Текст книги "Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917"

Настоящее: люди

Казахи были далеко не единственным кочевым народом среди подданных Российской империи. Тем не менее их диковинные привычки вызвали множество комментариев и спекуляций со стороны наблюдателей, не привыкших к сезонным кочевьям казахов и их опорным социальным структурам. В глазах империи, даже на этой ранней стадии, понятие кочевничества было весьма многогранным и подразумевало адаптацию к природным условиям, цивилизационный маркер, средство социальной организации и фактор, с которым приходилось иметь дело в вопросах дипломатии и управления. Оно считалось определяющим для казахских институтов и поведения казахов, и поэтому нерешенный вопрос, смогут ли они, учитывая окружающую среду и их характер, жить иначе, определял восприятие их будущего в империи.

Общеизвестно, что кочевники – достаточно каверзная проблема для современных государств: легкость, с которой они проскальзывают сквозь границы, проведенные государством, и избегают институтов надзора, которые государства чают создать, – почти расхожая истина [Scott 2009: 6].

Разумеется, до XIX века нигде в мире не практиковались всеобщие переписи населения, но царские наблюдатели считали особенно трудным производство знаний о людях «полудиких, которые… беспрестанно переносят с места на место жилища свои и которых одно слово “перепись” может привести в волнение» [Левшин 1832,3:6]. Таким образом, именно кочевой образ жизни местного населения, а не общая слабость «фронтирного государства», был причиной скудости имеющихся данных о численности и благосостоянии казахов. При оценке численности населения основное внимание уделялось количеству боеспособных мужчин, которое каждый жуз мог выставить на поле битвы, и даже эти цифры сильно варьировались: от 30 до 70 тыс. человек в Среднем жузе; примерно 30 тыс. в Младшем жузе (хотя под наблюдение попали только 20 тыс.); даже в маловероятном случае, если бы два жуза полностью объединились, общая численность составила бы 100 тыс., а то и меньше[63]63
  30 тыс. на жуз; см. Тевкелев Кутлу-Мухаммед, «Известие о киргиз-кайсацком народе, и как оне в разделении, и о землях, на которых они кочуют, и к каким народам те земли прилежат, и в чем их удобствие и торги состоят» [Ерофеева 2005, 3: 389]; о 20–30 тыс. в «Меньшой орде» пишет П. И. Рычков в «Нижайшем представлении…» [Рычков 2007:200]; около 70 тыс. в Среднем жузе, согласно Андрееву [Андреев 1998: 68]. Оценка общей численности приводится в опубликованной без подписи статье Г. И. Спасского [Спасский 1820: 142]; см. также «Краткое описание о киргис-кайсаках» П. И. Рычкова [Ерофеева 2007, 4: 267].


[Закрыть]. Еще менее надежными были сведения о благосостоянии кочевников, которое сторонние наблюдатели могли оценить только в порядках величин и в общих чертах. Казахи, как представлялось, были далеко не так богаты, как (по их собственным утверждениям) в прежние времена [Левшин 2005: 155], но верхушка их все еще держала огромное количество скота: 1000–3000 овец и «часто» 1000–2000 лошадей [Рычков 1887:198–199,208-209][64]64
  Рычков нигде не пишет, что это числа исключительные. По словам Георги [Георги 1799: 126], даже «самый простой» пастух владел более чем 200 головами скота.


[Закрыть]. На основе этих статистических данных складывалось расплывчатое представление о малочисленном населении, ведущем кочевой образ жизни; некоторые чрезвычайно богаты, другие настолько бедны, что даже не имеют скота и не могут кочевать[65]65
  Согласно П. С. Палласу [Паллас 1773,1: 568–569], все казахи были «зажиточными» и жили в лучших жилищах, чем сравнимый с ними кочевой народ – калмыки. О признаках бедности и расслоения общества см., например, [Броневский 1830: 219; Мейендорф 1975: 38].


[Закрыть].

