Текст книги "Его конь бешеный"

Понемногу вещи уплывали, связываясь в кольцеобразные сплетения и световые пятна, среди которых он видел и однорукого отца, и полузабытую матушку, и сестер, будто бы продолжающих жить, занимаясь хозяйством, и он может их видеть, без возможности сообщить об этом. Кареглазого уже начинало мутить от того, как этот край безлюден и пуст, и бесконечен, и не определен, и здесь не было ничего рукотворного, что он знал бы, чего-то, о чем можно разговаривать, и только теперь он чувствовал, что этот мир по-настоящему никогда не признавал его, не признавал ни его дел, ни его слов, сказанных всегда как будто впопыхах и с опозданием, и все, что он мыслил, делал или говорил, было пустопорожним, относилось к мертвецам и произносилось устами мертвецов через уста живущих в этой стране, где царило вечное безмолвие, чьей силе нет границ и пределов. Горбоносый глядел на кареглазого своими оловянными глазами.

Никто не произносил ни слова, ибо завет, потому как все чувствовали, что подобное поведение нельзя назвать иначе, как святотатственным, греховным, и в этой тишине невозможно им было даже услышать собственное дыхание. Оно прерывалось ветром, который налетал, как разбойник из кустов, заставляя дрожать его. Абсолютное безмолвие длилось несколько минут, и кареглазый заметил это, и ему становилось страшно, и трудно было принять на веру то, что громадные массы чего бы то ни было, будь то миллиарды тонн раскаленного плазменного вещества, или какие-то флюиды, сквозящие и струящиеся повсюду, минуя тысячелетние сплавы земной коры, будто салфетку, и атмосфера с ее многообразием газового вещества и переменчивыми температурами, все это в сумме способно воздерживаться от того, чтобы произвести хоть малейший звук, все было беззвучным, явственно бесплотным, не имеющим ограничений и какой-либо тяжести, и экватор казался чем-то менее значимым, чем ремешок на тулье его шляпы.

Все тут замерло в непрерывающемся движении, как микроскопические капельки сдавленной бесцветно-серой ртути, то опускающиеся, то поднимающиеся в пустой полости термометра. Сдержанное ровное покачивание высокотравной растительности. Даже лошади смолкли, аккуратно ступая и как-то оцепенев, и малейшее движение, совершенное по неосторожности, не оставалось незамеченным в этой непреодолимой сфере, где всюду присутствовала некая знаменательная, невероятная фундаментальная сила, чей высший всплеск активности приходился на короткие секунды всепроникающего безмолвия, которым вещал сам господь, и все, казалось, было способно удерживаться в этой силе веками, непоколебимое и вечное, в то время как он, галлюцинирующий малолетний преступник, отравленный горькой жаждой мести тому, кто отнял у его семьи хлеб, не обладал никакой властью над самим собой, и вид его был таким, как если бы он остался одной ногой стоять в могиле с той женщиной, которую не помнил, как застрелил.

У тебя как с глазами? Спросил горбоносый.

Не понял.

Вдаль различаешь?

Пожалуй а что.

Вон там, он торопливо махнул рукой, слева от тебя. Какое-то движение. Видишь?

Кареглазый оглянулся.

Да я вижу.

Можешь разглядеть что там? Чего молчишь? Спокойно спросил горбоносый. Человек это или что?

Кареглазый лгал, он никого не увидел в направлении, куда смотрел, и был убежден в том, что это мираж, что нечто овладело и горбоносым. Кареглазому хотелось предупредить, чтобы горбоносый не глядел на это, не думал об этом, не желал встретиться с этим. Иначе оно выделится, отсоединится, отколется, отвяжется от группы остальных себе подобных миражей и, уплотнившись, станет осязаемым, действительным, и придет за ними. Но он сам нарушил свой запрет, оглядываясь все чаще и чаще, наконец-то сделалась различимой фигура всадника. Сердце кареглазого почему-то застучало тупо и глухо, словно его надували. И грудь и живот стали горячими, как горн, и увлажненное лицо покраснело, покрывшись пятнами. Он положил руку на грудь, сердце стучало так сильно, и ему казалось, он держит его прямо в собственной ладони.

Боже.

Горбоносый покосился на него. В чем дело?

У меня сейчас сердце разорвется.

Горбоносый придержал лошадь. В чем дело-то, спросил он.

Страшно ему, сказал индеец, сидящий чуть ли не на холке мула, свесив ноги и покачивая ими в воздухе что в воде.

