Текст книги "Хан Тенгри с севера. Негероические записки"

Дневник пещерного человека

Да, я вёл дневник и довольно подробный. Особенно в пещере, когда у меня была масса свободного времени. Сейчас, когда пишу всё это, от дней проведенных на Хан Тенгри меня отделяет почти полгода, и я допускаю, что многие вещи представляются мне несколько иначе, или я хочу видеть их несколько иначе. Перечитав свой дневник, который я писал в пещере, я почувствовал какое-то смутное и абсолютно не логичное чувство протеста по поводу некоторых своих реплик. И именно это чувство натолкнуло меня на мысль, выложить всё как есть, точно так, как оно записано в дневнике. Единственное, что стоит разъяснить, так это план, который был тогда у нас с москвичами. Мы пришли в лагерь так поздно и настолько измотанные двенадцатичасовым переходом, что не могло быть и речи о выходе на восхождение завтра утром. Мы решили отдохнуть один день, а послезавтра, если погода позволит, сделать попытку восхождения. Если же погода не позволит – уйти вниз. Резонов Вити с Игорем я уже не помню, но у меня должен был к тому времени закончиться антибиотик, а ещё через день – газ в горелке и продукты. Мне это казалось достаточным основанием не задерживаться на седловине.

В дневнике же я писал вот что:

***

"Утром зуб не болит. Рассвет в пещере – красивейший: со всех сторон льются волны голубого света, как на дне моря. Погода неустойчивая – чуть ветер, чуть туман, чуть снежок.

Только позавтракал, как ко мне спустились Вадик Попович и два портера, один из которых (Саша) с обморожениями пальцев рук. Они приготовили чай и компот, и оставили кое-какие вещи в качестве заброски. Сидели довольно долго, часов до 10, и это было хорошо – не скучно. Когда они ушли, я пописал записки и почитал какую-то евангелическую брошюру (вот она, рука братьев Христовых! В ледяной пещере на 6000м!)

Потом пришли Витя с Игорем в гости. Посидели, поболтали за жизнь часов до двух. Попили чай. Потом пошли к ним обедать, поскольку они замёрзли в моей берлоге. У них в палатке тесно, но тепло. Поели растворимые (но в этот раз они не растворились...) макароны с рыбными консервами и попили чай с моими сухарями и печеньем (эх, что я завтра есть буду?). Поболтали про политику, и в 5.30 я пошёл в свою пещеру.

Договорились на утро выйти в 6 – 6.30, если погода позволит. В глубине души – боюсь эту гору. Здесь каждое движение требует таких затрат энергии, а гора эта такая высокая...

Я уже не хочу взойти на вершину, а просто выполняю какой-то странный долг перед собой, перед семьёй, перед своей мечтой. До этого момента я играл честно и отдавал, что мог, но сейчас, ставя завтрашний день предельным сроком для восхождения, я чувствую, что мухлюю. Я мог бы продержаться на седловине ещё пару дней. В любом случае, я рад, что пришел на седловину. Это было очень (ужасно!!!) тяжело, и это было восхождение. Если моя поездка и проигрыш, то хотя бы не всухую. Это было очень здорово увидеть закатную Победу с перемычки, спать и жить в пещере. Вчера вечером на закате я видел Хан облитым «кровью» во всей красе. Это – незабываемое зрелище! Я был тут, и я это видел!

На ужин второй день я делаю себе в кружке болтанку из Галины Бланка, картошки и кусочков колбасы. Сегодня добавил ещё кусочки перемороженного лука. Сыр, зараза, промерзает насквозь, хоть клади его на ночь в спальник. Спички, что оставил мне Володя, тоже отсыревают, и теперь зажигается каждая 3 – 4я. Да они и кончатся скоро. Удачно, сегодня утром ребята оставили «в заброску» горелку с пьезоэлементом, так я теперь пользуюсь ей, как гигантской зажигалкой. А ещё они оставили пластиковую лопату, так что теперь я могу отгребать снег, которым потихоньку заносит вход.

