захария не поднял опущенной головы. Шершавой, с тонкой кожей, блестящей, словно чешуя змеи, ладонью он водил по краю стола.

– Слишком многого ты от меня ожидаешь, Иосиф, сын Иакова, – сказал он, после того как некоторое время длилось тягостное молчание. – Я сказал тебе только то, что продиктовано мне опытом старого человека, много слыхавшего и повидавшего на своем веку. Однако не ищи в моих словах воли Всевышнего.

И снова по впалым щекам священника пробежала судорога.

Иосиф обратил на Захарию вопросительный взгляд:

– Я не понимаю твоих слов. Ты священник, ты пребываешь вблизи Всевышнего, ты служишь Ему, и тебе проще узнать Его волю.

Захария покачал головой:

– Однако же, благословение Всевышнего не снизошло на меня…

– О чем ты говоришь?

– У меня нет сына.

Иосиф опустил взгляд.

– Я знаю, Захария о твоем несчастье. Однако Всевышний…

Священник не дал ему закончить:

– Хочешь сказать, что Всевышний может поступать так, как этого хочет? Конечно. Но если уж Он послал такой позор Своему священнику, то, видимо, не признал его достойным!

Эти слова прозвенели уже не болью, а отчаянием. Иосиф сжал в ладони кисточку покрывала. Внезапность сказанного навела его на мысль, что Захарии не с кем было поделиться своим убеждением, и, может быть, он впервые произнес его вслух. В первое мгновение Иосиф инстинктивно сделал жест, словно хотел сдержать дальнейшие признания, но тут же превозмог страх. Если он хочет помочь Захарии, то должен его выслушать и принять на себя часть того груза, который мог раздавить этого человека.