Текст книги "Хан Тенгри с севера. Негероические записки"

Четвёртый, тот, что постарше и посерьёзнее, отличался от своих товарищей тем, что говорил по-английски не на уровне Эллочки-людоедки, а на уровне её образованной подруги, а так же тем, что проявил выраженную склонность к беседам на глобальные политические темы. В течение тех двух дней, что испанцы ожидали вертолёта, а я тихо загнивал со своими стоматологическими проблемами, мы вели с этим парнем долгие разговоры про всё на свете. Возможно, мы стали бы приятелями, если бы не идеологическая пропасть, разделявшая нас и обнаружившаяся в процессе этих бесед.

Звали его Пабло, если я не ошибаюсь. Я почерпнул много занятного из этих бесед. Вообще, жизнь в базовом лагере – это потрясающая возможность пообщаться с людьми из самых разных стран и попытаться понять, что они из себя представляют. В первой же беседе, сразу после того, как мы обменялись исходной информацией о себе, я пустил в ход грубую, хотя и вполне искреннюю лесть. Я заявил, что побывал в Мадриде, и что мне жутко понравился этот замечательный город. Пабло насупился, словно я похвалил бывшего любовника его жены и сказал, что Мадрид – это символ испанского империализма и его захватнической политики в отношении маленькой, но свободолюбивой Каталонии, и её столицы Барселоны. У-упс... Вот так прокол! Я тут же попытался исправить неловкость, погладив по головке и Барселону тоже, хотя в ней я никогда не бывал. Тема меня заинтересовала, и я стал осторожно разрабатывать её, словно сапёр, откапывающий готовую взорваться мину. Пабло и его товарищи, как оказалось, принадлежали к прогрессивной, левой, свободолюбивой, антиглобалистской и антиамериканской части человечества. Это такой модный сегодня суповый наборчик.

Конечно, про борьбу басков не слышал только соболь в заполярье, но насчёт того, что солнечная Каталония тоже борется за отделение от Испании, я ей-богу не знал! «Да, боремся!»– с суровой гордостью говорил мне Пабло, – «они (испанцы, то есть) обижают нас, так же, как и басков. Но мы не взрываем бомбы, мы боремся с ними мирными средствами». «Пабло, а Пабло,»– спросил я его – « чем же они вас так обижают, эти испанцы?» «Они не любят нас,» – задумчиво произнёс Пабло – «они считают нас деревенщиной и не любят наш язык. Они не любят, когда мы говорим на своём языке в их Мадриде». Опа-па... Оказывается у каталонцев свой особый язык! Век живи – век учись. «А ты уверен, Пабло, что из-за такой, обидной конечно, но всё же непринципиальной вещи, стоит затевать такой грандиозный развод с битьём тарелок, причем уже после того, как Испания сама превратилась в часть Объединённой Европы?» По долгой раздумчивой паузе я понял, что Пабло не часто смотрел на эту проблему под таким углом. «Может быть, и нет,» – угрюмо сказал он, – «но мы хотим быть независимыми».

Во время другой нашей беседы мяч был перекинут на моё поле. История Святой Земли в представлении Пабло была проста, как строение инфузории-туфельки. Коснувшись палестино-израильского конфликта, он озабоченно покачал головой: «Шарон – очень плохой премьер-министр». Он сказал это сочувственно. «Ну, почему же?» – ответил я, – «по-моему, он один из самых удачных премьеров Израиля за всю его историю». На лице Пабло отразилось неподдельное изумление. Очевидно, в его голове не укладывалось, что человек, выглядевший вполне интеллигентно, хоть и заросший, как сибирский мамонт, может не разделять мнение всей прогрессивной Европейской общественности. Нет здесь Эяля, подумал я. Вдвоём они бы со мной живо разделались... Слушая мои разъяснения, Пабло недоверчиво качал головой, изредка соглашался с моими аргументами и, наконец, признал, что он никогда не имел возможности увидеть всю эту «столетнюю войну» глазами израильтянина.

