Текст книги "Его конь бешеный"

Джон Авраам улыбнулся широко и посмотрел на кареглазого, трусливый мальчишка ты своей трусостью и безверием господу нашему в лицо плюнул и путь к его сердцу потерян для тебя на веки вечные, сказал Джон Авраам, представится мне шанс к бегству я воспользуюсь им и найду твоего отца. И всю твою семью. Отрублю старику и вторую руку на глазах жены. И ее убью. Каждого из них. Я свои болящие раны, что ты мне причинил и твои спутники, заживлю и их смертию и твоею. Поверь словам моим.

Кареглазый, кипя от злости, вытащил из седельной сумки яблоко и швырнул ему в лицо – Джон Авраам замычал от боли.

Сучий сын, сказал он.

В следующий раз я в тебя выстрелю, пообещал кареглазый.

Ничего ничего я тебе это прощу ты наречешься Кифа и дай-то бог мой всемилосердный я до тебя доберусь раньше чем меня в петлю проденут, Джон Авраам перекрестился, вот так-то теперь прислушивайся Кифа когда по твою душу архангеловы трубы загудят и не забывай обещание мое как отче наш.

Молчите оба, повелел им горбоносый.

Эй начальник а можно мне свободную лошадь уступить, спросил Джон Авраам, я ведь не какой-нибудь индийский факир а тут земля горячая ей богу что твои угли.

Вечернее небо раскололось на куски. Облака плыли, как льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. Воздух был горячим. Одежда липла к коже, под рубахой зудело, блестящие белки налились кровью, и кареглазый уже не мог выдерживать ни чей взгляд. Все становилось нечетким, и свое обескровленное лицо он постоянно утирал платком, лихорадочно и безуспешно, так как через секунду оно вновь покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи, как влага, попавшая на раскаленную печь. Он раскачивался в седле и сухоребрая кобыла, чувствуя настроение всадника, мотала головой и трясла амуницией, и издавала плачущие звуки. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивается кустарниковая тень тюремной решетки.

Странное слияние людей, лошадей, одного мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где стоячий воздух дрожал от зноя и мошкары, и тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее и по сучьям карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей.

Он молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку, и отдаленный холм походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига. Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали, нетерпеливо выжидали у костра. Грызли обугленные тушки с опаленными волосками в поджаренной шкуре, наблюдали за далекими неземными огнями, и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане беспорядочных превращений по мере того, как звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не постичь. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность телодвижений, например походка или что-то подобное.

И все это происходило с ними на выпуклой замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, а утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением. И они, не дожидаясь, когда оно встанет, продолжали свой путь в сырой прохладной тени.

И так до следующего вечера, звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться. Лошадь кареглазого совершенно взъерепенилась, встала на дыбы, подпрыгивая, как уперлась в невидимое препятствие или почуяла приближение злого духа, издавая отрывистые задыхающиеся звуки, и вышвырнула мальчугана из седла. Он открыл глаза, и темнота хлынула в него, как вода. Горбоносый отвесил ему оплеушину тыльной стороной ладони и тряхнул за грудки.

Длиннолицый, худой и изможденный, с головой, как череп, равнодушно сплевывал, покачиваясь в седле, и весь прошедший день молчал, губы шуршали, как листья табака.

Небрежным жестом он сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, будто монета, которую подбросили наудачу.

Пригладил редкие просаленные волосы и стал разглядывать ничем непроницаемую черноту неба – так просто, будто собственную ладонь, которую отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры. Пока он наблюдал за столпотворением частиц тьмы, где-то на востоке от них расплывчатый багрянец медленно проступал из безупречной трещины, из кокнутого яйца самого мироздания, растекаясь по кривой сабле горизонта. Кареглазый еще какое-то время полежал, жалуясь на перелом спины, горбоносый задрал его рубаху, под которой на месте ушиба уже надувался кроваво-желтый подкожный волдырь размером с колено или лицо.

Ну что там?

Заживет. В седло вернешься.

А что еще остается? Не пешком же идти.

