Текст книги "Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917"

«Истинный ислам» и конфессиональная политика

Если суд биев лежал далеко за пределами опыта Степной комиссии, этого нельзя сказать о вопросах религии, которыми ей также было предписано заняться. Московское царство раннего Нового времени было связано торговыми и дипломатическими отношениями с исламским миром в той же степени, что и с христианским, а подданными-мусульманами русское государство управляло с момента завоевания Казанского ханства в 1552 году. В свое время Россия завоевала и включила в свой состав несколько крупных ханств Золотой Орды, участвовала в вековой борьбе за господство над Кавказом, которая в лице имама Шамиля имела ярко выраженный религиозный оттенок, и вела ряд войн против Османской империи. Когда в середине XIX века российские ученые и чиновники столкнулись с Казахской степью, они были вооружены историческим пониманием успехов и неудач политики в отношении институтов ислама. Кроме того, на основе многовекового опыта взаимодействия с мусульманскими политиками и народами у них было четкое понимание того, что собой представляет ислам, а также его неортодоксальные или еретические течения.

Это понимание было прочно основано на институтах, текстах и практиках; собственно, точно таким же образом образованные городские наблюдатели отграничивали «правильное» русское православие от девиантных практик в сельской местности[136]136
  О двоеверии и его значимости для интеллектуалов XIX века, которые отстаивали его право на существование, см. [Левин 2004].


[Закрыть]. Правоверные мусульмане молились пять раз в день, воздерживались от употребления свинины и алкоголя, следовали шариату, имели собственные мечети, молитвенные дома и школы. Эти институты и обряды, с одной стороны, делали мусульман как таковых более понятными для Российской империи, с другой стороны, государство – прагматичное, династическое и на редкость слабо управляемое – находило в них суррогатное средство установления порядка на недавно присоединенных и отдаленных территориях[137]137
  Касательно этой аргументации прежде всего см. [Crews 2006]. Даже ассимиляция исламских институтов сопровождалась определенной степенью исламофобии или, по крайней мере, сомнениями в лояльности мусульманских подданных в некоторых областях (см., например, [O’Neill 2006: 35–91]).


[Закрыть]. В середине XIX века в официальных представлениях царизма надлежащий религиозный порядок и подобающий административный порядок сливались воедино. С другой стороны, если смотреть на вещи более пессимистично, вмешиваться в дела устоявшейся и хорошо регулируемой религии было попросту слишком опасно.

С точки зрения наблюдателей подобного рода, религиозные воззрения казахов можно было назвать чем угодно, только не исламом. Современные ученые хорошо понимают, насколько прочные корни пустил ислам в многонациональной степи к XIX веку: этому способствовал постоянный торговый и культурный обмен между Казанью, Уфой, Оренбургом, Петропавловском и другими городскими поселениями[138]138
  Об этом см., в частности, работы А. Франка, например, [Frank 2001], и П. С. Шаблея [Шаблей 2012].


[Закрыть]. Более того, как убедительно продемонстрировал Д. ДеВиз, обращение в ислам с XIV века было важнейшим фактором идентичности среднеазиатских кочевников [DeWeese 1994]. Однако такой подход при всей своей верности был совершенно чужд воззрениям царских чиновников. Отвечая за поддержание внешней безопасности и внутреннего спокойствия, часто на обширных территориях и почти без помощи, получая массу прошений, касающихся религиозной жизни тех, кем они управляли, они вынуждены были принимать поспешные решения на основе любой доступной им научной информации и личных предубеждений в любых сочетаниях. В течение 1860-х годов все доступные источники продолжали утверждать, что казахи, независимо от их местонахождения и системы управления, едва ли были мусульманами. Мейер четко резюмировал эту точку зрения и совокупность факторов, которые, как он считал, привели к такому положению дел:

Киргизы, как известно, магометане и считаются обыкновенно суннитами, хотя это ровно ни на чем не основано, потому что, вообще говоря, этот народ в настоящее время весьма не развит в религиозном отношении и сам определительно не знает, какого религиозного толка держится. Большая часть киргизов имеет только весьма смутное понятие о существовании двух толков магометанства; суннитского и шиитского. Мало того, самая сущность религии их совершенно неизвестна им. Причиною этого, вероятно, их кочевой образ жизни, а частию то обстоятельство, что они жили и живут окруженные народами разных исповеданий: магометанского и языческого, которые все одинаково враждебно относятся к ним [Мейер 1865: 228].