Между прочим, все эти беседы, которые я так гладко тут излагаю, происходили на абсолютно чудовищном английском и сопровождались с обеих сторон беканьем, меканьем и отчаянной жестикуляцией. Это – так, для полноты картины.

Если бы всё только этим и ограничилось, то мы бы расстались с ним закадычными друзьями. Однако, желая проверить всю глубину моего морально-политического разложения, Пабло помянул американского президента, как символ всего самого ненавистного в ненавистной ему Америке, рвущей в клочья несчастную, поруганную иракскую землю. Ох, уж этот Буш! Его простая техасская физиономия торчит посреди мира, как металлическая мачта в грозу, и молнии всенародного антиамериканизма лупят в неё со всех сторон. Только ленивый не пнёт американца, и только мёртвый – их президента... «Ну, Буш, конечно, не семи пядей во лбу...» – подарил я Пабло пешку – «но козла этого, Саддама, они правильно ухайдокали,» – совершил я «ход конём по голове». Пабло замолчал и посмотрел на меня подозрительным чекистским взглядом. Он напрягся, и в какой-то момент мне показалось, что он собирается перенести наше духовное единоборство в физическую плоскость. Здравый смысл возобладал, но теплота и задушевность наших бесед была безвозвратно утеряна. С тех пор Пабло здоровался со мной с холодной учтивостью, как с уважаемым, но непримиримым противником. О, эти смуглые революционеры с твёрдой рукой и гибким телом – порождение страстных женщин, терпкого вина и неутомимого солнца! Как легко их любить! Как велика власть эстетичного!

А за брезентовой стенкой палатки всё так же падали тяжёлые хлопья снега, и жизнь шла своим чередом. Эяль, несмотря на непогоду, сумел пробиться во второй лагерь, а Володя сидит в пещере на седловине и ждёт возможности выйти на восхождение. После обеда отдохнувшие британцы ушли в первый лагерь. Их поджимают сроки, и Моисеев ведёт их на гору, несмотря на настырную метель, которая кончится неизвестно когда. И только я – встречаю и провожаю, читаю и треплю языком, выслушиваю «соболезнования» и ввожу прилетевших последним рейсом новичков в курс событий. Я превратился в деталь лагерного пейзажа, в мебель, в приблудную собаку, ютящуюся у кухни. Тоска, тоска. За обедом ловлю на себе иронический взгляд крутого восходителя на Каракорумские восьмитысячники. Похоже, общественное мнение уже списало меня. Я смиряю гордыню. Ты никому ничего не должен, говорю я себе. Не важно, что думают другие, важно – что думаешь ты сам. И всё же – тоска смертная! Половина моего антибиотика была «предусмотрительно» оставлена мной во втором лагере, и если до послезавтра воспаление не утихнет, то у меня кончатся таблетки, и тогда вообще непонятно, что делать. И всё ещё нет связи с «Большой Землёй», а это особенно мучительно, когда ты в депрессии и помираешь от тоски и безделья.

***

Вечером мне показалось, что зубная боль утихает, и я ушёл спать почти в праздничном настроении, но в три часа ночи я проснулся и снова принял болеутоляющее. О, господи! Когда же это кончится! Я просто гнию от всего этого – от безделья, от неизвестности, от сочувственных взглядов, от всей этой чудовищной невезухи. От бессилия я закусил свою жалкую подушку, сымпровизированную из не надетых на ночь вещей, и тут же застонал от боли... твою мать! Даже этого я не могу... Гори оно всё синим пламенем – завтра пойду на гору. Бог не выдаст – свинья не съест. Но постепенно я беру себя в руки и заставляю рассуждать логично, без эмоций. Я буду ждать столько, сколько потребуется. Я дождусь момента, когда воспаление утихнет, и я уверен, что оно не возобновится, если я буду продолжать глотать таблетки. Снизив дневную дозу, я смогу растянуть их так, чтобы хватило на восхождение. Конечно, вся эта обидная история ополовинила мои шансы взойти на гору, но всё же ещё не обнулила их.

