Текст книги "Жоэль и Поль"

Жоэль и Поль
Яна Глазкова

© Яна Глазкова, 2015

Редактор Александр Шмитько

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Любовь

Она сидела у окна, слегка подергивала ногой – это был жест ожидания, а не нервного напряжения. Она была в хорошем расположении духа, сидела у самого окна, откуда изливался голубой и желтый уличный свет. Натуральные ореховые волосы, наэлектризованные от шляпки, пушились во все стороны, оттого создавая впечатление ее внеземного происхождения. Она крутила трубочку в руке, искусала ее и измяла, с силой тыкала трубочкой в дно пустого стакана так, будто могла пробить там ход к источнику живительного нектара. Она ждала его. А кого же еще может ждать очаровательная девушка в кафе, наполненном солнечным светом, весной на узкой улочке Парижа? Конечно, она ждала его. И он должен был прийти. Звякнула входная дверь кафетерия, и в помещение вошел он. Он был в длинном плаще, отлично сложен, его мужская статность хорошо выражалась через уверенную ходьбу. Каждым своим шагом он провозглашал: «Я мужчина! Я явился взять то, что принадлежит мне!». У него была небольшая челка, которая послушно откинулась набок, открывая черты мужчины молодого, сильного. Высокие скулы, широкий рот, крупные зубы, крупный нос и огромные зеленые глаза. Он шагал по кафетерию, как триумфальный полководец, как завоеватель, как наглый обладатель всего, что находилось вокруг него. Он шагал по кафетерию, то попадая под лучи света, то уходя в тень. Молодые девушки перестали щебетать и следили за его шествием, даже бармен позабыл о своей грязной тряпке, которой натирал белый прилавок.

– Здравствуй!

Он уселся напротив нее. Откинулся на стуле и в упор уставился в женские медовые глаза, он владел ее телом и ее разумом, в ту секунду она ему принадлежала, он был полноправным владельцем. Девушка открыла рот, ее пухлые розовые губы походили на карамельный пудинг, и произнесла:

– Я пришла раньше тебя. Я хотела видеть, как ты войдешь сюда. Ты же знаешь, я хочу тебя больше всего именно в такие моменты.

– Знаю. – мужчина лукаво усмехнулся, и прядь блестящих волос упала на лоб.

– Сегодня все улицы залиты голубым светом, а машины, как одна, все зеленые. Никак не могу понять, отчего мир такой загадочный и странный.

– А как он умудрился подарить тебя мне, так долго не запрашивая плату?

– Ты снова об этом? Прекрати.

Она взяла его руку, крепко сжала ладонями. Сердце ее превратилось в раскаленный металл, в корсет ее души. Она смотрела в его зеленые глаза, она потерялась в лугах этих бездонных, беспощадных и щедрых глаз.

– Вы чего-нибудь хотите? Вам принести меню? – их бесцеремонно перебил бармен, его манера говорить и шмыгать носом выдавала деревенское происхождение.

– Эспрессо и стакан воды. Для дамы яблочный сок. – сухо ответил он, чья ладонь грелась в обволакивающих женских руках.

Бармен удалился, бормоча недовольства себе под нос.

– Так хорошо, что мы проснулись сегодня раньше, и у нас целый город в распоряжении.

Это были Жоэль и Поль. Два человека, любившие так страстно, как не любили тысячи других до них и не полюбят после. Они состояли из шелковой ткани, а может из материи более тонкой, но были они безвозмездно чисты и безукоризненно красивы. Им не надо было просить и зарабатывать блага, все появлялось в их жизни просто и навсегда. Они чувствовали пульс, разделенный на двоих и живущий так, как бьется святой источник далеко во льду горных вершин. Их дом, казалось, никогда не покрывался пылью, а их волосы и кожа никогда не старели. Время было союзником, а город оболочкой, послушной и просторной.

Жоэль не имела веса, порой казалось прохожим, будто она парит над забрызганным печалью асфальтом. Поль часто брал ее за коленку во время их многочасовых поездок в лиловом кабриолете, а она улыбалась ему и, обнажая душу, зажмуривала глаза встречному ветру. Жоэль все время трогала правое запястье, особенно во время чтения книги или долгих размышлений. Они ходили в зеленые парки, валялись в густой траве, перемешанной с полевыми цветами. Их смех превращался в симфонию вселенского бытия, звенел пророчеством и улетал ввысь к давно ушедшим от нас.

