Текст книги "Его конь бешеный"

I

Их трое – черные фигуры на черных лошадях, длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные шляпы, двое из них, длиннолицый и горбоносый, как в фартуках, в вылинявших под солнцем пропотевших плащах с прорехами для головы, у третьего кареглазого мальчишки брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары. Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга просто кареглазым, горбоносым и длиннолицым. Полоса красной зари и далекий шлейф вулканического пепла в тефлоновом небе возвещают об их пришествии в этот приграничный город, над которым мечутся покрытые пылью птицы. Всадники молчаливой процессией двигаются вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов по пустынной улице. В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного-единственного мула, нагруженного барахлом, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади, что испещрена влажными дорожками рифленых следов поверх слоя сухого пепла. Горбоносый тушит самокрутку. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

Благоразумно ли тут лошадей оставлять, спросил он.

А что не благоразумно по-твоему, спросил длиннолицый.

Да нет они ведь и задохнуться могут.

Длиннолицему открыл дверь изнутри привратник, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что какой-то темнокожий мужчина с фитильной жердью зажигал многочисленные свечи – под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра, и хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но слабо светилось пламя ее дальних звезд, свечи горели на подсвечниках, в простенки между громадных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры, всюду этот плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни какого-то жуткого существа, от рождения и до смерти, а в конце концов свеча потухала в восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет; и десятки людей, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли угольно-черной формацией сгущенной пыли, оттаивая в красном свете восходящего солнца, как фигуры изо льда на маскараде в стране невиданных чудес, их пронизывал трепет и благоговение, и любовь. Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся. Четвертый, что ждал их тут какое-то время, был из местных – он теребил соломенную шляпу в руках.

Ну где он, спросил длиннолицый.

Последний дверь по коридор.

Уверен?

Да сэр.

Это хорошо что уверен, сказал длиннолицый и сунул ему скомканную бумажку, оружие у тебя есть какое-нибудь.

Есть оружие, сказал мужчина, надел шляпу и вытащил из-за ремня револьвер.

Эй ты обойди и следи за окнами если попытается удрать.

Кареглазый угрюмо кивнул и поспешно ретировался. Длиннолицый прошел по коридору, остальные последовали за ним – втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь, а через минуту расслышали какую-то возню.

Эй Джон Лотт Авраам, живший в содоме, мы посланы по твою душу законодательством штата, произнес горбоносый.

Ответа не было.

Сдайся по-хорошему и я зачитаю перечень преступлений за которые тебя повесят бежать некуда ты окружен.

Я вооружен, ответил ему приглушенный голос.

Не ты один, сказал длиннолицый.

Не будь идиотом нас больше.

Я вас предупредил.

Выходи по-хорошему, крикнул длиннолицый.

Не пойдет.

Ты хочешь умереть здесь, спросил горбоносый.

Я вообще не собираюсь умирать, ответил им голос.

Чем ты вооружен?

А ты войди и проверь ну же.

Что делать будем, прошептал длиннолицый.

Черт меня дери если знаю, сказал горбоносый.

Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными взмокшими от пота волосами, послушал, как они обмениваются репликами за дверью – торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к застекленной ширме портфнетра, выглянул на улицу. На сандрике, толкая друг друга, скучились сизо-серые голуби. В переулке за гостиницей никого не было видно.

Джон ты слышишь меня, произнес голос.

Я тут не один, соврал он.

А кто с тобой?

Со мной женщина и я ее застрелю если войдете.

Ты блефуешь, сказал горбоносый.

Уверен, спросил он и приложил немалые усилия в попытке бесшумно сложить перегородку ширмы, но безуспешно.

Вновь послышался обмен короткими репликами, Джон Авраам оглянулся – дверь распахнулась от удара ноги, старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол. Темную комнату залил ослепительно-яркий свет, Джон направил кольт и, заслоняя лицо, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в соломенной шляпе, бабахнуло огнем и потянуло порохом, как вышибли пробку из бутылки, неожиданно свет сделался еще ярче, словно убрали какую-то преграду с его пути, в запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко и желудочные газы, обмякшее тело грохнулось вниз, ноги задрались кверху и упали, глухо стукнувшись о дощатый пол, пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку, на стену за спиной застреленного брызнула кровь. Стена была оклеена бледными обоями с бесцветным арабесками, пуля проделала отверстие, затрещала трехслойная перегородка, из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком.

Он его застрелил, сказал длиннолицый.

