Текст книги "Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917"

Земля и люди: введение оседлости и цивилизации в степи

Главная проблема административной реформы в степи состояла в следующем: возможно ли вообще, в настоящем или будущем, управлять степью способами, привычными для остальной части империи? Должна ли она навсегда остаться отдельной приграничной территорией или может в конечном итоге перейти к гражданственности?[111]111
  Д. Ярошевски утверждал, что в эпоху Александра II гражданственность подразумевала гражданский порядок и гражданство как участие в работе реформированных государственных учреждений. Однако О. Джерсилд справедливо отмечает, что для многих имперских чиновников (в рассматриваемом ею случае, в кавказских областях) под ней понимались скорее чувство долга и ответственность перед государством, нежели наличие каких-либо прав. См. [Yaroshevski 1997; Jersild 2001: 58–79, 101–114].


[Закрыть] Однако сам этот вопрос влек за собой ряд других: могут ли казахи стать цивилизованными, оставаясь кочевниками? Если нет, позволит ли им окружающая среда стать оседлыми и заняться земледелием? А если они перейдут к оседлому образу жизни, кто или что поможет осуществить этот переход и в какие сроки? К тому времени, когда Степная комиссия приступила к работе, научные исследования, из которых она могла черпать сведения, утверждали, что степь представляет собой целостное территориальное образование, по преимуществу вполне пригодное для оседлого образа жизни и сопутствующего ему развития гражданственности. Однако более тонкие вопросы по-прежнему оставались без ответов; здесь как раз и требовалось вмешательство Комиссии.

Из земель, которые должна была изучить Степная комиссия, самой дикой и нецивилизованной считалась степь Младшего жуза, управлявшаяся из Оренбурга и простиравшаяся до берегов Каспийского моря. Это была та самая необузданная, неуправляемая степь, которую описал в своем широко известном отчете А. И. Левшин. Доводы Левшина о природном варварстве жителей Оренбургской степи были достаточно незатейливы. В них просматриваются первые проблески географического детерминизма, вошедшего в моду в радикальных интеллигентских кругах намного позже, в 1860-е годы. По самой своей природе кочевники – не что иное, как скопище проблем для любого государства, которое захотело бы ими управлять: такое убеждение к 1860-м годам было широко распространено[112]112
  О трудностях подсчета и налогообложения кочевников см. [Южаков 1867].


[Закрыть]. Выжженные солнцем пески и чахлые кустарники Оренбургской области казались бесперспективными для любого образа жизни, кроме кочевого скотоводства. Следовательно, оренбургские казахи, скорее всего, останутся на нынешней стадии своего развития, и царскому правительству придется справляться с ними и усмирять их в меру своих возможностей. Позже военный статистик И. Ф. Бларамберг (1800–1878) с несколько большим оптимизмом, чем Левшин, высказался о возможности воздействия царской администрации на соседей-казахов. Тем не менее его общий вывод не сильно отличался:

Кочевая жизнь есть необходимое следствие главнейшего промысла Киргизов, – скотоводства и общей всем Азиат – цам черты характера – лени и безпечности. – Они не могут никак сродниться с мыслию об оседлом состоянии по двум весьма важным причинам. – Во-первых, сжатые в тесном пространстве, чем бы стали они продовольствовать несметные свои стада, доставляющие им одежду, пищу и все необходимое для жизни; во-вторых, это лишило бы их той подвижности, с которою они теперь могут уклоняться от своих врагов и, наоборот, удовлетворять вкоренившейся в них страсти к баранте [Бларамберг 1848: 91][113]113
  О противоречивом отношении царских судов к воровству скота см. [Мартин 2005].


[Закрыть].

Природные условия и расплывчато понимаемый национальный или расовый характер говорили против того, что оренбургских казахов можно превратить в нечто отличное от того, чем они были.