Я переворачиваюсь на спину и думаю о том, как глупо и обидно пошло наперекосяк всё это грандиозное мероприятие, которое так прекрасно начиналось. Болеутоляющее начинает действовать, и я засыпаю. Пасмурное утро. Небо закрыто облаками, и вершина Хан Тенгри периодически скрывается в тумане. Народ теперь всё больше ходит после обеда. Это такая новая мода – чтобы не сидеть лишнего в первом лагере. В базовом-то гораздо уютнее и сытнее. Во время завтрака я почувствовал, что зуб уже не болит с той стервозной настырностью, что прежде. Радоваться не спешу, но готовлюсь на завтра на выход. Пока Моисеев сидит на горе со своими британцами, лагерем заведует спортивного вида женщина, которую подрастающее альпинистское поколение зовёт Еленой Петровной. Я покупаю у неё газовый баллон себе на дорогу. Одного полного баллона и остатков того, что оставлен нами в первом лагере, мне должно хватить на всё восхождение. Стараюсь выбрать, какой поновее, без видимых деформаций. Дело в том, что одноразовые газовые баллоны тут принято дозаправлять по тридцать раз. Русская смекалка в действии. Естественно, что после таких сеансов насильственного кормления, у этих баллонов то тут, то там появляются всякие вздутия, шишки и флюсы. Пользуются ими до тех пор, пока они не принимают форму мяча.

За обедом доктор вместе с Леной дружно отговаривают меня идти на гору, причём, если доктор придерживается щадящей пациента медицинской терминологии, то Лена рисует мне живописные полотна моего медленного и мучительного умирания. «Это же верхняя челюсть,» – объясняет она мне, – «гной там как прорвётся – и прямиком в мозг. И – тю-тю, пишите письма». «Нет, Лена,» – говорю я ей, – «я уже решил, и если эту ночь проведу без болеутоляющего, то завтра после завтрака я выхожу».

«Ну, тогда,» – говорит Елена Петровна с эдаким кокетливым цинизмом, – «разрешите прямой вопросик: а страховочка у вас есть, на тот случай если вы там наверху того-этого?...». «Есть у меня страховочка, есть,» – смеюсь я её цепкой хозяйственной хватке.

Пока я сидел в Базовом, я познакомился со многими новыми людьми. Прежде всего, это – русский немец Женя, крепкий мужик такого я бы сказал Никита-Михалковского типа, что ли. Он прибыл сюда один, без компании и договорился с русскими гидами, что будет пользоваться на горе их палатками, которые находятся там постоянно до конца сезона. С ним я общаюсь больше всего, по причине языкового сродства. Иногда я коряво беседую с тремя австрийцами, которые только прилетели и делают сегодня первый акклиматизационно-забросочный выход. Их лидер, тот, что помоложе, говорит, что был на Музтагате, Ама Дабламе, Мак Кинли и Аконкагуа. Два его спутника выглядят на «полтинник» и тоже вроде довольно опытные. Тот из них, которого зовут Робертом, сидит в столовой с постной физиономией, по которой можно безошибочно узнать альпиниста, временно отлученного от своего мазохистского увлечения. Оказывается, он кашляет, и доктор обещал ему быструю смерть на горе от воспаления лёгких. Как и я, он принимает антибиотик, мучается бездельем (всего-то второй день!) и рвётся на гору. В его компании я чувствую себя гораздо веселее.

Кроме того, в один прекрасный день лагерь наводнили поляки. В отличие от корейцев, они были очень даже «с этой планеты», легко влились в коллектив и довольно бестолково забегали вверх-вниз по горе маленькими группками. Все – молодые и безо всякого понятия о том, что такое высота и с чем её едят. Был среди них парнишка по имени Томаш. Так вот, более общительного товарища я в жизни не встречал. У нас в лагере сразу за столовой была такая популярная скамеечка. Она располагалась на краю морены, над ледником и была обращена к Хан Тенгри. В тёплый солнечный день народ собирался на этой скамейке, точил лясы и любовался подёрнутыми голубоватой дымкой отвесами Северной Стены. У меня даже выработалась по этому поводу одна такая старперовская шуточка: придя к этой скамейке и застав там кого-нибудь живого я непременно произносил: «что, опять фильм про Хан крутят?!» Так вот, найдя там как-то раз Томаша и одарив его этой своей непревзойдённой остротой, я был захвачен таким неудержимым потоком словоизлияний, таким длительным, абсолютно неистощимым стремлением к бескорыстному общению, что на мгновение даже подумал, а не еврей ли он? Томаш жил в Германии жизнью бедного, но свободного студента. Подрабатывал за гроши в магазине альпинистского снаряжения и мечтал о больших горах. Хан Тенгри показался ему подходящей горой для приобретения первого высотного опыта... Меня, вообще-то, непросто утомить разговорами, но поскольку общались мы с ним на английском языке, я расстался с ним абсолютно измотанным, словно выстоял десять раундов против чемпиона Польши в среднем весе.

