Текст книги "Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917"

Этот вывод не удивляет. Так или иначе, в первоначальной программе Комиссии предлагалось оценить перспективы православия в степи – вопрос, наводивший на мысль, что высшее руководство в Санкт-Петербурге было заинтересовано в получении именно того ответа, который дала Комиссия. Удивляет, скорее, доказательная база, выбранная Комиссией для обоснования своей позиции: ведущую роль в ней играли труды Валиханова об исламе[183]183
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 141–141 об.


[Закрыть]. Скорее всего, связующим звеном между уже умершим казахским ученым и Комиссией был К. К. Гутковский, бывший преподаватель Омского кадетского училища, состоявший в переписке с Валихановым. Но Валиханов едва ли узнал бы свои слова в объяснительной записке Комиссии. Он советовал проявлять осторожность, открыто возражая против миссионерской деятельности, но Комиссия утверждала, что опасения по поводу обращения в христианство актуальны только для оседлых оазисов Туркестана, где ислам закрепился прочнее. Добавляя к сведениям из первых рук собственные суждения, Комиссия использовала слова Валиханова для обоснования политики, которую он не поддерживал. К 1860-м годам ислам в целом стал для царской администрации проблемой, которую необходимо было решать; здесь же факты, предоставленные местным информатором и адаптированные к сигналам из высших министерских сфер, были приведены в пользу особо активного подхода.

Генерал-губернаторы на местах – Н. А. Крыжановский и А. П. Хрущов (Западная Сибирь), – чьим мнением о проекте Положения поинтересовались весной 1868 года, не дали существенных дополнительных комментариев[184]184
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5а. Л. 116–126 об. Хрущов – Милютину, 20 февраля 1868 г.; РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 154, без даты.


[Закрыть]. Но той же весной за пределами административных сфер по этому поводу начали высказываться два самых уважаемых деятеля Российской империи по среднеазиатским делам, А. И. Левшин и Н. В. Ханыков. Их разногласия, что бы ни утверждалось в мемуарной литературе, не были основаны на борьбе за влияние между маститыми экспертами и неопытными юнцами из Санкт-Петербурга [Бабков 1912: 313–316]. В конце концов, покойный Гутковский провел около двадцати лет самоотверженного служения в сибирских степях, а Мейер был признанным и широко известным экспертом. Напротив, это был конфликт различных представлений о степи и ее обитателях, в котором претензии на опыт и глубокие знания были скорее предлогом для утверждения собственного авторитета, чем фактами, которые нужно принимать за чистую монету.

Левшину было около 70 лет, когда в начале 1868 года Государственный совет запросил его мнение по проекту Степной комиссии. После поездки в Оренбург он, по любым меркам, сделал блестящую карьеру. Будучи ведущей фигурой в первые дни ИРГО, он поднялся на государственной службе до высокого чина действительного тайного советника и в 1850-х годах занял должность помощника министра внутренних дел. Теперь, находясь в почетной полуотставке, он сразу же приступил к делу в полной уверенности, что Комиссия ошибалась в своих базовых предположениях и даже сама задача, которую ее попросили выполнить, была поставлена неверно. Он задал Государственному совету ряд вопросов, большинство из которых сводилось к одной главной проблеме: казахи, особенно из Оренбургской степи, те, которых он знал лучше всего, не были такими миролюбивыми и готовыми к подчинению, как считала Комиссия. Отсюда следовало непонимание кочевниками разрешения любого вида землепользования, кроме общинного: они не знали и не понимали смысла индивидуального пользования землей[185]185
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 120. Л. 550-550об. Замечания члена Государственного совета Левшина по проекту положения об управлении в степных областях Оренбургского и Западно-Сибирского генерал-губернаторств, 13 июля 1868 г.


[Закрыть]. Отсюда следовала и опасность замены традиционных предводителей родов выборными должностными лицами[186]186
  Там же. Л. 549.


[Закрыть]. Отсюда же извечная необходимость остерегаться набегов казахов и их дерзостное неуважение ко всем представителям закона, порядка и цивилизации[187]187
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 120. Л. 548–548 об.