Длиннолицый настороженно застыл, положив ладонь на бедро, поближе к кобуре, взвел курок револьвера, цыкнул на них, чтобы замолчали, и, мотая поводьями, повел лошадь куда-то в сторону. Все пристально вперились в темноту, проследив направление его взгляда, темнота расступилась, и от мимолетного чередования темных и светлых пятен отделилась чья-то тень, чье осмысленное движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним и совершенно точно не принадлежало к этому многовековому монументу застывшей натуры, эту тень можно было теперь различить по провалам и глубинам, образованным сложной ахроматической игрой светотени в незнакомом рельефе, лоснящийся силуэт направлялся к ним по затемняющейся с расстоянием травянистой прогалине. Кареглазый услышал, как бьется его собственное сердце, и густая кровь мощно пульсирует во лбу, и весь он стал как ватный от бесчувствия, длиннолицый что-то крикнул, но горбоносый не шевельнулся, а только сплюнул сквозь зубы.

Что-то забрякало. У кареглазого под подбородком стучало сердце.

Из темноты, таща за чембур, прицепленный к недоуздку, упирающегося темно-красного мула, им навстречу вышел, как дух или черт, тощий, как скелет, босой и голодный оборванец с иноземными чертами лица и неправильным оттенком кожи. Волосы у него были спутанными и грязными, под коричневыми ногтями землистые дужки и кровь черная, как у шахтера, а единственное белое, что имелось у него – это скрипучие, как песчинки, обезвоженные белки огромных светящихся соколиных глаз, которыми он смотрел на необычных пришельцев, иноземцев, чужестранцев, существ, стоящих перед ним, как статуи. Длиннолицый в нем узрел саму смерть, нечестивую, бесовскую, извращенную. С благоговением горбоносый узнал в этом обездоленном полукровке самого себя. И только лишь кареглазый не увидел в нем ничего, кроме того, чем индеец и был.

Господи да это ведь просто мальчишка, сказал он.

Длиннолицый выпрыгнул из седла, глядя по сторонам. А ты не смотри на него. Зуб даю он тут не один-одинешенек.

Кареглазый, подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком что-то утрамбовывать в тулье и отряхивать ее.

Будь оно так мы бы уже на суде господнем стояли. Сказал он.

Ты нашу речь понимаешь? Спросил горбоносый.

Индеец утвердительно кивнул. Понимаю.

Имя есть у тебя?

Индеец не ответил, а у вас, спросил он.

Сколько вас? Спросил кареглазый.

Со мной никого нет. Я один.

Длиннолицый сплюнул. Он лжет говорю вам.

А чего ему врать?

Откуда мне знать? У него спрашивай. Может ему сам черт за каждую изреченную ложь по монете в мошну кладет.

Горбоносый спросил. Как ты в эту тьмутаракань попал?

Пришел оттуда. Индеец неопределенно махнул рукой.

Откуда?

Куда солнце садится. С запада.

А что в той стороне?

Уже ничего.

Длиннолицый сплюнул. Не пойму какое содержание ты надеешься извлечь из этой беседы с безмозглым дикарем. Не от хорошей жизни он тут покоя ищет уверен я что он беглый дикарь. Спроси пусть скажет откуда он сбежал и чьи вещички при нем.

Горбоносый не ответил. Я лучше спрошу, есть у него что-нибудь, чем можно горло промочить. Вода есть у тебя?

Индеец взял бурдюк из козьей шкуры и, развязав узел, дал ему.

Постился сорок дней и на сороковой день взалкал. Возвестил длиннолицый, покачнулся с носок на пятки и сплюнул.

А мне можно. Пить хочется. Сказал кареглазый.

Горбоносый утер губы и сунул ему бурдюк.

Не для услады такую воду пьют.

Кареглазый плеснул водицы не больше, чем выпил бы, себе на ладонь и увлажнил шею. И на том спасибо.

Длиннолицый стоял, просунув большие пальцы под лямку ремня. Ни дать ни взять. Добрый самаритянин.

Горбоносый вернул индейцу бурдюк.

Кончили вы тут можно на этом разойтись, пробормотал длиннолицый.

Куда направляешься, спросил горбоносый.

Я просто иду куда иду, ответил индеец, я здесь никогда раньше не бывал.

Заблудился что ли, спросил кареглазый.

Я просто иду и все. Мне некуда возвращаться.

Кареглазый спросил. Семья у тебя есть? Где твои отец и мать?

Я жил с отцом. Но не видел его с тех пор как ушел из дома. Много недель. Много месяцев. Знаю что он меня искать будет.

А кто твой отец?