Как собаку убил, подтвердил горбоносый.

Стойте там.

Сложи оружие парень не затягивай петлю еще туже.

Джон Авраам увидел по теням, что все они вооружены – он протиснулся на портфнетр, перелез через ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул куда-то вниз.

По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем цари в своих дворцах во время мятежа простолюдинов – и Джон Авраам бросился бежать, тяжело дыша, кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся, затем выстрел повторился, но опять промах. Чувствуя, что задыхается, Джон Авраам нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом, он вдыхал пепел и выдыхал пепел. Его глаза жгло, в ноздрях свербело, он закашлялся и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый, – уже связывали Джона Авраама по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая высушенная сельдь, хватая ртом теплый чужой воздух. Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.

Ну что попался, сказал он.

Длинное лицо его, потемневшее от усталости, иконописное, худое, что лик Иисуса, одаренное бездушной красотой, которой он пренебрегал, а глаза влажные и красные, как вареные яйца. Он постоял над пленником, сплюнул в сторону, снял шляпу, пригладил волосы и опять надел шляпу.

Давайте-ка счистим с него чешую, предложил он.

Кареглазый косо глянул на длиннолицего.

Снять с него одежки хочешь, спросил он.

Хочу чтобы не удрал нам еще обратный путь идти.

Ну что посеешь то и пожнешь, коротко ответил кареглазый и туго затянул узлы.

Оттуда все четверо отправились в обратный путь – они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки, куда сверху, из зигзагообразной прорехи, сыпался сор, листья, ветки и песок. А бывало и кости. Их все еще было трое. Четвертый не из них. Голый, как Христос, идет за вьючным мулом на босу ногу, только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый. После дня пути глаза Джона Авраама заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На зубах скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками стоит вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт. Воздух безветренный.

Твердая белая потрескавшаяся почва, будто окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника. Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов – подобные китовым скелетам на дне высохших морей.

Зубы белые-белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем, крохотные перекати-поле в обжигающе-горячем застоявшемся воздухе. Кареглазый, обливаясь испариной, сидел враскачку в седле, утирал перекошенное лицо шейным платком и не мог отвести взгляд от жуткой мешанины, мерещившейся ему вдалеке. Там миллионы перекрученных членов сходились в одну точку, и руки, и ноги, и тела, и рты, и уши, и глаза, как сухие ветви и сухие листья, все трепетало, пронизанное жаром, зноем, в одном котле. Солнце исчезало, потом вновь восходило, меняясь местами с луной, как в руках жонглера, небо и земля были соединены разукрашенными линиями, похожими на позвоночные столбы титанов, геркулесов, атлантов, богов, кариатид. Странные безымянные места, окутанные дремотой пространства, раскинувшие свои всемогущие члены во всех направлениях, как человек, пригвожденный к кресту, чей нечаянный жест мог быть воспринят как проклятье или благословение, и, в силу веры, немедленно обретал могущество над всем живым. По черноземному ландшафту равнин вдалеке брели, исчезая в сизом типчаке, вилороги с безволосыми крупами. Длиннолицый разглядывал парящих над ними птиц, а горбоносый стрелял по пустынным грызунам, выскакивающим на тропу перед ними, они слезали и подбирали тушки и насаживали на жесткую свернутую кольцеобразно хворостину, и, останавливаясь на ночлег, ставили ловушки на черно-красных ящериц, растягивающихся, как гуттаперча. Скоро они уже покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и мечась над песчаными изваяниями, что молчат уже миллионы лет.

И основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.

К позднему вечеру остаточный багрянец проступил в небе кровавым пятном – какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. И, оцепенелый, он восседал в седле под тревожной кобылой, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к мокрым от слез белкам его глаз подносили пылающий светильник. Вчетвером они вошли в очередное пустынное поселение; в окнах зажигались лампы и свечи по мере того как в подступающий мрак уходили, линия за линией, штрих за штрихом, растворяясь и угасая, блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.

Джон Авраам, стерев босые ступни, опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый, и лоскут парусины, служивший тут дверью, сомкнулся за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке – внутри помещения стояла пахнущая сыростью тьма, в глубине у алтаря, на котором стояла бронзовая статуя спасителя, тускло мерцали оплавившиеся свечи, лакированные стены вибрировали от гула голосов, едва различимые выхваченные из дымки абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного церковного фона сливаются, как души умерших в загробном мире для единого безжизненного хоровода, люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов, бесплотные, как холодный ветер в пустыне; среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, облепленные грязью, облысевшие от пьянства, в шляпах, с длинными пыльными усами и выгоревшими бровями, их голоса звучали отдаленно и неясно, словно этими пустыми телами овладел сонм кладбищенских привидений, и эти звуки происходят от них, давным-давно усопших духов, речь и гомон мертвецов, что воскресли и продолжают блудить и смеяться за пределами своих остылых одиноких гробниц.

