Текст книги "Тень отца"

– Ты превосходный ремесленник, – сказал он, – но я думаю, что певец из тебя получился бы еще более хороший. Некоторые сначала работают, потом поют, потом молятся, а для тебя работа является и песней, и молитвой…

– Потому что она и есть молитва…

Клеопа кивнул головой.

– Вы с Мириам – как две капли воды. Она такая же: что бы ни делала – одновременно и поет, и молится. Но, собственно, о ней и речь…

Клеопа откашлялся и стал по своей привычке ломать кисти рук. Потом сказал изменившимся голосом:

– Видишь ли, я пришел к тебе, чтобы поговорить о ней.

– Я слушаю тебя, Клеопа.

Клеопа снова откашлялся. И прежде чем начать, тяжело вздохнул.

– Не знаю, известно ли тебе: вчера с караваном из Иерусалима прибыл один человек. Уже не раз он привозил от Елизаветы вести моей жене и Мириам, а также узнавал для нее наши новости. Одним словом, он привез необычное известие… Может быть, ты уже слышал?

– Нет.

– В это действительно трудно поверить. Вообрази себе, – Клеопа оперся руками о колени и наклонился вперед, словно необычность дела, с которым он пришел, лежала у него на шее гнетущей тяжестью. – Вообрази себе, что Елизавета, жена Захарии, ждет ребенка! – он выкрикнул эту новость, будто бросил камень. – Ты можешь в это поверить? Пожилая женщина…

Иосиф поднял руку к лицу и медленно провел ею по щеке.

– Да, в самом деле, – согласился он, – она очень пожилая женщина.

– Я был уверен, что ее время давно прошло. Да и Захария… Ведь он уже такой старый, что, вероятно, его в последний раз призывали для служения в храме.

– Действительно, когда я был у него, он готовился в последний раз идти служить.

– Необыкновенные вещи случаются в этом мире. Я просто не могу в это поверить, хотя тот человек клянется, что это правда. Как это могло случиться? Елизавета, как он говорит, скрывает свое положение от людей – чему я вовсе не удивляюсь – и прислала эту новость нашим женщинам под печатью тайны. Невероятная история! Случается, что женщинам только кажется, что они носят ребенка в лоне, а когда приходит время, никто не рождается. Наверное, то же самое происходит с Елизаветой. Невозможно, чтобы она родила! Но Мириам… – начал было Клеопа, но затем взглянул на Иосифа и замолчал.

– Что ты хотел сказать?

– Наверное, ты уже знаешь ее. Для нее нет невозможного, и как только она услышала об этом известии, она пришла ко мне и умоляла, чтобы я позволил ей идти к Елизавете. Говорила, что она обязательно должна ей помочь во время беременности и родов.

– Как это? Она хочет пойти в Иудею?

– Вот именно… Так далеко! Да еще сейчас, когда все сгорело на солнце. Пустые дороги… Одинокая девушка…

– Ты, разумеется, не согласился?

Клеопа взглянул на Иосифа и тут же потупил взгляд. В смущении он накручивал на палец край плаща.

– Когда она станет твоей, тогда сможешь запрещать ей совершать глупости. Но я… Откровенно говоря, я не могу ей ничего запретить. Все время думаю… Я уже тебе говорил, – он словно взорвался, – что она как будто обыкновенная девушка, а на самом деле другая! Я не умею с ней обращаться. Даже моя жена не всегда ее понимает. Она никогда ни о чем не просила. Ни одной просьбы! Она выполняет любую работу. И вот, когда она пришла, наконец, просить…

– Что ты решил?

– Она сама решила. Прежде чем я успел ей объяснить, что это не имеет смысла, она мне уже сказала, что утром отходит караван в Иерихон, и что она разговаривала с теми людьми, и они обещали взять ее с собой.

Иосиф резко вскочил и закричал:

– Как же так? Ты позволил ей идти?

– Не кричи. Сядь, – Клеопа потянул Иосифа за край одежды, заставив его снова сесть на лавку. – Это уже произошло. Тебе легко говорить: позволил, позволил… – Он вздохнул. – Давай поговорим спокойно. Я не могу поверить в эту беременность. Ты, наверное, тоже. Но она уверена, что это так. А раз она верит, то понимает, что Елизавета в таком положении должна иметь кого-то возле себя. Подумай: старая одинокая женщина! Мириам относится к ней, как к матери.