[Закрыть]. Возможно, Сибирская степь была иной и там новое Положение будет действовать; об этом, скромно заключил он, нельзя сказать наверняка. Но никакие исследования, поездки и консультации, предпринятые членами Степной комиссии, не могли убедить А. И. Левшина в том, что они лучше него знают Оренбургскую степь. Он призвал Государственный совет отклонить предложенный ими проект Положения[188]188
  Там же. Л. 550 об.


[Закрыть].

Ханыков, находившийся также в полуотставке, в Париже, где ему наконец-то представилась возможность работать над обширными материалами, собранными во время предыдущих экспедиций, выразил такое же мнение, но по другим причинам. Он еще более открыто, чем Левшин, поставил под сомнение компетентность членов Комиссии. Следовало ожидать, писал он, что Гире допустит те важнейшие ошибки, которые он, Ханыков, обнаружил в проекте, поскольку этот человек совершенно не знает Востока[189]189
  Там же. Л. 554. Извлечение из письма действительного статского советника Ханыкова, из Парижа, от 30-го июня 1868 г.


[Закрыть]. Главными ошибками, по его мнению, были неподобающая, доходившая до восхищения вера в суд биев, которому, как считал Ханыков, суждено было остаться беспомощным; поручение кочевникам избирать собственных местных чиновников; и чрезмерно сложная бюрократическая система, которая никогда не устроила бы казахов[190]190
  Там же. Л. 553, 554 об., 555.


[Закрыть]. Единственным положительным моментом проекта Ханыков счел то, что особенно возмущало Левшина, – попытку заложить основы частной собственности на землю[191]191
  Там же. Л. 555 об. – 556.


[Закрыть].

Но Ханыков в первую очередь обманывал сам себя. Опыт, на обладание которым он претендовал, позволил ему раскритиковать предложенное, но при этом не выдвинуть ничего нового. Он критиковал как традиционные казахские институты, так и новую, более активную интервенционистскую бюрократическую систему. Между тем Степная комиссия работала три года, император Александр II выразил личное желание видеть у казахов единую администрацию, а заставить заинтересованные министерства и местных губернаторов дать хотя бы то частичное согласие, которого удалось добиться, было почти невозможно[192]192
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5а. Л. 252 об. – 253. Возражения против замечаний члена Гос. совета Левшина по проекту Положения об управлении в степных областях Оренбургского и Западно-Сибирского генерал-губернаторств. Д. А. Милютин направил копию замечаний А. Е. Тимашову 27 сентября 1868 г. (РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 120. Л. 552 об.), записку эту составили члены Степной комиссии и передали ее начальнику Генштаба. Ф. Л. Гейдену 23 сентября.


[Закрыть]. В этих обстоятельствах члены Комиссии и их покровители должны были предложить хоть что-нибудь. Не сумев придать своей критике практическую направленность, Ханыков устранился от какого-либо дальнейшего участия в процессе.

Судьба, постигшая работу Левшина, оказалась, наверное, более жестокой для ученого или, по крайней мере, более ироничной. Члены Комиссии утверждали, что часть данных Левшина, основанных на опыте 1820-х годов, просто устарела. Оренбургская степь перестала быть дикой и опасной, она давно умиротворена[193]193
  Там же. Л. 249 об. Возражения против замечаний Левшина.


[Закрыть]. И, как будто этого им было мало, они повели себя совсем уж оскорбительно: использовали против Левшина его собственный труд, на тот момент все еще широко цитируемый (хотя могли напрямую сослаться на гораздо более свежий отчет Мейера):

Разсматривая тогдашнее положение киргизских степей, столь хорошо описанное в замечательном труде Алексея Ираклиевича Левшина, изд. в 1833 году, позволительно предположить, что, если б устройство и оренбургских киргизов находилось в руках Сперанского, то управление и ими организовано было бы также, как и Сибирских. Впоследствии системы действий еще больше разошлись: в Сибирской степи, рядом с постепенным распространением положения Сперанского на всех киргиз, развивалась и наша колонизация. Причем более важные из занятых пунктов, став местопребыванием окружных управлений, приобрели значение и торговое. Совместным действием админинстрации и колонизации, порядки наши охватывали более и более жизнь кочевого народа. Все дело шло здесь до того успешно, что спокойствие и благоустройство даже недавно занятых частей степи, как, напр., бывшие округа Копальский и Алатавский, превзошли… давно присоединенные части Оренбургской степи[194]194
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5а. Л. 248 об.