Появление четверки не вызвало особого резонанса, и каждый из них нашел себе место среди прочих призраков. Длиннолицый усадил Джона Авраама за стол и поставил ему кружку воды – тот мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки. Горбоносый, взяв сигарку двумя пальцами, запалил фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.

Кареглазый сидел, просунув ладони между стиснутых колен, глазея по сторонам – он заметил недоброе, там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало; длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.

Я ненавижу тут все, невнятно буркнул какой-то гигант в широкополой шляпе, боже как же я ненавижу каждую пядь этого проклятого места будь оно сожжено дотла гневом божиим. Глаза б мои опустели лишь бы не видеть это гнилое застойное болото чтоб вам всем пусто было сволочи лжецы вы все напудренные высокомерные пудели чтоб вам пусто было.

Он глянул на длиннолицего, барабаня костяшками пальцев по стойке. Я тебе уши надеру сопляк чертов побережье тихого океана увидишь так тебе надеру мало не покажется.

Длиннолицый посмотрел на гиганта. Ты это мне дядя?

Гигант повернулся к нему, смерил длиннолицего влажными глазами. Ты не лучше всех этих недомерков и кретинов и тебя ненавижу чтоб тебе пусто было я вас всех в гробу видал.

Длиннолицый пожал плечами, ему как раз поставили пиво и он поднял стакан. До дна за то чтобы еще до утра это место покатилось в ад, возвестил он громким голосом и принялся пить.

Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и, опираясь локтем на протертую стойку, надел шляпу и стал оглядывать посетителей – язычников, черных, как оникс, белых, что налакались, и нескольких мексиканцев, стоящих у окна с надменным видом. Он посмотрел на горбоносого, что смахивал пепел со столешницы и на кареглазого, который нервно покачивался, как умалишенный в лечебнице, он бросил короткий взгляд на Джона Авраама, а потом вновь на длиннолицего, но вдруг лицо гиганта переменилось.

Боже мой, сказал он.

Длиннолицый покосился и проследил направление его взгляда.

Этот сукин сын, рявкнул гигант, этот сучий кот.

Он поднялся и, громадный, как шкаф, зашагал к Джону Аврааму, топая, что помещение ходило ходуном у него под ногами, будто палуба раскачивающегося в шторм корабля.

Эй ты свинья пустоглазая, произнес гигант и трахнул кулаком по столу, я ведь тебя знаю знаю тебя сучий сын.

Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил сигарку в миске с оплавившейся свечой и положил ладонь на пистолет – при его жесте почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами. Уши у них были проколоты и в носовую пазуху под хрящом продета кость, при оживлении язычников будто только того и ждали сразу пробудились и несколько белых, стреляя белесыми глазами из-под шляп, а потом и мексиканцы, стоявшие у окна, как какие-то посторонние храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью и спиртом глазами.

Джон Авраам поднял связанные руки, ты это мне?

Тебе-тебе а кому еще сучий сын давно я тебя ищу, сказал гигант, лицо свое покажи.

А что тебе мое лицо.

Хочу твой свинарник с глазами получше разглядеть не дай бог не того убью.

Ну вот полюбуйся.

Давно я тебя ищу.

Ну вот нашел а дальше что, спросил Джон Авраам.

Суд божий совершу я клятву дал клятву мести, ответил гигант и вытащил из кобуры на ремне револьвер.

Отмщение, улыбнулся Джон Авраам, отмщение это хорошо отмщение это благо я сам человек ой какой мстительный.

Читай молитву свинья, рявкнул гигант и приставил к его лбу дуло.

Горбоносый ткнул гиганту пистолет в промежность, язычники синхронно подняли руки, когда хозяин заведения вырос, таща из-под стойки двуствольное ружье – большим пальцем взвел оба непослушных курка, упер приклад в плечо и прицелился в толпу постояльцев, которые сидели, скорчив рожи и переглядываясь; курильщик с длинными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на лоб и опустил руки под стол, хозяин заметил это, навел на него ружье.

Это дом божий, сказал хозяин, и никто не убьет здесь я никому не позволю поднять оружие на другого человека.