Красовский утверждает, что даже в более заселенных сибирских степях «киргиза должно считать только по наружности магометанином, и притом временным» [Красовский 1868,1:391]. Путешественник и востоковед П. И. Пашино высказывал более фривольное предположение: что казахские мужчины принимали ислам не из глубоких религиозных убеждений, а потому, что узаконенное многоженство позволяло им «пороскошничать в этом отношении» [Пашино 1868: 56]. У казахов не было тех знаний, которых ожидали от них царские наблюдатели. Ни в обрядах, ни в повседневной жизни они не делали того, чего от них ожидали царские наблюдатели. Поскольку авторы путевых заметок и более серьезных этнографических трудов повторяли одни и те же идеи, формировали друг у друга ожидания и цитировали друг друга, поверхностность и переходный характер казахских религиозных верований стали считаться почти точно установленным фактом[139]139
  Здесь я исхожу из соображений Б. Латура о том, как писать научные тексты, чтобы они могли выдержать критику [Латур 2013: 83-107].


[Закрыть].

Вопросы о том, были ли казахи истинными мусульманами, как они пришли к своему тогдашнему состоянию, в каком направлении и под каким влиянием развивались их убеждения, были тесно связаны с основными вопросами управления. Какую роль, например, должно играть религиозное обучение в школах, финансируемых государством? Следует ли призвать православных миссионеров для массового обращения степных жителей, подобно языческому населению империи, или же ислам пустил корни настолько глубоко, что это было бы непродуктивно или даже опасно? Большинство мусульман Волго-Уральского бассейна находились в подчинении Оренбургского магометанского духовного собрания (ОМДС); должны ли казахи присоединиться к ним? По всем этим вопросам в годы, предшествовавшие комплексным реформам Степной комиссии, велась обширная административная переписка. Более того, при административном обсуждении всех этих вопросов представление, будто казахи лишь недавно обратились в ислам и если и являются мусульманами, то далеко не ортодоксальными, в лучшем случае приводило к тому, что ислам полностью исключался из национального самосознания казахов. Любое строительство мечетей, наем имамов или поддержка медресе и мектебов (исламских высших и начальных школ) считалось по определению признаком нездорового влияния извне, поскольку самим казахам, в понимании чиновников, все это было несвойственно.

По сути, именно такие взгляды на религиозную историю казахов вызвали в середине 1860-х годов предложения радикально отойти от прежней государственной практики, заключавшейся в контроле и управлении нехристианскими конфессиями посредством институционального строительства. Самым активным проводником этих идей стал Крыжановский после того, как в 1865 году он был назначен новым генерал-губернатором Оренбургской области. Крыжановский был несгибаемым пропагандистом православия и почти не пытался скрыть свое презрение к исламу и тем, кто его исповедовал. В первом отчете Александру II, подводившем итоги первого года его деятельности в этом регионе, он выразил возмущение, помимо прочего, тем, что по мере укрепления ислама там страдает православная вера. Эта общая тенденция была также заметна среди преобладающего населения региона – казахов, а растущее сближение народа, долгое время равнодушного к любой вере, с башкирским и татарским духовенством представлялось Крыжановскому очень вредным, особенно если учесть, что в новообретенной Туркестанской губернии религиозный фанатизм развит в народе даже больше, чем у башкир и татар[140]140
  РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 594. Л. 31–31 об. Извещение из отчета генерал-адъютанта Крыжановского по управлению Оренбургским краем с февраля 1865 до марта 1866 г. Название документа: «Преобразование магометанских духовных учреждений (Отчет Оренбургского генерал-губернаторства. Меры против распространения исламизма)».


[Закрыть]. Чтобы остановить рост этих тенденций, он предпринял ряд мер, которые сводились к утверждению большего государственного контроля над мусульманскими институтами в регионе, не давая себе труда предположить, что эти институты и сами могли бы неплохо управляться с подчиненным им населением[141]141
  Там же. Л. 33 об. – 34 об.


[Закрыть]. Получив одобрение своих действий от Александра II, Крыжановский в начале 1867 года представил Валуеву еще более расширенную антиисламскую программу[142]142
  Там же. Л. 26 об. Департамент общих вопросов МВД в Департамент по делам религий иностранных вероисповеданий МВД, 22 июля 1866 г.


[Закрыть].