Из-за смены времен года и скорости, с которой домашний скот поедал траву, казахи совершали несколько крупных кочевий в год. Ханыков описал это своим витиеватым слогом:

Когда солнце весенними лучами освободит Северные Степи от снегового савана и вызовет из обновленной земли на короткую жизнь сочные травы, Киргизы и стада их спешат запастись силами, чтобы переносить тяжкие ощущения прочих времен года. Но довольство их продолжается недолго. В начале мая самые привольные части степной поверхности редко когда не представляют печального вида желтой равнины, покрытой пригоревшею от солнца травою; тогда Киргизы еженедельно должны переносить свое легкое жилище с места на место и, скитаясь по берегам речек и ручьев, только беспрестанною подвижностью спасать стада и себя от голодной смерти [Ханыков 1844: 56].

Осень тоже была засушливым периодом, в который люди были заняты подготовкой к зиме – времени ограниченной мобильности, самому тяжелому и опасному времени года. В этом смысле надежными не были даже владения самых богатых кочевников: все зависело от наличия или отсутствия препятствий к передвижению и от капризов природы.

Хотя на «оседлый» взгляд сезонные кочевья могли выглядеть всего лишь беспорядочным блужданием, некоторые авторы царского времени достаточно хорошо понимали принципы, на которых основывалась система. С одной стороны, связи между отдельными жузами и конкретными территориями казались им более прочными, чем это сложилось исторически: Младший жуз занимал Оренбургскую степь и земли, граничащие с Каспийским морем, Средний – Сибирскую степь, а Старший имел пастбища в Семиречье и на территории современного Синьцзяна [Рычков 2007: 195][66]66
  Я благодарен М. Хэнкок-Пармеру за высказанное в личной беседе соображение, что царским администраторам казахи представлялись более оседлыми, чем исторически сложилось на самом деле.


[Закрыть]. С другой стороны, они считали, что род как подразделение жуза служил главным принципом структурирования казахской жизни, в том числе во время пастбищных кочевий, и имели четкое представление о предпочитавшихся этими родами летних и зимних пастбищах (каз. жайляу и кыстау соответственно) [Рычков 1887: 97-103][67]67
  Рычков дает подробное описание «Меньшой и Средней орд».


[Закрыть]. Если царские чиновники не могли удерживать кочевников в границах государства, они, по крайней мере, знали, где их ожидать. Кроме того, они полагали, что эта ситуация стабильна и, что более важно, такая дележка пастбищ соответствовала более привычному для них территориальному делению.

В каждом роду правит среди них тот, кто богатейший и считается среди них самым разумнейшим, но поскольку названия этих кланов происходят от самой их древности, а поскольку они очень многолюдны и обитают на немалых окружностях, их можно сравнить с нашими уездами и волостями, имея своих особых администраторов, которых они называют старейшинами. Они объединяются для достижения единой цели только в тех случаях, когда в этом есть неизбежная необходимость или этого требует благо всего рода… Каждый казах знает, к какому роду принадлежит, и от рода к роду не переходят [Там же: 201].

Такой порядок не предотвращал конфликтов между родами, несмотря, как утверждал Левшин, на их самые благие намерения [Левшин 2005: 12]. Напротив, столкновения из-за территории и ресурсов происходили часто, в угоду гораздо более узким политическим и экономическим интересам [Там же: 63,155]. Но как сезонные миграции, так и конфликты, узаконенные традициями поколений, имели, по крайней мере, форму и логику: сезонные перемещения родов и частей родов имели установленные маршруты, с остановками в урочищах, на которые каждый род имел традиционное право пользования[68]68
  О традиционных наследственных привязках к зимним лагерям и о порядке сезонных кочевий («никто чужого места не занимает») см. [Броневский 1830: 74–75].


[Закрыть].

Собственно, организация и самоуправление казахов во многих аспектах определялись именно кочевым скотоводством. Однако царские наблюдатели отзывались об институтах, порожденных кочевой мобильностью, в основном отрицательно. Не имея писаных законов в силу своей неграмотности и мнимого невежества, казахи разрешали споры через народных судей, по одним версиям – на основании «естественных законов», по другим – исходя из «установленных обычаев и законоположений Корана»[69]69
  Рассуждения о невежестве и естественных законах см. в [Рычков 1896: 268]; об исламе см. [Мейендорф 1975: 41].