А ты не лезь, гигант пытался коситься по сторонам, оценивая угрозу, я родом из этих краев как и ты сам.

Да пусть мы с тобой будем хоть единоутробные братья и мать наша пресвятая дева я тебя застрелю прямо там где стоишь. Или без руки тебя оставлю. Потому как никому под моей крышей не позволю в людей стрелять. Ты меня слышал а?

Этот человек вор и убийца, ответил гигант, я его живьем не выпущу отсюда он мне за все заплатит я богом клянусь.

Чушь собачья, сказал Джон Авраам, косясь на ствол между глаз.

Горбоносый поднял руку, дайте сказать.

Закрой пасть мне твои слова не нужны, сказал гигант.

А это ты зря этот человек осужденный преступник и конвоируется мной в тюрьму окружного суда, горбоносый приподнял брови, будешь препятствовать отправишься туда с ним.

Он не доживет до суда, пообещал гигант, головой ручаюсь за это тут вершится суд высший суд божий по закону божьему а ваши законы никто не признает в этих краях это неизвестная земля и тут вам никто не рад и вашим законам не рады.

Кареглазый отступил в тень, озираясь по сторонам – то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, ожидая, что они предпримут, чтобы последовать их примеру. Но они ждали, как он.

Ты умрешь, сказал горбоносый, а я не хочу тебя убивать поверь и я вижу что сердце твое полно сомнений и тебе не хочется брать грех поверь мне убить человека это смерть души.

Богом клянусь, потея, сказал гигант, этот вор отнял у меня все и имя и землю и золото ничего у меня не осталось даже души я совершил сделку с этим дьяволом а теперь заплатит он.

Ты меня с кем-то перепутал силач я отношения не имею к этому, роняя слюну, сказал Джон Авраам.

А мне все одно, сказал гигант, если я говорю что ты труп значит ты труп богом клянусь читай молитву отче наш.

Ты жадный сучий сын, прорычал Джон Авраам, тебе ведь было заплачено и золота-то на твоей вшивой земле было с гулькин нос никто там ничего и не нашел ну давай стреляй верши месть но лучше не промахнись или я тебе в глаза плюну.

Я всю жизнь гнуть спину на ферме не буду, сказал гигант.

Будешь, пообещал Джон Авраам.

Почему это, язвительно спросил гигант.

Ты так родился, ответил Джон Авраам.

Тогда ты родился чтобы сгинуть в этой дыре, сказал ему гигант.

Тут в помещение вошел еще один – в шляпе, одет с иголочки, и, увидев, что происходит, немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун пятидесятых годов. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола, человек с драгуном крякнул, выстрелил в потолок и мгновенно исчез за трепещущим, как занавес, лоскутком парусины, словно комический актер-дуэлянт, исполнивший эпизодическую роль в трагедии. Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и замертво рухнул на пол, все заткнули уши ладонями, в сотрясающемся воздухе вихрями металась пыль из-под ног, шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали, а его тело дымилось с кроваво-красным пятном на потрепанной рубахе, где не осталось живого места. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли владельца, за чьей спиной полопались взорвавшиеся бутылки, и алкоголь лился через проделанные пулями отверстия, одна бутылка осталась стоять с плавающей пулей, которая блестела в желтом, как янтарь, напитке. Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили белых, израсходовав весь боезапас, повернулись к горбоносому, берясь за ножи, а третий, будто надеясь на голые кулаки, закатал рукава. Владелец, покрытый кровью и весь в прорехах от пуль, из последних сил опираясь на стойку, выстрелил во всех и сразу, и фейерверк свинцовой дроби застиг врасплох каждого, кто еще стоял на ногах, и двое язычников, черных, как обугленные жертвы костров инквизиции, присоединились к мертвецам в кровавой воронке, в черном кратере порохового дыма; в суматохе Джон Авраам хотел было схватить пистолет гиганта и навалиться на него пусть и ценой собственной жизни, но тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то позади себя. Длиннолицый расколол кружку о голову гиганта, по его спине полилось пенное желтое пиво, горбоносый стрельнул ему в живот из своего пистолета, и гигант упал, ревя от боли, как младенец, лицо его налилось густой кровью, кожа покрылась бледно-белыми пятнами, как на шкуре хряка. Кареглазый, одновременно заслоняясь впередиидущим, толкал Джона Авраама к выходу, где их встретила новая волна бездумной пальбы, очередь коротких и приглушенных выстрелов, словно отрывистые хлопки петард, улицу застилает шлейф вулканической пыли, и фигуры мечутся там среди возникающих вспышек, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари – и уже неясно кто жив кто мертв, неясные силуэты стреляют друг в друга, длиннолицый и горбоносый стреляют в туман из пистолетов, а кареглазый бросается к гогочущим лошадям и начинает без разбора палить с очумелой скоростью, шляпу с него сдувает как ветром, и он чувствует, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке, затем воцаряется тишина, он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла. Стреляет в последний раз. И вот они уже идут по залитой кровью улице, хлюпая сапогами по грязи и оседающей пыли, и повсюду кровь цвета коралловых рифов – и в ушах стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.

Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма рассеялась, кареглазый обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови, навоза, гари, пота и мочи, а запыленный ветер носился над поляной, где лежали трупы застреленных людей – пыль застелила кровоточащие тела, улицу и дома. Кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным. С пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках он возвышался над телом женщины, которую не помнил, как застрелил. Горбоносый стоял у дома и ногтем выковыривал дробинки из потрескавшейся доски, Джон Авраам стоял, оглядываясь как во сне, будто воскресший из мертвых. Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных темнокожих и лошадей, застывших в различных позах. Проверяя, достаточно ли они мертвы. Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем, прокричав иноязычную тарабарщину и целясь в кареглазого, стоящего над трупом женщины, кареглазый поднял руки, но мужчина тут же сам получил пулю в шею от длиннолицего. Кареглазый дрогнул и застыл.

Ты ему свинца влепил по самое не хочу, сказал длиннолицый, похоже, самому себе. Он сплюнул и переступил через хрипящую лошадь. Бедная тварь египтяне люди а не бог и кони их плоть а не дух. Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови.

Шурша на ветру и преобразуясь в новый узор, по земле катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю. Кареглазый посмотрел под ноги, убитая женщина невидяще смотрела на него.

Негостеприимный тут народец, сплюнул длиннолицый.

Следующие полчаса они тыкали и выворачивали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку, которую распивали. Женщину они погребли и поставили ей самодельный крест из куска веревки и двух палок.

Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.

Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто. Только гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим, мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны. Все плюют на нас, мы движемся к забвению, нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир, мы как тени, отброшенные тенями, господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились, ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте уходить отсюда.

II

Длиннолицый, когда они уходили, увел из деревни одного крупного неоседланного жеребца – этот был воистину громаден, с кудлатой мордастой головой, напоминающей античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами, неистовыми характером, он рвался из стойла и чувствовал себя запертым. К утру длиннолицый пересел на этого дикого еще необъезженного жеребца, а свою худородную кобылку держал на близком расстоянии – и обе лошади были привязаны друг к другу, и одна вынужденно приноравливалась к ходу другой, а длиннолицый промок до нитки и ругался, как безумец, задыхаясь в нестерпимом жаре, что взвивался от разгоряченной спины жеребца. Где-то в полукилометре от них, трепеща в знойном воздухе, цепочкой продвигались какие-то странные животные, уходя в направлении, противоположном путникам – и рассвет вот-вот должен был настигнуть их, но стадо будто исчезло во тьме, где стеной вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой. Ветер шумел в крепко настоянной атмосфере, бронзовая листва летела и сверкала, подчеркивая незримые линии воздушных масс.

Вчетвером они шли, не прерывая хода. Полуистлевшие кости неведомого зверя, опутанные паутиной, покоились среди величавых булыжников, в логове огнедышащего ящера, где все поросло мертвым подобием лишайника, из которого сочилась застоявшаяся затхлая зловонная влага – и над этой безнадежной картиной хлопотали разноцветные облачка шумных насекомых, как священнослужители над мощами.

Горбоносый снял шляпу в поминальном жесте и сказал, что клыки у этой божьей твари, как настоящие жемчуга.

Кареглазый глянул на него, застопорил лошадь и пристально посмотрел на разлагающуюся падаль – словно хотел запомнить мельчайшие детали, сделать какой-то слепок и унести это зрелище в собственных глазах. С тех пор, как он застрелил ту женщину, повсюду ему мерещилось бог знает что, чего там не было, и из-за чего он совершенно утратил душевный покой.

Опомнившись, кареглазый отвел взгляд, сплюнул и утер рот.