В течение многих лет этот образ оренбургской степи и ее жителей весьма удобным образом соответствовал первостепенной цели человека, который ими управлял. Многолетний генерал-губернатор Оренбурга В. А. Перовский (1794–1857) был пограничным чиновником старой школы. Благоустройство и «цивилизаторство» в список задач Перовского не входили. Зато в его планы входила защита границы от набегов: только так, по его мнению, можно было справляться с кочевниками. По сути, его одержимость безопасностью стала причиной того, что он принципиально возражал против разрешения казахам заниматься земледелием даже в тех районах, где это позволяли природные условия. Напротив, он надеялся превратить оренбургских казахов в потребителей российского зерна и промышленных товаров и тем самым «смягчить» их дикие нравы, поскольку набеги на российскую границу перестали бы тогда отвечать их экономическим интересам[114]114
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 9 (1858). Л. 6 об. – 7 об. (позднейшее изложение переписки Перовского с чиновниками Министерства иностранных дел К. В. Нессельроде и К. К. Родофиникиным). Название документа: «О развитии землепашества между киргизами Оренбургского ведомства».


[Закрыть]. Такие задачи хорошо согласовывались с принципом непрямого правления, при котором значительная власть передавалась в руки казахских чиновников при минимальном непосредственном вмешательстве царской администрации в жизнь казахов. В 1850-е годы взгляды ученых на Оренбургскую степь вполне соответствовали скромным надеждам, которые на нее возлагало правительство.

Сибирская степь (где обитал Средний жуз) и Семиречье (территория Старшего жуза) обычно рассматривались как гораздо более перспективные районы для оседлого поселения кочевников со всеми сопутствующими тому цивилизационными преимуществами. Несмотря на наличие в центре региона необитаемой территории, пресловутой Голодной степи, эта местность в целом казалась наиболее многообещающей с точки зрения интеграции в империю и пользы для остальной части последней. Отчасти это было результатом более прямой системы правления, введенной М. М. Сперанским в 1820-е годы, когда территория управлялась через окружные приказы (окружные административные центры, в которые входили российские чиновники) вместо передачи полномочий казахским султанам. Какими бы ни были недостатки этой системы – а к 1860-м годам реформистски настроенные наблюдатели были убеждены, что недостатков немало, – она оказалась предпочтительнее простого снятия с себя ответственности за управление[115]115
  См., например, критику благих намерений М. М. Сперанского, пытавшегося установить прямое правление, ничего не зная о местных условиях [Гейнс 1897:209].


[Закрыть]. Но свою роль играл и географический фактор. В отличие от суровой оренбургской степи, большая часть этого региона, очевидно, обладала ресурсами, достаточными для того, чтобы казахи перешли к оседлости, а русские пустили там корни без значительных на то усилий. Красовский выявил множество очень благоприятных для земледелия мест в северных степях, в основном на холмах к западу от реки Ишим. Пытаясь развеять любые сомнения в своей объективности, он с сомнительной точностью отмечал, что «в лучших местностях черноземная почва занимает из каждых 100 десят.[ин] около половины (40,8 %)» [Красовский 1868, 1: 146]. Еще больше выделялось Семиречье: русское присутствие там росло, а левый фланг степи «по богатству плодородия» давал возможность «развивать там хлебопашество и упрочить оседлость Киргизов» [Идаров 1854: 35], что, несомненно, можно было бы осуществить при содействии правительства. Две половины степи представлялись отдельными мирами: один управлялся напрямую, постепенно развивался и давал новые возможности, тогда как другой, казалось, был обречен вечно оставаться захолустьем.

