Текст книги "Его конь бешеный"

Горбоносый посмотрел на него и замолчал. Индеец, держа выпотрошенную рыбу, приблизился к кареглазому – и дал ему.

Что это еще, опустошенно спросил кареглазый.

Это ты, ответил ему индеец.

Это я, спросил кареглазый.

Да это ты рыба без сердца и без желудка пустая рыба без внутренностей это ты, сказал индеец, шкура где прячешься и ешь себя ешь так что пустеешь и дух уходит из тебя как ветер.

Горбоносый глядел на них обоих. Возьми что дано с благодарностью и не отказывайся как бы не было противно. К этому разговору мы позже вернемся, а сейчас нам уже выдвигаться пора.

Кадет дожидался их на тропе, откуда открывался вид на безымянный простор, где можно было наблюдать, как странствуют поодаль полорогие антилопы или еще какие-то нездешние твари, подобные им, идя через затвердевшую глиняную площадь, бывшую когда-то водовместилищем. Он поправил шляпу и оглянулся, услышав голоса. В его сторону уже направлялся отряд, напившиеся воды лошади, из чьих глаз, как из родников, тысячи-тысячи мошек пили влагу. Кареглазый мальчишка, почти ровесник ему, и тот горбоносый здоровяк, чьи глаза холодны, как жемчуг, если бы тот мог смотреть, и мрачный краснокожий скелет кровожадного индейского ребенка, притворяющегося чистым безгрешным дитем, за чью голову ему отсыпят хорошую меру серебра, и нагруженный мул, все вместе прошли мимо него, чем-то связанные между собой, двигаясь к неизвестной цели по непроходимому пути.

Спустя несколько часов, в полумраке, они вновь оказались на полностью открытом участке – окружающий рельеф насыщенного внеземного оттенка слепил их, череп горбоносого гудел колокольным звоном, сильный жаркий ветер не давал им вдохнуть, и неприступный свод церковных небес с головокружительной скоростью менял оттенки, то темнея, то опять светлея, и проступающие во впадинах темноты звезды сияли, словно инкрустированные перстни на раздутых перстах ожирелого священника, и все это громоздкое господне творение казалось столь недолговечным, а в сумме создавало тошнотворное ощущение долговременного влияния парникового эффекта.

И всем вместе под открытым небом им было жарче, чем данайцам, толпящимся в чреве деревянного коня.

Откуда-то повеяло пыльцой. Горбоносый сделал глубокий вдох, каждая альвеола в его легких загорелась огнем. Сладкий запах, сказал он. Смотри на цветы. Не знаю как называются. Знаю только что ароматные. Это из-за распада. Они умирают. Их несломленный дух носится в воздухе радуется освобождению. Этот запах есть их счастье. Они рады что стали свободными. Они улыбаются и смеются слушай их.

До их слуха доносилось, сливаясь воедино, дребезжание невидимых насекомых. Кареглазого пугала эта диковинная растительность в чужом краю, где разум спасали от помрачения только ложные подобия воспоминаний о чем-то уже виденном, своевременно занимавшие место на этом кукольном театре в стране дураков, из-за чего все здесь казалось будто бы знакомым. Кареглазому померещилось, что он видит в досягаемом отдалении знакомые очертания дома. Он стиснул челюсти, избегая искушения, отвернулся и сомкнул веки, хотя вся эта картина мерцающим цветовым слепком продолжала стоять в темноте под его пристальным взором.

Неожиданно похолодало, когда они остановились на ночлег и какое-то время провозились с костром, который не хотел разгораться. Индеец накинул на плечи свою безрукавную chaqueton guateado, древнюю фуфайку, с проеденными молью черными точками, из которых вспучивалась вата. Накрыли лошадей темными попонами, кадет о чем-то пообщался со своим конем. Стояла тишина, абсолютное безветрие.

Пустая прорубь луны среди безрыбного океана неба, откуда нечего черпать. Созвездия грааля, орла, циркуля.