Он человек с глухой родословной как те мексиканцы о нем говорили, persona peligrosa, личность опасная, persona sospechosa, личность темная. Очень ревностный. Он никогда не врал нам с ним лучше не встречаться он меня пугает и сила его великая.

Кареглазому сделалось не по себе. Твой отец что колдун какой-то? Bruja. Или шаман? Или он вождь племени.

Индеец недоуменно взглянул на него, будто не понял вопрос.

Имя его не назовешь, спросил кареглазый.

Я его просто отцом называю.

А он тебя как зовет?

Просто сыном.

Длиннолицый сплюнул. Срамной божок язычников. Сказал он с хрипотцой. Ну и что теперь?

Насколько мне известно, горбоносый посмотрел вдаль, отсюда есть смысл идти только в одну сторону а именно туда куда направляемся и мы.

Длиннолицый спросил. Что это ты удумал?

Пусть этот коренной американец идет с нами. Ответил горбоносый.

Да у тебя ум за разум зашел. Не будет этого. Только через мой труп.

Можешь меня застрелить, сказал горбоносый.

Длиннолицый покачал головой. Тут я сомневаюсь. Один стежок вовремя сбережешь весь шов. Слышал такое?

Кареглазый отступился. Не хочу быть причастным к этому.

У нас тут тайная вечеря. Буркнул длиннолицый. Плоть и кровь Христову празднуем.

А ничего не будет. Сказал горбоносый.

Угости дикаря тем мясом что мы настреляли и пусть идет туда куда шел. Достанется с него и такой благодарности.

Думаешь?

Уверен.

Не по-человечески так с мальчуганом поступать.

Длиннолицый криво ухмыльнулся. А что для этого индейца будет достаточно человеческим. Рассуди как по-твоему.

То же что для любого другого человека. Для тебя и для меня.

И что это?

Сострадание. Этот индеец из тебя святого духа выпугал что ты вдруг от своей веры во Христа пятишься как от черта.

Длиннолицый оскалился. Дьяволу адвокатствуешь. Рявкнул он. Я не от Христа отступил, а от этого отпрыска дьяволова. Клянусь вам, сие тело есть смерть, а тень его бледный конь. Он его привел к нашим душам, чтобы прокормиться ими.

Кареглазый недоуменно глядел на него. Это ведь просто дитя. Чем он навредит нам?

Зря ты это. С этими тварями брататься богу противно. Сказал длиннолицый. Над этим иноверцем не святая троица силу имеет, он сам царь преисподней и князь бесов, и его потерянное племя никакими сладостями к цивилизации не повернешь, это грязь и плоть, и в сердцах у них камни, они только к рабству пригодны, у их семени всякого жита на лопате, и я драгоценное время терять не стану, если я вижу индейца, то я убиваю индейца, ножом, пистолетом, веревкой, палкой, голыми руками или камнем, чем бог пошлет. Меня так отец воспитал, и за всю жизнь мне локти еще ни разу кусать не пришлось, что я в его правоте усомнился. Будь мы даже последние спасители на ковчеге, я бы этим безбожным тварям ни единого шанса не дал.

Они переглянулись. Длиннолицый коротко взглянул на индейца, тот стоял, безгрешный и тощий, шаркнул ступней, оставив черную полосу. Посмотрел под ноги, на небо, в сторону и опять вниз, с отсутствующим видом, словно ждал их молчания, не мог взять в толк, о чем они разговаривают.

Да ты просто-напросто сумасшедший. Сказал горбоносый. Чувствовало сердце мое что рано или поздно ты какой-нибудь трюк да выкинешь. Покажешь природу оборотня найдется луна подходящая. Насквозь тебя вижу паршивую овцу.

Поздновато в тебе пророческий дар открылся мы ведь с тобой не первый день знакомы.

Индеец с нами пойдет. Спокойно подытожил горбоносый. Это решено. Нечего обсуждать больше. И будь я трижды самим богом проклят если уподоблюсь такой свинье как ты.

Зря ты это весталка из тебя ни к черту.

А индеец пойдет с нами, спросил кареглазый.

Горбоносый и длиннолицый посмотрели на кареглазого, а потом на индейца, пойдешь с нами, спросил горбоносый.

Индеец коротко ответил, пойду я должен встретить одного человека это его животное и тут его вещи я везу их ему.