Еще до того, как Степная комиссия приступила к работе, такое положение вещей подверглось серьезной критике в Оренбурге. Преемник Перовского в Оренбурге – красивый, обаятельный, но не отличавшийся крепким здоровьем А. А. Катенин, – придя к власти в 1857 году, быстро попытался свести на нет как можно больше результатов работы, проделанной его предшественником [Длусская 1903: 21]. Его особенно возмущало принципиальное противодействие Перовского земледельческому промыслу и оседлости казахов, и в меморандуме начала 1859 года он попытался систематически опровергнуть все его доводы. Непрочная зависимость и покорность, к которым, по мысли Перовского, могла привести необходимость закупки зерна у российских торговцев на Оренбургской пограничной линии, казались Катенину бледной тенью тех гарантий стабильности, которые мыслились при оседлости казахов:

Зависимость и покорность [оседлого народа] несравненно более упрочиваются тем, что он привязан к своим жилищам и жатвам, не решится бросить их и уйти Бог знает куда, подобно кочевникам, и что жилища эти и жатвы, в наказание за непокорность его, могут быть разорены и истреблены[116]116
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 9 (1858). Л. 10 об. – 11. Записка Катенина министру иностранных дел А. М. Горчакову, 4 марта 1859 г.


[Закрыть].

Но столь принципиальный взгляд не имел бы никакого смысла, будь Оренбургская степь действительно так бесперспективна для земледелия, как утверждали Левшин и ему подобные. Таким образом, Катенин, хотя и неизвестно, на какие источники он опирался, также оспаривал излишне пессимистичную оценку Перовским степных земель. Его географический детерминизм был иного рода, чем тот, которого придерживался Бларамберг. Ведь если существуют достаточно большие территории с условиями, пригодными для оседлого образа жизни, то нет никаких причин, по которым оренбургские казахи не могут в конце концов встать на путь земледелия, торговли и гражданственности, как подобает любому обществу. Катенин отмечал, что небольшие площади земли, пригодной для земледелия, невелики лишь по сравнению с огромной общей площадью Оренбургской области; на самом деле есть обширнейшие участки, например, в долинах Тобола, Тургая и Урала/Яика, полностью пригодные для возделывания, причем с минимальными усилиями[117]117
  Там же. Л. 12–13.


[Закрыть]. Следовательно, закрепить казахов в одном месте – в данном случае без какого-либо особого упоминания о дальнейшем подчинении империи – было бы делом желательным и во многих областях осуществимым.

Но это была долгосрочная цель, а в ближайшей перспективе Катенин был уверен, что кочевники, равно как и крестьяне, поддаются улучшению. Позже, в 1859 году, он выступил с еще более смелым предложением: передать дела оренбургских казахов из управления Министерства иностранных дел в ведение Министерства внутренних дел, как и дела любой другой имперской провинции. Его рассуждения были в равной степени обусловлены недавними стратегическими сдвигами в Средней Азии и оптимистичным взглядом на российское влияние на Оренбургскую степь:

Зауральские Киргизы обратились из полупокорного народа в настоящих подданных и граница России со стороны Средней Азии идёт уже не по Уралу, а по Сыру и Усть-Урту… по степени зависимости своей от Правительства, внутренняго административного устройства, и внешней безопасности, Зауральская степь составляет ныне точно такую же область Империи, как и степь Киргизов Сибирского ведомства[118]118
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 6 (1859). Л. 73 об. Записка о передаче киргизов Малой Орды в ведомство Министерства внутренних дел, без даты, предположительно март 1859 г. Название документа: «О передаче управления киргизами Малой Орды или степью Зауральских киргизов из ведомства Министерства иностранных дел в Министерство внутренних дел, с переименованием в Область киргизов оренбургских».


[Закрыть].

Для времени, когда передовые военные рубежи Российской империи в Оренбургской и Сибирской степях еще не были объединены, это был чересчур оптимистичный взгляд на вещи. На юге по-прежнему имелись серьезные угрозы безопасности. Но это не умаляет важности взглядов Катенина. Он предложил новую, кардинально иную концепцию возможного природопользования в Оренбургской степи. В то же время он создал интеллектуальный и административный прецедент для одинакового отношения к Оренбургской и Сибирской степям – к тому же отношения, приравнивавшего их к внутренним провинциям империи, – еще до того, как степь была полностью поглощена российским продвижением на юг.