Горбоносый растянулся на циновке неподвижно, как мертвец, надвинув шляпу на глаза, тускло блестящие в свете пламени, как две капли агиасмы – сердце его тяжело билось, и из-под шляпы струился по лбу пот. тишина не предвещала ничего доброго, левая рука его, испещренная черными волосками и старыми зарубцевавшимися шрамами, лежала на груди, а в ней пистолет, будто карманная библия или крест для молитвы. Не будите меня, сказал он.

Пойду душу исповедаю. Сказал кадет.

Кареглазый глянул на него.

Помочиться надо.

Он отошел от них к кусту и стал справлять нужду. Вернулся и сел у огня.

Кареглазый попросил у индейца разрешения взять себе запасную попону из шерсти, которую вез мул, затем скатал ее в рулон и положил себе под голову, но почему-то боялся заснуть.

Индеец и кадет, на чьей шляпе сверкала шестиконечная звезда, нарисованными фигурами сидели друг напротив друга, а между ними огонь – индеец протянул к нему ладони будто в жесте адорации и почтения святых даров божиих.

Горбоносый вскинул ноги и спихнул сперва левый сапог, а затем правый, оба беззвучно попадали в пыль на примятую траву.

Кадет снял шляпу и стал разглядывать ее, любуясь звездой, формой, смыслом и оттенками, которые она заимствует, отражая и преобразуя весь свет, который ей удавалось сосредоточивать в себе, подобно линзе.

Худшее что может быть, сказал он. Молчать в тишине. Небо и земля. Он сгреб в ладонь почву с травинками. Только это у нас общее. И еще наши отцы. Они у нас тоже общее. Из-за них мы тут.

Кадет разжал ладонь, и сухие комки посыпались обратно.

Нас ничто не связывает. И вас ничто не связывает. Одного из нас могут застрелить, а остальные и ухом не поведут. На ум пришло. В прошлом году был один случай у меня. Преследовали одного белого паренька чуть старше меня был когда он нечаянно застрелил из винтовки своего брата-ковбоя тогда против него люди ополчились. Каждый его хотел собственными руками за братоубийство в землю положить и страшно было браться за такую работу. Но что поделаешь я взялся и не один был а еще с двумя-тремя вроде меня самого. Мы того парня поймали он далеко не ушел и не старался даже нам рассказал на обратном пути что все случилось с ним как во сне. Говорит засел на холме время убить пока его брат с остальными ковбоями обедали после перегона лошадей и коров и вот говорит сам он трезвым не был. Задремал там на холме под деревом в тени и потом увидел что всадники уже садятся по коням и решил вроде как прицелится и оценить выданную винтовку чтобы посмотреть насколько у нее мушка сходится с прицельной прорезью а случилось так что он выстрелил. Нечаянно забылся со сна увидел что всадник в отдалении упал с лошади и эхо над пустынным ландшафтом а внизу в лагере все оживились и давай по нему стрелять из всего на что рука ляжет. Он сам не понял что натворил винтовку бросил и пустился в бега а потом с теми тремя я его настиг вперед остальных которые бы с ним церемониться не стали. Мы сопроводили его живым но на суде присутствовал весь город будто хоронили важную персону или что и судья у парнишки спрашивает: мол, объяснись, что у тебя на уме было, когда ты застрелил родного брата, одной крови с тобой, а потом посмотрим, что скажут присяжные, а он знал что они скажут тут его никто не любил и он признался: что ощутил власть жизни над смертью, сделал его жену вдовой и оставил детей брата без отца, вот так и сказал, не знаю, сэр, что на меня нашло, мол. Его конечно обвинили и повесили потому что знали он не любил брата и завидовал ему и вообще бездельник и пропойца и по девкам ходок вот и все а я пытался что-то сделать дать ему защититься для того и суд но он даже не пытался и не помогло бы ему все это.

Никто ничего не ответил, они молчали, кадет задумчиво покачал головой и спросил. Не хотите со мной поговорить о Христе?

Не надоело еще языком трепать, спросил горбоносый.

Я ведь о Христе говорить хочу а не просто абы о чем.

Кареглазый сжал бледные губы, надвинул на глаза шляпу и скрутил руки с оттопыренными розовато-лоснящимися локтями.