– Так ведь надо было по-другому! Ты отпустил ее с чужими людьми.

– Не совсем с чужими. Я знаю этих купцов. Я проводил ее к ним, и они обещали, что позаботятся о ней.

– Значит, ты ее проводил, а мне даже не сказал?

Клеопа быстро взглянул на Иосифа, вздохнул и снова опустил голову. Наступила тишина. Иосиф, прикусив губу, смотрел вперед. Вдали, среди бледно-желтых скал, темной извилистой полосой вилась дорога, по которой полгода назад он пришел в Назарет. Теперь где-то по этой дороге идет она – одинокая девушка в окружении незнакомых мужчин. В сердце Иосифа возникли гнев и обида на Клеопу. Он должен был прийти и известить его об этом походе. Он пошел бы вместе с Мириам. Правда, их путешествие вдвоем не укладывалось бы в рамки приличия, но разве не лучше было бы пожертвовать людским мнением, чем подвергать девушку опасности? А теперь пройдут целые недели, может быть, даже месяцы, прежде чем он узнает, что с ней происходит.

– Ты обижаешься на меня? – спросил Клеопа.

– Да.

– Я хотел прийти и сказать тебе. Хотел даже просить, чтобы ты шел с ней. Поверь мне, я на твоей стороне.

– Тогда почему же ты этого не сделал?

Клеопа еще раз вздохнул.

– Ох, Иосиф, как бы я хотел, чтобы опека над ней уже перешла к тебе! Она сама воспротивилась тому, чтобы я известил тебя!

– Она сама?! – Иосиф смотрел на Клеопу, изумленный.

– Да. Вот ее слова: «Скажи Иосифу, что когда я дойду, пришлю ему известие. Пусть не беспокоится. И передай ему сердечный привет. Но я не хочу, чтобы он шел со мной».

– Она так и сказала?!

Иосиф заговорил было, но умолк, охваченный волной неожиданной обиды. Так значит, это она сама! Она знала, что он будет беспокоиться, но все-таки ушла. И не захотела, чтобы он ее сопровождал. Он даже не попрощался с нею. Эта мысль больно жгла его. Ведь он согласился со всем, чего она желала. Он ничего не требовал, ничего не добивался, только хотел заботиться о ней, хранить ее от опасностей…

Когда она приняла его предложение – так просто и так сердечно, – он был уверен, что она его любит. У нее был свой особый договор со Всевышним. Иосиф обещал ей, что будет уважать ее обязательство. Он был убежден, что благодаря этой жертве таинственное сияние, которое светится в Мириам, перестанет быть для него загадкой и ее сокрытый мир станет и его миром… Исчезнет робость, появляющаяся всякий раз, когда он разговаривает с ней. Они будут знать друг о друге всё, и всё у них будет общим – и чувства, и мысли. Только так он представлял себе любовь. А тем временем она ушла, призванная делами, о которых думала, что они являются только ее делами. Она словно хотела ему показать, что не всем готова поделиться с ним, что есть такие уголки ее сердца, куда он не имеет и не будет иметь доступа.

В сердце Иосифа появилось уныние. Впервые возникло сомнение: действительно ли эта идеальная, как казалось, спутница, которую он нашел для себя, – та самая, которую он ждал. Может быть, все было недоразумением: советы Захарии, заманчивые слова Елизаветы, обаяние Мириам… Может быть, отец был прав, осуждая его за ожидание? Может быть, годами взлелеянные мечты заслонили от него подлинный образ той, которую он встретил? Даже люди из ее окружения сразу утратили свой симпатичный облик. Иосиф посмотрел сбоку на лицо Клеопы – костистое, выглядывавшее из-под густой седины, – оно вдруг представилось ему тупым и отвратительным. Как легко он поддался настроению! Ведь даже этот человек казался ему благоразумным и сердечным!