Вообще же, как много здесь зависит от удачи: выйди я из базового лагеря на день раньше, я шел бы всё время с британцами, включая вчерашнюю попытку при почти идеальных условиях. Задержись Эяль на седловине ещё на сутки, и он тоже мог бы в этом участвовать. Хотя те, кто сильны по-настоящему и физически и ментально, куда меньше зависят от удачи. Ждут погоды столько, сколько надо (я бы свихнулся сидеть в пещере 4 дня, как Володя) или восходят при не «идеальной» погоде (как канадцы). Удача – помощник слабых. Что и говорить, я устал от холода и одиночества, каким бы условным оно ни было. Хочется в тепло, к своим. Скучаю.

Под вечер (когда пора ложиться) ветер метёт прямо в пещеру. Загородился ковриками. Проблема помочиться – либо против ветра, либо – в свою пещеру... Нашёл компромисс и помочился поперёк ветра, на склон прямо у входа. На более серьёзный случай, да ещё ночью, заготовил полиэтиленовый мешок... Не вижу другого выхода. Ложусь спать. Спокойной ночи, мой еженощный гость! Принял для профилактики парацетамол и оптальгин, хоть вообще-то ничего не болит. Маразм? Все глотают."

***

Вот так провёл я свой день на седловине. Это всё звучало не слишком героически? Ну если бы я тогда знал, что сейчас вставлю это в рассказ прямо так, без купюр, я бы чего-нибудь приукрасил, конечно...

Снова про Чапаева (и снова не анекдот)

Спал я плохо, урывками. Краткие погружения в сон сопровождались особо яркими и страстными беседами с самим собой. Когда же я выныривал на поверхность из этого липкого бреда, то слышал равномерное тихое шуршание, словно змеи ползают – это снаружи метёт сухой жёсткий снег. Пару раз я зажигал фонарик, и в луче его кружилась у входа серебристая новогодняя пыль. И всё это длилось и длилось, но вдруг, не помню, когда точно это произошло, но определённо после полуночи, тихий шорох исчез. В пещере царила полная тишина. Распогодилось, подумал я, и сладостный холодок под ложечкой прогнал сон. Я хотел встать и приняться за готовку завтрака, но оказалось, что ещё слишком рано. Я снова проверил будильник – не хватало только проспать! Поворочавшись какое-то время в воспалённо-предпраздничном настроении, я неожиданно уснул.

В 4.50 проснулся снова и прислушался. Тишина стояла мёртвая. Вот оно – мой час пробил! Башка тяжёлая, в мутной спросонья голове одна только эта мысль бьётся, но мотивация – аж из ушей лезет. Одеваюсь сразу, как на восхождение – всё прилаживаю, изо всех сил пытаюсь хорошо думать. Собираюсь, как в бой. Хочу выйти «до ветру», и только тут обнаруживаю, что вход в пещеру полностью завален снегом. Страшная догадка приходит мне в голову! Я разгребаю лаз, начиная сверху, где слой снега потоньше. Из образовавшегося отверстия морозная мгла швыряет мне в лицо горсть колючего снега. Метёт! Не веря своему горю, разгребаю завал лопатой и, согнувшись пополам, выбираюсь наружу. Не видать ни зги – всё укутано сумрачным предрассветным туманом, из которого сыпет и сыпет мелкая белая крошка. Вверху, над седловиной иногда просвечивает лунный диск, бледный, как затёртая монета. Иногда проглядывают склоны Хана. Значит, туман не плотный.

Я не тешу себя особыми надеждами, но из добросоветности и, чтобы в случае чего «не было мучительно больно...», продолжаю сборы: топлю воду на чай и завтракаю. Делаю себе много чаю и запиваю им сухари с сыром. В 6.30, как уговорено, вползаю в вихрях снега на гребень, к ребятам. Метёт пуще прежнего! Пока вылез по глубокому снегу на седло, увидел бабушку с того света. Организм-то ещё не проснулся, а тут прямо с порога такая пахота. Все движения – как в замедленном кино. Всё. Восхождение окончено. Надо валить отсюда, и чем быстрее – тем лучше. Договариваюсь с ребятами на 9 – 10 утра и спускаюсь обратно в пещеру. Безо всяких эмоций прямо в пластиковых ботинках (!) залажу в спальник и тут же засыпаю. Финита ля комедия...