Где ты его встретишь, спросил кареглазый.

Индеец назвал место.

Это по пути, сказал кареглазый.

Я с этой тварью одной дорогой не пойду.

Длиннолицый сплюнул и зашагал к пленнику – тот был наг, не считая лоскутка мануфактуры, изранен, но улыбался.

Он со мной пойдет. Я его с вами не оставлю. Только не теперь когда вы на голгофу повернули. Там малой кровью откупиться не получится я за это собственной головой ручаюсь.

Пусть идет. Сказал горбоносый.

Кареглазый взглянул на него из-под приподнятых бровей. Как это?

Не все в мире хлеб, чтобы я из-за ломаного гроша трясся.

Я вас не граблю. Сказал длиннолицый. Если доживете я вас буду дожидаться на том холме откуда мы вместе тронулись в путь. Не придете я ваши доли спрячу под камнями и выложу узором а если не найдете то кто-нибудь другой найдет.

Кареглазый все поглядывал на горбоносого.

Пусть идет. Повторил тот. Никуда твои деньги не пропадут.

Дайте мне фору. Час. Обождите, пока солнце не оформится целиком над горизонтом. А потом идите мы далеко от вас будем.

Никто не возразил. Длиннолицый немедленно начал собирать вещи, и, разумеется, в первую очередь перевесил на луку своего седла кремневку, похожую на костыль, которую повсюду таскал с собой и нередко разглядывал в отблесках костра по ночам, но никогда не стрелял из нее и не чистил, боясь, что подобное обращение сотрет некую историю, стоящую за этим оружием. А если приходилось, то для стрельбы использовал другую длинноствольную винтовку с черным цевьем и рычажным вращающимся барабаном.

Он снял с мула сумку и запасной ремень с обшарпанной кобурой для своего трехфунтового пистолета сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы. Пока он в спешке перекладывал что-то, откуда-то высыпались пули, которые он, вместе с комками земли, сгреб в ладонь и высыпал обратно, не глядя, словно это были монеты, и все, что прилипало к ним, приравнивалось к их номинальной ценности. Из чьего-то продырявленного мешка, который бесформенной грудой упал на землю, прыснула мышь и исчезла в траве. Длиннолицый отсыпал себе немного лепестков курительных растений из коробки с крупными литерами на незнакомом языке и быстро расфасовал по карманам, доставая из самотканых мешочков всяческую самодельную символику для богослужений, которые он любил импровизировать, хотя на деле был обскурантом, невеждой и мистификатором, и исповедовал искаженную собственными предпочтениями доктрину великого вселенского единобожия, где не было места представителям нечистых рас и всяческих народностей с неправильным цветом кожи, и всю эту жизнь длиннолицый принимал со скупой миной, как постную похлебку из ободранного пшена, предложенную ему, будто то было очевидным обязательством предлагающего; и за всеми его безделушками, которые он почитал по меньшей мере за святые реликвии и трясся над ними, как если бы таскал за плечом миниатюрные святыни кочующей непризнанной церкви, за каждой вещью стояли свои мелочные истории, которым не было конца. Среди них были и десятки гнилых зубов, которые он, притворяясь церковным дантистом, выдрал за последние месяцы одинокого безрезультатного странствия, утверждая, что в них, этих зубах, средоточие мерзости и чертоги нечистой силы. Он любил трясти полупустую коробку и катать зубы по дну, вслушиваясь в получающийся звук, и утверждал, что рот должен быть чист, как храм, не подвержен сквернословию, и под его куполами должно раздаваться лишь правильное распевание псалмов и чтение молитв. Имелась у него и копия священного писания, из которой он выдернул множество страниц и вычеркнул множество строк по причинам, одному ему ведомым. Кареглазый и горбоносый глядели на него и индеец, как они, тихо следил за кропотливыми перемещениями длиннолицего, следил за этим чужим непонятным творением, действующим, как деревянный истукан, каких ему случалось созерцать в мертвых просоленных землях, где когда-то жил полупризрачный народ, теперь вымерший. Были у этого непонятного чужестранца припрятаны соли и специи, и высушенные гусеницы, раздавленные жуки и прочие насекомые, которых он употреблял с едой и алкоголем по знаменательным датам христова календаря. Пара маракас из высушенных плодов игуэро с прожаренными семенами внутри, которые длиннолицый забрал с тел мертвых африканцев-рабов в забытой стране и использовал в ритуальных богослужениях. Он коллекционировал этот разнородный сор с неясной целью и слепым служением оживил эти финтифлюшки, наделив их эфемерные образы силой впечатлений собственного сознания, пожертвованной им добровольно. Он перекинул через седло торбу с вышитым на ней черными мулине христианским крестом, и, бренча, как странствующий оркестр, подтолкнул пленника – а тот, с прикушенным языком и разбитой яблоком губой, со стертыми ступнями и побитыми коленями, с сине-бурым кровоподтеком под ребрами, с хвойными иголками в щетине, улыбнулся кареглазому и, выставив указательный палец, как дуло, направил в его сторону. Труба архангелов малец.