Будто ты знаешь о нем, сказал он, и руки его неожиданно зажили своей жизнью, имя только его знаешь и цепляешься за его имя. Ничего больше не знаешь.

Может и не знаю. Просто хочу поговорить о Христе. Это сближает людей. Бог у нас общий. И отцы общие. И земля с небом. Если землю и небо делят. Бога делить бессмысленно.

Кареглазый глядел на свои ноги, протянутые к костру. Ему стало жарко и он, последовав примеру горбоносого, снял обувь.

У моей матери распятие над кроватью. Сказал он. Вот твой Иисус Христос. Вы свою любовь покойникам отдаете свою жизнь им посвящаете. Не живущим служите а мертвым. И вы еще больше идолопоклонники и язычники, чем прочие язычники кого вы хотите истребить. Не можешь ты о Христе говорить. Он любви учил. А ты что? Ты только Христа и любишь но ты его любить не можешь потому что ничего не знаешь о нем кроме лжи. Полюби живущих какие они есть. Не высматривай в них Христа потому что тебе хочется его видеть и говорить о нем и думать. Тогда заслужишь чтобы о Христе говорить. Иначе ты просто лжец. В тебе любви нет настоящей к живому что не ты сотворил. А ты своего Христа творишь сам и хочешь чтобы он за плечами каждого стоял чтобы тебе на них не тошно было глядеть. А другие сами себя творят. Но ты их никогда не полюбишь и не смиришься с тем какие они есть потому что они чужое творение, не твое, и любовь твоя ничто. Она не настоящая, не от бога, а только от человека и даже не от человека а просто ложь большая и бессмысленная. Отец мой не очень религиозный, не то, что мать. Она меня учила смотреть на людей так, как я смотрел бы на Христа. Но он для меня не был тем, чем для нее. Она его сама создала, он был ее дитем больше, чем я сам, его она больше любила чем меня своего сына собственного. К Христу на поклон идти, а сколько людей в мире до него было и после него еще будет. Такого числа нет чтобы сосчитать. Они все сгинут, канут в небыль, запрещенные и безымянные. К чему мне искать спасения себе, если я не лучше них. И страдают они, как твоему Христу не снилось. Он еще легко отделался. А нам как быть?

Кадет с выжидающим интересом глядел на кареглазого.

Не он один человек, сказал кареглазый, а мы ведь тоже люди. А если он один бог, он сам себе господин, сам свою судьбу творил, сам и принял ее, свое творение чужими руками. Хорошо тому кто сам музыку играет. Для себя служить буду Христу а служба ли моя не от лукавого. Если только страданием в этом мире живут то я буду страдать со всеми остальными что мне толку спасения искать для себя одного пусть меня бьют увечат жгут грызут истязают пусть так!

Горбоносый из-под шляпы глянул на кареглазого и пробормотал: дурак ты ей-богу. Кареглазый сразу замолчал.

По лицу струился пот, вспотевшие ладони он сжал в кулаки.

Отец у тебя есть? Спросил его кадет.

У всех есть отцы.

Знаю что у всех.

А что спрашиваешь тогда тупые вопросы.

Но твой жив или умер?

Жив. Не умер. Жив и здоров, сказал кареглазый.

Это хорошо что жив. А кто твой отец расскажи о нем что-нибудь.

Не твоего ума дело, окрысился кареглазый.

Горбоносый смотрел на него молча.

Что рассказать? Неохотно спросил кареглазый.

Что-нибудь, бросил кадет, нам тут ночь сидеть или я опять о Христе начну говорить у меня сна ни в одном глазу нет.

Правда что ли, спросил горбоносый.

Правда дядя и еще какая, ответил кадет.

Кареглазый долго молчал.