Через пару часов я проснулся. Метель шуршит и заносит мне вход свежим снегом. Интересно, как мы будем выгребать на Чапаева по такой-то погоде? Выложил на «стол» неликвидные продукты. С некоторым ожесточением сожрал весь запас шоколада, и на душе, серой и плоской, как погасший экран компьютера, как-то порозовело, что ли. Как раз, когда подошло время уходить, метель вроде улеглась. Вылажу из берлоги и не верю своим глазам – распогодилось!

Распогодилось настолько, что по гребню в сторону вершинной башни уже потянулись люди. Они пришли от южных пещер, и я поражаюсь, как это они успели сюда добраться. Не иначе, вышли ещё когда мело. Впрочем, я из пещеры не выглядывал, может туман уже давно поднялся. Мы с ребятами хмуро обсуждаем ситуацию. Злая досада – вот, что я чувствую, когда вижу над собой эту густую плотную синьку. Хребты, простирающиеся до горизонта, элегантны, как белые свадебные лимузины, но я – нищий без гроша в кармане, и меня отделяет от них невидимая, но абсолютно непреодолимая преграда.

Мы не можем выйти на восхождение сейчас, в 10 утра, и тратить последние силы на абсолютно безнадёжную попытку – верх глупости. Мы должны уходить, но до чего же унизительно делать это, когда вершина насмешливо ухмыляется тебе в спину с звенящего синевой неба. Игорь долго колеблется, затем решает сходить до первых гранитных скал у подножия вершинной башни – хочет прикоснуться к ней и привезти домой кусочек Хан Тенгри. Я стою полностью собранный, и ждать ещё непонятно сколько часов мне совсем не хочется. Если восхождение – так восхождение, а если уходить – так уходить. Я рву последнюю нить, связывавшую меня с этой вершиной, прощаюсь с ребятами и ухожу по гребню в сторону пика Чапаева.

По мере того, как я прохожу длинный гребень, ведущий к куполу, погода меняется. Она просто слетела с катушек, эта погода – невероятно, до чего быстро она может перемениться. Природу лихорадит. Под снежный купол я подошёл уже в тумане. Несмотря на то, что надвигающаяся кутерьма могла здорово осложнить мне жизнь, на душе полегчало. Сосущая досада исчезла: всё-таки сегодня нет погоды для восхождения. Впрочем, я ещё не представлял, до чего именно эта кутерьма осложнит мне жизнь. Скоро я обнаружил себя топчущим глубокий, рыхлый снег, в то время, как со всех сторон меня окутывает светящееся облако тумана, из которого равномерным косым потоком сыпет мелкая белая крупа.

Первый час я троплю в полном одиночестве вверх по склону от вешки к вешке, по нетронутой снежной целине. Ощущение такое, будто ты повис в пространстве в матовом светящемся шаре. Наконец, в разрывах тумана я замечаю две мутные фигуры, идущие по моим следам. Это двое поляков – парень с девушкой. На очередном привале они догоняют меня, и парень, не останавливаясь, продолжает тропить. Какое-то время я иду по их следам, но метель усиливается, и, завозившись один раз со сменой перчаток, я обнаруживаю, что следы их полностью замело. Это было поразительно! Я ещё видел их спины в двадцати метрах вверх по склону, но цепочку следов уже заровняло полностью, и мне снова пришлось тропить в одиночку. Поляки исчезли в сгустившемся тумане, и я вновь повис в слепящем облаке, где нет ни верха, ни низа, ни право ни лево, а только адски медленное и мучительное продвижение: вырвать ногу, перенести вес тела, опустить ногу, повиснуть на ледорубе и – дышать, дышать, дышать.