Спустя полчаса к ним примкнул на темно-коричневом и натренированном исполнять любую его команду коне безымянный семнадцатилетний юнец. Неведомо с чем пришедший, расфранченный, в шляпе с шестиконечной металлической звездой, в самом центре которой зияло символическое отверстие от попадания девятимиллиметровой пули, с рыхлой желтой бородкой и редкими усами, светлыми-светлыми, как нарисованными известью, едва различимыми на очень темной коже. Он сперва представил своего коня по имени. Это Анания, сказал он. С его плотоядного рта не сходила неприятная полусонная улыбка, демонстрирующая ряды крупных наползающих друг на друга белых зубов, но было в этой улыбке еще что-то помимо выставленной напоказ отваги, может, какая-то скорбь или страх от прежде увиденного и пережитого. Вооружен он был армейским револьвером четырнадцати дюймов в длину и весом два фунта десять унций, помещенным в кобуру открытого типа и изящно завершенным цельной рукояткой из слоновой кости, белой, как мел, и твердой, как дерево, с горельефом золотого орла, раскинувшего свои крылья, как могущественную нагорную проповедь, над этим бесплодным миром, который обращен в прах лишь мимолетным движением его крыльев. На ремне через плечо у мальчишки висела крупнокалиберная укороченная винтовка, широко распространенная среди охотников на бизонов.

Приблизившись к кареглазому, он приподнял шляпу и поприветствовал его, назвавшись просто кадет. Не получив ответа, он, кажется, не огорчился, а только нахлобучил обратно шляпу и оглянул сперва целиком, а затем каждого по отдельности, последним оглядел снизу вверх индейца, сидящего на одном из мулов, а затем и самих мулов: темно-красного в пятнах и водочного бесцветного с глазами-монетами, который, мотая маятниковой мордой туда-сюда, ступал позади всех, тяжело дыша, и брюшная полость его вваливалась при выдохе, и промеж арок из ребер, похожих на языческий алтарь дикарей и обтянутых кожей, сочились остатки влаги, и было слышно, как в полом пространстве того, что называют мулом, бултыхаются пустые внутренние органы, и все просвечивает, что у людей, что у зверей.

Господи, сказал кадет. Ну и вид у вашей братии. Не иначе как беглецы из содома возвращаются в землю обетованную.

Кареглазый тронул лошадь шпорами, нос и рот он поспешно прикрыл шейным платком, подвязанным на затылке, так что и лица на нем почти не осталось.

Подоспевший спросил. Я тебя случаем нигде не видел?

Ты ко мне обращаешься?

На тебя смотрю ведь.

Нигде ты меня видеть не мог, буркнул кареглазый. Будь мы знакомы я бы тебя запомнил.

А я и не знаком с тобой только говорю что лицо твое видел.

Странно как-то, сказал кареглазый.

Что именно.

Что ты мое лицо отдельно от меня видел.

У других людей лица похожие на твое, заметил кадет.

Может на меня похож был.

А я не так разве сказал, спросил кадет.

Что мало на свете таких как я или как ты.

Видел немало, подтвердил кадет. Повидал немало лиц как твое.

И что?

Ничего. Просто удивляюсь. Почему это случается. Может я приучился высматривать определенный тип лица который угадаю пусть и в многолюдной толпе. Не то это как верующий человек видит Христа в тысяче лиц незнакомых людей. Но будто бы ты на всю жизнь с одним и тем же лицом связан. И оно по кругу к тебе возвращается. Не знаю только для чего все это.

Чего надо? Буркнул кареглазый.

А как по-твоему чего мне надо.

Не знаю но не вижу чтобы добро за этим стояло.

Кадет дружелюбно улыбнулся. А зря не видишь.

Зря по-твоему.

Зря так как добро стоит за мной ты видать еще не разглядел.

И не хочу. Не разговаривай со мной. Не смотри в мою сторону. Иди своей дорогой. Мы общества не ищем.

Не горячись. Я один а вас трое. Недружелюбные вы какие-то.

Кареглазый пробормотал. А с какой стати кому-то из нас с тобой христосоваться ты нам ни брат ни сват. Нечего тебе тут взять. Ни имен ни отцов ни матерей у нас нет. Ничего нет.

Тебе видать голову солнцем напекло что ты разгорячился.

Горбоносый мужчина с широкой вспотевшей спиной в главе колонны обернулся и подозвал новоприбывшего.

Со мной говори.

С тобой, спросил кадет.

Со мной.

Ну вот хоть кто-то нашелся.

Ты кто такой?

Меня кадетом зовут.

Это понятно. Но никак не объясняет чего именно тебе от нас надо.

Верно. Не объясняет. Я вас издалека разглядел и решил что надо бы подойти и поздороваться.

Ты живешь тут что ли, спросил горбоносый.

Не живу просто оказался тут. А что вы тут делаете?