Помимо этого, Томаш оказался простым, открытым парнем, готовым помочь любому человеческому существу в любое время дня и ночи.

Ещё одним человеком, с которым я проводил время в полезных беседах, был Витя, который спустился в Базовый Лагерь на одну ночь, подышать кислородом перед выходом на решительный штурм вершины. Игорь не нашёл в себе сил спуститься и остался ждать его в первом лагере.

В верхних лагерях сегодня царит уныние. Эяль провёл весь день во втором лагере, а Володя в пещере на седловине. Поскольку погода и сегодня не позволила ему выйти на штурм, ему предстоит как минимум ещё одна (уже третья) ночь. В пещере он сидит один, и можно только вообразить себе, как давит на психику такая отсидка в ледяной «одиночке» на высоте почти 6000 метров. То, что между вторым лагерем и седловиной торчит пик Чапаева, диктует принципиальное отличие в тактике восхождения с северной стороны, по сравнению с южной. Те, кто приходит к седловине с юга, обычно не пережидают непогоду на высоте, а стараются спуститься как минимум во второй лагерь. Там это делается быстро и просто, и так же просто вернуться обратно на седло. С севера, переход из второго лагеря в третий занимает целый ходовой день тяжёлой пахоты, да и чтобы спуститься, нужно набрать метров 300 и вылезти на купол Чапаева. Поэтому поднявшиеся на седло с севера обычно сидят на нём до упора и уходят вниз только в двух случаях: либо когда кончаются все ресурсы, материальные и ментальные, либо когда удаётся дождаться окна в погоде и сделать попытку восхождения. Сегодня утром корейцы дважды пытались выйти на штурм, и оба раза сильный ветер загонял их обратно в лагерь. Володя говорит, что на седловине ветер буквально сбивает с ног.

К вечеру у нас в Базовом погода испортилась окончательно – мелкий, плотный, мокрый снег с ветром. У меня же за ужином впервые не болел зуб, и я собираюсь идти завтра в первый лагерь в любую погоду. Отступать мне некуда – у меня осталась одна-единственная попытка. Зубная боль исчезла резко, словно её выключили, и теперь я весь нацелен на восхождение. Вечером я лежу в палатке, и сквозь пересвист ветра до меня доносятся крики, смех и варварская музыка. Испанцы завтра улетают, и в столовой водка льётся рекой до поздней ночи. А у меня перевёрнута последняя страница «Золотого Храма», и завтра я выхожу на гору.

«Самого Храма с вершины горы было не видно – лишь дым и длинные языки пламени. ... Я сел, скрестив ноги, и долго смотрел на эту картину. ... На душе было спокойно, как после хорошо выполненной работы. Ещё поживём, подумал я.»

Слегка подшмаленная птица Феникс

Подшмаленная птица Феникс – это я. Примерно так я ощущаю себя, с трудом передвигая ноги по истекающему потоками воды послеполуденному Иныльчеку. Физически я чувствую себя, как больной, вставший с постели после продолжительной болезни, но в душе у меня скачут солнечные зайчики. Я наслаждаюсь действием и движением. Наконец-то я снова в нахожусь в начале чего-то значительного. Я восстал из пепла, пусть даже с ощипанным хвостом и подгоревшими крыльями...