Поль был сделан из белого мрамора, был создан нерушимым и в то же самое время прозрачным по своей сути. Он умел чувствовать и быть жестоким в одном сосуде. Фигура слегка высушенная, вытянутая, но гибкая и привлекательная, он походил на дикую кошку с волчьим характером в глазах. Жилки на его скулах создавали некую симфонию с уверенным плечами, вобравшими всю твердость янь в своей форме. Он ступал уверенно, втискивая весь свой вес в земную твердь, знаменуя свое право. Его было невозможно не заметить в толпе. Поль выделялся среди масс своими лучистыми глазами, он будто был лишен страхов и пороков. Поль никогда не жевал жвачку, уж тем более никогда не позволял себе расслабить спину. Он был образцом и в тоже самое время большим дефектом мира, в котором смел родиться.

«Я чувствовала, как он дышит, подходя к нашему дому, я была в плену его сознания, в добровольном рабстве. Его тело владело мной, и я была готова дать ему все, что он готов был попросить, и все, о чем умолчал. Он молчал, а я слышала треск его мыслей.» – рассказала как-то Жоэль свой соседке, упершись взглядом в бесконечную вереницу одинаковых домов.

«Я запускал пальцы в ее волосы и чувствовал запах ее шеи, я целовал ее везде, принимая ее цельно такой, какой создали ее. Я поглощал ее взгляды, как безнадёжный наркоман. Мне было позволено владеть и быть узником одновременно. Все, что оставалось мне – это бродить рядом с ней каждую минуту моей жизни и запоминать, как лучи света преломляются и попадают на ее кожу, как тени играют с ее ресницами, пальцами рук и хлопковой юбкой.» – так Поль думал в минуты и часы их вынужденной разлуки, он делился с самим собой, чтобы не забыть, чтобы не привыкнуть.

Их счастье было чистым и непринужденным, они не сталкивались с проблемами, они не были долго в разлуке, не питали чувств к другим людям. Их обходили стороной житейские беды и наполнял вечный поток любви, они были идеальным предметом зависти, неким вызовом обычному существованию любых влюбленных. Жоэль и Поль пытались вспомнить, с чего началась их любовь и не могли припомнить ни дня, ни повода их встречи, не могли вспомнить, как заехали в свое уютное гнездышко, в дом из 3 комнат и зеленого заднего двора.

Однако наши влюблённые обладали далеко не идеальными характерами. А если подумать крепко, то, пожалуй, невозможно любить человека без единого прореха, такого человека можно обожать, боготворить, ненавидеть, но любить никак нельзя. Жоэль и Поль любили устраивать скандалы, хлопать дверьми и потом нежно мириться. Не могут женские слезы быть невостребованными, иначе вся женщина начинает сохнуть изнутри. Жоэль должна была плакать, а Поль должен был просить прощения, потому что мужские уста слипаются, не произнося слов «прости» и «я виноват». Эти двое раз в месяц превращались в диких собак, и как говаривал их сосед: «Ребятки могут ругаться только там, где есть что-то бьющееся».

Но потом они мирились. Не так давно они снова разругались, и Поль явился домой к вечеру, полный покаяния и раздираемый страстью.

– Я скучала. Почему ты убежал?

– Я должен был убедиться.

– Ты убедился?

– Я люблю тебя. Прости. Я виноват.

Она стояла в пелене фиолетовых солнечных зайчиков и медленно снимала с него пальто. Она прикасалась к его шее и скользила ладонями по упрямым плечам, проводила пальцами по ключицам, остановив руки на его груди. Подобно дыханию дракона, его волевая грудь вздымалась, заставляя кончики её пальцев неметь. Она смотрела в самую глубину его зеленых глаз, всегда немного отчужденных, немного немых на чувства сердца и дерзких на удары судьбы. Жоэль ждала его, а фиолетовые зайчики плясали на оливковой коже Поля. Она ждала его, а он улыбался в полутени комнаты. Она его ждала, и он пришел.