У горбоносого лицо было непроницаемым. От гнева божия спасаемся.

Кадет спросил. О ком в библии говорилось, что их царствие небесное? Нищие духом насытятся, а царствие небесное чье?

Горбоносый не ответил. Зубы не заговаривай, сказал он.

Не горячись. Я один а вас трое. Не хочу умирать глупой смертью. Да и не затем я в эту пустошь лез чтобы ее своими костями украсить.

Горбоносый странно улыбнулся. Рад слышать. Ищешь кого-то?

Ищу и уже не первый день. Беглого преступника и возможно он не один. Видели кого-нибудь такого.

Горбоносый выжидающе глядел на кадета. Кто? Имя есть у него и как он выглядит.

Может есть а может нет. Лично мне имя его неизвестно. И никому оно неизвестно. По описанию знаю как он выглядит. Но и только. Кадет криво ухмыльнулся. Но ни на кого из вас он не похож иначе я разговор был коротким верно?

Если не похожи то ты можешь поворачивать оглобли туда откуда тебя нелегкая принесла. Это я говорю просто и ясно чтобы ты время сберег. И свое и наше.

Пожалуй, сказал кадет. Пожалуй ты сберег бы время. Но с пустыми руками я возвратиться не хочу. Это все-таки мой хлеб с маслом. За преступниками гоняться. Ничего больше не умею.

Горбоносый промолчал.

Кареглазый спросил. Ты за наградами охотник или что.

Нет не за наградами охотник но жить-то на что-то надо правильно, ответил кадет и глянул на кареглазого.

Кареглазый не ответил.

Поначалу их было всего шестеро, начал кадет, глядя на индейца. Это насколько мне известно. Обыкновенные преступники беглецы со стигмами как у скота. Прятались по лесам промышляли грабежами. Я и мои компаньоны выслеживали их некоторое время после того как они застрелили предыдущих охотников. Сразу не действовали потому что нам телеграфировали из соседнего округа что их шайка переместилась за границу ограбив караван из двенадцати обозов с продовольствием. Мы продолжили на них охоту. И все думали как им малым числом удалось взять караван. Но не тут то было. Оказалось они примкнули к каким-то самозванцам выдающим себя за солдат армии и рекрутирующих в свои ряды всякий разноплеменной сброд как правило сирот из неблагоприятных семей или попрошаек с улиц. К тому времени как мы узнали где их искать набралось порядочное войско зловонная орда золоторотцев настоящее отребье чернокожие бронзовокожие альбиносы мексиканцы шлюхи и калеки безумцы религиозные фанатики индейцы и даже белые обанкротившиеся жертвы махинаторов и целые семьи цветных и белых по дюжине голов в каждой что остались без имущества из-за войны или индейцев среди них были даже дети совсем еще дикие и голодные малолетки словно это какое-то ярмарочное шествие или реконструкция крестовых походов тысячелетней давности. Эта золотая орда околачивалась по захолустным безымянным городишкам грабила убивала насиловала подожгли несколько домов и гостиниц. В конце концов нам удалось их обезвредить. Мы я и мои компаньоны и еще десяток стрелков преследовали их и гнали в глушь выжидая пока у них кончится чем кормить себя а около недели назад атаковали, затравив этих сумасшедших в пустыню. Девятнадцать человек были застрелены. Остальные сами сдались, кто с детьми, младенцами, грязными и уже мертвыми. Еще некоторым удалось скрыться. Где сейчас они мне неизвестно за ними организовали погоню. Может их поймали а может еще нет. Но это только вопрос времени.

Кадет сплюнул, откупорил флягу и сделал глоток – дал воды кареглазому, а горбоносый отказался.

Сам я шел по следам нескольких беглецов, сказал кадет, но не сумел сориентироваться. Наверное опыта маловато в этих делах. Не ожидал что здесь еще чьи-то следы найду.

Выходит ты представитель закона?

Не официально. Но я действую внутри закона.

Внутри закона, спросил горбоносый.

Внутри внутри а где еще.

Горбоносый выставил руки перед собой, будто показывал приблизительный размер чего-то.

Ты знал что овец держат в загонах но на время кормежки выгоняют на подготовленные пастбища.

Кадет пожал плечами. Это ты к чему?

Там травка зеленее, ответил горбоносый.

Да кажется я понимаю потому что это мне обидно.

Значит понимаешь, подтвердил горбоносый.

Краснокожий соколиным взором глядел на незнакомца из-под величественных надбровных дуг, высеченных мемориалом в неприступной скале его лица.

А этот сувенир у вас откуда? Спросил кадет. Он нашу речь понимает?

Горбоносый оглянулся. Индеец-то?

Индеец да.

Спроси у него если интересует.