Навалившись на ледоруб, я закрываю глаза, чтобы хоть немного укрыться от этого сводящего с ума горячего свечения. Я ощущаю его, как почти физическое давление. Иногда, желание освободиться от него, вынырнуть из этого сияющего, вязкого шара становится невыносимым. Я не вижу ничего, кроме двух, иногда одной вешки, которые мерцают сквозь туман мутными красноватыми пятнами. Свечение доводит меня до галлюцинаций. Флажок, на который я неотрывно смотрю, вдруг исчезает, растворяется в мерцающей розовой мгле. Я напрягаю зрение так, что глаза начинают слезится, и вдруг утерянное красное пятнышко материализуется в стороне от того места, куда я пялил свои, наливающиеся резью глаза. Потеряв чувство времени и пространства, я продвигаюсь от одного красного пятнышка ко второму, от второго – к третьему, и так – без конца, без малейшего намека на то, что конец этот может существовать. Вселенная свернулась в тугой светящийся кокон, и я брожу в нём по кругу, от флажка к флажку, погружённый в безумное напряжение, в счёт шагов и в надрывное дыхание. Мои лёгкие пытаются всосать в себя весь этот сухой и разреженный внешний мир. Мне некуда ускользнуть из этого ада. Пути назад нет.

Единственное, что я могу и должен делать, это двигаться, переставлять ноги, прогрызаться сквозь это сияющее ничто.

Четыре часа труда, высасывающего сок из каждой жилки, и всякую мысль из мозга, потребовались мне, чтобы выползти на купол Чапаева. У меня не осталось даже сил этому радоваться. Я просто сидел на рюкзаке, в тёплом розовом облаке и был живым существом, выполнившим свою функцию – расслабленным и бездумным. Со стороны второго лагеря поднялся Алексей Распопов с каким-то мужиком, они передохнули чуток, и ушли в туман в сторону седловины. Я достал «уоки-токи» и связался с лагерем. На связь вышел Эяль и сказал, что ждёт вертолёта, чтобы улететь в Каркару. Я безразлично выслушал его утешения по поводу неудавшегося восхождения. После этого убийственного подъёма и ввиду предстоящего долгого, холодного, выматывающего спуска, само восхождение не представлялось мне чем-то существенным. К тому же, накануне я решил, что нет ничего более бессмысленного и бесполезного, чем сожалеть о несбывшемся. Лучший способ не погрязать в прошлом, это думать о будущем. В тот момент, как я начал спуск, я больше не принадлежу Хан Тенгри. Начало этого спуска, это начало моего следующего восхождения.

Два часа занимает у меня спуститься с вершины Чапаева во второй лагерь. Я дюльферяю со скальных поясов, сквозь туман и сухой шелест скользящего по промороженным плитам снега. На перестёжках снимаюсь с «автопилота» и стараюсь сконцентрироваться. Внимание рассеивается, утекает из истощённых высотой мозгов, как песок сквозь пальцы. Наконец, я на последних верёвках перед лагерем. Тёплое послеобеденное марево повисло в воздухе. У меня запотевают лыжные очки, и я передвигаюсь почти вслепую. К тому же, меня «носит» от усталости. В полусотне метров от первых палаток я подслеповато теряю тропу и тут же проваливаюсь в снег почти по пояс. Пара поляков, внимательно наблюдавшие за моим неровным спуском, выходят мне на помощь, решив, что со мной не всё в порядке.

Добредаю до палаток. Меня встречает Женя и угощает чаем из термоса. Я забираюсь в свою слегка обвисшую палатку и готовлю себе живительный бульон. Затем делаю себе эдакий «компоточай»: поскольку сахар у меня закончился, я кидаю в чай изюм. Пью тёплое пойло и отлёживаюсь в полудрёме.

В лагере царит оживление. Его создаёт весёлый, заводной мужик – Сан Саныч, по прозвищу Таракан. Я много слышал о нём от постоянных обитателей Базового Лагеря, понял, что он тут личность известная и уважаемая, но видеть мне его ещё не довелось. Сан Саныч ходит по горе вверх-вниз, водя за собой стада кротких корейцев. Он переполнен жизненной силой и энергией, и сыпет направо и налево причудливыми байками из своего непоседливого прошлого.

Его весёлое шебуршение было прервано спуском в лагерь двух молодых австралийцев с обморожениями рук и ног. Весь лагерь сбегается к ним на помощь. Эта пара австралийцев сидела с нами за одним столом в день нашего прилёта в Базовый Лагерь, и я хорошо запомнил девушку, поскольку она показалась мне похожей на мою жену. Потом они ушли на гору и буквально пропали там. Периодически, наше лагерное начальство вспоминало о них: «Где там наши кенгуру?! Куда пропали наши кенгуру?!» – и начинались судорожные попытки вызвать их на связь. Потом приходили с горы смутные вести через третьи руки. Типа: «наши друзья видели пару молодых кенгуру в районе второго скального пояса...» и все успокаивались. Последний раз их видели в третьем лагере на высоте 6400м, а затем пришла весть о том, что они взошли на вершину.