Как невозможно описать экстаз, так невозможно описать, как свет струился из-под ног этих двоих, как их лица светились прожекторами среди серости и обыденности. Они любили друг друга трепетно и вольно и не боялись бросить вызов тем, кто посмел бы отнять их шанс любить друг друга вне времени и канонов. Они собирались совершить прыжок во тьму и надеяться на невесомость, на секундный полет единства души и тела.

– Мы совершили грех, полюбив друг друга?

– Мы впервые были правдивы перед миром, полюбив друг друга, Жоэль.

А на улицах метро съедало людей под землей, и дождь подпортил пару неоновых вывесок, где-то в центре бесследно исчез кусок брусчатки. И никому не было известно среди суеты и волнообразного течения города, что есть Жоэль и Поль, и что они любят так, как всякий поэт любит их город. Поль и Жоэль – отголоски бури. Жоэль в объятиях Поля – надежда в руках слепца.

***

Так странно жить среди людей и отдавать себе отчет в том, кто они на самом деле есть. Кати с 9 улицы, например, всегда сжигает фотографии после расставания, а Луис натирает мочку уха во время нервотрепки. Мы бежим по волнам собственного воображения, пытаясь создать реальность из несуществующих суждений и аксиом. Кати и Луис не будут жить в этой книге, они никогда и не виделись с Жоэль и Полем, но Луис все равно натирает мочку уха, а Кати устраивает пепелища прожитых дней. У всех и у каждого без исключения есть идеалы, оттого и разочарования. Мы плетем интриги боли и счастья, называя себя удачливыми, сломанными, сильными, глупыми, опустошёнными, искорёженными, мудрыми. Мы хотим во всем найти виноватых, не понимая, что нет вины, вина – это вымысел человеческого эго. Мы требуем справедливости, сжигая в собственных домах матерей с детьми во имя революции и ненаступившего будущего. Мы жаждем того или иного, мы можем отвергать или принимать, но мы часть общей системы, мы нуждаемся друг в друге. Нас всех надо любить, бранить, хвалить, целовать и укрывать в кровати.

Жоэль ковырялась в грядке скорее от скуки и любопытства – она не особо заботилась о красоте своего сада – и тем более не стремилась соблюдать чистоту и порядок. Она набирала полные кулачки земли и сжимала пальцы, пока земля не сочилась, падая крошками на ее брюки. Жоэль сидела на траве, поджав ноги, волосы блестели под жарким солнцем, слегка касаясь ее кожи, вылитой из кварца. Она смотрела на комочки свежей черной почвы и думала о своих снах, которые становились все более тревожными. Когда сны становятся сильнее реальности, возникает вопрос о том, где ты. Когда сны остаются грязной рваной юбкой на весь оставшийся день и шлейфом волочатся по всем улицам города, возникает вопрос о том, где ты. Пока живешь на несколько миров одновременно и ни с кем не желаешь делиться своей настоящей, то есть псевдореальностью, живешь, словом, нигде, и тебя не существует. Реальность, вакуум, создаваемые Жоэль, превращались в страшную тюрьму и одновременно в безграничную свободу. Невозможно было отказаться, невозможно было и достойно этим поделиться. В итоге Жоэль приходилось жить между мирами, тихо уничтожая всю свою человеческую сущность и здравый смысл.

Каждую ночь ей снился Поль, но не так, как ей хотелось бы. Ей снился Поль, который исчезает. Каждую ночь она пыталась выцарапать его из лап пепельного тумана, который утягивал его стройную фигуру. Она рвала воздух, умоляла о помощи сквозь пепел, летящий ей в лицо. А Поль все больше удалялся от нее и пропадал в сером мокром тумане, плотном, как кулаки, и холодном, как смерть. Она рвала глотку на протяжении всего сна, рыдала и искала его среди пустой сырости. Затем она просыпалась в холодном поту, с взмокшим лбом и ужасом в глазах. Поль был для нее неким островом после долгих месяцев одиночного плавания на полусгнившем плоту, он олицетворял и жажду, и голод. В ее голове роились мысли, одна сильнее другой, а земля все сыпалась и сыпалась сквозь ее пальцы. Она смотрела на свои руки безучастным взглядом и понимала – грядет что-то очень страшное, и перед лицом этого ужаса она будет стоят одна.

– Крошка, ты чего расселась посреди грядки?