Чтобы подтвердить взгляды Катенина (подхваченные его преемником А. П. Безаком), требовались только фактические данные об Оренбургской степи. Их предоставил будущий член Степной комиссии Л. Л. Мейер. В своем военно-статистическом справочнике по Оренбургской степи Мейер, офицер Генерального штаба, выходец из семьи петербургских купцов-евангелистов, обобщил аргументы в пользу оседлости, земледелия и mission civilisatrice[119]119
  Биографию Мейера см. в [Сыздыкова 2005: 48].


[Закрыть]. Рядом с Оренбургской границей было много земель, пригодных для возделывания зерновых, и достаточно осадков, чтобы обходиться без дорогостоящих оросительных каналов [Мейер 1865:99]. Более того, зерно можно было выращивать и дальше на юг, близ Сырдарьи. По сравнению с другими наблюдателями Мейер гораздо менее пессимистично оценивал способность русских адаптироваться к новым методам возделывания земли, необходимым для процветания [Там же: 102,105,114–115]. Все это никоим образом не должно было препятствовать кочевому скотоводству казахов на непригодных для возделывания землях, поскольку «только при этом условии можно извлечь некоторую пользу из многих частей его [казахского народа] обширной территории» [Там же: 246]. Более того, утверждал Мейер, даже внешне бесперспективные земли дают надежду на будущее развитие или, по крайней мере, полезность, если управлять ими надлежащим образом. Он обратил особое внимание на плодородные фруктовые сады и огороды форта Александровск, разбитые предприимчивым офицером гарнизона, причем этот «оазис» был расположен «на возвышенной плоскости Усть-Урт, известной своей бесплодностью, и окружен со всех сторон голой каменистою степью и скалами». Соседние казахские сады, отмечает Мейер, еще более многочисленны и плодородны [Там же: 121–122]. По сути, это было логическим завершением перемены во взглядах царских властей на Оренбургскую степь, начавшейся годами ранее. В целом Мейер представил доказательства того, что человеческий труд может восторжествовать не только над дикими нравами, вне зависимости от природного окружения, но и над самой природой. В частности, его данные показывали, что Российской империи не следует ограничиваться фортификационными укреплениями за пределами степи и довольствоваться минимальным контролем в ее границах. Мейер уже доказал, что поддерживает желательность этой идеи; теперь он также поручился за ее осуществимость [Мейер 1861, 1862]. Публичный противник непрямой, «фронтирной» системы правления, практиковавшейся в Оренбургской степи, Мейер рассматривал степь как среду, благоприятную для оседлости, так чтобы там могли расцвести все цивилизационные преимущества прямого правления [Мейер 1862: 129–130].

Обосновывая свою позицию, Мейер представил множество количественных и качественных данных. Опубликованная им в 1865 году книга по военной статистике Оренбургской степи, несомненно, представляла самую передовую информацию об этом регионе. По сути, опираясь на данные некоторых своих предшественников – чиновников и ученых, – он открыл новый факт об Оренбургской степи: местность пригодна для цивилизации и обитания, и в этом мало отличается от своего сибирского соседа.

Когда до администраторов дошло, что Оренбург по возможностям развития сравним с сибирской степью, местные власти в Западной Сибири уже выражали новые устремления и готовились к новому этапу в жизни региона. Поскольку там явно имелись пригодные для возделывания земли, которыми не пользовались казахи, генерал-губернатор Западной Сибири А. О. Дюгамель (1801–1880) предположил, что колонизация крестьянами вверенного ему региона может принести большие выгоды как для цивилизации казахов, так и для развития у них земледелия и других занятий, подобающих оседлым людям[120]120
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 23 (1866). Л. 2. Реестр Главной администрации Западной Сибири, 20–21 октября 1866 г. Название документа: «О водворении русских земледельцев в Киргизской степи Сибирского ведомства».