Ну мой отец потерял руку на войне с мексиканцами давно это было. Потом мы пару лет с семьей поездили по стране останавливаясь то тут то там бывали в таких местах где желтые малярийные болота и коричневые леса и нога человека не ступала и все свежо словно господь сотворил это не давнее чем позавчера где еще находили себе приют доисторические чудовища вроде аллигаторов здоровых шершавых шестиметровых ящеров которые могли бы заглотить лодку а шкура у них жесткая как перчатка кузнеца а бывали и в таких где воздух прогорклый и всюду руины а в тенистых брешах гнездятся гаршнепы или какие-то другие птенчики вроде воробьев. Видели множество индейцев вдоль железной дороги живущих в типи и охотящихся на последних бизонов и оленей они были тощие грязные и жили черт те как а я глядел на ту землю и втайне мечтал что она отойдет американцам то есть белым отец недолюбливал индейцев но не учил меня ненавидеть их это просто случилось так. Глаза у меня быстро прилипали к вещам и видимо это не сильно изменилось с тех пор а жаль иначе сейчас меня тут не было бы но это уже неважно. Между нами говоря, кареглазый глянул на горбоносого, между нами я вам кое-чего не рассказал ты не обо всем знаешь почему случилось так что я тут, это из-за младшей сестры началось она серьезно болела и отцу пришлось продать и прииск и подписанное разрешение на золотодобычу все равно у нас не было ни времени чтобы заняться землей ни желания конкурировать с бандитами искателями удачи седельными бродягами и ворами и крупными промышленниками что уже потянулись к новой золотой лихорадке к новому клондайку. Ни денег у нас не было чтобы покупать или брать в аренду инструменты для добычи золота. Из-за засухи позапрошлый год выдался неурожайным и наша артель два сезона подряд терпела убытки а в последнее время к нам стали наведываться какие-то мужики. Один из них ты знаешь кто, этот Джон Лотт Авраам, библейское имя у преступного отродья, и еще какие-то не помню уже кто, бряцали оружием напоказ мы сразу поняли откуда ветер дует по их виду я сразу понял с чем они пришли. Со мной они не говорили только с отцом со старшим в семье но я знаю чего они хотели купить наш прииск и хотели его купить если не за так то за грош. И отец продал им наш прииск, хотя он был невелик. Тем людям все и ушло наше будущее наша земля и золото которое могло быть нашим. Сколько там было а я не хотел до конца жизни оформлять горб на отцовской ферме и соревноваться в выращивании самой большой тыквы штата или еще чего. Чувствовал себя самым настоящим ослом овцой которую выращивают чтобы ее остригать пока не умрет и я не мог смириться с тем что если оставлю все как есть не отомщу то себя уважать не смогу. Вот лицо того гада и стало моим лицом мести сперва я нашел его в городе и там он меня подстрелил в бедро я неделю отлеживался и уж думал что след его простыл но потом вдруг объявился ты с тем длиннолицым убийцей и оказалось что и вы по душу Авраама идете и еще и денег заработать мог, и я увидел в этом руку провидения, промысел божий, мол, бог услышал молитву неверующего, вот дурак-то, а надо было все оставить как есть, зря я влез зря хотел урвать денег на этом деле я теперь вижу что это был лучший для нас выход.

Сколько за землю-то выручили, спросил кадет.

Сто пятьдесят долларов, ответил кареглазый, сущие гроши что они нам мы это за полгода потратим как жизнь-то жить?

А как другие живут, спросил горбоносый.

Как-то живут, ответил кареглазый, но я не хочу как-то жить я жить хочу и воздухом дышать хочу.

Что ж могло быть и хуже знал я одних кого просто выгнали с их собственной земли и отплатили худой десяткой, сказал кадет.

И я знаю тысячи которых изжили с их земли не дав ничего взамен, сказал горбоносый, и все посмотрели на индейца, а твой отец тебе добро сделал будь я им то продал бы эту землю уберег бы тебя от ее влияния. Иначе ты разложился бы стал гумусом перегнил смешался с этой землей и грязью и не разглядел бы, что в блеске золота стоит сам дьявол и машет тебе рукой, ты положил бы свой дух в эту сырую темницу оставил бы все силы служению этому ложному идолу как ты служил своей мести это камень который ты привязал к сердцу своему. У тебя не хватило воли понять отца а как ты теперь вернешься в семью как в глаза будешь отцу и матери глядеть ты ведь со стыда сгоришь мне жаль тебя.