Ты его отец что ли?

Горбоносый мотнул головой. Не отец я ему как и тебе.

Имя у него есть?

Спроси если хочешь. Но он не ответит.

Не ответит он немой что ли.

Да нет но имена у нас тут под запретом, местное суеверие.

Кадет придержал коня и поравнялся с индейцем, шагающим вслед за мулами.

Тебя как зовут?

Индеец промолчал.

Ты откуда взялся не расскажешь по виду ты еще маловат для бродяжничества а малец.

Пришел как и ты, коротко ответил индеец.

Кадет покачал головой, с головы до пят оглядел дикаря.

Худую участь тебе наш господь уделил. Последняя собака в стае. Не нашлось ему для вашего роду ничего кроме боли.

Индеец ответил не сразу, боли много, сказал он.

Ты этих двоих давно знаешь, спросил кадет.

Я их не знаю, сказал индеец.

Не знаешь а чего тогда тут делаешь?

Еду на животном.

И куда едешь, спросил кадет.

Индеец не ответил.

Твои родители еще живы или уже нет.

Отец жив.

А что мать?

Умерла.

Ее убили?

Нет она умерла, ответил индеец.

Мой отец шерифом был, сказал кадет. Он мне втолковать простую правду пытался. Молил меня чтобы я никогда людей не осуждал если они за столом богохульствуют других поносят или совершат дурное. Убьют кого-нибудь. Он мне говорил чтобы я осторожным был потому что люди собой не управляют. Что над ними от рождения злые силы властвуют. И мало кто убережен от них. Если убережен. Что закон земной вовсе не людьми писан а этими силами. Злые они или просто у себя на уме. Не знаю что это за силы такие. Сатана вельзевул бесы. Но отец утверждал что еще в древности люди ощущая их присутствие пытались этим силам воспротивиться создав общественный строй со своими правилами, законами, ограничениями и табу. Древнеафинская гелиэя греческие архонты римские квесторы византийское шестикнижье в самих названиях уже был смысл и какая-то пленительная сила. Но для того чтобы это могло влиять на умы люди намеренно использовали символы с глубокой родословной уходящие корнями в античные времена, еще дохристианские, оттуда и пошло все. Уподобление ритуалу. Внешность судьи его регалии ореол почета которым окружалась его фигура молот книги кафедра словно постамент божественная мантия с широкими рукавами, его речь и голос, и вообще все это очень обширная тема, на которую отец мог говорить часами если не днями. И хотя зачастую отцовские речи были просто бесчувственным умствованием и делали его похожим на остывший к жизни труп но он всегда напоминал мне что это от борьбы со злыми силами он стал столь дряхлым, слепым и бессильным, а борьба оказалась напрасной, потому как для действия в этом мире человек ничего не мог вовлечь, кроме этих злых сил, с которыми и борется. Отсюда беззаконие в судах, клеветничество, ложь, ужасы. Чтобы жить человек должен был бороться за жизнь вредить другому человеку. Сопротивление злу невозможно. Ответом будет насилие на насилие изгнание бесов бесами. То против чего мы боремся получает силу обратно. Это порочный круг. Потому что у кого есть интерес к этому миру или желание получить для себя что-то, тот уже ведом злыми силами, даже если намерения кажутся ему благородными и праведными, их невозможно воплотить, не навредив другому человеку и вообще невозможно воплотить. Он придет обратно к тому, что сам и разрушил. Потому что все, что мы совершаем по отношению к этому миру, мы совершаем во власти злых сил. Наш взгляд очарован ими, наше дыхание у них в руках, и души тоже. Мы у них в рабстве, в тысячелетнем плену. Мой отец так думал.

Он взглянул на индейца. Сам я в подобные глупости не верю. Если мы ответственность не несем за то, что сделали, кто ее понесет? По Христу на крест. Правильно же? По Христу на крест. Мы сами себе эти кресты воздвигаем. Но лезут на них иные. Получается что мы воздвигаем кресты для иных. Не для себя. А сколько еще крестов? Непочатый край. Бескрайнее кладбище за нашими плечами. Кто за их воздвижение будет отвечать? Пока мы сами не заберемся на них ничего не решится. Одному Христу не под силу искупить грехи человечества. Только мой отец так думал. Я так не думаю.

Горбоносый, безучастно взглянув на кадета, ничего не ответил.

Ты проповедник что ли? Спросил кареглазый.

Нет. Кадет глянул на него и недвусмысленно спросил. Но о чем еще говорить если не о Христе? Я только о нем говорю и думаю. Обо всем остальном нет смысла говорить и думать.

Кареглазый коротко сказал. Ясно.