Но все же, вопреки горечи, заливавшей его сердце, перед ним встал вопрос: отрекся бы он от этой девушки? – Нет. Он по-прежнему осознавал, что другой такой ему не найти никогда. С первого мгновения, как только он увидел ее на ступенях под сводом колодца, он уже знал, что любит ее – ради всего на свете и несмотря ни на что, – любит, как только человек может любить другого человека. Что бы она ни сделала, ему не уйти от этой любви. Он был пойман в ловушку.

Иосиф сильно сжал губы и молчал. Рядом вздыхал Клеопа. Молчание затянулось. Наконец, Клеопа сказал:

– Вот видишь… такие дела. Я не хотел тебе этого говорить. Я не понимаю ее. Она не должна была так поступать. Я на твоей стороне. Но она такая… – он беспомощно развел руками. – И если ты любишь ее, то должен с этим смириться.

Иосиф сдавил лоб пальцами. «Она тоже сказала, – думал он, – что я пойму ее, потому что люблю… Я люблю ее – но не понимаю…»

– Знаю, – ответил он.

Но в этом утверждении не было убежденности. Он просто хотел завершить разговор. Полгода назад ему казалось, что он достиг тихой гавани, в которой может остаться на всю жизнь. Но теперь чувствовал, что дело обстоит иначе. Его лодка не прибилась к берегу, а наоборот, оторвалась от пристани и поплыла куда-то вдаль, навстречу неизвестному приключению.

10

Путешествие в сухой пыли сожженной дотла дороги было тяжелым. Растительность посерела и раскрошилась. Почерневшие, загнувшиеся, скрученные листья, похожие на бурые коконы, слетали от легкого дуновения. Склоны были выжжены. Над жнивом, широко раскинув крылья, низко парили хищные птицы, высматривая добычу среди стогов ячменя. Налетавший время от времени горячий ветер поднимал вихри пыли и сыпал ее в глаза путников.

Купцы, которые вели караван, ехали на верблюдах. Люди, присоединившиеся к каравану, должны были поторапливаться, чтобы не отстать. Никто не хотел бы оказаться один на пустынной дороге. Замыкавший караван слуга ехал на осле и покрикивал: «Быстрее! Идите быстрее! Если будете так плестись, мы оставим вас».

Среди людей, присоединившихся к каравану, был гончар, который отправился в Иерусалим, чтобы помочь брату в изготовлении посуды, продаваемой во время праздников, тянувшихся почти целый месяц тишри[19]19
  Тишри – седьмой месяц еврейского календаря.


[Закрыть]. Кроме него с караваном шли два молодых каменщика, соблазнившихся царскими призывами к работе по строительству храма. Мириам была единственной женщиной в караване. Ею никто не интересовался. Трое мужчин шагали сразу за верблюдами, погруженные в нескончаемую беседу. Она была довольна тем, что на нее не обращают внимания. Только слуга купцов временами обращался к ней. Мириам вежливо отвечала ему, однако не поддерживала разговора. Она предпочитала идти в тишине, все размышляя о событиях последних дней.

Когда по вечерам они останавливались на ночлег, она прислуживала своим спутникам. Она считала это совершенно естественным. Они принимали ее хлопоты без удивления и благодарности, уверенные, что женщины существуют для того, чтобы прислуживать мужчинам. Им не казалось странным, что они, растянувшись на земле, вели дальше свою беседу, пока она суетилась, готовя им еду, или шла с кувшином за водой к ближайшему источнику.

Потом наступала ночь, и все укладывались спать у костра. Мириам укутывалась покрывалом и тоже ложилась на земле. Раскинувшееся над ней полукругом небо мигало звездами. Сон долго не приходил. Она лежала, закинув руку за голову, другой рукой с недоумением прикасаясь к телу. Разве возможно, чтобы то, что произошло, случилось на самом деле? Как это могло произойти? Ничто пока не подтверждало этого невероятного события – ничто, кроме одного возвещения.

Рядом храпели люди, уставшие с дороги. Сопели и постанывали во сне верблюды. Временами что-то потрескивало в углях догорающего костра. Но она не слышала этих звуков. У ее мыслей было такое глубокое течение, что оно поглощало собою все, что происходило вокруг.