[Закрыть].

Это в высшей степени демонстрировало победу аргумента «приобретенное сильнее врожденного»: степь непременно должна стать цивилизованной, во всех смыслах, которые чиновники приписывают этому слову, и осуществить это можно быстро и безболезненно. Комитет министров по согласованию с Государственным советом, заслушав окончательное представление Милютина и Тимашева в октябре 1868 года, не внес никаких существенных изменений в редакцию отдельных статей Положения. Но в этом решении содержалось одно неприятное условие. Возможно, министров обеспокоили замечания Ханыкова и Левшина, а может быть, причиной послужило то, что Комиссия сама то и дело признавала, что в будущем ее работу необходимо будет корректировать по ходу приобретения нового опыта[195]195
  См., например, [Гейнс 1898: 47 (приложение)]; РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 63–63 об. Объяснительная записка к положению и штатам Военно-народного управления Семиреченской и Сырдарьинской областей.


[Закрыть]. В любом случае, поскольку проект Положения содержал весьма значительные изменения по сравнению с уже существовавшими правовыми кодексами для степи, министры решили, что «разумнее всего» вначале утвердить Положение на двухлетний испытательный срок, предоставив генерал-губернаторам на местах изменять или опускать его части по мере необходимости[196]196
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5а. Л. 220 об. – 221 об. Извлечение из журналов заседаний Комитета министров от 22 октября 1868 г.


[Закрыть].

Такое решение стало логическим результатом позитивистских взглядов, преобладавших в правительственных институтах в 1860-е годы. Временное положение было чересчур гибким: оно подразумевало, что местным управленцам будет передаваться все больше власти по мере того, как их понимание степи и ее населения будет расти. Но также молчаливо предполагалось, что наступит момент эпистемологической достоверности, когда эта гибкость будет объявлена вне закона, а претензии на обладание новыми или более полными данными перестанут на что-либо влиять.

Временное положение создало основу для постепенного продвижения имперского правления в жизнь казахов в гораздо большей степени, чем это считалось до тех пор возможным или желательным. Оно определило правовые механизмы создания в степи российских городских поселений, опутало местных управленцев-казахов паутиной бюрократических формул и процедур, сгруппировало роды и племена в волости и аулы по административным соображениям, а не по существующим родовым связям, и значительно укрепило полномочия канцелярий областного и районного уровней. Все эти изменения были связаны с неизменной целью столицы – сделать Казахскую степь более управляемой как в моральном, так и практическом плане. Однако в большинстве пунктов они также соответствовали представлениям царских ученых и чиновников о местных условиях и традициях, и с этой точки зрения могли быть оправданными. Кроме того, в следующие два десятилетия их формулировка зависела от способности как чиновников, так и подданных накапливать и демонстрировать знания о местном населении и окружающей среде.

В конечном итоге, несмотря на инициированные им радикальные изменения, главной характеристикой Временного положения была сама его временность: было ясно, что это некий паллиатив, ожидающий дальнейшего совершенствования. С другой стороны, сам образ мысли членов Степной комиссии, а также высших государственных инстанций, диктовал им подобное поведение: на уровне заложения основ хороши были даже неполные и несовершенные знания. Создав каркас для имперского управления, они оставили детали будущему – дальнейшему опыту и скрупулезному изучению. Это компромиссное решение удовлетворило все заинтересованные стороны. Оно снимало с отдельных чиновников личную ответственность за провал реформ; при этом оно отвечало изначальной предпосылке всей деятельности Комиссии: качественное управление и адекватные знания связаны между собой, и по мере повышения уровня знаний законы будут также изменяться. Однако, как показало время, дальнейшие изменения не были просто делом приобретения полного или точного знания степи. Проведенная более двух десятилетий спустя, в 1891 году, крупномасштабная административная реформа была обусловлена не только более глубоким знанием степи и ее жителей, но и появлением новых и отчетливых представлений о значимости этой земли и ее жителей для Российской империи.