Серебряный воздух, в котором звенело от испарений и ветра, накрыл их горячим одеялом, роскошным саваном из фольги. Солнце жгло им головы сквозь шляпы, движимое захватническими планами и возглавляющее персональную военизированную коалицию, ибо теперь рдеющие чужим светом облака в его подчинении, раскинувшись, как щупальца спрута во все стороны, сменили очертания, уподобившись странам и даже целым континентам, и лишь по прихоти солнца они беспрепятственно дрейфовали по небу, выстраиваясь именно в такую картину, какую на политической арене хотели бы видеть мелкособственнические правители продажных государств, выдающих свои ничтожные притязания на всемирное господство за миротворческую миссию.

IV

Очень быстро ландшафт вокруг стал трансформироваться, сопротивляясь этому жаркому чужеродному климату. Они услышали шелковистый шум струящихся вод, навстречу им, как воинство, маршировали хвойные деревья, в зеленовато-синих мундирах, чьи малахитовые очертания отражались на поверхности изумрудной реки. Деревья расступались и опять смыкались за ними, когда они шли по тропе на своих лошадях. Ветер, окрашенный мягким ароматом, приятно пьянил. Горбоносый задремал прямо в седле, а потом неожиданно спрыгнул и повел свою лошадь через непролазную глушь к берегу, и кареглазый и индеец последовали его примеру. У реки они разделись донага, оставив бесформенную пропотевшую одежду на камнях, а сапоги поставили в тень и скатали чуть ли не рулоном, сунув внутрь носки, следы босых ступней и подков отпечатывались на размытом глинистом берегу и, зайдя по пояс вместе с лошадьми и мулом, с которых какое-то время снимали поклажу, они погружались вновь и вновь в темную быструю реку, ухая от восторга и холода, как в крещенские морозы, в пенящемся водовороте, и от них расходились неправильные круги и колеблющиеся овалы, и различные фигуры, деформированные, обрамленные грязно-желтыми пузырями.

Индеец ковырял на берегу ножом почву. Обескровленная земля суха и бездушна. Индеец разглядывал на поверхности воды взбаламученное отражение собственной головы с большими обезьяньими ушами, торчащими из-под волос настолько грязных и спутанных, что они, казалось, могли быть только париком, подготовленным специально для какого-нибудь драматического спектакля, повествующего о тяжелом бремени коренного населения континента – он глядел в свои глаза, большие и светящиеся, как две луны, одновременно взошедшие под твердью небесной широкого лба.

Кареглазый наоборот выглядел похудевшим и измученным, и застоявшаяся кровь сгустилась в месте ушиба и почернела под кожей. Когда он погружался, выгнувшись, то можно было рассмотреть каждый хрящ и межпозвоночный диск, каждое сочленение, каждый позвонок, кость, линию, задуманную самим богом, в его выпирающем хребте, и этот хребет был похож на длинную застежку для одежды, ленту со скользящим вверх-вниз замком, которую, казалось, можно расстегнуть и, полуголого и скользкого, извлечь его из собственного тела, но уже в натуральную величину.

Когда кареглазый вышел на берег, подставив солнцу щеки для поцелуев, индеец уже чистил рыбу, неведомо когда и какими методами им выловленную – еще живая, она моталась на островке пожухлой травы. Песок и мелкие камешки прилипали к ее слизистому телу колечками калантари, пока индеец безрадостно скоблил ее уже затупившимся лезвием примитивного ножа, чья оригинальная рукоятка была утрачена, а ее место заняла самодельная, кустарная, и клинок плохо сидел в ней, шатаясь туда-сюда как зуб. Рыбья чешуя летела в стороны, тускло поблескивая на его губах, в траве, на ноже, сияющем от слизи и жира.

Индеец сунул указательный палец глубоко в жаберную складку, согнул его внутри рыбы и потянул, чтобы вытащить мешок кроваво-красных, как солнце, скрученных кишок.

Мутный глаз рыбы застыл. Индеец не испытывал удовольствия. Все, что он делал, происходило от насилия. Он был равнодушен к нему. Рожден в нем. Совершал его, даже не задумываясь, естественно. Он не знал, что такое насилие. Им порождена его кровь, его племя, его разум, его холодный, как волчий вой, дух, мечущийся над этими обезлюдевшими пустошами, где нет никого, чья кровь была бы пригодна для утоления его жажды. Губы оттенка прюнели. Сухие и темно-фиолетовые. Он почувствовал на себе взгляд и посмотрел на кареглазого, тот немедленно отвернулся.

Его спутники озаботились чисткой седельного комплекта и одежды.

Куда этот-то подевался, спросил кареглазый.

Кто, уточнил горбоносый.

Шерифов сынок, сказал кареглазый.