Мириам уже не помнила, когда именно в ней пробудилась та, другая жизнь, пульсирующая под обычной, которой она жила среди людей. Она, должно быть, была тогда очень маленькой. Мамы уже не было – она умерла рано, – и Мириам была под опекой своей тетки Елизаветы. И вот однажды, солнечным днем, когда все вокруг замерло в неподвижности, кто-то заговорил с ней. Она была одна. Мгновение назад на цветущей лужайке не было никого. И вдруг она увидела, кому принадлежал этот голос: он находился поодаль, похожий на большой белый цветок, буйно разросшийся среди других цветов. Он сказал: «Здравствуй, Мириам…»

Он не произнес тогда ничего больше, но в его голосе и в его глубоком поклоне было нечто такое, с чем она не встречалась до сих пор: огромное, непостижимое уважение. Мириам была этим удивлена и смущена, ведь она помнила, кем является, – бедной сиротой, о которой заботятся родственники. Черты матери быстро стерлись в детской памяти. Дольше сохранялись наставления, которые Анна, хоть и вечно занятая, обращала к сидевшему у ее ног ребенку. Затем Елизавета стала говорить те же самые фразы. Временами ей было трудно отделить в своих воспоминаниях, где заканчивались слова матери и начинались слова тетки.

«Мир, в котором ты живешь, – говорили женщины, – погружен в страдания, как камень, лежащий в воде. Куда бы ты ни пошла, где бы ты ни оказалась, везде встретишь страх и боль, увидишь болезни, голод и ненависть. Ты увидишь, как страдают люди, и сама узнаешь, что такое страдание. Никому этого не избежать. Однако страдания других будут волновать тебя сильнее, чем твои собственные. Смотри внимательнее и старайся увидеть даже то, что не бросается в глаза. Если Всевышний допускает, чтобы все страдали, то это не потому, что Он хочет страдания. Мир отошел от Него, как плохой сын, оставляющий отца. Однако Он не отрекся от мира, не бросил его, как испорченную работу. Он хочет его исцелить и Он пообещал это исцеление. Он мог бы сломить злую волю человека. Однако Он желает, чтобы человек сам осознал свою ошибку, чтобы он вспомнил о любви Отца. Мы сами этого сделать не можем, и Он хочет нам помочь. Он пришлет Того, Кого обещал. Придет от него Тот, Кто нас научит… Помни об этом, Мириам. Каждая израильская женщина может быть той избранной, которая родит Обещанного. Сегодня или завтра, а может, через сотни лет этот час настанет, ибо Всевышний всегда сдерживает Свои обещания. Поэтому каждая женщина должна помнить: если она станет избранной, это будет не только ее счастьем и гордостью, но и исцелением мира, освобождением его от страданий».

Сидя у ног матери (а может быть, это была уже ее тетя?), Мириам спрашивала:

– И ничего нельзя сделать, чтобы то, что обязательно должно случиться, произошло раньше?

– Всевышний, – слышала она голос над собой, – знает Свой час, и человек этого времени не ускорит.

– Но, может быть, Его нужно попросить? – продолжала спрашивать девочка. – Может быть, нужно что-то сделать, чтобы убедить Его сделать это скорее? Я уже видела стольких страдающих… Мне так их жалко. Я хотела бы каждому помочь. Надо же Ему сказать…

– Он все видит и обо всем знает.

– Но если Он любит, то Его можно растрогать. Нужно только Ему говорить, просить Его, нужно…

– Мириам! Ты должна помнить, Кто Он. Даже имени Его нельзя произносить. Его пути – не наши пути, Его мысли высоко возносятся над нашими мыслями. То, что Он постановил, – благое и неизменное.

– А может, Он хочет, чтобы мы Его просили? Может, Он ждет?

– Не говори так. Ты всего лишь девушка, – теперь явственно звучал голос Елизаветы. – Были когда-то мужчины, которые обращались к Нему и просили Его. Нам же, женщинам, надлежит только ждать.

– И мы не можем ничем пожертвовать ради Него, чтобы вымолить Его милость?

– А что ты хотела бы дать Ему, девочка? Что у тебя есть, чего бы Ты не получила от Него?

– А если отдать Ему самый большой из Его даров?

– О чем ты говоришь?