Вообще-то, я собирался уйти сразу после завтрака, но за завтраком Витя стал уговаривать меня выйти вместе с ним после обеда. Я колебался. В такую солнечную погоду после обеда весь склон до первого лагеря превратится в мокрую кашу. Да и сидеть в лагере уже нет никаких сил. С другой стороны, идти вдвоём веселее и безопаснее. Я соглашаюсь и даже договариваюсь о том, что пойду на восхождение вместе с обоими москвичами. Забавно, что случилось именно то, о чём я мельком подумал ещё тогда, на первом акклиматизационном выходе – я присоединился к их группе! Собственно ночевать я собирался отдельно, поскольку палатка у них была двухместная, а у меня стояли готовые лагеря, но на переходах куда приятнее идти с компанией. К концу завтрака к нам подсела «Елена Прекрасная» и спросила, выхожу ли я после завтрака, на что я сказал, что нет, что Витя уговорил меня подождать до обеда. «Вы слишком легко даёте себя уговорить, молодой человек...» – насмешливо хмыкнула Елена Петровна. Я засмеялся – да, я человек мягкий и с хорошим характером!

После завтрака произошла серия прощаний. Во-первых, улетели испанцы, слегка опухшие после вчерашней вечеринки. Я сердечно попрощался с Пабло, и, кажется, он даже простил мне мою нетрадиционную для европейского интеллигента политическую ориентацию. Затем «чайная» Таня сказала, что 10-го августа закончится её смена, и она улетит на Большую Землю. Поскольку в это время я всё ещё буду на горе, то мы с ней прощаемся, и я делаю памятную запись в её дневнике. Вскоре после этого ко мне подошла Надия и, вопросительно заглянув глаза, спросила, не откажусь ли я написать ей по-еврейски пару обиходных фраз. Она собирает в специальной тетрадке фразы на разных языках. Типа: «Здравствуйте», «как дела?», «как погода» и тому подобное. Я охотно соглашаюсь и пишу ей несколько фраз на иврите. Кто знает, может быть следующие израильтяне, которые попадут в этот лагерь, будут ошарашены приветствием на их родном языке...

В обед, в сеансе связи пришли волнующие новости: Володя – на выходе из кулуара, в полутора часах хода от вершины! Я держу за него скрещенные пальцы. Ира заламывает руки и засыпает меня вопросами. Я стараюсь её успокоить: всё будет в порядке – Володя дойдёт до вершины и спустится в лагерь целым и невредимым. Я действительно уверен в этом. Эяль сегодня переходит на седловину, и я слежу за его продвижением со смешанными чувствами. Я, несомненно, желаю ему удачи. Я искренне хочу, чтобы наша крохотная экспедиция завершилась успешным восхождением, а маленький бело-голубой флажок, который я передал Эялю перед его выходом из Базового, был развёрнут на вершине Хан Тенгри. И всё же, скользкий червячок ревности точит моё сердце. Это была моя мечта, моя гора, мой семитысячник...

Прощания окончены, и мы с Витей спускаемся на ледник. Несмотря на общую слабость и подлипающий на подъёме снег, мотивация у меня аж из ушей лезет, и через 3ч. 20м. мы вваливаемся в нижний первый лагерь. Игорь тут же окружает нас заботой и отпаивает вкусным фруктовым чаем. Здесь я встречаю поляка Томаша, который просто-таки исходит энергией, как спелый финик мёдом. Он сообщает, что собирается прямо сейчас, на ночь глядя, идти во второй лагерь. Я пытаюсь отговорить его от этой гнилой затеи, но почему-то ему важно сделать это именно ночью.