[Закрыть]. Со временем, благодаря публикациям А. И. Левшина и Г. И. Спасского, возникло приблизительное представление о существовании свода норм обычного права «Жеты Жаргы», созданного при Тауке-хане (годы правления 1680–1715), где устанавливались меры наказания за различные преступления (включая кун, выкуп за убийство) [Спасский 1820: 130–131][70]70
  См. также [Левшин 1832, 3: 170–178].


[Закрыть]. Позднее, основываясь на этом представлении, царские чиновники поставят перед собой неосуществимую задачу по уточнению и кодификации обычного права[71]71
  О правовой культуре, возникшей на стыке имперского знания и казахских практик, см. [Martin 2001].


[Закрыть]. Однако вначале наблюдатели были более склонны отмечать практические проблемы: слабая исполняемость решений, основанных на обычном праве, вынуждала недовольные тяжущиеся стороны и их родственников прибегать к обычаю «баранта» (каз. барымта) – захвату скота как способу мести за обиду или компенсации за причиненный ущерб. Этот обычай, наиболее часто практикуемый во время летних и осенних миграций, неизбежно благоприятствовал сильному [Рычков 1896: 268; Броневский 1830: 79–80; Ханыков 1844: 59][72]72
  Согласно Броневскому, это чаше всего совершалось летом, если верить Ханыкову – осенью.


[Закрыть]. Безусловно, кочевой образ жизни обычно сопряжен со слабой управляемостью, и часты ситуации, когда преобладает право сильного; люди, недовольные своими вождями, просто бросали их ради других, тех, что лучше соответствовали их «диким» наклонностям, – привилегия, которой оседлые народы были лишены [Мейендорф 1975: 41–42; Левшин 1832: 241–242; 2005: 127].

Такая система доморощенного правосудия и управления могла бы в подходящем контексте снискать некоторую долю одобрения в духе Руссо, как восхваление простой и первозданной морали людей, живущих в естественном состоянии согласно естественным законам[73]73
  О языке «естественного права» см. также [Георги 1799: х, 125]; ср. [Руссо 1969]; см. также [Riley 2001:19–20]. О другом (отличном от Руссо) понимании естественного состояния и его упадка см. [Pagden 1982].


[Закрыть]. Но, похоже, исследователи первой половины XIX века не распространяли подобные представления на казахов и степь. Самое большее, что они могли сделать на пути культурного релятивизма, – это отметить, что слабость казахских правителей потенциально вынуждала чиновников прибегать к стратегии «разделяй и властвуй», и на словах признать баранту ритуализированным, регулируемым явлением в жизни казахов, а не бесконечной чередой краж и убийств[74]74
  О стратегии «разделяй и властвуй» пишет П. И. Рычков [2007: 205–206]; о регулировании баранты см. «Экстракт бригадира Тевкелева в бытность его в Орской крепости о двух киргис-кайсацких Средней и Меньшей ордах по многим с киргисцами разговорам» [Ерофеева 2005, 3: 311]. О различиях между царским и казахским пониманиями баранты и о приспособлении казахами этого обычая к новому правовому контексту см. [Мартин 2005].


[Закрыть]. Царские наблюдатели обратили внимание на существование правящей элиты – «белой кости», представители которой имели наследственное право на высокие должности (ханов или султанов), и стремились вступить с ними в союз, чтобы стабилизировать то состояние власти, которое Левшину представлялось анархией [Левшин 1832, 3: 156, 167–169; Султангалиева и др. 2014: 4–5].

Иными словами, когда писался труд Левшина, то есть в первой трети XIX века, казахи не считались благородными дикарями. Они считались просто дикарями, и, как едко отмечал Левшин, если бы Руссо «прожил несколько месяцев» среди казахов, он, возможно, не потратил бы впустую столько слов, рассуждая на эту тему [Там же: 68–69][75]75
  Этот взгляд подтверждает наблюдение Р. Вульпиус о том, что к концу XVIII века в русских правящих кругах «развилось чувство цивилизационного превосходства над нерусскими подданными» [Vulpius 2012: 27].


[Закрыть]. Это по собственной воле они страдали, бедствовали и тормозили свое развитие [Ханыков 1844: 24]. Кочевое скотоводство было фактором, лишь вопреки которому империя могла преуспеть в степи.