Кареглазый ничего не ответил, они помолчали. А вообще, сказал кареглазый, если начистоту помню еще кое-что. Вроде ничего такого но как ты сказал про стыд я тут же вспомнил так живо, вот несколько лет назад это случилось я тогда еще был худощавым мальчишкой лет десяти может одиннадцати уже и не помню. Помню только как был до смерти перепуган когда отец сказал мне что я теперь мужчина и должен буду работать со здоровенными волосатыми мужиками валившими лес которые и внимания на меня не обратили поначалу когда мы пришли. Но тот что нас привел к их лагерю сказал главному, что я и мой однорукий отец ищем, как подзаработать деньжат, что порознь мы, может, и никуда не годимся, но вдвоем сойдем за одного или хоть за полчеловека и тут эти здоровые пучеглазые потные мускулистые парни стали один за другим прекращать работу и откладывать в сторону инструменты. Просто хотели поглазеть что будет дальше. Среди них были и индейцы и белые и мексиканцы и бог знает кто еще, а большой босс был американцем самым настоящим, большелобый и тупой, походил вокруг меня и отца смерил взглядом обоих и громко сказал обращаясь к отцу: мол, мистер, на мой взгляд ваш паренек сделан из древесины второго сорта, и тут все расхохотались кроме меня мне стало так стыдно почему-то будто не того отец ждал, а он потрепал меня по волосам но я видел, что он злится хотя и скрывает это от всех. Босс сказал, что у него для тощего вроде меня найдется работа. Меня поднимали на веревках жестких как металл чтобы рубить деревья в местах до которых трудно долезть отца не взяли а меня взяли он ведь однорукий а я тощий и в те годы я еще не знал что мужчина должен быть жестче чем древесина которую он взялся рубить.

Кареглазый едва улыбнулся, и по щекам у него текли слезы, он утер их рукой, а потом сплюнул и опять помрачнел.

Ты-то видать не шибко жесткий, заметил горбоносый, и получается что дерево рубит тебя не хуже чем ты его.

Кареглазый ничего не ответил ему.

Кадет сказал. Мой отец просто умер. Он шерифом был. Из-за него я тут оказался.

Ясно, кивнул кареглазый.

А ты, кадет пихнул горбоносого ногой. А у тебя отец кем был.

Мертвец, буркнул горбоносый. Теперь он мертвец. Мертвее мертвого. Или же мне просто приятно так думать потому что если он мертв – то это значит что выбранный мной путь был верен, а его путь – ложен. Поэтому я думаю он умер а я жив, если же мы оба живы то наша битва еще длится.

Кадет посмотрел на безмолвствующего индейца. А ты чей сын?

Но тот будто не понял вопроса и молчания не прервал.

Иисус учит что отец у нас один, сказал кадет. Но я это и сам чувствую. Не только потому что таково слово его. Мы происходим от бездны. Только она существует. Даже сейчас мои слова я беру из нее. Они идут от нее. И когда молчу. Молчание идет. Эта бездна не перестает существовать. Она не прекращается. Молчание мое оттуда. Силы наши оттуда. Сила слова. Сила безмолвия. Сила дыхания. Чьей силой наши отцы зачнут нас а матери выносят и родят. Не своими ведь силами а божьими. Потому и сказано что отец у нас один. И то что общее у нас так это наши прародители. Из-за них мы сейчас все здесь. Наши отцы глядят в небо нашими глазами. Любуются звездами из бездны в которой и у них глаза есть и у нас. И у живых и у мертвых. И бездна – это есть бог.

Горбоносый спросил. Где тут место дьяволу?

Кадет глянул на него с вопросом в глазах. Найдется и ему, сказал.

Горбоносый спросил. Где место лжи в единобожном мире, который ты рисуешь. Где место страданиям и боли. Где место злу. Скажи-ка мне. Найдется и им место?

Кадет помолчал, в руках его был револьвер и большим пальцем он ощупывал шероховатый горельеф орла на рукояти.

У народов, чья участь на этой земле терпеть воздаяние божье. Вот где место злу и пороку, ответил он. Да ты и сам знаешь. В этом мире всему место найдется не одни мы живы.

Горбоносый приподнял шляпу. Ты в этой истории бог.