Посидев с ребятами с четверть часа, я перебираюсь на сотню метров выше – к своей палатке. Здесь я нахожу Женю, того, который из Германии. Он поселился в палатке гидов, и я одалживаю у него их коврик, поскольку все наши растащены моими компаньонами по верхним лагерям. Женя кисловато замечает, что коврики не его, но я разрешаю растолкать меня грубыми пинками посреди ночи, если гиды вдруг заявятся в лагерь вопреки всем прогнозам. Уже смеркалось и стало довольно прохладно. Я залез в палатку, сделал неловкое движение, и тут же мне свело судорогой икру. Вот зараза! И это после самого лёгкого перехода, а что будет завтра? И ведь на первых-то выходах ничего подобного не было. Помассировал мышцу – вроде отпустило. Я располагаюсь поудобнее у тамбура и не торопясь, наслаждаясь тишиной, уединением и чувством приятной усталости, готовлю себе ужин. Газовая горелка тихо гудит, с ткани палатки падают капли конденсата. Съедаю кружку супа с тушенкой и сухарями. Затем пью много горячего травяного чая с лимонными вафлями. Хорошо-то как, черт побери! Впервые за последнюю неделю я чувствую, что живу.

Залажу в спальник, затягиваю шнур, так что только нос торчит наружу, и изнутри этого лёгкого уютного кокона прислушиваюсь к поднявшимся снаружи резким порывам ветра. Судя по набегающему волнами сухому шелесту, метёт мелкий снежок. Какая ничтожная преграда отделяет меня от внешнего мира, от океана сухого морозного воздуха, в котором с протяжным свистом проносятся колючие жгуты снега. Убрать пару миллиметров капрона и пару сантиметров синтетического пуха, и в считанные минуты тёплое тело превратится в твёрдую остекленевшую колоду.

Сон не приходит, и я долго размышляю об этих и других интересных вещах. Я думаю о том, что пока я здоров и силён, мне нравится это моё одиночество. Мне это внове, но я начинаю понимать, за что люди любят соло восхождения – за ощущение свободы. Как и любая свобода, эта восходительская свобода – игрушка для сильных. Как за всякую свободу, за неё платят риском. Так устроен этот мир. Невозможно усидеть одной задницей на двух стульях: либо ты застрахован, либо ты свободен. Единственный сорт людей, которым я завидую безнадежной жаркой завистью, это люди, рождённые свободными. Есть такая порода людей, которые не чувствуют сопротивления окружающего их мира. Любое движение даётся им легко, поступки совершаются вовремя, и им никогда не приходится печально смотреть вслед уходящему поезду. Всю жизнь, пытаясь приблизиться к этой свободе, я раз за разом отодвигаю свою границу, но всякий раз обнаруживаю себя в новой комнате, может чуть просторнее предыдущей, но принципиально ничем от неё не отличающейся. Свобода – это состояние души, а не доступность чего-то, что было недоступно тебе ранее. Простое прогрызание жизненного тоннеля в новом направлении не делает тебя свободным человеком. Как и всякой человеческой способности, свободе можно учиться, но никакой самый упорный труд не заменит природного таланта – таланта быть свободным человеком. Сегодня я уже знаю, что мне не хватит жизни, чтобы обрести ту степень свободы, которая удовлетворила бы меня. Но даже самое ничтожное продвижение в этом направлении является для меня самым большим наслаждением и самой большой наградой.

***

Ворочался я долго, но под утро всё же крепко уснул и встал в бодром состоянии духа. Погода прохладная и чуть тревожная. Светит солнце, но по небу несёт высокие перистые облака, и с Чапаева вниз по ребру слетают волны резкого ветра, несущего сухую снежную пыль. Я, не торопясь, завтракаю и собираюсь на выход. Спешить некуда. Во-первых – надо подождать москвичей, которые поднимутся ко мне из нижнего лагеря, а во-вторых, за ночь намело снега, и у меня нет никакого желания ложиться грудью на амбразуру – пробивать народу тропу. Как я обнаружил только утром, в соседней палатке ночевали американцы, и я решаю, что героический покоритель Эвереста Скотт вполне может взять на себя эту почётную миссию. Вскоре они и вправду уходят вверх по ребру, останавливаясь и пригибаясь каждый раз, когда очередной смерч снежной пыли накатывает на них с верхних склонов. Несмотря на то, что Скотт тропит, ему приходится периодически поджидать своего клиента.

Я вернулся к своим делам и совсем забыл о них, как вдруг, к моей досаде, они вернулись. Клиент Скотта прошёл мимо меня с зелёным лицом, отошёл к краю площадки и выдал на-гора всё, что накопилось на душе. «Что случилось?» – спросил я Скотта. «Парень немного перебрал вчера...» – ответил Скотт с ехидной усмешкой. Он совсем не выглядел огорченным.