Негативный взгляд на кочевое скотоводство еще более упрочился, когда ученые и чиновники подпали под влияние вдохновленной Просвещением социально-эволюционистской телеологии, согласно которой кочевое скотоводство было лишь небольшим шагом вперед по сравнению с охотой и собирательством и все еще далеко отставало от оседлого образа жизни, при котором основными занятиями были земледелие или торговля[76]76
  Левшин, например, открыто демонстрирует такой образ мысли [Левшин 2005:123–124,136-137]; см. также [Георги 1799: ix-x]. Согласно «исторической картине прогресса человеческого разума» Ж. А. Кондорсе (1743–1794), история делится на десять эпох, среди которых «пастушеское состояние» находится на второй ступени развития [Кондорсе 2019]; о теории Кондорсе см. [Goodell 1994: 209–223].


[Закрыть]. Прегрешения кочевников против порядка и гражданского развития, казалось, были многочисленны и не ограничивались применением чахлой системы правосудия, которой заправляли несколько влиятельных «шишек». Врач А. Ягмин открыто написал об этом в небольшой книге, посвященной бывшему губернатору Оренбургской области В. А. Перовскому:

История наук и искусств, а следовательно и медицины, у каждого народа, начинается с историею его гражданственности. Вот почему, где не возникла еще гражданственность, там напрасно стали бы мы искать наук и искусств, принимая слова эти в настоящем их значении.

Истину эту подтверждают самым очевидным образом Киргиз-Кайсаки собственным своим примером. До сих пор они, составляв отдельный от образованных наций народ, чуждались сих последних, и, избегав всякого с ними столкновения, оставались в грубом и почти диком состоянии. Причины тому заключались: во-1-х, в кочевом характере Киргиз-Кайсаков, общем свойстве Магометанских народов, к числу которых они принадлежат по своей вере; во-2-х, в самом географическом положении их страны, потому что река Сыр, или Сейхун, отграничивала это племя от племен оседлых, и земли, лежащие от Земли Киргиз-Кайсаков на Севере и Северо-Востоке, всегда были обитаемы народами кочевыми [Ягмин 1845: 41–42].

Таким образом, кочевничество противоречило необходимым условиям интеллектуального или культурного прогресса[77]77
  Ср.: «Ни образ жизни, ни нравы, ни религия не позволяют киргизам быть образованными» [Левшин 1832, 3: 132].


[Закрыть]. Оставалось лишь множество абсурдных суеверий и обрядов, которые в лучшем случае изредка оказывались полезными, а в худшем были опасны[78]78
  Левшин нехотя признает полезность некоторых врачебных практик казахов [Левшин 1832, 3: 142]; менее релятивистский (и более распространенный) взгляд см. в [Андреев 1998: 61; Шангин 1820: 155; Ягмин 1845: 63, 68–69].


[Закрыть]. Не допускало оно и полноценного развития религиозной иерархии, которая могла бы смягчить мораль и заострить умы, – типично екатерининская идея, сохранявшая приверженцев до первой половины XIX века [Crews 2006: 31–91]. Кочевники в лучшем случае были невежественными мусульманами, а в худшем – и вовсе не мусульманами, а недавними язычниками, у которых не было собственных мулл и мечетей [Георги 1799:140; Левшин 2005:40]. Суть их религии заключалась не в гражданском порядке, а в нескольких легко имитируемых обрядах (омовение, обрезание, отказ от свинины) и глубоко укоренившихся неприятных предубеждениях против русских и других «неверных»[79]79
  О ритуалах см., например, [Барданес 2007: 179] (хотя Левшин отрицает, что казахи регулярно совершают ритуальное омовение [Левшин 1832, 3: 54]), [Броневский 1830: 196; Георги 1799: 133]; о суевериях см. [Левшин 1832, 3:58–60, 94].


[Закрыть]. Для чиновников, полагавших, что с азиатами можно справиться исключительно силой, не было лучшего аргумента в пользу их взглядов.