Мириам никогда не выражала этого словами. Но из года в год росло ее убеждение, что есть нечто такое, чем даже такая бедная девушка, как она, может пожертвовать ради своего Создателя.

И однажды вновь, в такой же солнечный день, вырос на лугу перед ней великолепный белый цветок. Вновь поклонился ей и вновь произнес:

– Здравствуй, Мириам. Все милости Всевышнего излились на тебя…

Она невольно зажала уши пальцами.

– Не говори так, – прошептала она. – Я не могу этого слышать. Не хочу… Я всего лишь обыкновенная девушка.

Он ничего ей не ответил, ничего больше не сказал. Исчез, оставляя ее с тайной непонятных слов.

В третий раз Мириам увидела его здесь, на склоне, над Назаретом.

Был полдень, и она шла за своими овцами. На этот раз он взвился перед ней не цветком, а золотистым столбом огня. Она попятилась в испуге, но узнала голос. Он произнес:

– Здравствуй, Мириам! Всевышний с тобою…

Она опустилась на колени. Прижалась дрожащими губами к лежавшему в траве большому камню.

– Может ли это быть… – прошептала Мириам.

– Это так, – голос из огня звучал сурово, как голос хаззана, объявляющего приговор суда. Столб огня все время находился над ней, пылал, но не сгорал. Голос раздался вновь:

– Не бойся. Ты была услышана. Это ты зачнешь Сына…

Слова падали на ее склоненную голову сверкающим каскадом. Они превращали ее в прах и вновь возвращали ей жизнь. И едва они прозвучали, она подняла голову. По-прежнему она была той же дерзкой девушкой, которая не боялась спрашивать, можно ли просить Всевышнего.

– Так ведь я… Я же отреклась… Я отдала Ему… Поэтому как… Как это может произойти?

Голос зазвучал над ней с еще большим величием. И одновременно, казалось, был полон удивления от того, что сам говорил:

– Он сам склонится над тобою. Сам совершит. Ибо все в Его власти. Как счастлива ты, Мириам! Он хочет дать тебе знак: твоя тетка родит сына, хотя ее время прошло. Чтобы ты знала… Мириам, понимаешь ли ты? Он тебя спрашивает, согласна ли ты. Он спрашивает…

Волнение сдавило ей горло, глаза наполнились слезами. Вновь она склонила голову и прижалась к шершавому мху, которым порос камень. Столб огня по-прежнему стоял над нею, но как будто склонившись в смиренном поклоне. Ее вдруг охватила такая тишина, словно весь мир вокруг нее затаил дыхание. Не поднимая лица от камня, Мириам прошептала:

– Я лишь раба – что Господь постановил, пусть будет мне…

Гром не раздался над ее головой, только что-то вроде горячего ветра пронеслось над нею и обдало ее своим веянием. Огненный столб склонился еще ниже, затем уменьшился, побледнел и исчез. Сразу лопнула струна тишины. Мир вокруг Мириам вернулся к жизни, зазвучал тысячью звуков. Она слышала шум ветра, щебетание птиц, топот овечьих копыт. Она медленно подняла голову: никого уже не было возле нее. Трава не была сожжена в том месте, где стоял горящий столб. Небо не обрушилось, поверженное в изумление от слов, которые услышала Мириам. Солнце опять светило так же, как и прежде. Стадо, столпившееся вокруг нее, блеяло. Снизу, со стороны города, ветер доносил голоса играющих детей и возгласы разносчиков воды.

Мириам провела рукой по лбу, затем с сомнением дотронулась до своего тела. Ничего не говорило о том, что произошло, только ошеломляющая радость и восторг. Одна-единственная мысль отозвалась в ней ноткой тревоги – мысль об Иосифе…

Она так сильно его любила, так желала, чтобы он был награжден за свою преданность и доброту. Она боялась, что он может почувствовать себя обиженным. Боялась, что он может не найти себе места в ее счастье.