Наряду с предложением из 18 пунктов, направленным на ослабление «фанатизма» среди оседлых мусульман региона, он выступал за беспрецедентный уровень государственного вмешательства в религиозную жизнь казахов: разрешить православным священнослужителям преподавать в школах, где обучаются русские и казахские мальчики, и учить Евангелию и тех и других; ввести строгий запрет на проживание в степи татарских и среднеазиатских «переселенцев»; существенно сократить содержание уроков мусульманской религии, которые предполагалось оставить для казахов[143]143
  Там же. Л. 43 об. – 46. Управление по общим вопросам МВД – в Управление по делам религий иностранных вероисповеданий МВД; Л. 48–49 об. Крыжановский – Валуеву, 31 января 1867 г.


[Закрыть]. Он утверждал, что все эти меры, взятые вместе, со временем отвратят все еще сомневающихся, не истинно верующих казахов от исламского «фанатизма» и позволят процветать среди них гражданственности[144]144
  Там же. Л. 48. Управление по общим вопросам МВД – в Управление по делам религий иностранных вероисповеданий МВД.


[Закрыть].

Учитывая полученную от государя поддержку и все более прохладное отношение к исламу в административных кругах 1860-х годов, Крыжановский, вероятно, был удивлен отрицательной реакцией на эти предложения двух последовавших друг за другом министров внутренних дел[145]145
  Это усиление антиисламских настроений связано с широкомасштабным переходом Российской империи от династической модели к национальной и, в частности, с Кавказской войной против Шамиля в 1850-х годах. См. [Werth 2002: 181].


[Закрыть]. Ни Валуев, ни его преемник А. Е. Тимашев особо не возражали ни против главного посыла Крыжановского, ни против цели, которую он стремился преследовать. Скорее, они опасались радикальности некоторых из предложенных им мер, его, как им представлялось, поверхностного понимания ислама в Туркестане и степи, и, как следствие, сопротивления, которое такие меры могли вызвать[146]146
  РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 594. Л. 55–63 об. Валуев – Крыжановскому, 22 мая 1867 г.; Л. 94–98. Тимашев – Крыжановскому, 15 июня 1868 г.


[Закрыть]. В целом взгляды Крыжановского по-своему служили логическим выводом из представления, будто казахи были мусульманами только по названию. Кроме того, его взгляды были важным прецедентом, поскольку в 1860-е годы его власть в Оренбурге только начинала расти. Но завершение этой истории говорит как о распространении знаний и административных практик среди множества регионов империи, так и о намеках на иное, более радикальное понимание места ислама в жизни и самосознании казахов[147]147
  Валуев пытался узнать мнение генерал-губернатора Новороссийска и Бессарабии П. Е. Коцебу о предложении Крыжановского (РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 594. Л. 53–54).


[Закрыть].

Возможно, это была случайность, но в середине века именно два казахских посредника Российской империи, выходцы из знатных семей, получившие первоклассное образование в императорских кадетских училищах в Омске и Оренбурге, приложили максимум усилий, чтобы убедить вышестоящее начальство в ошибочности расхожего мнения о казахах и исламе. С Валихановым мы уже знакомы. Его «двойником» во Внутренней (Букеевской) орде был Ходжа Мухаммад-Салих Бабаджанов (1832–1871). Оба были в царском государстве чиновниками среднего ранга: Валиханов служил в Главном управлении Западной Сибири, Бабаджанов в разное время занимал невысокие административные должности. Оба были активными участниками научных обществ метрополии[148]148
  О Валиханове см. ранее; Бабаджанов был награжден серебряной медалью ИРГО и, по всей видимости, стал первым из казахов, удостоенным такой чести. См. [Ивлев 1996].


[Закрыть]. Оба представляли собой значимые фигуры как в науке, так и в администрировании, но в первую очередь ценились как источники внутренней информации, доступ к которой для русских был затруднен или невозможен, и как лица, способные представить эту информацию в форме и стиле, к которым привыкла административная и научная общественность. Об этом говорит, в частности, случай, когда Валиханов от собственного имени высказал свои размышления по поводу судебной реформы.