Я бог в этой истории, спросил кадет.

Ты бог в этой истории.

И что это значит.

То что значит, что ты бог. Твоя история ты бог твои слова а теперь молчите я хочу быть бодр и свеж к завтрашнему утру.

Горбоносый лежал в неподвижности – на сощуренные глаза надвинута шляпа, на груди рука с пистолетом. Небо раскинулось над ними испещренным звездами киворием как над усыпальницей пропащих царей. Они молчали и не могли пересилить безмолвие, словно маленькими словами, что были произнесены, себя исчерпала сама ночь, и не оставалось во всем мире ничего, что было неизреченным.

С рассветом они пробудились один за другим, неспящий индеец бормотал какие-то неразборчивые магические слова над остывающими, то опять вспыхивающими рдяно-желтыми головешками угольков. Кареглазый нервно помассировал шею, сплюнул и отошел помочиться, одновременно созерцая поначалу безоблачную зарю, пурпурно-красное сияние которой схватывало и втягивало в себя трепетный блуждающий свет, что исходил от всех явлений.

Погляди что у меня со спиной, попросил он горбоносого.

Задрал рубаху и как-то кривобоко наклонился.

Синяк как у ездоков родео, присвистнул кадет.

Живой и бог с ним, подытожил горбоносый.

Серьезно там, спросил кареглазый.

Черт-те как серьезно, сказал кадет.

Кареглазый обливался испариной, что правда что ли?

До свадьбы выздоровеешь.

Кареглазый опустил рубаху и попробовал выпрямиться.

Ну что терпимо, спросил горбоносый.

Терпимо если не поворачиваться резко, проворчал он.

Когда солнце наполовину оформилось над горизонтом, они сели в седла и, в безмолвии, двинулись по своему пути.

Ссутуленная черная фигура кареглазого всадника в черной шляпе на багрово-красном фоне замыкала вереницу. Над странниками кружились большие подожженные птицы, выкрикивая их имена и иногда пикируя с неясным намерением. В желтой пыли, в нескольких ярдах от его лошади, скользнул через тропу медноголовый щитомордник с опухолью в форме какого-то грызуна посередине тела. Коричневая линия на коричневой земле. Кареглазый, наблюдая за медно-каштановым узором на змеиной шкуре, дождался, когда она скроется в траве, и проследовал за остальными. Равнина, через которую они продвигались, казалась бесконечной, а пейзаж вдалеке – нарисованной подделкой. Он не менялся, не приближался и не отдалялся от них. Совершенно статичный и одномерный, будто бы колоссальный мираж какой-то чудесной невозможной страны.

К вечеру они вошли на стоянку погонщиков скота, где ковбои-индейцы, негры, белые и бог знает кто еще их встретили дружелюбно, как какие-нибудь ветхозаветные старцы, встречающие пророков; и до самого заката эта компания обменивалась новостями, спорила и шутила, и кто-то предложил им укротить пойманного мустанга. И чуть ли не всю ночь в темных и ярких тонах пламени костров и непроглядных клубах жгучей пыли на вытоптанной арене, где ограждением служила живая изгородь из окрашенных в землистые оттенки вспотевших человеческих тел, они кричали и шумели, и толкались, и делали ставки, и влезали на сумасшедшего гогочущего жеребца, брыкающегося, как сам дьявол, а когда с ним было наконец-то покончено, и уставший мустанг попросту рухнул на подогнувшихся ногах и, стреноженный, валялся среди тысяч размытых отпечатков и отчетливых следов, спокойно дыша вялым животом, словно побитый палками святой, что претерпел великие мучения во имя своей веры. После затянувшейся потехи эта многоликая обезумевшая братия принялась веселиться, опять спорить из-за денег, шуметь, кто-то даже подрался. Ковбой-негр с тремя другими неграми, взяв длинное железное тавро, которое уже какое-то время раскалялось на огне, приступил к обессилившему животному с гнусной ухмылкой из желтых зубов.

Держите-ка эту зверюгу, пролепетал он, утирая нос.