– Поль, я больше так не могу. Эти сны, они не дают мне покоя, снедают меня. Моргая, боюсь открыть глаза и не найти тебя рядом. Ночью я все время нащупываю тебя в постели и крепко сжимаю, ведь если тебя попытаются унести, забрать, то просто не вытащат из моих рук. Поль, любимый мой, я боюсь.

Он стоял посреди залитого светом газона, слишком зеленого и слишком коротко подстриженного, совсем не для такого случая. Он смотрел на нее сверху вниз и в его взгляде скользила отчужденность. Он смотрел сквозь нее, внутрь или, может, мимо. Его руки были в карманах, а прядь волос обнимала лоб. Жоэль бегала глазами по его лицу, рот предательски дрожал, а руки превратились в кулаки. Одним мощным рывком она вскочила с земли и бросилась Полю на шею, крепко обняла его, впиваясь ногтями в его белоснежную рубашку, и содрогалась всем телом, пытаясь прижаться к нему все плотнее. Поль, шатаясь, обхватил ее руками, погружая лицо в шелк волос. Именно в этот момент, в этом, как будто прощальном моменте, началась осень в Париже, и медленное исчезновение Поля.

Меланхолия

Многие хотят кого-то спасать, скажем, бабушек в нищете, леса, собак бездомных. Список можно продолжать до бесконечности, столько всего необходимо спасти, не только на Земле – еще и за ее пределами. Все мы озабочены помощью и спасением. Но если кто-то хочет спасать, значит, он жаждет горя? Разве не так? Если Жоэль хотела спасти Поля, значит, она желала его пропажи? Для того, чтобы существовали спасители, должно существовать что-то, от чего необходимо спасать. Предположим, все обстоит наоборот и мир находится в гармонии, спасать и обретать благодаря этому значимость просто не представляется возможности. Так разве мы, те, кто преувеличивают ситуацию и пытаются все спасти, не являемся генераторами тех самых бед? Скажем, почему именно в городах супергероев всегда случаются разрушительные катастрофы? Одни психи да мутанты наполняют город и желают его уничтожить, наносят вред городу и мирным жителям. А может, стоит начать с самого супергероя, может, он и есть большая угроза, притягивающая беды? Супергерой как спаситель, Жоэль как любовница, не несут ли они под личиной добра разрушение? Таков и закон художественной литературы, закон театрального искусства, закон кинематографии – должен быть конфликт, без конфликта нет произведения, без конфликта сюжет не интересен! Так, может, и Жоэль было не интересно без конфликта, без проблемы, которую надо решить? Выходит что мы, страдающие, мы, спасающие страждущих, мы, щедрые, прежде всего нуждаемся в страданиях, чужих бедах и лаврах после? Так кто же в итоге порождает все то вредоносное, что творится в среде человечества и именуется злом?

Они лежали на кровати в своей спальне в одежде и в обуви, крошки земли усеяли розовый комплект белья, они смотрели друг другу в глаза и вели молчаливый диалог.

Поль стал пропадать. Пока их окна хлестал дождь, в их доме поселилась печаль. Жоэль в одиночестве бродила по дому, задавая вопросы небесам и кутаясь в широкие колючие свитера. Она писала Полю письма, в которых описывала все, что испытывает, все, что ей хотелось сказать. Письма, обреченные на забвение, письма без адресата.

Письмо Жоэль

«Я решила тебе написать в последний вздох лета, тут все улыбаются по-отечески добро, словно руки их всегда покоятся друг на друге. Тут растения завивают столбы за ночь, шелестя мантиями прохлады, в сырости наступившего финала. Ты знаешь, тут много вершин непокоренных, там живут мудрецы, неосязаемо морские, как у Айвазовского море, их руки черны от света, как картины Куинджи, и нет счета их ресницам. Знаешь, тут все совсем по-другому, тут у некоторых по шесть пальцев к ряду и по десять пар рук после обеда. Мне здесь хорошо было когда-то, я делаю десять шагов по веранде утром, проверяю, не выросла ли она еще на один шаг, как выросла моя комната на два с половиной с тех пор, как ты последний раз целовал меня на ночь. Я очень скучала по тебе, по началу, когда еще не познакомилась с ивой, пока не потрогала ее щеки, шершавые от прожигающего мороза чужих встреч, после грусть простилась и захлопнула чулан, и началась тьма. Тем более, знаешь, умереть – это лучшая из твоих пьес, там самые сильные ноты и голос твой там звучит во всех резонаторах твоего тела. Я так рада, что ты умер, ты так красиво умер, как никогда и не жил, ты просто стал растворяться самым бесцеремонным образом. А сегодня я буду вычесывать лапки льву и греться под его гривой, он будет катать меня по волшебным мирам с круглыми ветками покоя и сивыми совами мудрости. Он будет мурчать мне на ушко, словно я его маленький магнитофон, будто я и есть его источник питания. А тебя, Поль, так и нет рядом, тебя так и нет.»