К 9 утра подходят Витя с Игорем, и мы выходим. Делать нечего – надо тропить. Я обнаруживаю, что даже то, что протропил Скотт, успело замести снегом. Через час я начинаю сдавать, и меня сменяет Игорь. Идём медленно. Самочувствие лучше, чем вчера, но ноги слабоваты – слабее, чем на первых выходах. Зато высота пока не давит – наакклиматизировался я, как положено.

Выше становится полегче, поскольку почти весь свежий снег посдувало ветром. Что действительно портит жизнь, так это заряды снежной пыли, налетающие на нас с отупляющей регулярностью. Начинают подмерзать руки, и перед скальным поясом я меняю перчатки на те, что потолще. Перед скалами долго жду своей очереди.

Оказалось, что скалолазание – не Витин конёк, и он долго приноравливается прежде, чем сделать следующий шаг. Игорь же пролез первым, довольно ловко, и теперь он ворчит и фотографирует сверху нашу возню.

Где-то над скалами мы встречаем Володю, который спускается в Базовый Лагерь. Ещё вчера я узнал, что он таки дошёл до вершины. Я поздравляю его – хлопаю по плечу и жму руку. Для человека, поднявшегося на вершину Хан Тенгри после трёх ночей на седловине, он выглядит на удивление свежим. Мы договариваемся с ним о том, что он оставит нам с Эялем свою палатку, стоящую в первом лагере. Кроме того, я взял у него горелку и рацию. Я обещаю вернуть ему всё в Алмаате перед отлётом, а он желает мне удачи и уходит вниз к своей Ире, к отдыху, к тихим матрасным радостям на берегу хрустального озера Иссык-Куль.

Во второй лагерь наша троица выползла только в шестом часу. Первым делом я занялся готовкой ужина. Заготовил большой мешок снега, так чтобы хватило и на утро, и залез в палатку топить воду. Приготовил себе картошку с колбасой и луком, а потом долго гонял чаи вприкуску с абсолютно улётной халвой. Вы когда-нибудь ели халву с изюмом, залитую горьким шоколадом? Если нет, то вам ещё есть для чего жить...

После ужина я пошёл прогуляться по лагерю и пофотографировать закат. Народу в лагере – море. Даже странно думать, что вся эта весёленькая тусовка (полтора десятка палаток!) обосновалась посреди довольно крутого маршрута на Хан Тенгри. Поражаюсь, до чего тепло меня все тут встретили. Они привыкли, что я являюсь эдаким печальным атрибутом лагерной столовой, и, похоже, никто не ожидал меня здесь увидеть. Покойник восстал из гроба...

Вечером снова пару раз сводило ногу, и я приготовил себе гидрана и выпил для профилактики. Это такой специальный порошок, который восстанавливает солевой баланс в организме. Затем натопил себе бутылку горячей воды и завалился с ней спать. В этом не было ничего сексуального – можете мне поверить.

***

Всю ночь сильнейшие порывы ветра трепали палатку. Спал я урывками, и сны мне снились какие-то странные. Будто я – это кто-то другой, который находится в палатке и смотрит сверху на меня настоящего, то есть того, который спит. Иногда нас, чужаков, было даже двое. При всей бредовости, сон был очень ярким.

В 12 ночи я понял, что до рассвета не дотяну – нужда меня одолеет. Заготовить бутылку на подобный случай я не удосужился, поэтому собираю волю в кулак, натягиваю пуховку и пластики и выхожу «до ветра». Какое там «до ветра»... До урагана! Отхожу за палатку на пару шагов, ровно настолько, чтобы завтра не черпануть «желтого снега». Стою по колено в сугробе. Ветер ревёт, снег летит параллельно земле. Струя тоже...

Возвращаюсь в палатку и дрожа заползаю в спальник. Через какое-то время я-чужак вновь усаживается в палатке у моего тела и о чём-то долго и проникновенно разглагольствует.