Общие рассуждения о характере казахов в подавляющем большинстве также основаны на их кочевом образе жизни и столь же пессимистичны. Н. П. Рычков обвинял казахов в невежестве (прочно связанном с кочевничеством), лукавстве и необузданном корыстолюбии [Рычков 1772: 30–31][80]80
  О роли «просвещения» (в разном понимании) в создании ранними царскими наблюдателями этнографического Другого см. [Слезкин 2005].


[Закрыть]. И. П. Шангин считал, что они способны на бесчеловечную жестокость и характер их так же непостоянен, как их образ жизни [Шангин 1820: 141, 144]. И Барданес, и Паллас писали, что они с неподобающей подозрительностью относятся к своим русским собеседникам [Барданес 2007:114–115; Паллас 1773,1: 566–567]. Левшин считал их просто трусливыми и жадными [Левшин 1832, 3: 80–81]. Такие взгляды, по определению этноцентричные, были в немалой степени следствием того, что наблюдатели из имперской России рассматривали обычные перипетии степной политики и войн через призму представлений оседлого европейца. Положительные оценки (там, где они были), как правило, касались казахских традиций гостеприимства и хороших качеств казахских женщин, добрых и трудолюбивых, страдавших от тирании своих мужей[81]81
  О гостеприимстве см. [Паллас 1773: 566–567]; о взаимоотношениях между полами см. [Броневский 1830: 85–86].


[Закрыть]. Не предпринималось никаких особых усилий ни для того, чтобы примирить все эти, иногда противоречивые, сведения (для одного высокопоставленного наблюдателя, С. Б. Броневского, такое противоречие было самой сутью казахского бытия [Броневский 1830: 85–86]), ни для того, чтобы поставить под вопрос само представление, будто группа людей может иметь некий «характер». Несмотря на небольшие противоречия в этих этнографических сведениях, фундаментальное различие между наблюдателем и объектом наблюдения – степняком и сеятелем, оседлым и кочевником, – казалось, подтверждало тот факт, что новые подданные империи обладали широким набором качеств, делавших их трудными в общении и опасными.

Эволюционистский взгляд на человеческие общества подразумевал, что казахи с течением времени могут измениться и стать другими. В конце концов, многие из наихудших черт их «патриархального» общества не так уж сильно отличались от законов и обычаев, характерных для ныне высокоразвитых европейских обществ в периоды поздней Античности и Средневековья [Левшин 2005: 123–124]. Все, что требовалось для такого утверждения, – это доказать, что кочевничество представляет собой осознанный выбор и что достаточно крупные части Казахской степи подходят для оседлого земледелия, которое сделало бы возможным прогресс. Именно это были готовы утверждать многие царские наблюдатели. Броневский, например, заявлял, что кочевое скотоводство коренится в стремлении казахов оставаться дикими и свободными: «…[они] не только не имеют оседлости, но, почитая неволею оставаться на одном месте, презирают жизнь постоянную» [Броневский 1830:72] (см. также [Мейендорф 1975:38]). Более того, и прошлое, и настоящее дает многочисленные примеры, подтверждающие возможность земледелия в Казахской степи. Н. П. Рычков, например, обнаружил на реке Кара-Тургай в Оренбургской степи свидетельства того, что люди, населявшие ее до казахов, выращивали там зерно [Рычков 1772: 58]. Другие наблюдатели ликовали, что трудолюбивым казахам как в сибирских, так и в оренбургских степях удавалось получить хорошие урожаи на почвах, которые, казалось, не подавали в этом смысле больших надежд [Рычков 1887: 100–101; Андреев 1998: 77; Спасский 1820:182–183]. Достаточно благоприятная природная среда делала оседлый образ жизни возможным, а по логике того времени это означало, что при надлежащем управлении возможным сделался бы и культурный прогресс[82]82
  О равновесии между окружающей средой, климатом, государством и гражданским порядком в жизни населения, см. [Ханыков 1844: 3–4].


[Закрыть]. В целом имелось несколько точек зрения на этот вопрос, и, будучи доведенными до логического конца, эти взгляды могли привести к неоднозначным политическим последствиям.