Сказал он. Жди когда возвещает по тебе мы еще встретимся обязательно и я буду готов.

Длиннолицый саданул ему по спине прикладом винтовки. Двигай.

Мужчина влез на черную, как смоль, кобылу. Длиннолицый протянул веревку от шеи мужчины, привязал ее к рожку своего седла и сел верхом на жеребца. Так быстрее будет.

Сказал длиннолицый. Хорошо мы сучьего сына потрепали теперь далеко не убежит.

Будь здоров. Сказал горбоносый.

Ага. И тебе не хворать.

Через несколько минут они, опережая оставшихся, на лошадях двинулись навстречу рассвету, и уже совсем скоро их общий мерцающий силуэт растворился в крепкой предрассветной дымке, будто их и не существовало.

Мне казалось вы единомышленники. Сказал кареглазый.

Наверно солнце в глаза светило. Ответил горбоносый.

Он в одиночку с пленником сладит?

С самим собой справляется. И тут сможет. Он в поле не обсевок кого хочешь за пояс заткнет. За него не тревожься. Он до встречи со мной всю жизнь как у Христа за пазухой один был.

Ни у кого запас удачи не безграничен.

Горбоносый ничего не ответил, только зевнул.

А у тебя самого близкие люди есть? Спросил кареглазый.

Конечно. Только они далеко. А я здесь.

Ясно. А женщина?

Была. Но уже лет пять как созерцает обратную сторону гробовой доски. Границы неба в царстве Аида.

Ясно. И детей нет?

Не имею сынов не имею и горя от сынов.

Ясно.

Кареглазый спросил, есть ли резон ждать, что длиннолицый сдержит слово, но горбоносый промолчал, размазывая ладонью раздавленных комаров по вспотевшей шее, красной и блестящей.

Деньги покоя не дают?

Спросил он затем.

Кареглазый промолчал.

Не видать ему денег, как своих ушей.

Кареглазый посмотрел на горбоносого.

Как это? Спросил он.

Не буду утомлять тебя подробностями. Скажу только, что это дело лично мне поручено и деньги заплачены вперед лежат в банке на мое имя только я могу распорядиться ими.

Кареглазый недоуменно ухмыльнулся.

Они дождались, пока не выкатилось солнце, золотое и сияющее, как отполированный самовар, и стало продвигаться по светло-голубой акватории неба пылающим галеоном. Его движение словно спровоцировало некую волну освободительного движения, ибо вслед за этим самозваным полководцем в куклуксклановском колпаке с кисточкой, как у беспечного героя какой-нибудь детской сказки, вслед за этим чудом, небесным светилом, волочилась и его многопарусная армада, состоящая преимущественно из худосочных облаков в лучистом обрамлении, одно из которых усердной галерой с подчеркнутыми рядами весел вырвалось далеко вперед всех остальных, переливаясь и рдея, и меняя форму и окрас на ходу, как чешуя змеи. Они, против своей воли завороженно наблюдая за рассветом этой солнечной империи, какое-то время не трогались с места.

Камень, сказал горбоносый, и кареглазый посмотрел на него.

Что камень в сердце своем остается камнем сколько его не обтесывай ничего не отыщешь кроме камня. Так и солнце сколько не проникай в его глубь – огонь и жар, а человек, сколько его не исследуй – тьма.

Индеец бесцветными глазами смотрел вдаль. Кареглазый искоса поглядывал на него, сидя по-турецки и подперев пульсирующий лоб ладонью, бездумно ковырялся прутиком в землице, что-то рисуя и взвихривая солнечно-серую пыль.