Длиннолицый, начальственно осадив жеребца, утер лицо рукой и сказал, что, когда он впервые, двадцати годов отроду, убил наполовину индейца, наполовину мексиканца, без всякой причины бросившегося на него с ножом в каком-то самоубийственном порыве, то почувствовал нечто такое, как нахлынувшее воспоминание. Словно он убивал уже не впервые, а много раз прежде, потому как это чувство было ему давным-давно знакомо, но ему случилось забыть, и это воспоминание он принял, как дар, будто в нем всколыхнулся давно позабытый закуток дикарского разума, о существовании которого он не знал и думал, что ему чуждо насилие, и пока дикарь обмякал на штыке его кремневого ружья и скалил зловонную окровавленную пасть, полную гнилых зубов, размахивая рукой, сжимавшей нож, он ощутил, как этот мексиканец умирал, ощутил это всем телом с головы до пят, словно их с ним связывало чувство вне времени, что дороже любого родства и выше фамильной связи. Это была какая-то подавленная волна из далекого-далекого прошлого, где нет закона, кроме того, что диктуют окровавленные камни с лицами богов, которым в жертву скармливали звериные сердца, молясь и служа чему-то безликому, неведомому и голодному, что живет в этих камнях, в беспамятстве, требуя крови.

Такое вот мне было откровение. Сказал длиннолицый. Не стыдись чувствовать вину. На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.

Горбоносый надел шляпу и сказал. Пусть свой крест сам несет. Дурному дереву и плоды дурные.

Ты это обо мне, спросил кареглазый.

О тебе а о ком еще, ответил горбоносый, ты свое оружие опустошил самолично. Тебе известно было что оно не гусиными перьями заряжено. Все знал и божился что крещеный. Но как по встречному ветру порохом потянуло так у тебя мозги с перепугу с ног на голову перевернулись. Зря я тебя на это дело подписал дурак сам виноват чутье не послушал а оно меня предупреждало что ты еще пороха не нюхал.

Кареглазый оглянулся, лицо его было прикрыто шейным платком, и он глядел на пленника, а тот ухмылялся.

Чего ухмыляешься сволочь, спросил кареглазый.

Ты дурак пустоголовый, сказал Джон Авраам.

Я-то дурак, буркнул кареглазый.

Ты-ты а кто еще.

Кареглазый прикусил язык.

А ведь я тебя уже где-то видел этих двоих не приходилось а твое лицо мне знакомо только не припомню, сказал Джон Авраам.

Вот я тебе глаз вышиблю и не будешь на меня таращиться.

Да пожалуй а знаешь я тебя вспомнил да вспомнил ты швырялся камнями в меня и дружков моих когда мы приходили с твоим одноруким отцом говорить, сказал Джон Авраам, я ведь помню как подстрелил тебя что-то ты быстро оправился. Ради чего ты тут не пойму что-то, у тебя это личное я ведь правильно угадал, надо было тебе с потерей смириться а теперь уже поздно и раз уж я умру в скором будущем то скажу тебе вот что. Мы с тобой одного теста парень и беззаконие что выпало на долю твоей семьи знаком каждому, и мне как и тебе. Ты должен был идти со мной а не с ними. Мы одного с тобой теста и потерпевший от беззакония терпит от закона. Ты и я терпели, ибо кто творит беззаконие, если не закон – нельзя принять одних и позволить им творить что вздумают и ограничить других и им запретить, и не давать существовать, это не по-божески, ваши законы, я только делал все чтобы жить, а это не противно богу и в его глазах я выше тебя потому как ты трус.

Я не трус, ответил кареглазый.

А давай так малец ты и я один на один дайте мне пистолет с одной пулей и клянусь своим местом в царствии небесном что укокошу этого простофилю вот так на раз, сказал Джон Авраам.

Я-то? На дуэль? С тобой, усмехнулся кареглазый.

Если кишок у тебя хватит, хищнически улыбнулся Джон Авраам, ну что парнишка будем стреляться или как.

Я дурак по-твоему ты же меня сразу застрелишь не успею я за свое оружие взяться, ответил кареглазый.

Это да, ответил Джон Авраам, но я думал что в тебе хоть что-то настоящее есть а нет, ты прячешься за законом но для меня только один закон – что есть божий, а ваши законы только для бумаги писаны и никто их не признает здесь. Пробовали вы жить по нему такой жизнью какой жил я, не думаю, если вы так полагаетесь на закон, то встаньте в полный рост и предъявите его. И если есть в нем сила то он защитит вас от моих пуль но в нем нет силы где ваш закон, судьи. Вы ничто для меня и ваш закон ничто проклятые лжецы.