[Закрыть]. Дюгамель и его советники выступали за постепенность и осторожность: точное количество земли в генерал-губернаторстве было неизвестно, равно как и ее качество, но разрешение поселенцам арендовать землю у казахов позволило бы некоторым из них обосноваться в регионе; кочевники же будут ограждены от любого потенциального вреда[121]121
  Там же. Л. 3–4.


[Закрыть].

Когда на сцене появилась Степная комиссия, научные и бюрократические взгляды на степь находились в состоянии динамического напряжения. С одной стороны, к середине 1860-х годов было точно установлено, что от Каспийского моря до озера Балхаш, от Тобола до Сырдарьи степь была более цивилизованной и пригодной для использования. Это базовое единообразие, в свою очередь, позволяло рассматривать весь регион не как набор отдельных биомов с их собственными историями, требующих индивидуального подхода, а как нечто в своей основе единое – Казахскую степь. С другой стороны, возникали новые идеи относительно того, как сделать степь оседлой и, следовательно, цивилизованной, и касались они агентов, которые могли бы в этом помочь, и сроков, в которые это могло осуществиться. Именно эти вопросы Комиссия была призвана решить.

Местные институты и цели метрополии

Взаимодействуя со степью, царские чиновники столкнулись с административной системой, резко отличавшейся от принятой в европейских частях империи. В первую очередь это касалось судебной власти. У казахов право было сосредоточено вокруг фигуры бия — судьи и оратора, выбиравшегося путем всеобщего одобрения и выносившего свои решения публично в соответствии с обычным правом (адатом). Особо сложные споры или разбирательства апелляций могли быть решены собранием биев. Подобная независимая судебная система, организованная по принципам, в основном не знакомым царской администрации, представлялась неприемлемой из соображений как имперского престижа, так и контроля над территорией. По утверждению В. Мартин, начиная с 1822 года (когда вышел Устав о сибирских киргизах Сперанского, касавшийся Среднего жуза) царская администрация пыталась

[использовать] закон, чтобы постепенно «цивилизовать» казахов, осуществляя колонизаторскую миссию, в которой материальная цель сделать кочевников оседлыми объединялась с культурной целью «смягчения» нравов и изменения обычаев, не совпадавших с правовыми представлениями и культурными нормами России [Martin 2001: 34].

Дальнейшее существование суда биев и законов обычного права, на которые он опирался, было возможно лишь в той мере, в какой они поддерживали интересы империи; о независимости от разрастающейся царской бюрократии речь больше не шла. При том что в общеисторическом плане доводы Мартин трудно оспорить, вопрос о том, можно ли включить суд биев в царские административные структуры и если да, то каким образом, был для ученых и чиновников Российской империи достаточно спорным. И в середине XIX века подходы к его решению отличались непоследовательностью и двойственностью; это объяснялось не только характером царской администрации, но и сведениями о степном обычном праве, которыми располагали чиновники.

Хотя до 1860-х годов царское государство воплощало в Оренбургской и Сибирской степях разные стратегии, в отношении института биев эти стратегии были в целом схожими. «Положение об управлении оренбургскими киргизами» 1844 года разрешало биям вершить правосудие только по «маловажным» уголовным делам (на сумму до 20 рублей серебром) и по гражданским искам на сумму менее 50 рублей серебром. Все остальные дела подлежали рассмотрению военных судов или окончательному судебному решению Оренбургской пограничной комиссии [Положение 1844: 18–19, ст. 56–63]. Российские суды функционировали также как апелляционная инстанция над судом биев, и недовольным казахам разрешалось туда обращаться (ст. 65). Хотя Устав о сибирских киргизах Сперанского 1822 года предоставлял биям право судить казахов по всем гражданским делам (ст. 216), в нем царская областная администрация тоже ставилась выше суда биев как апелляционный орган (ст. 218); за превышение власти биям полагалось наказание (ст. 220)[122]122
  ПСЗР. Серия 1. Т. 38 (1822–1823). № 29127. Цифры в скобках относятся к конкретным статьям Положения.