Позже она хватала новый лист бумаги и писала совсем другое:

«Я люблю тебя! Как бы мне хотелось омыть нашу кожу от слизи притворства и страхов. Мне бы хотелось показать тебе, какая я, мне бы хотелось прикасаться к твоей настоящей коже. Я бы хотела чувствовать, как дышишь ты с облегчением, не боясь оказаться голым и простим. Мне бы так хотелось показать тебе, что наши игры в похоть – всего лишь маска уставших душ. Я бы так хотела объяснить тебе, почему дрожат руки и бегут по пухлым, горячим губам. Мне не нужно ничего, кроме твоих ладоней, горячих ладоней, полных воды, без которой мне не нужен сон и еда. Я бы тебе все объяснила, я бы раскаялась и осталась пред тобой голой, настоящей. И больше не надо было бы бояться, лишь трогать руками губы, глаза. Целовать в виски и помнить, что мы теперь свободны. Я бы ждала тебя всюду, изливая любовь на весь мир, благословляя жизнь за то, что в ней есть ты и ты уверенно топчешь нашу Землю. Я бы ждала тебя любого, я бы ждала тебя снова и снова. Я бы прощала, кидалась, срывалась в пропасть, вытягивая руку к твоей уходящей во тьму руке. Я бы бежала и срывалась на крик, будь на то твоя воля. Я бы никогда не страдала, даже если бы ты разлюбил меня, потому что через тебя я полюбила мир.»

Меланхолия дословно с латинского переводится весьма пронзительно – «разлитие черной желчи». Альбрехт Дюрер написал мистическую гравюру, которую наполнил небывалым смыслом, и увековечил ребус символов. В гравюре присутствует редчайшей формы многогранник, который, пожалуй, олицетворял ту плоскость, в которой двигалась Жоэль. Анслем Кифер должно быть не заметил, что в каждой его картине, в каждом серо-черном многограннике живет Жоэль, печальная и покинутая всеми ангелами, дающими надежду.

Их дом был бушующим океаном, с кораблями и шлюпками, с акулами и пеной волн. А Жоэль ходила среди океана, печальная и сухая. Океан шептал, плескался, врезаясь в стены, съедал судна и губил жизни крошечных моряков-лилипутов. Это называется одиночество.

Так принято хвалить и восхищаться женщинами сильными, особенно в беде. Отчего же мир решил что сильные женщины – некое оправдание слабым мужчинам? Почему сила воли, принятие и несгибаемый стержень – причина быть несчастной? Бесконечный топот ног по чужим судьбам сливается в какофонию человеческого крика и смеха. Жоэль хотелось знать, отчего Бог создал женщин такими стойкими и такими слабыми. Лишь ради мужчин? Жоэль хотелось придать каждой из них веру, защитить их. Как видите, даже сейчас, будучи женщиной, она не просит мужчину опомниться, не просит исправить мир, дать шанс женщинам быть женщинами, а сама хватает винтовку и мокрые полотенца для горячих лбов и спешит к себе подобным. Так не сама ли Жоэль позволила своему мужчине быть слабым, забыв о том, что надо иногда просить о помощи?

Скитания Жоэль и безосновательные пропажи Поля превратились в вереницу бесконечных споров, слез, просьб. Океан Жоэль бушевал все сильнее каждый раз, когда Поль свирепо захлопывал за собой дверь. Возможно, он, подняв ворот, ходил по улице Риволи или же погружался в прошлое на улице Фран-Буржуа, но его не было на левом берегу Сены, в их наполненном до краев осенью 14 округе Парижа. Она успела отчаяться, обзавестись парой синяков под глазами, научилась шаркать в тапочках по когда-то уютному дому.