В вопросах ислама некоторые администраторы, при всем уважении к казахским посредникам, не всегда, как мы увидим, соглашались с их идеями, тем более что взгляды Валиханова в этой сфере были, мягко говоря, неоднозначными. В одном из своих главных произведений о религии («О мусульманстве в степи») он категорически заявлял, что «мусульманство пока не въелось в нашу [казахскую] плоть и кровь» [Валиханов 2007:109]. Более того, как этнограф он уделял значительное внимание тем моментам в религиозных практиках современных казахов, где, по его мнению, прослеживались древние языческие верования и обряды («Следы шаманства у киргизов» [Там же: 68–98]). Однако в частном порядке он резко отрицательно относился к утверждению, будто казахи были «неистинными» или «неполными» мусульманами. Его личные заметки по поводу описания казахов Левшиным в этом отношении столь же поучительны, сколь и ядовиты. Пренебрежительно отзываясь о Левшине, «слишком увлеченном невежеством людей, которых он описывает», он продолжает:

Два киргиз-кайсака, которых А. И. Левшин спрашивал: «Какой они веры?» – вероятно, [те] не вникнув как-нибудь в смысл вопроса и, озадаченные новизною его, не нашлись, что отвечать, кроме легчайшего в подобных случаях: «Не знаю». Всякий кайсак знает, что он последователь Магомета и что он мусульманин; быть может, он не понимает смысла этого слова, но все-таки оно составляет его гордость перед иноверцами. С самого детства он то и дело слышит, что он мусульманин, а «все прочие, кроме мусульман, кафиры, осужденные богом на вечное наказание на том свете». После этого можно ли допустить, что кайсак не знает своей веры? [Валиханов 1984, 1: 198–199].

Валиханов сам не был религиозен и определенно не считал сохранение ислама желательным для дальнейшей перспективы процветания степи под крылом империи[149]149
  Ср.: «Ислам не может помогать русскому или всякому другому христианскому правительству» [Валиханов 2007: 111].


[Закрыть]. Но то, что он думал лично о Левшине, похоже, повлияло на его политические рекомендации. Осторожность была необходима, а миссионерская работа, наряду с другими «энергическими путями» по введению христианства, – нежелательна [Валиханов 2007: 114]. Верный империи, которой он служил и в иерархии которой хотел выстроить карьеру, Валиханов утверждал, что активное продвижение христианства, в отличие от простого вмешательства в дальнейшее распространение ислама (некоторые из его антиисламских рекомендаций были сходны с рекомендациями Крыжановского), может только навредить и государству, и его подданным.

Бабаджанов, сам принадлежавший к роду ходжа (каз. кожа, «священный» род, претендующий на происхождение от мусульманских праведников), выражал гораздо меньше сомнений по этому поводу. В сборнике «Заметки киргиза о киргизах» (1861) он позиционировал ислам как нечто важное для казахов и утверждал, что незнание ими основных доктрин ислама и его местных вариантов следовало из отсутствия формального образования [Бабаджанов 2007: 79–80][150]150
  О ходжа см. [Frank 2001: 278–281].


[Закрыть]. Он обвинял татарских мулл, отвечавших за преподавание религии казахским мальчикам, не в навязывании чуждой религии, а в необычайной строгости и в том, что вместе с законами ислама они внушали казахам народные суеверия [Там же: 81–83, 85–86]. Таким образом, по версии Бабаджанова, казахи были мусульманами, развращенными иноверческими религиозными практиками другой этнической группы, а не наоборот. «Прогресс», достигнутый Внутренней ордой в XIX веке, Бабаджанов связывает именно с созданием при хане Джангере Букееве (1803–1845) школ, в которых формальное изучение исламского права сочеталось с русским образованием [Там же: 81,87–88,90]. Таким образом, ислам как часть самоощущения казахов мог бы хорошо совмещаться как с культурным прогрессом, так и с имперским правлением.

О самом исламе, как и о судебных учреждениях в степной среде, потенциальные реформаторы располагали набором разнородных и часто внутренне противоречивых знаний на базе опубликованных отчетов ученых и архивов чиновников. Казахов считали поверхностными и неискренними мусульманами до тех пор, пока кто-то не решался прислушаться к самим казахам, которые, высказываясь по этому вопросу, утверждали, что они не становятся в меньшей степени мусульманами оттого, что не соответствуют доктринальным ожиданиям. Эта поверхностная религиозность (хотя она такой и не была) позволяла, и даже требовала, чтобы царское правительство предприняло все возможные меры для приведения казахов в православие, – если бы только некоторые из этих мер не были слишком опасными. Перечень действий, которые предыдущие администраторы пытались предпринять в степи, и оценок результатов самими этими чиновниками и их преемниками, был доступен в архиве всем потенциальным реформаторам, так что по этому перечню можно было восстановить историю степи. Готовя проект Положения к очередному пересмотру, зачастую непростому, члены Степной комиссии рылись в имперских архивах, научных исследованиях и собственных представлениях об административных первоочередностях и предпочтениях. После почти трех лет работы над вопросами, о которых шла речь ранее, и другими, настало время понять, удалось ли им разработать такое решение проблем управления степью, которое начальство сочло бы приемлемым.