Он шел по мокрой поляне с проплешинами. Долговязый и старый, как сама древность, темная и священная, в грязных сапогах. Вохреное солнце тускло освещало мглистую местность, и глазу нечего было приметить в бледно-сером унылом пейзаже. Светловолосый оборванец в одном тапке и грубой рубахе с палкой в руке перегонял блеющих коз со двора во двор.

У колеи роилась мошкара над темным пнем срубленной березы, пожухлый ствол с осыпавшимися листьями утопал в цветистом дерне. Пень кровоточил вязким соком, который быстро засыхал, напоминая огарок свечи, восковое изваяние, а над ним жужжали в числе тысяч комары и мошки, будто черное пламя этой умершей свечи.

Дети, столпившись там, издалека тыкали палками по месту сруба, чтобы налипло сока с мошками, увязнувшими в густой клейкой массе. Он подошел к пню и тронул его двумя пальцами – облизал их и отправился дальше.

Вдалеке возвышалась над туманом мельница, чьи лопасти, как у сломанных часов, вращались то туда, то обратно.

По двору, клюя что-то, блестящее на солнце, метались в спешке куры, хлопая крыльями. Лысая беззубая псина, развалившись на влажной траве, пыталась грызть обслюнявленную косточку кровавой пастью, поскуливая от удовольствия.

Он наклонился к ней, из глотки послышался враждебный рык.

Он пересек улочку, куда из окон навалившихся друг на друга построек выплескивали зловонные помои, и вошел, пригнув седую голову без шляпы, в помещение одной из них.

Рябой мужчина в пятнистом фартуке, протирая сухой тряпкой внутренность стаканов и, глядя сквозь донышко, ставил их под стойку.

Тот, что вошел, оглядел помещение маленькими глазами. Потолок дрожал, сверху доносились отрывистые возгласы, кто-то топал ногами и обменивался фразами на чужом наречии. На верхней ступеньке лестницы возникла толстогубая чернокожая женщина с метлой, он посмотрел на нее.

Затем глянул на чужака – белобрысого неприглядного мужчину, задумавшегося о чем-то и склонившегося над остылой похлебкой в глиняной миске, по краям которой брезгливо размазал вегжаницу. На столе: эта миска, старый облепленный воском подсвечник с зажженной свечой и шляпа.

Тот, что вошел, направился к блондину и, отодвинув стул, перевернул его спинкой к стене, сел за стол.

Блондин поднял глаза и оживился. Что-то ты долго.

Но тут же умолк.

Посмотрел на пустующие столы, опять на старика. Ты слепой?

Старик промолчал, сидел, повернувшись к блондину лицом в профиль – безносый, похожий на летучую мышь, с длинными седыми перепончатыми крыльями волос, бороды у него не было, и тощая шея торчала из-под одежд колом, на который насадили эту уродливую голову.

Ты глухой? Тут занято.

Долговязый сидел и молчал, положив лопатовидные руки на колени.

Блондин загнал в уголок рта палочку для чистки зубов, пристально всмотрелся в старика и локтем отодвинул шляпу на край стола.

Я ищу одного, сказал старик.

Да? И кого же.

Старик не ответил.

Ищи в другом месте. Сказал ему блондин. Сейчас мой приятель из сортира вернется а он сегодня злой как тысяча чертей.

Старик положил руку на столешницу, широкие рукава его одежд бесформенно обвисли – длинные костлявые пальцы, прохудившаяся кожа в нездоровых желто-белых пятнах и каждый кровеносный сосуд и артерия просвечивает, кровь голубая, как у аристократа, под ногтями следы грязи.

Слышал что говорю. Повторился блондин. Приятель из сортира вернется и накостыляет тебе так что небо с овчину покажется.

Не жди его, сказал старик.

Блондин шмыгнул и утер нос. Чего это?

Старик повернулся к нему лицом – две свистящие промоины вместо отрезанного носа.

Он не придет.

Чего это? Опять спросил блондин.

Старик молчал.

Не тюкнул ли ты его, черномазый?

Он жив.

Правда что ли и где он тогда.

Далеко но он не был труслив. И ты не малодушничай.

А кто сказал что я малодушничаю? Я убийца у меня и пистолет есть.

Старик молчал.

Ты кто такой? Спросил блондин.

Мое имя Барка.

Барка как лодка что ли.