[Закрыть]. Общее намерение, по мнению Мартин, заключалось в том, чтобы «контролировать и пересматривать практику адата в соответствии с целями империи» [Martin 2001: 43]. Царские чиновники пытались подчинить суд биев имперским институтам в той степени, в какой это было возможно и осуществимо на практике.

К 1850-м годам выяснилось, что обе эти схемы сталкиваются с серьезными препятствиями, что побудило оренбургского губернатора Катенина предложить реформы. Катенин сообщал, что относительно ограниченная компетенция суда биев по Уставу 1844 года не устраивала ни царских чиновников, ни местных казахских управленцев: у первых возникали трудности с расследованием, поскольку кочевники в Оренбургской степи могли легко сбежать и спрятаться, тогда как вторые чаще всего были неграмотными, не знали имперских законов и не понимали, чего от них хочет начальство[123]123
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 6 (1847). Л. 33–34. Катенин – министру иностранных дел А. М. Горчакову, 26 января 1859 г. Название документа: «Об изменении порядка суда над киргизами Зауральской орды».


[Закрыть]. Более того, следствия по уголовным делам длились годами: это истощало и без того скудные ресурсы Пограничной комиссии и было сопряжено с таким объемом канцелярской работы, что у Комиссии практически не было шансов разобраться в документах[124]124
  Там же. Л. 35–36; см. также отдельную записку, в которой резюмируется процесс реформирования: Л. 93–93 об., 22 апреля 1861 г.


[Закрыть]. Решение, по-видимому, заключалось в максимальном расширении полномочий традиционного суда биев. По мнению Катенина, дела, решаемые исключительно между казахами, даже дела о баранте и убийствах и достаточно крупные гражданские иски, можно было оставить на усмотрение независимого суда биев. Привлекать российские законы и царские институты было бы целесообразно лишь в случаях, если проступки казахов выходили за пределы степи или в дело были замешаны русские[125]125
  Там же. Л. 37–40 об.


[Закрыть]. Такая реформа устранила бы ненужную бумажную работу, освободила бы Пограничную комиссию для решения более неотложных вопросов, была бы удобнее для казахов и придала бы силу закона фактическому положению дел, сложившемуся в Оренбургской степи.

Катенин рассуждал в первую очередь как практичный администратор, и противодействие его предложению было вызвано скорее грубыми стереотипами в восприятии кочевой жизни или заботой о престиже империи, нежели сколько-либо глубоким знанием работы суда биев. Министр юстиции В. Н. Панин и глава второй канцелярии Кабинета Его Величества Д. Н. Блудов выразили обеспокоенность: первый – положением русских по отношению к казахскому суду, а второй – методами, которыми этот суд будет рассматривать серьезные иски и преступления, связанные с насилием[126]126
  Там же. Л. 52–52 об. Панин – Горчакову, 1 марта 1859 г.; Л. 53–57. Блудов – Горчакову, 22 марта 1859 г.


[Закрыть]. Когда в 1863 году (после смерти Катенина) дело дошло до Валуева, он согласился с принципами реформы, но к возражениям Панина и Блудова добавил собственные: по его мнению, казахам нельзя было доверить вынесение независимых решений по делам об убийствах и конокрадству. Хотя на этом этапе «гражданского развития» казахов и требовалось некоторое расширение полномочий суда биев, о санкционировании царским правительством выплаты куна (выкупа за убийство) не могло быть и речи[127]127
  Там же. Л. 184 об. – 185 об.


[Закрыть]. Валуев одобрил и внес в Государственный совет измененный вариант предложения Катенина, согласно которому полномочия суда биев ограничивались, а его работа в значительной степени бюрократизировалась[128]128
  Там же. Л. 194–201.


[Закрыть]. Однако, прежде чем дело успело продвинуться дальше, рассмотрение вопроса было приостановлено по просьбе Безака, преемника Катенина. В 1865 году, когда была создана Степная комиссия, вопрос так и оставался нерешенным[129]129
  Там же. Л. 206–206 об. Валуев – Крыжановскому, 21 сентября 1865 г.