Трое других взялись за мустанга крепкими ручищами, а тот, что был с тавром, которое держал, будто гарпун, наступил ему сапогом куда-то на брюхо и готовился прижечь. Но тут же прогремел выстрел. Пуля срикошетила во тьму, и в звенящем воздухе задребезжали басовитые голоса мужиков.

Спокойно парень, пробормотал негр с тавром.

Уйди, буркнул мальчишка-индеец.

И направил на него пистолет.

Хочешь себе эту дикую тварь так я не возражаю.

Негр живо махнул рукой, и трое других ковбоев отпрянули.

Будешь стрелять так не промахнись, предупредил негр.

Убью, сказал мальчишка-индеец, уйди.

Ушел ну а что теперь.

Дальше уйди.

Не надо кровопролития, сказал горбоносый.

Он подошел к мальчишке-индейцу, положил ладонь на пистолет и опустил медленно и властно, мы здесь гости.

Застрелю на месте если тронет лошадь, сказал мальчишка-индеец.

Прошу прощения, сказал горбоносый, заслонил мальчишку-индейца от сотни светящихся бельм, это мой сын и не надо было мне отворачиваться ведь он мог и пристрелить кого из вас так уж я его воспитал и мне ножом по сердцу подобное варварство.

Кареглазый стрелял глазами, оценивая масштаб грядущей перестрелки и каковы шансы выйти из нее живым.

Никто не будет это животное клеймить, внушительно произнес загорелый мужик в островерхой шляпе, перед которым расступился смутившийся народ, вот вам мое слово.

Мальчишка-индеец остался с мустангом, прислушиваясь ухом к то угасающему, то нарастающему клокотанию у него в желудке. Гладил ему морду, и хребет. Дикий конь устало и судорожно хрипел, из-под его ноздрей взметался мелкий песок, а под утро негр вернулся к нему с громадным ножом-боуи и навалился на живот лошади, будто откупоривал бочку, но неспящий индеец тут же его застрелил, выхватив пистолет из-под рубахи – и никто больше не приблизился к этому мустангу, когда мальчишка увел его и отпустил в прерию.

Кареглазый стоял, скрутив руки на груди и издалека наблюдал, как этот мальчишка-индеец возвращается, неторопливо и осторожно спускаясь по холму, и народ глядит на него недоверчиво и настороженно, как на явление Христа, а он идет себе, не ведая страха перед этим людом и не ведая поражения от их рук и ножей, и пистолетов, и проклятий, и языческая бодрая душа его будто олифленая, была защищена от всех смертоубийственных воздействий. Вчетвером ранним утром до восхода солнца они покинули стоянку. Кареглазый еще долго мог наблюдать, как едва различимые ветхие силуэты погонщиков скота вырисовываются сквозь мутную завесу пыли, что-то выкрикивая верхом на своих клейменных конях, а другие, как пастухи, с шестами типа удлиненных герлыг, бродят туда-сюда, прогоняя всяческую разношерстую скотину через туманные заросли келерии и многолетнего типчака, они сонно брели, надев вручную сплетенные шляпы и взяв стародавние зонты, в клетчатых рубахах и выцветших джинсах, в епанчах и вретищах, как бедуины, вынужденно кочующие в неподходящее время суток по этой безбрежной дикой пустыне такими же безымянными тенями, как все вокруг.

Из тенистых провалов в предрассветной лесостепи на них глядели блестящие бельма мелких оголодавших луговых койотов. Один из наездников выстрелил в воздух, остальные поддержали. Они гнали стадо пони и коров. Большие тени в облаках пыли. Вскоре эта процессия скрылась.

V

Они шли около часа. Навстречу им дул сильный ветер, неся сухую пожелтевшую листву с лесополосы в отдалении, над которой, будто купались, кружили величественные птицы и концентрировалось громадное черное вещество неба, сырье для лепки чего-то чудовищного, бесформенное и черное, как адова бездна. И от ее боков, расширяя границы, шли тучи стремительным галопом в наступление. Вдалеке гремел гром. С кареглазого сорвало шляпу, он чертыхнулся и отправился за ней пешком. Вернувшись на лошадь, он заметил дым, едва различимый на фоне темнеющего неба. Хотел сообщить остальным, но они заметили прежде него. Они остановились поодаль от одноэтажного дома, старого, с кирпичной пристройкой, с квадратными зашторенными окнами, и пытались сообразить, сколько там может быть человек.