Временное положение 1868 года: конец или начало?

Гире и его коллеги представили свой проект Положения на рассмотрение в первый день 1868 года. Там предлагались решения по широкому кругу вопросов: о землепользовании, интеллектуальном и гражданском развитии, суде биев, религиозных обрядах, географии степи, о том, является ли степь единой или разнородной. Это были вопросы, которые уже десятилетия мучили ученых и чиновников. Правда, не все ответы блистали оригинальностью; некоторые были заимствованы или непосредственно вдохновлены решениями, которые уже показали свою действенность в других частях империи[151]151
  Например, статьи о лесном хозяйстве исходили из провала системы, уже существовавшей в европейской части России, см.: РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5 (1865). Л. 111 об. – 112. Объяснительная записка к проекту положения об управлении в Приуральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областей.


[Закрыть]. Но в других случаях, как ясно видно из мемуарных источников и пояснительной записки, приложенной Комиссией к проекту, решения были продиктованы сочетанием полевых исследований и предвзятых мнений членов Комиссии. При этом анализ обзора, длившийся почти весь 1868 год в разных административных инстанциях, выявляет противоречия между решениями Комиссии и более ранними, но все еще жизнеспособными методами познания степи.

Отвечая на вопрос, верен ли исходный посыл о том, что все казахи должны управляться по единой системе, Комиссия была единодушна. Детальное изучение местных условий и жизни людей убедило Комиссию в том, что казахи составляют один народ в соответствии с их происхождением, пониманием религии, языка и образа жизни, и поэтому ими необходимо управлять одинаково[152]152
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 10–10 об.


[Закрыть]. Одно дело – подчинить всех казахов империи требованиям единого Положения, а совсем другое – провести границы, которые отвечали бы стратегическим соображениям и задачам управленцев. Установленный Комиссией этнографический факт – то, что первостепенным фактором единства степи служит казахское население, исключая татар, башкир или сартов, – не повлек за собой готового административного решения.

У всех потенциальных границ были свои преимущества и недостатки. По мнению Гейнса и Гутковского, новоустановленный несомненный факт, что казахи – один народ, вполне отвечал их стремлению к единству военного командования на протяженной и небезопасной границе и контролю над единообразным проведением реформ в ранее разделенной степи. Так, в 1866 году они представили особое мнение, в котором предлагалось объединить Оренбургскую и Сибирскую степи, а также значительную часть только что завоеванных частей Туркестана в единое степное генерал-губернаторство с центром в укреплении Верное (ныне город Алматы)[153]153
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 71. Л. 2–9 об. Название документа: «Соображения генерал-майора Гутковского и полковника Гейнса по административному устройству киргизской степи», 2 июля 1866 г.


[Закрыть]. Впрочем, это было мнение меньшинства в комиссии, которая склонялась, скорее, к поиску удобных способов административного разделения казахов. Мотивы для этого были разными. Крыжановский предлагал ряд обоснований для сохранения новых туркестанских территорий в подчинении Оренбургу; при этом Сибирской степи позволялось идти своим путем. Хотя он указывал на важность Оренбурга как установившейся опоры русской цивилизаторской миссии и связующего звена между казахами, живущими в предполагаемых Оренбургском и Туркестанском генерал-губернаторствах, наиболее вероятной причиной его предложения было поддержание собственного авторитета «царского наместника» [Robbins 1987] на огромной территории[154]154
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 63. Л. 198–220 об. Название документа: «По отзыву командующего войсками Оренбургского округа о новом положении для Туркестанской области и о назначении помощником военного губернатора Туркестанской области генерал-майора Воронцова-Дашкова». Несмотря на отсутствие даты и подписи, содержание этой записки созвучно другим предложениям Крыжановского, так что, вероятно, авторство записки принадлежит ему.