[Закрыть].

Подобные местные инициативы в обязательном порядке обсуждались параллельно с теми, что в эпоху Великих реформ исходили из Санкт-Петербурга. В ходе дискуссий, которые привели к осуществлению в России судебной реформы 1864 года, предусматривающей упрощенное, публичное, состязательное судопроизводство, необходимо было определить применимость принципов, лежащих в основе деятельности новых судов, к регионам за пределами европейской части России. С этой целью в 1863 году Главное управление Западной Сибири поручило своему специальному распорядителю И. Е. Яценко в сопровождении русского-ворящего казаха знатного происхождения Ч. Ч. Валиханова (1835–1865) провести опрос общественного мнения среди «знатных» людей – султанов, биев и других влиятельных казахов[130]130
  ЦГА РК. Ф. 345. Оп. 1. Д. 807. Л. 2, 13 мая 1863 г. Название документа: «Дело о преобразовании суда в Казахской степи».


[Закрыть]. Большая часть казахской элиты в сибирской степи соглашалась с различными формами регулирования суда биев со стороны царского правительства, о чем добросовестно сообщал Яценко[131]131
  См., например: РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 6 (1847). Л. 25–26, заключение собрания биев Кокчетавского уезда, 31 мая 1863 г.


[Закрыть].

Однако год спустя Валиханов написал резкую «Записку о судебной реформе» (не публиковавшуюся до 1904 года), где описал то, что наблюдал во время этой ознакомительной поездки. Хотя в 1860-е записка не была опубликована, ее стоит подробно рассмотреть, учитывая связи Валиханова в Санкт-Петербурге и Омске и параллели между его мнением и взглядами других знатных казахов, зафиксированными Степной комиссией[132]132
  По свидетельству самого Валиханова, администрация Западной Сибири знала о его взглядах; см. [Валиханов 1984, 5: 161] (письмо Валиханова К. К. Гутковскому, 3 апреля 1864 г.). В 1860–1861 гг. Валиханов жил в Петербурге, работал в Генеральном штабе и Азиатском департаменте Министерства иностранных дел [Мусина, Тихомиров 2009: 5-11]. Живя в Санкт-Петербурге, он часто посещал собрания ИРГО и Вольного экономического общества [Ивлев 1993].


[Закрыть]. Валиханов явно считал, что жизненный опыт позволяет ему понимать происходящее гораздо лучше, чем Яценко. Валиханов мог похвастаться знанием казахской культуры, особенно обычаев ее верхушки, изнутри. С другой стороны, он много лет воспитывался в Омском кадетском корпусе, а затем состоял на службе у царского государства (в основном на ниве науки), благодаря чему мог близко познакомиться с основными принципами и целями институтов царской власти. Так, он порицал наивное предположение Яценко, будто «мнение казахов» едино и беспроблемно. Но в понимании Валиханова богатые и влиятельные стремились сохранить и даже преумножить свое влияние, и формализация традиционного суда биев была для них просто еще одним средством этого достичь [Валиханов 2007:134]. Суд биев, который Валиханов оценивал положительно как быстродействующую, неформальную и беспристрастную институцию, мог бы сыграть положительную роль в жизни казахов только в том случае, если бы он оставался независимым от государства, которое знать, несомненно, попытается использовать в своих интересах. Таким образом, с точки зрения Валиханова, бюрократизация и регулирование суда биев не несли никакой цивилизаторской миссии, но потворствовали злоупотреблениям со стороны худших претендентов на эту должность, и ситуация будет оставаться такой, пока казахи не продвинутся дальше в интеллектуальном и цивилизационном развитии [Там же: 144]. В этой ситуации орган, призванный постепенно привносить в степь дух гражданственности, может добиться лишь прямо противоположного из-за неспособности царского государства тщательно учитывать местные условия[133]133
  О важности местных условий (со ссылкой на Дж. С. Милля) см. [Валиханов 2007: 122].