Париж будто забавлялся, чувствуя их настроение, менял цвета, настроение, людей на улице. Париж играл для них любые спектакли, выпуская самых талантливых актеров, и не скупился на вычурные декорации. Так наступил как будто август посреди сентября, когда Поль явился на порог, и объявил о решении немедленно отправится в Аквитанию. Он светился, был улыбчив, все, что оставалось Жоэль – подчиниться, получая остатки, если не объедки, его любви. Остатки пышного праздника скатывались волнами на пол, окрашивая в фиолетовый депрессивный цвет их ступни. Париж был океаном, они были океаном, стихией, способной выживать и быть жестокой.

***

Жоэль и Поль отправились в Аркашон, небольшой город на юго-западе Франции. Побег от метафизического океана к живому Атлантическому. Карамельная кожа закипала от страсти под южным солнцем. Ее руки были вытянуты вдоль тела, губы расслаблены, между ними белели зубы. Освещенная любовью, временным облегчением от боли, причиненной рукой, которая раньше дарила только ласки, Жоэль чувствовала себя на краю пропасти. Ее живот был позолочен первым загаром, а шея блестела в морских каплях. Поль лежал рядом, тихо дышал и прижимался ногой к ее бедру.

– Ты знаешь, я перестала планировать, я боюсь создать себе надежду, нафантазировать воздушные замки, которые раздавят меня после, – Жоель произносила слова, не открывая глаза.

– Раздавят?

– Раздавят всей своей тяжестью. Неосуществленное порой куда весомей существующего.

– Зачем ты думаешь об этом, любимая?

– Потому что во рту уже появился привкус потери.

Он лежал рядом, сжимая веки неестественно, живот скрутило, и он заерзал на колючих камнях – она говорила чистую правду. Волны норовили пощекотать им пятки, пытаясь будто отвлечь, позволить влюбленным забыться. Пена силилась замутнеть и сбиться сильнее во имя их любви и неминуемой разлуки. Весь день прошел безучастно, тихо, обед и небольшой ужин тянулись в полном молчании. Кричащие чайки провожали их к машине, воспевая пропасть, образовавшуюся между ними. Крики отражались на морской глади, врезались в стекла автомобиля и скатывались болезненными жалобами к их загорелым ногам. Машина рванула с места, океан норовил поглотить ее справа, а Пиренеи зловеще нависали слева. Ветер злобно трепал волосы Жоэль, жилки на скулах Поля говорили о принятом решении и сдерживаемой боли. Машина удалялась, охваченная пламенем заката, лиловый сливался с синим, розовым и зеленым, сжигая их образ, прощаясь с берегом, где была похоронена последняя надежда.

От жизненных потрясений что-то внутри делится на два, превращаясь в отдельные мощные единицы. Каждая из них забивается в угол, пятясь и оглядываясь в панике по сторонам. И из этих темных углов, запуганные и дикие, они начинают друг друга уничтожать. И чем дольше затягивается битва, тем туманнее представление о своей личности, о своей принадлежности. С каждым днем паника растет, пока ты не обнаруживаешь себя стоящего посреди улицы с приступом удушья. Возвращаться обратно внутрь себя – почти героический поступок, всецело довериться окружающему миру – поступок титанического масштаба. Поль больше не появлялся, он словно растворился, словно никогда и не существовал. Жоэль должна была найти ответы на тысячу вопросов, оставшихся после Поля. Перед ней открывался новый мир, в котором она была одна, в котором что-то никак не уходило из жизни. Оно сидело в груди и пыталось проковырять себе путь на свободу, разрывая грудину и ребра. Жоэль же пыталась укачать это что-то в груди, как мертвого остывшего ребенка. Именно это что-то вынуждало ее всегда увеличивать темп, заставляло ее есть и пить, вставать по утрам. Что-то внутри нее не переставало ныть, скулить и браниться. Никогда. И она смирилась с эти чувством, Жоэль его приручила, даже привыкла к его капающей на пол слюне и скрежету зубов. Им вместе придётся протянуть до конца и пытаться забыть, что весь Париж живет в собственных домах как будто понарошку, как будто в гостях.