Но если бы можно было доказать, что эти утверждения неверны, остался бы один-единственный вариант: расценивать казахов как вечно мятежных подданных, которых едва ли можно приобщить к цивилизации и обратить которых на пользу Российской империи возможно лишь силой и принуждением. Левшин, занимавший ведущее положение в научном и управленческом дискурсе, четко изложил логику такой точки зрения: «Нельзя предположить, чтобы все киргизы могли из пастухов обратиться в земледельцев, ибо, не говоря уже об отвращении их к сему состоянию, они имеют слишком мало мест, способных к хлебопашеству» [Левшин 1832, 3: 27]. Однако сокрушаться по этому поводу не стоило. Поскольку «самые степи их как будто нарочно созданы для кочевой жизни», империи выгодно, чтобы «они состояние богатых пастухов не меняли на состояние бедных земледельцев» [Там же: 30–31]. Едва ли это сделало бы казахов более цивилизованными, культурными или внутренне послушными, чем они были в то время, но помогло бы управлять ими с помощью привычных методов, а также соответствовало тому, что Левшин рассматривал как природные условия. Когда Левшин писал об этом, еще предполагалось, что сохранение различий предпочтительнее, чем их стирание.

Примерно через сто лет после того, как Абулхаир-хан «подчинился» российскому правлению, царские чиновники и ученые выработали твердый набор представлений о кочевничестве и связанных с ним проблемах, хотя некоторые аспекты этой общей картины в ретроспективе кажутся маловероятными или просто ошибочными. Споры вызывал сам статус кочевого образа жизни казахов: неизменен ли он или потенциально поддается изменению? Вскоре геополитические сдвиги и перестановка внутренних приоритетов придадут этому вопросу особую важность.

С одной стороны, в первые сто лет своего сюзеренитета над Казахской степью, каким бы номинальным он ни был, Российская империя продуцировала хоть и ограниченные, но полезные знания о казахах и земле, которую они населяли. История подчинения казахов русскому престолу, писанная по ходу событий, полностью оправдывала присутствие России в регионе. Знаний о местности, пусть даже приблизительных и неполных, хватало для того, чтобы они служили путеводителем по самым важным маршрутам и по местам, где находились наиболее влиятельные роды и их вожди[83]83
  О маршрутах см. [Левшин 1832: 180–201; Hevia 2012: 73-106].


[Закрыть]. Сложное сплетение фактов и стереотипов о кочевой жизни было достаточно гибким, чтобы оправдать любой подход к государственному управлению, который мог показаться желательным: цивилизаторский, если казахи рассматривались через призму эволюционизма, или силовой, характерный для приграничных районов, если на первый план выходил географический детерминизм. Царское правительство видело Казахскую степь достаточно ясно, чтобы поддерживать над ней номинальный контроль, контроль, который, несмотря на периодические восстания казахов, по-видимому, становился все сильнее.

В то же время в глаза бросаются некоторые серьезные лакуны. Данные по численности населения всегда были не более чем предположительными, а сведения об окружающей среде – плохо систематизированными. Попытка объять обширную территорию, состоявшую из нескольких отличных друг от друга географических зон, жители которой подвергались разнообразным влияниям извне, приводила к массе противоречий. К 1840-м годам по вопросу о том, какой образ жизни возможен в степи, а также относительно цивилизационных возможностей ее обитателей сохранялись принципиальные разногласия. На ранних этапах имперского правления эта неопределенность была продуктивной или, по крайней мере, не фатальной. Но она создала серьезные проблемы, когда в 1860-е годы с завоеванием Туркестана завершилось кольцевое окружение степи, что сделало ее внутренней провинцией империи.

Российская империя покорила Казахскую степь без четко определенных намерений; более того, она покорила степь, не зная, что, собственно, последняя собой представляет. 1850-1860-е годы были для империи временем лихорадочной научной и законодательной деятельности; появлялись новые институты, поддерживающие исследования, которые, как можно было надеяться, могли помочь преодолеть все более очевидные трудности [Lincoln 1982: 91-101]. Административные реформы, проведенные в степи в 1860-е годы, стали испытанием для этой новой эры производства знаний: смогут ли ученые и чиновники выйти за рамки общих и противоречивых фактов, чтобы выявить положительные и полезные факты о регионе?