Будет ливень, категорично сказал кадет, предлагаю постучаться и напроситься переждать.

Пожалуй можно бы, неохотно допустил горбоносый.

Я за не охота мокнуть, сказал кареглазый.

Индеец промолчал, а только смотрел на них.

Из дымохода черной лестницей в черные небеса взвивался дым. У ветхой зеленовато-белой стены под крышей, подпертой двухметровыми жердями, вразнобой громоздились пыльной кучей, как мамонты или бизоны, коричневые глиняные корчаги, похожие на митры вазы, всяческая антикварная утварь, покрытая спутавшейся паутиной и смешанная с сором и листьями, где находили себе прибежище мелкие луговые твари вроде пауков, змей и жуков, кареглазый заметил перуанскую керамику с треугольными узорами в виде гор или зубов, которая напомнила ему те кувшины, что его однорукий отец привез как сувенир с забытой войны. Несколько лошадей свободно паслись на фоне травы, еще три-четыре жеребца терлись в хлеву.

Тишина была неописуемой. Но длилась недолго. Дверь распахнулась, из проема вышел человек, с ведром в каждой руке, но, заметив незнакомцев, оставил ведра и бросился обратно в дом.

Гляди-ка, сказал горбоносый.

Нас заметили, кареглазый потянулся к оружию.

Не торопись посмотрим что будет, ответил кадет.

В засаленном окне показался мужчина, физиономия с аспидной бородой, рябой купол головы гол, уши оттопырены, единственный глаз блестел.

Он всмотрелся в пришедших, что-то сказал другой фигуре, промелькнувшей за стеклом, затем оба исчезли.

Через минуту он вышел под открытое небо. Склонил голову в сторону, будто сплевывал. Недолго постоял в молчании, с двуствольным ружьем в руках, как фигурка солдата, выструганная из дерева, одноногий, с черно-синей бородой, с кожей цвета папируса, с бельмом на глазу, почти слепой, весь мокрый от пота, одетый в старый комбинезон из грубой мешковины и джинсовой ткани.

Ирландцы среди вас есть, крикнул он, отвечайте не обсуждая.

С кем-то ты нас спутал старик, ответил горбоносый.

Вы ирландец? Спросил кадет.

Только наполовину сынок, крикнул старик.

И с какой половиной я говорю.

С той с которой можно прийти к разумному соглашению.

А где другая половина?

В кобуре.

Старик сплюнул.

Чего вам надо?

Кажется ливень будет. Нам бы переждать под крышей. У нас найдется чем заплатить. Но мы настаивать не будем.

Вооружены?

А кто в наше время не вооружен?

Тогда подойдите.

Он опустил ружье, и они стали приближаться. Старик жил с сыном, имен они не назвали, а представились только как ирландцы.

Внутреннее убранство дома не слишком отличалось от того, что можно было наблюдать снаружи. Когда гости вошли в дом, сняв шляпы, кроме индейца, обходившегося без головного убора, под их поступью скрипели половицы. Воздух, мягко говоря, был гнилым и душным, липким и затхлым, как в чулане или шкафу. Воняло нестиранным бельем, испариной, носками, подмышками. Они расселись в гостиной за антикварным столом, знававшим лучшие времена и накрытым испачканной чем-то бурым скатертью, на которой стояли подсвечники без свечей и тарелки без еды. И все это было подернуто слоем пепельно-серой пыли не толще лезвия ножа.

Кареглазый вытер тарелку и скупо поблагодарил хозяина, но одноногий старик пренебрежительно сплюнул на пол и ответил, что гостеприимством они обязаны не ему, ибо он не Авраам, а они не ветхозаветная троица, и пусть благодарят его покойную жену, а сам он предпочел бы застрелить их, когда они только приближались к дому. Он уселся, с плевательницей между ног, в кресло, поглядывая на них единственным глазом, а ружье приставил к камину, где танцевали языки пламени, почему-то не освещавшие помещение.