Между тем реформа, совершавшаяся в степи, была в высшей степени характерной для 1860-х годов – децентрализованной, но далеко не автономной. Акцент на установлении фактов и их будущем пересмотре так или иначе усилил власть местных чиновников, непосредственно подчинявшихся вышестоящим министерствам. В частности, решать проблемы, не учтенные Временным положением, было поручено многим бывшим членам Степной комиссии. В Оренбургскую область вернулся Л. Ф. Баллюзек и почти до самой смерти оставался военным губернатором Тургайской губернии. Крыжановский, чей авторитет несколько упал по сравнению с его амбициями, но все же оставался значительным, занимал пост генерал-губернатора Оренбурга, пока, угодив в опалу, не был отстранен в 1881 году. А. П. Проценко был губернатором Семипалатинской области в конце 1870-х годов и Тургайской области в середине 1880-х, Гейнс стал одним из главных в империи специалистов по улаживанию конфликтов в азиатских делах. В конце 1860-х годов он был приглашен на службу как правая рука К. П. фон Кауфмана (генерал-губернатора Туркестана и крупного покровителя научных исследований), а в 1878-м вернулся в степь, чтобы временно занять место Баллюзека в Тургайской области. Короче говоря, управление степью в 1870-1880-е годы было во многом продолжением работы первоначальной Степной комиссии – расширенной миссией по установлению фактов.

Но губернаторы были не всеведущими и при этом мыслили достаточно здраво, чтобы осознавать ограниченность своих знаний. Таким образом, учитывая экспериментальный характер Временного положения, любой носитель авторитетных местных знаний имел большие шансы повлиять на выполнение и пересмотр Положения. В эти два десятилетия и казахи, и русские, работая самостоятельно или под эгидой научных обществ, торопились сделать собственные выводы. Однако достоверность предоставленной ими информации определялась как взглядами власть имущих, так и реальными материальными условиями.

Глава 3
Имперская биография
Ибрай Алтынсарин (1841–1889) как этнограф и просветитель

Обнародованное в октябре 1868 года Временное положение об управлении Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областями оставалось скорее рекомендацией, чем живым, действующим документом. На открытой, неурегулированной границе у берегов Каспийского моря пресловутые дикие казахи из адайского рода встретили ввод в действие Положения и новые выборы вооруженным восстанием, для полного подавления которого потребовалось несколько месяцев[197]197
  Заключительная часть РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5а (1865) – богатый источник официальных взглядов на историю этого восстания. См., например, доклады Крыжановского Тимашеву. Л. 379–384.20 августа 1869 г.; 390–396 об. 28 октября 1869 г.


[Закрыть]. Некоторых из предполагаемых районов и районных центров не существовало как таковых, а строительство в местах, обозначенных Степной комиссией, временами было невозможным[198]198
  См., в частности, трагикомическую историю Сары-Суйского уезда на юге Акмолинской области: РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 6 (1869). Название документа: «Об открытии в Акмолинской области пятого уезда на реке Сары-Су».


[Закрыть]. А главное, предусмотренная в Положении новая административная структура с расширенным участием государства в выборах на уровне волостей и аулов и в судебных делах поставила царское правительство в новую зависимость от доброй воли и опыта казахских посредников.