Несмотря на обморожения и крайнюю степень истощения, ребята держались очень мужественно. Когда Сан Саныч снял у девушки перчатки, лицо его скривилось, и у него вырвался громкий возглас досады: один палец у неё уже заметно почернел. Но, как оказалось, парень пострадал куда сильнее – у него были сильно отморожены 4 пальца на ноге. Похоже, они не страдали от боли, поскольку ткани были проморожены насквозь. Сан Саныч забрал их в гидовскую палатку, оказал первую помощь и напоил чаем.

К вечеру спустились Игорь и Витя. Первым приходит Игорь. Он шатается от усталости и спрашивает меня, смогут ли они переночевать в моей палатке. Им не хочется ставить палатку на одну ночь. Я демонстрирую ему свои жилищные условия, и он соглашается, что это невозможно. За две недели, в течение которых в палатке всегда спал только один человек, лёд под дном палатки проплавился в форме корыта, и теперь я лежал в этом корыте, как египетская мумия в саркофаге. С обеих сторон громоздились горы в беспорядке наваленных вещей, которые непрерывно сползали на меня, а я периодически из-под них откапывался. Пол был такой неровный, что даже миску с супом невозможно было поставить – она тут же сползала в это «корыто».

Вечером Сан Саныч собирает весь русскоговорящий коллектив лагеря в гидовскую палатку. Меня забывают позвать, и я печально слушаю отзвуки их весёлой гульбы. Поколебавшись, решаю самому не напрашиваться – палатка-то не резиновая.

Засыпаю быстро и сплю крепко.

Вниз, вниз, вниз...

Встал, не торопясь, в 8 утра, приготовил овсянку и чай. На дворе сияет солнце и приглашает на восхождение всех желающих. Меня слегка качает, и перед глазами мерцают какие-то красноватые пятна, но теперь мне всё до фени: сегодня вечером я уже буду сидеть в базовом лагере. Собирался выйти в 10, но не тут то было.

Попытка снять палатку потерпела полное фиаско. Мои добросовестные друзья растянули палатку на трудолюбиво вкопанные поглубже мешочки со снегом. Многократно оттаивая и замерзая, весь верхний слой снега вокруг палатки превратился в ледовый панцирь, прочно похоронив под собой эти мешочки, да и юбка тента тоже вмёрзла «по самые уши». Попытка выкорчевать палатку ледорубом принесла смехотворные результаты, и мне пришлось одолжить у москвичей лопату. Когда через час они попрощались со мной и ушли вниз, я уже сидел на корточках посреди внушительного раскопа. Как опытный археолог я обкапывал со всех сторон эти чертовы мешочки и осторожно удалял многокилограммовые блоки льда, стараясь не повредить ткань тента. Полтора часа кропотливого труда ушло у меня на то, чтобы вызволить свою палатку из ледового плена. За это время можно откопать небольшую пирамиду Майя. Наконец, около 12-ти я ухожу вниз с тяжёлым рюкзаком, пятнами перед глазами и чувством выполненного долга...

В первом лагере меня ожидает приятный сюрприз – я прибыл прямо к чаепитию, которое затеяли тут мои московские друзья. Уже никто никуда не спешит, погода не гонит в спину, и мы неторопливо потягиваем чаёк, рассуждая о разных альпинистских материях на грани чистой философии. Тема для спора выбрана самая животрепещущая – роль силы воли и физподготовки в высотных восхождениях. Игорь вдохновенно убеждает меня в том, что свободный человеческий дух может абсолютно всё, и то, например, что я валяюсь тут, как старая калымага, пробежавшая 100 000 без капремонта, это всего лишь от недостатка силы воли. «Ты не представляешь себе, на что ты способен НА САМОМ ДЕЛЕ!» – восклицает Игорь, с экспрессией, позволяющей заключить, что сам он и вправду ещё способен на многое – «Ты мог бы ходить на „восьмитысячники“, а ты просто не веришь в себя, в свои силы!» Я пытаюсь представить себе, на что я в данный момент способен, и список таких дел кажется мне крайне скудным. «Игорь,» – говорю я, – «конечно, сила воли многое значит, но согласись, что есть у человека и врождённые ограничения. Вот возьмём меня, к примеру». Игорь согласно кивает головой, соглашаясь взять меня в качестве примера.