И вот, едва минуло три дня, как пришел человек с вестью о том, что Елизавета ждет ребенка…

День просыпался. Она вставала первой. Снова она была готова помогать людям, которые шли вместе с ней. Они кричали: «Эй, девушка, сделай то, сделай другое! Принеси воды! Разожги огонь!» А она улыбалась и выполняла их поручения. Приняв ее заботы, они возвращались к своей беседе, грубо смеясь, хлопая друг друга по спине. Затем собирали в узел свои вещи и отправлялись в дорогу. Мириам шла за ними, как прежде, незамеченной, унося в складках покрывала пьянящую своей сладостью тайну.

11

В Иерихоне Мириам оставила своих спутников.

Хотя путь из Иерихона в Иерусалим был короче заиорданского, он не считался достаточно безопасным. Дорога вела по пустынным местам среди скал, пересекала глубокие тенистые овраги, в которых часто скрывались разбойники, поэтому стоило и дальше держаться вместе с караваном, который шел до Иерусалима и которому в Иерихоне присоединилось еще много людей.

Прибыв в город, они провели ночь на постоялом дворе. Утром готовились к отъезду. Когда на верблюдов еще нагружали тюки, Мириам заметила опирающегося на палку пожилого человека, который разговаривал с проводником каравана. Старец, казалось, о чем-то просил, но купец презрительно смеялся и категоричным движением руки выражал отказ. Затем купец отвернулся от старика, а один из слуг помог ему усесться на горб верблюда. Животное поднялось на ноги. Купец, уже сидя в седле, бросил сверху еще какое-то слово, которого Мириам не услышала, но которое, по-видимому, так больно задело пожилого человека, как удар бича. Он отпрянул назад, закрывая лицо покрывалом. Его спина вздрагивала. Мириам была уверена, что он плачет.

Она никогда не могла спокойно воспринимать обиды, наносимые тем, кто слабее. Она подошла к старику, который по-прежнему стоял, сгорбившись и прикрыв покрывалом лицо. Мириам испытала странное чувство – будто этот человек несет на своих плечах какую-то скорбную тяжесть, и если она обратится к нему, то будет вынуждена взять на себя часть этого бремени. Но все-таки она спросила:

– Может, тебе что-нибудь нужно, отец?

Он открыл лицо и устремил на нее взгляд своих светлых глаз, наполовину прикрытых тонкими веками.

– Я хотел идти с вашим караваном, – произнес он. Голос его слегка дрожал. – Я просил этого человека… Я возвращаюсь в святой город. Дорога пустынная и дальняя, а я один…

– Он не позволил тебе присоединиться к нам?

– Нет. Да еще и посмеялся надо мною. Сказал, что такие старики, как я, должны сидеть дома, а не шататься по дорогам.

– Как он мог такое сказать?! – воскликнула Мириам.

– Он молодой и сильный – ему неведомо, что такое старость. Наверное, ему кажется, что она к нему никогда не придет… А я должен идти.

– Я пойду и попрошу его.

– Он наверняка откажет и тебе.

– Но я все же попробую.

Мириам подошла к купцу, сидевшему на верблюде.

– Тот человек, – сказала она, указывая на старика, – просит, чтобы ты позволил ему идти с караваном.

Купец пожал плечами.

– Я ему уже сказал: не беру с собой старую падаль. Ну, возьму я его, а он тут же, едва выйдет за ворота, устанет. И что мне с ним делать? Оставить на дороге, чтобы его съели шакалы? Перестань о нем думать и собирайся – уже отправляемся.

– Я не могу его оставить.

– Хочешь остаться с ним?

– Я остаюсь.

– Ты с ума сошла?! Идем! Я обещал Клеопе, что доставлю тебя целой и невредимой до Иерусалима.

– Ты уже доставил меня сюда. Я тебе очень благодарна…

– Но это глупо. Ты одинокая девушка. До Иерусалима еще целый день пути.

– Позволь мне поступать, как я считаю правильным.

Купец что-то сердито проворчал. Он, казалось, о чем-то размышлял. Затем прицокнул верблюду и выехал вперед, возглавив готовый к отправлению караван. Он дал знак рукой, и верблюды тронулись. За ними пошла группа пеших. Еще миг – и они исчезли за воротами.

Мириам медленно направилась в сторону пожилого человека. Она приглушила в сердце печаль, которую вызвал отъезд каравана. «Они уже сегодня будут в Иерусалиме, – думала она. – Если бы я пошла с ними, то уже завтра утром могла бы увидеть Елизавету…» Ее нетерпение было огромным. И все же желание позаботиться о старом человеке оказалось сильнее.