Новые инструкции для управленцев на уровне волостей и аулов иллюстрируют масштаб этой зависимости:

В видах более успешного искоренения между киргизами воровства, грабежей и баранты, Волостной Управитель обязан замеченных в дурном поведении киргизов и кочующих большею частью отдельно от аулов, присоединять к аулам и установлять над ними надлежащий надзор из благонадежных киргизов. Волостной Управитель и Аульный Старшина обязаны также знать все глухие места в волости и в ауле, в которых преимущественно скрываются злоумышленники и осматривать их возможно чаще.[199]199
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 259. Л. 63. Инструкция волостным управителям и аульным старшинам. Из поправок, предложенных для Акмолинской и Семипалатинской областей, 5 марта 1871 г. Название документа: «О рассмотрении проекта положения об управлении областями Акмолинской и Семипалатинской, представленного генерал-губернатором Западной Сибири».


[Закрыть]

Будь то преследование преступников, перевод документов или преподавание в школах, казахи нижних чинов были той опорой, на которой держался непрочный механизм царского правления в степи. Для них местные, «инсайдерские» знания были предметом торга, предоставляя им как пути к продвижению по службе, пусть и ограниченные, так и средства для реализации собственных политических программ.

Темой данной главы служит деятельность одного из казахских посредников в степи, преобразованной Временным положением, Ибрая Алтынсарина[200]200
  Основной англоязычный источник (правда, лишь с одной ссылкой на собрание сочинений Алтынсарина) сведений о жизни Алтынсарина, см. [Kreindler 1983].


[Закрыть]. За свою плодотворную карьеру Алтынсарин, казах из рода Кыпшак Среднего жуза, отпрыск знатной, но бедной семьи, достиг достаточно влиятельного положения в местной образовательной сфере. Он работал над этнографией своих земляков-казахов, составлял учебные материалы и переписывался с некоторыми самыми выдающимися востоковедами своего времени. Хотя масштабы его карьеры и прочность его связей с царской администрацией были для того времени исключительными, он стал примером для будущих поколений казахов в их взаимодействии с царским правительством. Его административная служба и интеллектуальный труд позволили ему близко познакомиться с различными идеями и методами управления обширной Тургайской областью (до 1881 года входившей в состав Оренбургского генерал-губернаторства) и ее этнически разнообразным населением. Его биография представляет собой хронику мысли и действий русского империализма в Казахской степи второй половины XIX века[201]201
  Такой подход к истории империй см. в [Lambert 2006]; см. также главу, посвященную хакасскому этнографу Н. Катанову, в [Джераси 2013: 377–416].


[Закрыть].

Неопределенный характер Временного положения и сохраняющаяся слабость царского государства в степи создавали пространство для того, чтобы такая посредническая фигура, как Алтынсарин, могла при определенных условиях влиять на политику. Однако нелегко выявить взгляды самого Алтынсарина на историю, его отношение к имперской власти и степень свободы действий, опираясь на огромное количество литературы, посвященной его деятельности. В разных текстах Алтынсарин описывается то как классовый враг, защищавший российскую миссионерскую деятельность и колониализм; то как великий «демократический просветитель» Казахской степи, принесший блага русской культуры в заброшенный край; то как протонационалист, работавший над развитием национальной литературы и культуры, а также над формированием казахского литературного языка[202]202
  Алтынсарин показан как «классовый враг» в [Асфендиаров 1935] (цит. по: [Tillett 1969: 389–390]); как «демократический просветитель» – в [Бекмаханов 2005: 370], как протонационалист – в [Козыбаев 2000, 3: 535].


[Закрыть]. Именно многогранный характер жизни и деятельности Алтынсарина, его маневров в рамках различных структур власти и посредничества между царскими институтами и казахской жизнью позволил историкам втискивать его в прокрустово ложе советской историографии «дружбы народов» или современного национализма[203]203
  О меняющихся идеологиях, в которые пытались вписать жизнь Алтынсарина, см. [Косач 1998а].


[Закрыть].