«Если я продолжил бы сидеть на седловине, а потом взял бы да полез на Хан до упора, думаешь, что произошло бы? Да я бы просто сдох, и все дела! Если бы у меня было невпроворот силы воли, я просто сумел бы загнать себя насмерть». «Вот!» – радостно восклицает Игорь, – «я же говорю, что ты просто не веришь в себя! Воля и только воля – вот что позволяет человеку восходить на „восьмитысячники“! Вот возьми, к примеру, автогонщика Шумахера...» – я изумлённо поднимаю на Игоря глаза – «...думаешь у его противников машины хуже, чем у него? Почему же он побеждает их раз за разом?» «Да, почему?» – заинтересованно спрашиваю я. «Потому, что у него больше силы воли!» – победно восклицает Игорь. Я подавленно молчу.

Игоря воодушевление достигло такого градуса, когда всякое сопротивление становится бесполезным. Я, проверенный и неутомимый спорщик, чувствую, что хватка моя слабеет, словно руки скалолаза, перевисевшего в неудобной позиции. Я вяло закругляю спор, оставляя провокационный пример с Шумахером без ответа. Хотел бы я видеть, как помогла бы великому гонщику его сила воли, если бы он вышел на старт в горбатом «Запорожце»...

Я с усилием поднимаю с земли свой собственный горбатый запорожец, у которого стучат клапана, шалит карбюратор, и внешний мир видится сквозь лобовое стекло покрытым какими-то непотребными пятнами. Судя по тому, какой моряцкой походкой сам Игорь прогуливается по лагерю, в его распоряжении тоже не «Порше» последней модели...

Когда я закончил спуск к леднику и расселся на валунах, снимая кошки, ко мне спустились вчерашние обмороженные австралийцы в сопровождении разговорчивого поляка Томаша. Томаш объяснил мне, что сам он отказался от восхождения из-за возникшей проблемы с коленом и заодно решил проводить пострадавшую пару до базового лагеря. Он заботливо отобрал у них часть вещей и вообще проявлял в их судьбе самое горячее участие.

Я с радостью присоединился к их каравану, удвоив почётный эскорт и облегчив их ношу ещё больше. Австралийцы были мне глубоко симпатичны тем спокойным достоинством, с которым они переносили свои трудности и тем мужеством и настырностью, с которыми они осаждали вершину. Они провели две ночи в четвёртом лагере – до и после штурмового выхода, и можно себе представить, чего они там натерпелись. После оказанной им вчера первой помощи и из-за спуска на более тёплые высоты, их обморожения дали о себе знать, и теперь парень передвигался, сильно хромая. Они были ослаблены, почерневшие лица с ввалившимися глазами были лишены выражения, но на любое обращение они неизменно отвечали вежливой благодарной улыбкой.

Мы с Томашем шли перед ними, стараясь отыскать самые пологие и удобные проходы на пересечённом холмами и руслами ручьёв леднике. Когда приходилось перепрыгивать через эти ручьи, мы строили австралийцам поручни из лыжных палок и иногда буквально переносили их на противоположную сторону. На береговой морене мы передали пострадавших в руки встречающих.

Потом, уже в Алматы, я слышал, что у парня обморожения выросли в серьёзную проблему, на грани ампутации пальцев. К сожалению, я не знаю, чем всё это закончилось.

Сдав австралийцев в надёжные руки, мы с Томашем завалили на кухню. Сидим, отпиваемся чаем и киселём. Я спросил у ребят насчёт бани (а я, извиняюсь за интимную подробность, не купался с того момента, как покинул свой дом в далёком Назарете три недели назад), и они сказали, что такая возможность есть, но идти надо прямо сейчас. Я «сбегал» (надеюсь, вы понимаете, почему слово «сбегал» я заключаю в кавычки) за купальными принадлежностями и, должным образом снаряжённый, явился в банную палатку.