– Это снова ты? – спросил старик, заметив ее. – Я думал, что ты идешь с их караваном и пошла с ними.

– Ты сказал, что ты одинок.

– Да, я одинок и пойду один.

– Тогда я пойду с тобой.

– Нет, нет! – возразил старик. – Ты хорошая девушка, но ты не можешь идти со мной: я слаб и стар, я буду медленно брести.

– Мы будем идти медленно и часто отдыхать.

– Нет, – не соглашался он. – На меня никто не нападет, потому что ничего с этого не будет иметь. Но если нападут на тебя, то я не смогу тебя защитить.

– Всевышний убережет нас от неприятных приключений.

– Ты смелая и благочестивая. Однако я не могу воспользоваться твоей добротой. Найди другой караван и присоединись к нему.

– Я пойду с тобой, отец.

– Ты настойчивая…

– Прошу тебя…

Старик больше ничего не сказал, только повернулся и направился в сторону ворот. Мириам шла рядом с ним. Они вышли из города на дорогу и какое-то время шли вдоль колоннады лохматых пальмовых пней, пока не оказались среди красных голых скал под палящими лучами солнца.

Шаги пожилого человека становились все более медленными. Мириам слышала его тяжелое, сопящее дыхание. Дорога вела среди скал, исчезая за поворотом, чтобы потом, когда путники его достигнут, открыть новый изгиб. Каждый раз, когда они приближались к повороту, старик немного ускорял шаг. Со стороны можно было подумать, что он надеется на скорое приближение к цели, но, как только поворот оставался позади, он сразу ослабевал. Мириам была вынуждена поддерживать его.

К полудню старик был настолько утомлен, что они остановились. Мириам расстелила для него покрывало в тени скалы и помогла сесть. У нее была вода в кожаном бурдюке. Она подала ее старику. Тот пил долго, медленными глотками. Потом спросил:

– Кто ты?

Она улыбнулась.

– Обыкновенная девушка, каких много.

– Ты идешь в святой город?

– Еще дальше: в деревню в горах, где живут мои родственники.

– А где твои родители?

– Они умерли. Я живу с сестрой в Назарете.

– Тебя хорошо воспитали. Таких, как ты, не много. Молодые люди, как правило, не заботятся о стариках. Они заняты только собой и по отношению к старикам бывают черствыми.

– Может быть, родители не всегда понимают своих детей.

Он решительно покачал головой.

– Пока у родителей есть силы, дети пользуются их трудами, но когда приходит немощность, они отворачиваются от них.

Мириам в задумчивости поглаживала край своего покрывала.

– У тебя, отец, есть дети?

– Есть, – бросил он коротко и сильно сжал губы. Он смотрел перед собой в расселину скалы, полную камней, похожих своей формой на буханки хлеба.

– И, наверное, ты их очень любишь, – заключила она. – Наверняка ты не хотел бы, чтобы их коснулось несчастье.

– Конечно, – согласился старик.

– Ты молишься о них?

– Молюсь.

– Ты настоящий отец: ты не умеешь хранить обиды и всегда готов простить.

– Дети не нуждаются в прощении, – сказал он скорбно, – если не видят за собой вины. Может, это как раз мой грех, что я не умею быть суровым?

– Но даже Всевышний не хочет быть суровым. Он всегда готов простить и не любит наказывать… Он не хочет, чтобы Его боялись…

Мириам ощутила на себе внимательный взгляд старика. Его светлые глаза долго смотрели на нее из-под нависших бровей. Под этим взглядом она невольно опустила голову.

– Откуда к тебе приходят такие мысли? – спросил старик. – Наверняка, этому тебя никто не учил: учители и священники говорят по-другому.

– Это правда, – призналась Мириам, – и все-таки… разве не потому Он дал родителям такую любовь к детям, чтобы показать, как Он Сам любит?

Старик немного помолчал.

– Ты смело это сказала, – произнес он наконец, – словно ты не просто девушка… Мои дочери так думать не умеют, – вздохнул он.

– Может быть, они не умеют этого сказать, – тихо спросила Мириам?