[Закрыть]. Чиновники в Министерстве внутренних дел, гораздо больше, чем Крыжановский, приверженные развитию гражданственности, опасались, что любое административное слияние казахских орд, ранее управлявшихся раздельно, подвигло бы те на политическое объединение с потенциально опасными последствиями для российского правления[155]155
  Д. Брауэр приводит доводы в пользу различения между военным режимом «сильной руки» и развитием гражданственности, за которое выступали Гире и другие [Brower 2003: 27–35]. В свете данных, представленных в этой главе, его аргументы кажутся чрезмерным упрощением. Опасения по поводу унификации см.: РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5а (1865). Л. 177–178. Свод объяснений на замечания Министерства внутренних дел по проекту Положения об управлении степными областями Оренбургского края и Западной Сибири.


[Закрыть]. Подобные доводы, которые в конечном итоге одержали верх, были продиктованы не только стратегией «разделяй и властвуй», но и практическими соображениями[156]156
  Об опасениях чиновников по поводу объединения казахов под единым уставом см. [Martin 2001: 55].


[Закрыть]. Последние включали, например, невозможность наблюдения за делами Туркестана из Оренбурга, находящегося на расстоянии более тысячи верст. Кроме того, для установления границ необходимо было знать сложившиеся схемы торговли и кочевья казахов[157]157
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 63. Л. 98 об. – 99 об. Гире – Милютину, 30 января 1867 г.; Д. 77. Л. 10–10 об. Дюгамель – Милютину, 13 сентября 1866 г.


[Закрыть]. При делении степи этнографические данные были лишь одним из тех соображений, которые нужно было согласовать с другими вопросами управления, вызывавшими меньше научных споров.

Не было у Комиссии и простых ответов на вопрос о возможной оседлости казахов и тесно связанные с ним вопросы земельного и имущественного права. Специальная комиссия, работавшая в Омске – столице Сибирской степи, – утверждала, что частная собственность у казахов региона уже существует, по крайней мере, в зимних лагерях, и создание правовых институтов в ее поддержку только послужит сближению казахов с русскими и тем общественным порядком, который русские представляют[158]158
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 90 об. – 91.


[Закрыть]. Кроме того, такая поддержка позволит отдельным казахам сдавать свои земли в аренду русским переселенцам. В контексте более ранних дискуссий о колонизации и аренде становится ясно, что общественный порядок, к которому должна была привести поддержка частной собственности, был порядком, свойственным оседлой жизни[159]159
  Там же.


[Закрыть]. В целом как природные, так и экономические условия Сибирской степи были благоприятными для отхода от кочевого образа жизни.

В ответ на это предложение Степная комиссия представила собственную совокупность фактов. Безусловно, Гире и его коллеги разделяли с сибирскими участниками дискуссии долгосрочные цели оседлости и русификации. Но они сомневались, что для этого пришло время, поскольку, по их наблюдениям, лишь немногие казахи имели какое-либо представление о собственности, выходящей за рамки общинных прав. Как сообщил Гейнсу местный информатор Али-Мухамет Сейдалин, те немногие, кто имел понятие о частной собственности, использовали это понимание, чтобы скапливать огромные богатства и эксплуатировать соседей[160]160
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 91–93; [Гейнс 1898: 103].


[Закрыть]. А пока ситуация не изменилась, Комиссия, с целью предотвратить злоупотребления и облегчить тяготы и лишения кочевников-скотоводов, согласилась с давним мнением Безака: на данный момент единственно возможной формой землепользования среди казахов из-за их кочевого образа жизни является общественное использование земли[161]161
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 94 об. – 95.


[Закрыть]. В качестве меры переходного характера Комиссия разрешила казахам возводить на своих участках в зимних лагерях строения, которые, будучи приведенными в порядок, могли быть переданы по наследству или отчуждены[162]162
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 96–96 об.; Временное положение об управлении в областях Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской (без даты), 28 (ст. 217).


[Закрыть]. Но крупномасштабное расширение частной собственности на землю и связанные с этим естественные ограничения пастбищного кочевья оставались делом будущего.

Представления о географии степи повлияли также на мнение Комиссии по поводу агентов возможной будущей оседлости казахов. Поскольку они видели только признаки того, что казахи осели в регионах, где мобильность не была необходима для выживания, они пришли к выводу, что было бы ошибкой ожидать успеха от массового планового освоения земель: в этом смысле открытые просторы на карте вводили в заблуждение[163]163
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 104–105.