Первый раз в жизни я попадаю в такое экзотическое банное помещение, и мне всё тут любопытно. Палатка разделена на 3 секции. Войдя, вы прежде всего попадаете в среднюю из них – в раздевалку. Здесь есть скамейка и вешалки для одежды. В левой секции находится сауна, но мне в детстве не потрудились привить банную культуру, и в сауну я не иду, хотя подозреваю, что лишаю себя тем самым какого-то жизненно важного удовольствия. В правой секции на газовой плите стоит огромный, просто-таки гигантский чан с кипящей водой, в углу – такой же чан с холодной ледниковой водой, а между ними на скамейке стоит большая смесительная миска и ковшик для обливания. Я долго отмываю себя в горячих клубах пара, затем выхожу в холодный воздух раздевалки, чувствуя, что дышу буквально всей поверхностью кожи. Тело просто стонет от наслаждения. Пока я одеваюсь, вваливаются усталые Витя с Игорем. «Ага! Привет немытая Россия!..» – шумно приветствую я их, – «вы себе не представляете, что вас ждёт!..»

За ужином я по-свински объедаюсь пловом, а потом допоздна болтаю с Витей, попивая кофе. Идёт снег и наша кухонная палатка светит жёлтыми окнами, словно корабль, затерянный в просторах зимнего ночного моря. Сваливаюсь в сон, словно меня огрели по голове огромной мягкой подушкой, и сплю, как убитый.

***

Весь следующий день прошёл в мелких хлопотах. Я вернул всё, что поодалживал или снял за деньги и перепаковался на отлёт, поскольку на завтра нам обещали вертолёт. Завтра, между прочим, пятница 13-е!

Прекрасный день для полётов на вертолёте... Впрочем, за обедом прошелестел слух, что рейс переносится на 14-е. Мне, в общем, почти пофигу, а москвичи забеспокоились – у них билеты в Москву на 15-е.

После обеда Витя с Игорем прихватывают с собой две початые бутылки водки, и мы втроём идём к Моисееву прощаться и заодно выяснить, что же там с вертолётом. Оказалось, что с рейсами сейчас большая напряженка, поскольку с южной стороны Хана всё ещё продолжаются спасработы. Поэтому завтра из нашего лагеря вывезут только обмороженных – обоих австралийцев и одного поляка, а все прочие полетят послезавтра.

Затем Юрий Михайлович ведёт нас на кухню и организовывает нашей водке соответствующее обрамление – солёные огурчики и резаные ломтиками помидоры. Мы выпиваем и душевно беседуем о разных альпинистских материях. Я вновь поражаюсь, до чего он приятный и открытый мужик, этот Моисеев. Видно, что компания по водружению британцев на вершину Хан Тенгри не прошла ему безнаказанно. Он выглядит уставшим, и у него почти пропал голос. Говоря, он сильно напрягается, сипит, и в какой-то момент я думаю: что ж мы издеваемся над человеком-то? Но он, похоже, искренне увлечён разговором, и мы продолжаем беседовать. Он немного вспоминает о знаменитом восхождении на Дхаулагири с Казбеком Валиевом и Золтаном Демианом, а затем, с гораздо большим воодушевлением, рассказывает о своём недавнем восхождении на Аконкагуа. Я понимаю: то, хоть и великое, но случилось давно, а Аконкагуа – оно было сейчас, недавно. Да и экзотика, что ни говори.

Мы говорим о бескислородных восхождениях на восьмитысячники и, довольно неожиданно, Моисеев оказывается сторонником Игоревой теории о потенциальном всемогуществе рядового человека. «Любой здоровый человек,» – говорит Юрий Михайлович, хрипя и срываясь на шепот, но с глубокой убеждённостью в голосе, – «может взойти на 8000 без кислорода. Всё дело в психологии, в готовности, в понимании самого себя...» Я ловлю на себе Игорев победный взгляд. Я не спорю с Моисеевым. У меня хватает ума не спорить о восхождениях на «восьмитысячники» с тем, кто их неоднократно совершал, но я тихо остаюсь при своём мнении. Слишком много было в последние годы примеров, когда опытные и чрезвычайно волевые восходители загнали себя насмерть на таких восхождениях. Незаметно мы приканчиваем обе бутылки, и беседа постепенно затухает.