Ушел, коротко ответил горбоносый.

Кареглазый положил отцовскую винтовку рядом.

Чего ему он нас надо было как думаешь, спросил он.

Кому?

Сынку шерифа если он и вправду сын шерифа.

Бог его знает поди пойми.

Думаешь мы правильно сделали что дали ему вот так вот уйти, поинтересовался кареглазый.

Как это вот так вот?

Вот так вот пришел и ушел себе.

Надо было его застрелить и дело с концом так что ли.

Знал бы тогда что у нас мысли сходятся по этому вопросу то хотя бы что-то сделал, пробормотал кареглазый.

Не сходятся, буркнул горбоносый.

Они посмотрели друг на друга.

По-моему он нам просто башку дурить пытался своим трепом о Христе как думаешь, спросил кареглазый.

Это один взгляд на случившееся, ответил горбоносый.

А у тебя есть какой-то другой?

Горбоносый утер лицо и посмотрел на кареглазого из-под бровей недобрым взглядом – а потом вновь занялся своим делом, он сидел, ссутулившись, косматым стервятником, повернувшись широкой, как мраморная плита, спиной к прохладному дуновению реки, и орудовал ножницами и иголкой, пришивая к потрепанной старьевке недостающую пуговицу. Живот у него был круглый, как у рахитика, и покрыт дорожкой волос до пупа и выше, и узор напоминал черное пламя, и ребра его выпирали стропилами, и плечи и руки увиты плющом застаревших шрамов, и он сидел, почесывая горбатый римский нос, творя свою маленькую работу, как обезьяна, что кропотливо выискивает вшей у сородича, и при этом щурясь и близко поднося к глазам иглу.

Может и есть, ответил он, иной взгляд.

Не по душе мне вся эта история, сказал кареглазый.

Какая именно история.

С этим пареньком сыном шерифа не по душе мне что он где-то тут околачивается может он не один, а нас всего двое.

Нас трое, сказал горбоносый.

Он еще совсем малец, ответил кареглазый.

Спроси сколько ему, предложил горбоносый.

Эй индеец тебе сколько лет, спросил кареглазый.

Индеец поднял на него большие соколиные глаза.

Когда ты родился, спросил кареглазый.

Давно, коротко ответил индеец.

Ты не старше меня, а я еще молод.

Индеец не ответил.

Кареглазый надел один сапог и пошарил рукой во втором.

Что толку с ним говорить он не от мира сего, сказал он.

Он-то как раз от мира сего, опротестовал горбоносый.

А я что нет хочешь сказать, спросил кареглазый.

А мне-то что до того от мира сего ты или не от мира сего.

Ты как-то зло отвечаешь, заметил кареглазый.

Горбоносый отвернулся и сплюнул, это хорошо что видишь.

На меня что ли злишься?

Не на тебя.

Что делать будем все-таки если сынок шерифов не один?

Сдадимся, сложим оружие и отправим весточку в суд, за меня заплатят выкуп как за служителя закона.

А что я, спросил кареглазый.

А что ты?

Я умирать не горю желанием, ответил он, мне теперь одна дорога прямиком в ад а я туда не тороплюсь и просто так под пули не подставлюсь буду свою смерть отсрочивать как могу что еще мне остается или господь простит убийство мне?

Горбоносый ничего ему не ответил. И опять убьешь, сказал он.

Убью если к стенке припрут, ответил кареглазый.

А если на то воля божья?

На что именно, уточнил кареглазый.

Этот как распоряжение суда если его на твою душу выдали то все всадники апокалипсиса по твою шкуру нагрянут, ответил горбоносый, умирать-то тебе придется так или иначе.

Это еще почему, обиделся кареглазый.

А ты не знал что ли что люди смертны сами по себе и что если они не заболеют или их не убьют они все равно умрут.

Знать-то знал, сказал кареглазый.

Вот и хорошо что ты знать-то знал а то я уж огорчился.

Горбоносый недоброжелательно глянул на него и отложил иглу, взял ножницы – и клацнул ими, казалось, в пустом воздухе, но кареглазый заметил тонкую белую нить, что упала и перевилась восьмеркой на влажной прибрежной траве.

Горбоносый протянул руку к полотенцу и прижал его к лицу, затем аккуратно сложил и застелил им донышко сумки – сверху отправил ножницы, бобину и шпульку для ниток.

Страшно тебе должно быть но не боишься, сказал он.

Это мне-то страшно должно быть, спросил кареглазый.

Тебе а кому еще, кивнул горбоносый.

Это почему еще мне страшно должно быть?

Ты себя почему-то виноватым не чувствуешь.

За то что женщину застрелил, спросил кареглазый.