Как лодка.

Ни о чем мне твое имя не говорит лучше скажи чего надо?

Кто тебе пообещал денег за голову индейца.

Блондин отстранился. Какого-такого индейца.

Ты знаешь.

Черта лысого я знаю.

Сколько дают за него.

Иди ты.

Он положил локоть на спинку стула, а другую руку опустил под столешницу и стал часто-часто притопывать ногой.

Барка наклонился к нему, и его испещренное морщинами лицо сделалось темно-желтым в свете, даваемом свечой.

Чем раньше скажешь тем раньше я уйду. Сказал он.

А если я не скажу.

Тогда и я не уйду.

Я сам уйду.

Далеко не получится.

Чего это?

Я не пущу.

А я не буду спрашивать. Глянем как ты меня остановишь.

Барка приоткрыл глаза. Я тебя не убью, сказал он, ты меня не вынудишь.

Рот блондина расплылся в улыбке, из-под столешницы, как из-под озерной глади, он выдвинул руку с пистолетом, рукоять из черного ореха, ствол круглого сечения по всей длине, увенчан курносой медной мушкой и похож на голову доисторического чудовища, когда-то полированная фурнитура потерлась и утратила блеск. Другой рукой молодой мужчина произвел какой-то жест, словно демонстрируя старику фокус, и стальной курок оказался взведен.

А это видел. Сказал он.

Барка ответил. Видел. Очень много раз. И всегда кончалось по-старому.

Он медленно протянул тощую руку через стол, взял шляпу блондина и посадил на свою голову.

Блондин ухмыльнулся. Иди дуй к выходу старикашка.

Барка сказал, жизнью небрежешь человеком небрежешь и самим собой небрежешь. Ты в прошлом. Твои слова. Они в прошлом. И сейчас ты жалеешь что произнес их.

Блондин сплюнул на пол. Проповедь мне читать будешь?

Барка отклонился. Скажи кто за голову индейца платит и я уйду.

Престолом божиим клянусь старик. Он перекрестился. Я в тебе дыру проделаю если ты еще спросишь.

Опять слова. Они в прошлом уже в прошлом. Ты их мог сказать тысячу лет назад или сегодня утром это не имеет важности. Они в прошлом а мы все еще тут – и ты уже не уверен что хочешь поступать как сказано. Не уверен что хочешь уйти в прошлое за словами. По глупости сказал их. Я вижу что ты не хочешь уходить туда к ним.

Блондин от жары и страха обливался испариной.

Встань и иди черномазый. Сказал он. Двигай на улицу пока живой.

Барка убрал руки под стол.

Не лезь мне под юбку дед. Я не шучу.

Блондин направил ему пистолет в лицо.

Одной пули тебе не хватит чтобы меня свалить.

Да?

Многие пытались.

Вот и я попытаюсь.

Барка только дышал.

Блондин подумывал, не плюнуть ли ему в лицо.

Мало тебе что нос отстрелили. Сказал. Я тебе еще и глаз вышиблю.

Барка был спокоен. Выстрелишь в старика что ты за человек это все равно что застрелить своего отца не будет этого.

Ошибаешься. За две сотни долларов я от тебя живого места не оставлю мне эти деньги позарез а тебе столько не прожить чтобы их потратить.

Столько за индейца дают?

Столько. Кивнул блондин. Но тебе этих денег не видать как своих ушей я их получу. Все ты дела переделал на этой земле. Семья у тебя есть детки внуки. Ведь если нет – то ты сам станешь прошлым с минуты на минуту. И некому будет о тебе помолиться.

Барка глядел на него.

У меня в роду все человечество. Сказал он. Пока оно живо жив и я.

Это хорошо папаша.

Барка дунул из тени и задул пламя свечи. Блондин испугался и прицелился, спустил курок. Но выстрела почему-то не было.

Барка вышиб у него пистолет, схватил руку и сжал его пальцы в своем громадном костлявом кулаке. Пистолет отлетел и ударился о дощатую стену, и только через мгновение выстрелил. Пуля ушла куда-то в сторону с глухим треском.

Блондин опомниться не успел. Сидел, вытаращившись тупыми глазами на старика. Голоса на втором этаже стихли, чернокожая женщина замерла и рябой мужчина, протиравший стойку, выждал секунду. Пыль из-под метлы кружилась в воздухе.