[Закрыть]. Большая часть степей, особенно вокруг Оренбурга, никоим образом не могла быть использована для земледелия. Вместо этого, утверждали они, требовалась добровольная и свободная колонизация; правительству она бы почти ничего не стоила, а вопрос о пригодности степи для колоний поселенцев решился бы сам собой: поселенцы, оказавшиеся в бесперспективных районах, просто сменят род занятий или уедут[164]164
  Там же. Л. 103 об.


[Закрыть]. По мнению Комиссии, такой осторожный подход также защитил бы казахское скотоводство, принеся тем самым пользу и самим кочевникам, и хозяйству всей Российской империи[165]165
  Там же.


[Закрыть]. Земля могла быть получена от государства или отдана целым казахским общинам путем коллективного голосования; это развеяло бы опасения оппонентов Комиссии, что частная собственность повлечет за собой продажу земли, что принесло бы пользу лишь отдельным лицам, а не сообществу в целом[166]166
  Там же. Л. 107–107 об.


[Закрыть]. Небольшая колония переселенцев, которая в результате возникнет естественным путем, станет архипелагом русских торговых и сельскохозяйственных поселений; в регионах, пригодных для земледелия, они будут смешиваться с оседлыми казахами и продвигаться в море кочевников-скотоводов, постепенно цивилизующихся благодаря близости городов.

При том что, как утверждала Комиссия, состояние ее знаний на тот момент говорило в пользу такого подхода, эта позиция также, по сути, означала снятие с себя ответственности за окончательное решение о колонизации и оседлости до получения более достоверных данных. Автор объяснительной записки Комиссии высказал мнение, что было бы преждевременным делать какие-либо существенные выводы о возможности крупномасштабной колонизации: для этого необходимо было провести экономическое обследование, с помощью которого можно точно определить количество подходящих земель[167]167
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 104. Эта осторожность перекликается со взглядами чиновников в Западной Сибири, которые предлагали крестьянскую колонизацию в 1866 году.


[Закрыть]. Однако немногочисленные геодезисты, имевшиеся в распоряжении Министерства государственных имуществ, были уже перегружены работой и не могли взять на себя новую гигантскую задачу по исследованию степи[168]168
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 120. Л. 182 об. – 183 об. А. А. Зеленой – Милютину, 20 февраля 1868 г.


[Закрыть]. Таким образом, благоразумие и целесообразность требовали постепенных действий. Но позитивистские предпосылки, лежавшие в основе этой формулировки, подготовили почву для радикального изменения политики в течение трех десятилетий. Когда царское правительство решит, что теперь оно располагает возможностями, чтобы исследовать степи, благоразумие будет отброшено и меры, предназначавшиеся для защиты кочевников и их образа жизни, приведут к их уничтожению.

Комиссия придерживалась столь же осторожного подхода к суду биев: ее взгляд на расширение его компетенций был максимально приближен к «курсу Катенина». Конечно, члены Комиссии находились под впечатлением от положительных оценок, поступавших от местных посредников. Это были казахи, разделявшие взгляды Ч. Валиханова. Суд биев – вещь хорошая и полезная, но его извратила связь с администрацией, а в особенности произвол казахских чиновников, которые вмешивались в его решения; более независимый суд биев лучше послужил бы своей цели [Гейнс 1898: 69–70,104, 110]. После беседы с А.-М. Сейдалиным Гейнс в своем «Дневнике» высказал принципиальную точку зрения на этот вопрос: «Я стараюсь восстановить его [суд биев] всеми зависящими от меня силами» [Там же: 104]. Более того, в том понимании недавней истории степи, которое сложилось у Комиссии, случаи, когда казахов судили исключительно по общим законам Российской империи, служили не «соединению» русских и казахов, а, наоборот, их «разъединению»[169]169
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 42–42 об.


[Закрыть]. Беседы с казахами и их опыт показали, что некоторые преступления, которые, как представлялось, угрожали порядку в степи, в первую очередь баранта, были настолько тесно связаны с устоявшейся социально-экономической жизнью казахов, что должны были оставаться в компетенции традиционных судов[170]170
  Там же. Л. 57–58 об.


[Закрыть]. Однако Комиссия не могла согласиться на полную самостоятельность судебной системы, за которую ратовали местные информаторы. Скорее, предлагалась система нескольких пересекающихся судов, через которую государство постепенно увеличивало бы контроль над степной правовой системой (посредством выборов и поддержки официальных биев и предоставления казахам права обращаться в царскую судебную систему)[171]171
  Там же. Л. 52 об. – 53.