Перед ужином мы с Игорем сидим в пустой столовой в компании молодого русского гида. Не помню, как его звали, но ему отлично подошло бы имя Коля. Он был одет в военную форму, и весь его поджарый облик, некоторая скрытая резкость и характерный выговор свидетельствовали о каком-то десантно-афгано-чеченском прошлом. Примерно так и вышло. Парень оказался бывшим спецназовцем и долго кормил нас увлекательными рассказами о суровых технических восхождениях, в которых он участвовал. Я подумал о той отчётливой разнице в отношении к делу, которая существует между русскими и западными альпинистами.

В русском отношении к восхождению есть огромный элемент долга, словно восхождение, это суровая и необходимая работа. Почти война, что ли. В отступлении перед вершиной всегда присутствует горечь военного поражения. Отступать – стыдно. Для западного альпиниста восхождение, это всего лишь игра, приносящая участнику суровое удовольствие. В этом присутствуют азарт, амбиции, самовыражение, но никогда – чувство долга. Поэтому они с гораздо большей лёгкостью отказываются от вершины. Игра, она игра и есть. Поразили меня в этом плане австрийцы. В последний день перед отлётом я встретил в столовой их лидера Кристиана и того мужика, что не говорил по-английски. «Ну, как,» – спросил я – «завтра выходите на гору?» «Нет,» – довольно безразлично сказал Кристиан, – «с нас хватит. Мы улетаем домой.» У меня просто варежка раскрылась от удивления. Я знал, что они только поднялись на Чапаева и даже не ходили на седловину, а в запасе у них ещё было валом времени. И это Кристиан, который был на Музтагате, Ама Дабламе и прочих серьёзных вершинах! Допускаю, что я могу чего-то не знать. Могли у них быть какие-то скрытые причины, и всё же нет сомнений, что западные альпинисты выходят из игры куда легче своих российских коллег.

***

Наступил мой последний день в базовом лагере – август, пятница 13е. Всё, абсолютно всё говорит о приближающемся конце сезона: и поредевшие ряды восходителей, и усталые глаза персонала, и опасно качающаяся на краю трещины будка туалета, и провисшие, покосившиеся палатки. За три недели солнце оплавило ледник, и его уровень опустился, но лёд под палатками находится в тени, поэтому все палатки теперь возвышаются на эдаких ледовых тумбочках, словно шляпки грибов или избушки на курьих ножках. Когда ночью я переворачиваюсь с боку на бок, деревянный настил подо мной скрипит и опасно кренится, и палатка грозит соскользнуть со своего ледяного постамента. Всё идёт к своему логическому завершению.

День заполнен в основном трепотней: с Моисеевым, с Томашем, с австрийцами, с Васей. Вася, который во втором лагере высказывался о высотном альпинизме в пренебрежительном тоне, теперь, после того, как его подопечные британцы взошли на вершину, выглядит раздосадованным и слегка подавленным. Я понимаю его. Одни и те же события выглядят по-разному из холода штурмового лагеря, из относительного комфорта брезентовой столовой и из уютного кресла у домашнего компьютера. Тогда, в базовом лагере, я казался себе помудревшим человеком, навсегда расставшимся с ребяческой мечтой о «семи тысячах», но теперь я знаю, что пройдёт время, и я попробую снова. Просто потому, что я люблю всё это. За этот месяц я прожил целую жизнь, со всеми её подъёмами и спадами, трагедиями и комедиями, встречами и расставаниями. Самый ценный результат любой экспедиции и любого путешествия заключается в том, что ты никогда не возвращаешься домой таким же, каким покинул его. Ты меняешься, узнаешь новое о мире и о себе. Жизнь, это как езда на велосипеде – стоит остановиться, перестать крутить педали и ты падаешь. Трясина затягивает тебя, мозги твои загнивают, и спустя какое-то время ты уже ни на что не годен. Крутите педали, народ! Не сдавайтесь.