[Закрыть].

Тем не менее, несмотря на разногласия по поводу точной реализации предлагаемых мер, предложения по реформе как на местном, так и на центральном уровнях теперь касались того, какой вариант суда биев лучше всего отвечает интересам столицы. Все эти дискуссии проходили в контексте на удивление благожелательной оценки суда биев царской администрацией. Правда, некоторые комментаторы считали якобы общенациональную склонность казахов к взяточничеству веским доводом против полной независимости суда биев [Завалишин 1867:63–64]. Другие же утверждали, что в областях с меньшим вмешательством государства «благодетельной» мерой к быстрому развитию казахов послужит «оставление неприкосновенным собственного внутреннего управления и суда биев» [Венюков 1861: 86]. Таким образом, настойчивые призывы Валиханова, считавшего сохранение независимости суда биев на том этапе развития исторической необходимостью, не была одиноким и никем не услышанным голосом коренного жителя, приверженного к национальным обычаям. Скорее, он выражал реальные и разделяемые многими сомнения в приемлемости навязывания казахскому обычному праву российских бюрократических форм. Более того, бии часто фигурировали в русских путевых заметках той эпохи как представители местной знати, с которыми русские могли бы сработаться, как полезные источники информации и соратники в различных официальных и частных миссиях [Небольсин 1854: 303; Семенов-Тян-Шанский 1946: 154–155]. Короче говоря, если отдельные бии допускали ошибки и точный статус этого института обычного права по отношению к царским административным органам оставался под вопросом, в целом общее мнение склонялось в пользу его сохранения.

Архив административных споров, на который могла опираться Степная комиссия, и мнения местных информаторов, таким образом, решительно указывали на то, что суд биев в той или иной форме рассматривался как часть будущего степи. Однако во многом это было принципиальное решение, основанное на весьма отдаленном представлении об истинной сущности суда биев. Положительные оценки суда биев сопровождались крайне слабой осведомленностью о казахском обычном праве, за исключением нескольких его положений. По словам Мартин, между 1838 и 1854 годами чиновники Сибирской степи пытались кодифицировать обычное право не менее пяти раз, и ни один из результатов не получил административного одобрения [Martin 2001: 45]. Южнее, в Туркестане, обычное право казахов Старшего жуза не было кодифицировано даже к середине 1870-х годов, хотя с тех пор, как оно было принято в качестве основы управления кочевниками региона, прошло уже десять лет[134]134
  Одна из попыток описана в [Загряжский 1876].


[Закрыть]. Однако было точно известно, что давний компромисс между обычным правом и имперской администрацией сопряжен с очевидными проблемами. Напротив, включение суда биев с его предполагаемой быстротой и открытостью в орбиту государства полностью отвечало интересам царской юриспруденции в эпоху Великих реформ.

Когда летом 1865 года на место была отправлена Степная комиссия, все обсуждения судебных реформ для казахов Российской империи формально уже прекратились, так что Комиссия смогла поднять этот вопрос заново. Документы за много лет были переданы Гирсу, и члены Комиссии читали эти кипы министерской и губернаторской переписки как первоисточник по недавней истории степи[135]135
  Судя по маргиналиям, краткое изложение переписки Министерства внутренних дел по вопросу о правовой реформе Катенина было направлено председателю Степной комиссии. Ф. Г. Гирсу (РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 6 (1847). Л. 101).


[Закрыть]. Их задача обусловливалась исследованиями и спорами их предшественников: они были осведомлены о содержании казахского обычного права только в общих чертах, но в целом относились к нему с воодушевлением, пусть даже как к некоему переходному институту. Но как долго будет длиться переход, в какой степени обычное право должно подвергнуться бюрократизации и каковы будут полномочия судов биев – все это оставалось открытым для дальнейшего изучения.