[Закрыть]. Но первым и основополагающим принципом реформированной системы судопроизводства должно было стать, как предлагали Катенин и другие, восстановление, по выражению Бирса, казахского «народного суда»[172]172
  Там же. Л. 53.


[Закрыть]. Этнографические знания и хорошее административное чутье, казалось, указывали в этом направлении.

Эти предложения Степной комиссии больше всех прочих всполошили министерства, в которые они были отправлены на рассмотрение. В. П. Бутков, бывший председатель упраздненного Сибирского комитета и ключевая фигура в разработке и проведении судебной реформы 1864 года, отстаивал в вопросе о баранте строгое соблюдение правопорядка.

Баранта, как известно, состоит в вооруженном нападении одной массы киргизов на другую и сопровождается насильственным угоном скота, захватом другого имущества, и нередко самым убийством. Очевидно после этого, что баранта совмещает в себе элементы самого разрушительного свойства и потому непосредственно принадлежит к категории деяний, нарушающих общественный порядок и спокойствие[173]173
  РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 120. Л. 304 об. – 305. Бутков – Милютину, 15 марта 1868 г.


[Закрыть].

Таким образом, оставлять ее вне сферы деятельности царской администрации было бы крайне неразумно. Представители Министерства иностранных дел во главе с А. М. Горчаковым пошли в своих принципиальных возражениях даже дальше Буткова. Они спрашивали: действительно ли Комиссия считает уступки переходной мерой, способной постепенно внушить гражданственность полудиким кочевникам? Если так, то каким образом согласие с ложными представлениями кочевников об очевидных насильственных и опасных преступлениях способствует достижению этой цели?[174]174
  Там же. Л. 188–188 об. Азиатский департамент МИД – Милютину, 23 февраля 1868 г.


[Закрыть] Предложения Комиссии не только не соответствуют стандартам, которые она сама себе установила, но и нанесут ущерб престижу и авторитету имперского правительства в глазах казахов, возможно, безвозвратно[175]175
  Там же. Л. 189.


[Закрыть]. Перед лицом такой организованной и широкой оппозиции Комиссия была вынуждена отступить. В окончательном тексте временного Положения баранта и убийство остались в юрисдикции российских судов в соответствии с общими законами Российской империи[176]176
  Временное положение, 15 (ст. 94 с примечаниями).


[Закрыть]. Что касается вопроса о судах, то при относительно малом пространстве для принятия решений опасения оказались сильнее этнографического научного знания, при том что административные приоритеты членов комиссии взяли верх над взглядами местных участников.

По конфессиональным вопросам члены Комиссии единодушно придерживались мнения, общего для российских ученых[177]177
  Гейнс не упоминает каких-либо разногласий по этому поводу [Гейнс 1897: 211–212].


[Закрыть]. Как писал в объяснительной записке Гире, когда в 1730-е годы казахи стали подданными Российской империи, они лишь номинально считались мусульманами, не имея на всей огромной территории своих степей ни мечетей, ни собственного духовенства[178]178
  РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 5с. Л. 118.


[Закрыть]. Екатерининская политика в поддержку исламских институтов была серьезной ошибкой, позволившей чужой религии закрепиться в степи[179]179
  Там же. Л. 119–120 об.


[Закрыть]. Однако не все потеряно, поскольку подавляющее большинство казахов все еще не поддалось «мусульманскому духу»[180]180
  Там же. Л. 124.


[Закрыть]. Религиозное будущее степи, скорее, находится в тупике: либо царская администрация примет активные меры против дальнейшего распространения ислама, либо допустит, чтобы отмеченная Комиссией тенденция оставалась бесконтрольной. В последнем случае как безопасность региона, так и перспективы цивилизаторской миссии Российской империи, воплощенной в других статьях предлагаемого Положения, окажутся под серьезной угрозой. Неудивительно, что при таком понимании того, что поставлено на карту, Комиссия выбрала активную защиту, предложив в секретной записке жесткие ограничения на строительство мечетей и присутствие неказахского духовенства, а также полное отделение Казахской степи от ОМДС[181]181
  Там же. Л. 126–131 об.


[Закрыть]. Она пошла еще дальше, заявив, что обращение колеблющихся казахов в православие имеет высокую вероятность успеха, и порекомендовали создать в регионе миссионерское общество[182]182
  Там же. Л. 133–148.


[Закрыть].