– Ты защищаешь их, – в задумчивости он кивал головой, – хотя сама совсем другая. Дети… – старик снова вздохнул. – Когда они маленькие, мы заботимся о них, хотим им передать то, что считаем самым важным. Но они пренебрегают нашим даром и навлекают на себя наказание…

– А тебе, отец, хотелось бы их оградить от него?

Он снова кивнул головой.

– Все именно так, как ты сказала.

Какое-то время он молчал. Потом, рисуя что-то палкой в розовой пыли, покрывавшей дорогу, произнес:

– Я молился, чтобы Всевышний забрал у меня жизнь. Я боялся, что может наступить такое мгновение в моей жизни, когда я возропщу… Я не хочу быть их обвинителем. Но Он мне ответил…

Старик вновь замолчал. Мириам чувствовала, что дело, о котором он хочет рассказать, является для него чем-то неизмеримо важным – чем-то настолько значимым, что об этом, наверное, нелегко говорить.

– Тот человек, который не захотел меня взять с собой, был неправ. Хоть я и старый, но не умер бы в дороге: ведь Он сказал, что я должен жить и буду жить до тех пор, пока не увижу…

Старик не объяснил, кто это сказал и что он должен был увидеть, но ей показалось, что она отгадала. Мириам молчала. Могла ли она сказать ему, что час исполнения уже близок. Ей так же трудно было говорить о милости, которой она удостоилась. Впрочем, она никогда не умела говорить о себе.

– Тогда, – закончил старик, – я смогу спокойно умереть.

Они не стали поддерживать дальнейший разговор. Было самое время двигаться дальше. Шли они медленно, шаг за шагом. Жара сгустилась. Старик шагал все медленнее, тяжело опираясь на плечо Мириам. Дорога после каждого уступа, казалось, становилась длиннее. Она была совершенно пустынна, им никто не встретился.

Они отдохнули еще раз. Во время отдыха не разговаривали. Старик, казалось, спал. Мириам ощущала какое-то давление в голове. Она была очень утомлена. Мысли переплетались, кровь стучала в висках. Когда нужно было снова продолжить путь, она сама едва поднялась.

12

Наконец-то вечер опустился на красные скалы, которые сначала запылали пурпуром, словно налились кровью, а затем сразу стали сереть. Тени ложились на дорогу, словно разостланные под ногами покрывала. Подул ветер, и теперь было легче идти, но оба путника были слишком утомлены. Мириам поняла, что в этот день им не дойти до Иерусалима. Снова вернулось сожаление, что уплывает еще один день, а может, пройдет и больше, прежде чем она увидит Елизавету. Вместе с этим сожалением ее охватила неожиданная тревога. Воображение стало рисовать ей тревожные образы того, что может их встретить, когда они останутся на ночь одни в безлюдном месте. Обычно ей удавалось совладать с воображением, но на этот раз, видимо, из-за усталости, она не могла с ним справиться. Это были не только образы. Казалось даже, что некий голос шептал ей: «Поскольку ты стала избранной, ты должна следить за собой. Ты пренебрегла этим. Играешь в опекуншу пожилого человека, которого бросили собственные дети. А может, они были правы? Ты знаешь только то, что он сам тебе говорил. Ты пренебрегла величайшим даром и легкомысленно подвергла себя опасности. Он может отказать тебе в Своей милости. Ему даже не надо ничего делать. Просто не произойдет того, что, как ты веришь, произошло…»

Она не пыталась спорить с этим голосом. Старалась просто заглушить его. Она говорила себе: «Этому человеку необходимо было помочь». Своего отца она даже не помнила. Всю жизнь она тосковала по так и не ставшему знакомым человеку, который носил ее на руках. Мириам испытывала нежность к пожилым людям. Ее отец, как она знала, был пожилым человеком, он тоже испытывал отеческие чувства, как и этот старик, о котором она позаботилась. Одиночество пожилых людей отзывалось болью в сердце Мириам. Она понимала, что ни одного из них нельзя оставить в отчаянии. Невозможно, чтобы Всевышний сердился на нее из-за того, что она стала помогать старику. В противном случае Он не был бы тем, Кем является.