Под утро проснулся с головной болью и принял таблетку. Выглянул наружу, а там такой ветрище, что люди по лагерю ходят, наклонившись под 45 градусов. Приготовил на завтрак овсянку, но что-то она в меня не пошла. Кое-как её в глотку затолкал, но чувствую – назад просится. Я сел, привалившись спиной к стенке палатки, и сжал зубы. Стерпится – слюбится! И, вправду, спустя минут пять овсянка угомонилась, и я выбрался наружу, узнать, что к чему.

Британцы уходят наверх, несмотря на ветер. Упорный Моисеев гонит их на седловину. Кроме него их сопровождают ещё четверо гидов и портеров: Вадик Попович из Н.Тагила, Вася, который местный, казахстанский, и двое молодых ребят. Кажется, их звали Сашами... С Васей я сдружился, пока сидел в Базовом Лагере. Он меня всё про жизнь в Израиле расспрашивал, и всё недоумевал, почему мы не можем отдать палестинцам всё, что они хотят, а потом посмотреть, что из этого получится.

Я желаю Васе удачного восхождения. Глаза у него печальные, и я его понимаю. В такой ветрило не то, что британцев – собаку не выгуливают. Витя с Игорем решают остаться до завтра, а я какое-то время не знаю, что решить. С одной стороны – время поджимает, и случай подходящий – можно пойти с Моисеевской командой. С другой стороны – чувствую я себя довольно паршиво, а погода – дрянь. Есть у меня такое чувство, что посидеть денёк на этой высоте мне только на пользу пойдёт. Да и от москвичей убегать не хочется. Хорошие ребята, привык я к ним. В итоге решаю остаться на днёвку.

К двенадцати часам ветер притих, и я решил пойти прогуляться вверх до скального пояса. Это полезно для акклиматизации и чтобы организм не застаивался. Беру с собой только фотоаппарат и бутылку с водой.

Иду наверх чуть ли не в толпе.

Народ просёк, что ветер утих, и почти весь лагерь (а это – несколько финнов и половина Польши) отправились на Чапаева.

Финны собираются дойти до седловины, а поляки решили переночевать на вершине Чапаева.

Поляки, я заметил, вообще склонны к нетривиальным подходам и решениям.

Я поднялся почти до самых скал, но вплотную не подошёл. На скальном поясе висело с десяток человек, а скалы там разрушенные – то и дело камешки на снег вылетают.

Посреди подъёма связался с базовым лагерем. Из Второго связь с базой плохая. Из палатки вообще – глухо, нужно выбираться наружу и идти на северо-западный склон. Поговорил с Надией, и она сообщила мне странную вещь. Будто бы моя жена звонила в Валиевский офис в Алматы и узнавала у Юли, всё ли у меня в порядке. Это было довольно странно, поскольку перед выходом из Базового мне удалось позвонить домой через спутниковый телефон Скотта, и Таня знает, что я только пару дней, как ушел на гору. Я спросил Надию, не говорила ли жена, что у неё что-то случилось, но Надия меня успокоила и сказала, что Таня просто обо мне беспокоилась. Всё же у меня осталось ощущение какой-то недоговорённости: Танька-то моя понимает что к чему, и рано ей обо мне беспокоиться.

Я нащёлкал полплёнки и спустился в лагерь. Под скальным поясом, на высоте примерно 5800м я чувствовал, что высота давит на голову, а к палаткам пришёл выжатый и с головной болью. Наверное, правильно, что не полез сегодня на седловину. Хотя кто его знает, что тут правильно, а что нет. Это только потом, задним числом мы все умные.

Погода скачет, как настроение барышни в критические дни. Утром ветер с ног сбивал, после обеда – тишина, солнышко и лёгкие облачка, а к вечеру – всё затянуло, и пошёл снег. Но и это ещё не конец! Прямо перед заходом солнца вдруг распогодилось, и мы стали свидетелями феерического заката. После ужина я долго гуляю по лагерю – смотрю на закат и выгуливаю себя на ночь. Прямо, как собаку... Очень уж не хочется снова выползать посреди ночи.