За то что женщину застрелил, подтвердил горбоносый.

Я ее не хотел убивать я ее даже не видел, запротестовал тот.

Но ты все-таки убил ее.

А здесь еще неизвестно дядя кто ее убил может статься что она под твоей пулей легла, пробормотал кареглазый.

Не под моей пулей нет, покачал головой горбоносый.

Или под пулей длиннолицего он стрелял как полоумный.

Горбоносый безразлично глядел на кареглазого, в тебе нет подлинного сострадания и ты не знаешь как от него зажечь себя ты не из-за женщины убиваешься а из-за себя от любви и сострадания таким огнем не горишь каким от похоти и корысти загораешься. Они ведут тебя за руку как блудного сына. Их силы повели тебя в гору этот камень толкать но он там долго не продержался и уже катится к тебе обратно. Ты и за индейца вступился только потому что не хотел стать свидетелем чего-то в чем тебе не хотелось участвовать.

Кареглазый сплюнул.

Это случайность была, сказал он, случайность слышал это сам господь бог решил ей там умереть а мне ее застрелить думаешь я убил бы женщину не убил бы. Вернул бы все назад будь это в моей власти но не в моей. И нечего глазеть на меня – любой из вас мог оказаться на моем месте. Тут нечего говорить я свою жизнь защищал как и вы оба что было то прошло. И мне оправдываться не в чем вот и конец истории.

Он сплюнул и напялил второй сапог, поднялся, застегнул ремешки на чаппарахас, поднял отцовскую винтовку и остался стоять, наблюдая за отсвечивающим течением воды.

Не хотел я этого слышишь, руки у него тряслись, и он сжал винтовку, будь моя воля я бы воспротивился всему этому.

Пустой взгляд горбоносого совершенно ничего не выражал.

Что теперь мне делать, спросил кареглазый.

А что делать тебе теперь, спросил горбоносый.

Боже мой, у него по лицу струился пот, я ведь ее убил.

Да это случилось.

Я ведь знаю что это был я знаешь почему потому что вижу ее лицо как только зажмуриваюсь, он закрыл глаза, стиснул винтовку и затрясся, весь блестящий от пота, я вижу ее лицо оно будто отлито из куска моей оторванной души и живет во мне. Я так собственную мать и отца не помню, как это лицо. Я понимаю что убил ее как только закрываю глаза это лицо как солнце днем и как луна ночью. Оно ведь никуда не исчезнет и мне придется жить с этим чувством до конца дней моих.

Боюсь что никуда не исчезнет, сказал горбоносый.

И что теперь, спросил кареглазый, как мне быть.

Прими ее в сердце и сделай опять частью себя вот и вы вознесетесь вместе когда придет время для царствия ты и она, просто ответил горбоносый, сидя со скрещенными ногами.

Боже, пробормотал кареглазый, боже мой.

Руки у тех только опускаются кому даяние в тягость, сказал горбоносый, а ты уже отдал и сразу ослаб.

Кареглазый ничего не ответил.

Сядь, скомандовал горбоносый.

Кареглазый опустился на землю, держа винтовку.

Не случайность это, сказал горбоносый, ничто не может быть просто случайностью тебе еще предстоит это понять.

Он отломил сучок от ветки и начертил весьма примитивный узор – то были три линии, пересекающиеся в одной точке.

Вот, сказал горбоносый, это ты.

Кареглазый уныло глядел на рисунок.