Как писатель и чиновник Алтынсарин противостоял царскому государству, которое порой бывало невероятно деспотичным и редко придерживалось последовательного взгляда на будущее степи или ее предназначение в Российской империи. В его профессиональное окружение входили как православные миссионеры, так и местные управленцы, которые были категорически против проповеди православия имперским подданным других религий. Среди них были и представители «старой гвардии», служившие в степи за годы до Временного положения, и «новички», пришедшие в расширенную администрацию после 1868 года. Короче говоря, он столкнулся с тем, что я бы назвал, в рамках концепций сравнительной истории империй Дж. Бербанк и Ф. Купера, репертуарами имперского управления [Burbank, Cooper 2010]. В расплывчатых пределах, очерченных Временным положением, царская администрация столкнулась с рядом взаимосвязанных проблем: должны ли казахи стать оседлыми, и если да, то как? В какой степени и как долго следует мириться с их мусульманской верой? Следует ли поощрять тюркские диалекты, на которых они говорят, или их нужно заменить главным языком империи – русским? Число ответов на эти вопросы было ограниченным, но ответ на один из них никак не способствовал решению других. Губернаторы и главы округов просто объединяли их наиболее удобным для себя способом исходя из собственного понимания региона и вверенных им людей.

Алтынсарин был одним из голосов в этой полифонии. Как и любой мыслящий подданный империи, он сопоставлял и комбинировал различные варианты будущего степи и возможные меры для их достижения. Однако в отличие от многих управленцев Алтынсарин, продвигая свои взгляды, мог упирать на свой статус казаха, обладающего глубоким знанием земли и людей Тургайской области. В то же время восприятие его взглядов во многом определялось характером постоянно меняющейся административной структуры Тургайской области округа, что было побочным эффектом широкой свободы мысли и действий, предоставленной начальству Алтынсарина Временным положением. Прослеживая его карьеру в разных учреждениях и при разном начальстве, мы получаем возможность «заниматься историей исторически», в ответ на навязшие в зубах споры о месте и влиянии столичных идей и практик на колониальные элиты [Cooper 2005: 21][204]204
  Купер здесь спорит, в частности, с Д. Чакрабарти [Chakrabarty 2000] и У Минь-оло [Mignolo 2000]. Самый влиятельный в современной западной науке анализ репрессивной силы колониального дискурса содержится в работах Ф. Фанона (см., например, [Fanon 1952; Фанон 2020]).


[Закрыть].

За время своей деятельности Алтынсарин составил собственный репертуар представлений о настоящем и будущем степи. Понятие «казах» («киргиз») как отдельная категория идентичности имело ориенталистские обертона и отчетливо имперскую направленность. Но в руках Алтынсарина оно служило другим целям. Суть группового единства казахов, которую он видел в общем языке и религии, отвечала одним идеям русского правления в степи, но прямо противоречила другим[205]205
  Я использую здесь термин «групповое единство (groupness), исходя из утверждения Ф. Купера и Р. Брубейкера о том, что говорить об «идентичности» в ситуации, когда сами границы и существование таковых находятся в постоянном движении и оспариваются, означает уклоняться от сути дела [Cooper 2005: 59–90]. Интересно, например, сравнить лояльное служение Алтынсарина династической империи, сочетающееся с активным участием в проектах этнической и языковой дифференциации, с изложенными К. Филлиу фактами из жизни османского государственного деятеля, фанариота Стефана Вогориде [Philliou 2011].


[Закрыть]. Его понимание и способы изображения местной среды позволяли ему продвигать программу модернизации экономики Казахской степи, в которой не было места переходу к оседлому сельскому хозяйству и крестьянской колонизации, даже когда последняя, среди прочего, стала появляться в административных программах. Позже, будучи инспектором школ, он имел возможность реализовывать свои идеи на практике, рекомендуя учебные заведения и пособия, которые соответствовали его пониманию казахской культуры и развивали формы знаний и профессиональных навыков, лучше всего отвечавшие местным условиям. Однако в успехе всех начинаний Алтынсарина государственная власть играла огромную роль. Несмотря на его должность инспектора, возможность применять результаты его интеллектуальной деятельности на практике зависела не только от способности Алтынсарина передавать экспертные знания, но и от меняющихся задач царского административного аппарата.