Успокойся старик это я так пошутил.

Барка спросил. Кто охотится за индейцем и где его найти?

Блондину не было больно, но он почувствовал, что старик держит его мертвой хваткой и не мог ему сопротивляться.

Я знаю ты только руку мне не ломай.

Скажи кто и я уйду.

Он хорошие деньги обещает любому. Ответил блондин. Очень хорошие деньги. Две сотни долларов за голову дикаря. Можем поделить пополам. По сотне каждому. Это немало мне по случаю и такую выгоду удачей считать можно.

Барка отпустил его руку, поднялся из-за стола. Шляпу возьму.

Блондин держал руки у груди, как динозавр. Пожалуйста. Мне такой партнер кстати. Деньги-то легкие. Шлепнуть индейца. Ему отроду пятнадцати нет. По сотне мне и тебе.

Барка поднял однозарядный пистолет и положил перед блондином на стол.

По рукам. Спросил тот.

Нет. Иди откуда пришел. Сказал Барка. Деньги за голову этого индейца мои.

III

Они вышли на открытую проветриваемую местность, в отдалении, похожие на облака или перья, или человеческие тела, которые окаменели и опустились на землю, растянулись удлиненные пастообразные формации темно-красного сланца, разрисованные трещинами и всяческими естественными узорами. Кареглазый прищурился и оскалился от боли, он сидел, скрывая смятение и не сгибая одеревеневшей спины, будто на затянувшемся параде в честь сомнительной победы, в душной чужой стране, где с изнурительным упорством исполнял ответственную роль, непонятную ему. Кукольное выражение на бледном перекошенном лице. Его тень, теряясь, как закабаленная душа мытаря, скользила в чистилищном страдании и впадала по правую руку от него в струящуюся поляну разноцветных кожистых зарослей, от которых исходил сладковато-горький дурманящий запах, и было слышно, как неведомое зверье суетится там, непонятно чем движимое. Жара вновь брала свое, под ее аккомпанемент начали выстраиваться необъяснимые галлюцинации. Ему навстречу выдвигалась странная меблировка, и вроде бы он узнавал в ее расположении отчий дом, главенствующую комнату с зажженными свечами на столе, головы, склоненные в предобеденной молитве, и кареглазый зажмуривался, и мотал головой, и сдерживал слезы, а когда открывал глаза, опять чья-то незримая рука придвигала ему навстречу эти зловещие фигуры порциями, словно что-то предлагая, были среди них вазы, которые он узнавал, была только что отелившаяся корова, откуда-то взявшаяся посреди этих пространств, она вылизывала шершавым языком своего новорожденного теленка, у которого от ее силы подгибались копытца и он, не выдерживая, падал, и опять поднимался, и опять падал, а она все вылизывала его беспомощное тело. Кареглазому мерещился тюк сена в амбаре, и вспаханное поле, замаскированное и плывущее среди облаков по небу, и там, куда падал его взгляд, оживали чудесные картины, все обретало смысл и ясность, хотя он не мог понять, что служило в нем самом причиной к оживлению этого ряда явлений, вот какие-то уродливые переплетающиеся овалы, будто бы наспех нарисованные детской рукой, быстро бросившей эту деятельность, к которой она утратила интерес, к нему являлись богословы в белых накрахмаленных клобуках, в гимантиях поверх длинных хитонов, держа благовестие в одной руке и масличную ветвь в другой и обещая открыть ему правду, и Христос опускался с небес в божественном сиянии мандорлы, и многообразные явления, видел он и будущие революции в чужеземных краях, где потные партизаны выжидали в джунглях свержения лживого монарха, и руины греческих амфитеатров, где разыгрывались зрелища, вдали на холме сидел просветленный мудрец, чревовещающий мантры, и по небу плавали позолоченные ларцы, слегка приоткрытые, из них сочился гипнотизирующий свет невиданных драгоценностей, а по бокам из него выпадали, как цепи, окровавленные бусы, и епископальные убранства, и апостольские каноны, и факелы, и глаза, жаждущие чего-то, о чем страшно помыслить, и сверкающие копи, которые пестрят алмазами, как клыками в разверстой пасти мифического ужаса, и проклятые династии, и канувшие в небыль племена, и магические круги, символы древних индейцев, и кареглазый зажмуривался, стараясь не смотреть на все это.