Эта точка ты, повторил горбоносый, линий может быть бесконечно много но они одного рода они происходят из одной природы их очень много но точка пересечения у них одна и эта точка – ты. Она временна и непостоянна. Смертна. Чем больше этих линий в тебе пересекается тем сложнее существо и человек самое сложное из всех тварей божьих и я чувствую какие линии ты не можешь отпустить за какие ты держишься одни линии умирают а другие живут за них держатся они тянутся от человека к человеку от живого к мертвому от твари к твари и продлевают этот мир потому что мы не отпускаем наши линии. Мы создали этот мир. Насилие и война и смерть тут были всегда и мы держимся за них они дрожат и тянутся сквозь нас и приводят в движение нашу рабскую марионеточную душу которая танцует под их дудку с согласия которое не было нашим условием я тебя не осуждаю я сам как ты, это очевидно, передо мной ты чист и свят и здесь тебе не суд господень я только одно скажу, это не случайность никто в ту женщину не выстрелил кроме тебя. А теперь ты говоришь что страшишься за душу и будешь отсрочивать свою смерть, но каков будет твой путь на этой земле с подобным предрасположением и что есть душа твоя и каковы ее проявления в жизни твоей, нет такого пути что сводил бы царство с миром воедино, либо то либо иное, и одно о другом не ведает, а ты, ведающий об одном, обманываешь себя, что ведаешь об ином, ибо ты не ведаешь, а только обманываешься – это ли не ясно, с чем ты встал на этот путь который тебя сюда привел если не с желанием отомстить и сделать ставку на скоропреходящие блага, для плоти твоей. Но с другой стороны о душе боишься, если бы ты просто хотел жить но ты хотел и урвать себе кусок свое место среди обещанных звезд, но это жажда человеческая, а она напрасна ведь это очевидно. Сколько женщин не ублажи сколько денег не накопи сколько чреву не угождай а лишнюю конечность к нему не прирастишь и разве нужно оно не нуждались в чем-то больше от адама и евы, может ты думал сухим из воды выйти что у тебя воли хватит пересилить то русло где выстраиваются обстоятельства, что не зависят от нас, но ты ошибался, кто хлебал из сорной канавы со свиньями тот не лучше свиней и человеческого в нем не больше чем в свиньях, но и это обман был, а посмотри хоть на этого индейца что ты видишь в нем, все, что угодно, но только не обман, он не обманывает себя, не думает, что все творимое им происходит от любви от души или является проявлением какого-то высшего знания. Он невежественный индеец а ты невежественный белый как и я и невежество это наша плата за эту жизнь у тебя хватило духу увидеть неправоту своих действий но ты еще не раскаялся по-настоящему малец ты хочешь успокоить чужеродный дух и оправдаться перед ним и изгнать его из себя и говоришь ему что это случайность что это божий промысел что это случай в числе многих и твоя причастность к нему допускает отмену, ведь ты был невольником обстоятельств, что принудили тебя идти этим путем и запамятовать об остальных, но это не так, ты будто бы сторонишься проявить сознательную волю, сторонишься ответственности, все что приходит к тебе получает власть над тобой и это страшно одно за другим события играются с тобой ты их раб ты их жертва но не их, а своего собственного безволия и ложного взгляда на мир, сейчас ты очнулся и осознал сотворенное, но ты все еще под влиянием лжи и страха и безответственности, все что случается нельзя считать тем чем ты хочешь считать это, понимаешь, никакая случайность не может быть чем-то посторонним и нечаянным, она обусловлена и движется к тебе через череду обстоятельств и условий, и происхождение ее заранее запланировано тем, как ты отреагируешь на то, что случается, ты спровоцировал эту случайность с самого начала своего пути когда покинул дом отчий и до сей минуты, и так будет происходить всегда до смерти твоей, у нашего судьи мздовоздаятеля чувствительные весы и он не ошибается в мерке своей, ибо как он пойдет против своей природы и не отмерит тому кому отмеряет и чем отмеряет, любил мой отец одно словцо, circuminsessio, перихорисис, непростое для твоего понимания, мужики кому интересны бордели и бабы тебе такого словца не скажут поищи как-нибудь в книжках или сходи в церковь запомни его и спроси, что означает оно и почему именно тебе из нас троих выпало нести крест сей пусть он и тяжел и не по плечу тебе, все дело в линиях и том откуда они происходят эти линии не могут отделиться от природы как и ты и если ты думаешь будто от рождения и до смерти и после нее существуешь где-то сам по себе независимо от других и волен творить что в голову взбредет, то помысли-ка еще. Из нас троих только ты имел зуб на того человека, Джона Авраама, это ты взял отцовское ружье и пустился в путь ведомый чем-то глубоко личным ты тянул эту линию и не отпускал покуда она не утянула тебя на дно, как одного сумасбродного китобойца, что цеплялся за потерянную ногу, обо мне и другом ничего подобного нельзя было сказать мы с этим человеком впервые встретились в той гостинице и мы делали работу и если не мы то кто-то другой ее сделал бы, и не мы положили ей начало, но мы ее приняли мы были готовы, потому что шли на дело в молчании, как в древних христианских храмах послушники шли на молитву перед долгим постом, все что мы слышали было тишиной и мы пребывали во Христе, в тебе много злости, я этот крест не несу потому что это не моя история а твоя может тебе и не хочется чтобы так было хочешь вернуть назад но не из сострадания к женщине а из-за того что не хочется понести ответ перед господом богом нашим но ее смерть не часть ее истории а часть твоей истории, а ты хочешь жечь всех на одном костре. Но я тебя уверяю что воздаяние ты понесешь как и все мы, пусть жизни наши и поступки наши лишь пустяки и незначительная мелочь, и нет у них цели и смысла и важности, но это не забудется никем пусть и кажется малозначительным будто случайный выстрел случайной пули но далекое эхо тебе аукнется если не примешь ее как часть себя и не возведешь к царству.