Текст книги "Хороша была Танюша"

– Сережа! – Танюшка почти крикнула. – Ты что же, просто так костюмы взял и ушел?

– Что значит – просто так? Одними костюмами он бы не откупился. Ему до пяти лет светило, да еще с отягчающими обстоятельствами, а в тюрьму этому гомику никак нельзя.

Танюшка поняла, что Таль еще дал Сергею денег. Сколько – спрашивать не стала, не домогалась больше никаких признаний, перед глазами, затуманенными портвейном, плыли лицо Сергея и золотисто-охристый костюмчик, вырванный из лап гомосексуалиста Таля. Нет, не вырванный, купленный позором Сергея и ее собственным позором. И что, неужели она хоть раз наденет его?

– Носи и даже не думай. Никто никогда ничего не узнает, если ты сама не ляпнешь кому. Не было этого ничего, поняла? Ни Таля не было, ни показа мод! Я этот костюм на рынке купил! А губу раковиной порвал, когда мидии ел. В море наловил и решил попробовать с уксусом.

Какой безнадежный аргумент, как удар молотком по темечку. Как же ничего не было, когда Танюшка до сих пор ощущала пальцы Таля на своем теле – он снимал с нее мерки, объем талии, длину шага брюк от нижней точки среднего шва до пола. Это не могло ей присниться, потому что пальцы на теле в принципе не могут присниться, во сне являются только видения и слова. Вот и Сергей мог бы просто сказать: «Это жизнь, мать», как принято было говорить, когда случалась всякая лажа, однако вместо этого он сказал:

– Ты заслужила хорошие шмотки. Нет, в самом деле, я, как тебя в этом костюме увидел, просто обалдел. Давай-ка лучше выпей.

Танюшка залила в горло портвейн, поперхнулась, закашлялась.

– Подумаешь, костюмчик конфисковал, – разорялся Сергей. – Да я эту голубую малину несколько лет в прокуратуре крышевал, потому что велено было не трогать! Я сам сперва не верил россказням про пламенных любовников-коммунистов, а вот поди ж ты. Под статью только неугодные попадают. И так было всегда. Гоголя читала? «Нос»? Так вот не нос у майора Ковалева пропал и сам собой по Питеру разгуливал, а самый настоящий хрен. Тоже выдающееся место, которым во все времена карьера делалась…

Она выпила еще. Портвейн убивал болевые ощущения. За окном резко сгустились сумерки, и теперь вместо желтой степи Танюшка видела в стекле только отражения – свое и Сергея. От этого боль вернулась. Тогда Танюшка сама налила себе полстакана и залпом выпила, уже не чувствуя ни терпкого вкуса, ни тревоги, ни страха. И никуда не нужно было спешить. И ей было хорошо вот так сидеть, уставившись в темное окошко, за которым не было ничего, кроме ее собственного отражения. Хотя подспудно она еще искала такую точку, с которой случившееся виделось бы стройным и понятным, однако не находила, но это было уже безразлично. Внезапно она сама прервала затянувшееся молчание.

– Терпеть не могу сумерки! Уж лучше темная ночь, потому что в сумерки мысли всякие подступают, от которых никак не отделаться.

– Гони их прочь, – Сергей рассмеялся.

Кажется, он и подумать не мог, что Танюшку могут навещать какие-то серьезные мысли.

1987

Осень и зима

Первые желтые листья брызнули необычно рано, еще в середине августа, и поэтому отдавали предательством, а к сентябрю деревья алели, багровели, пылали, и это их прощальное полыхание звучало как яркий крик.

Картофелехранилище, которое финны строили в промзоне на самой окраине, вырастало инопланетным кричаще-оранжевым монстром посреди серых складских помещений. В них не было ни малейшего намека на эстетику, как говорила Вероника Станиславовна, и после ее долгих пояснений Танюшка наконец поняла, что «эстетическое» попросту означает «выразительное». Но если есть даже такая наука – эстетика, то отчего же все вокруг столь отвратительно серо? Новое картофелехранилище смотрелось действительно выразительно как вызов всеобщей безликости бытия, но что конкретно оно выражало, такое выразительное? Какое подменяла собой восклицание? Разве что только «Ах!» Каждый, кто прибывал на этот объект, невольно восклицал: «Ах!»

На стройплощадке мокли под дождем фанерные ящики, в которых только вчера прибыло из Финляндии какое-то оборудование, и Раймо Тимпери, начальник строительства со стороны финнов, похожий на быкообразного волосатого викинга, грубо и натужно орал на инженера Михаила Евсеевича Круглова. Михаил Евсеевич в свою очередь апатично выслушивая Раймо, изредка повторял:

– В сопроводительных документах нет указания, что ящики следует хранить в помещении. Переведи.

Танюшка с грехом пополам переводила. Тогда Раймо в десятый раз указывал на английскую надпись, которая улепляла ящики со всех сторон: Keep dry! И орал именно это на манер боевого клича:

– Keep dry!

– В сопроводительных документах нет указания, что ящики следует хранить в помещении. Переведи.

– Keep dry!

Второй финн, помоложе и помягче, наблюдал за перепалкой с кислым выражением и несколько раз пытался урезонить Раймо:

– Ei huutamalla täällä parane mitään[2]2
  Криком здесь ничего не исправишь.


[Закрыть].

Наконец настало время обеда, и финны, как по команде, хотя никто такой команды не отдавал, снялись с места, подобно стае синегрудых грачей – все они работали в ярко-синих комбинезонах – и дружно полетели в бытовку переодеваться, а затем микроавтобус повез их на обед в ближайшее кафе. Можно было и не переодеваться – финны только руководили процессом и не месили бетон, работа была негрязной, но финны все равно переодевались, потому что так у них, наверное, было заведено. Танюшка ездила вместе с ними. Контракт, подписанный финнами, питание переводчика никак не предусматривал, однако финны добровольно брали с собой Танюшку и платили за ее обед не только из любезности, но еще и потому, что она должна была всякий раз справляться у официантки, кипятили ли воду для морса и не заражены ли сальмонеллой яйца под майонезом. Естественно, официантка всякий раз отвечала, что да, конечно же, кипятили, и нет, не заражены. И финны ей безусловно верили.

Работать в принципе было не так и сложно. Танюшка выучила, как по-фински «болт», «гайка» и даже «дюбель», а все инструкции по сборке для простых советских трудящихся звучали примерно одинаково: «Сюда вставляем болт, с другой стороны болт, а здесь нужен дюбель». Ошибки перевода финны ей прощали за красоту, которая буквально обжигала глаза, как в первый день выразился Раймо Тимпери, и каковой они еще никогда не видели. У Раймо во рту росли настоящие вампирские клыки, и первые три дня Танюшка его по-настоящему боялась, но потом привыкла.

Болтом, Гайкой и Дюбелем звали еще щенков, которых в августе родила приблудная сука Булка. Щенков кормил Раймо, изливая на них странно большую любовь при изначально плохом отношении к людям. Хотя, возможно, только к советским людям, как поняла Танюшка, которые находились по ту сторону баррикад, то есть руководили строительством с нашей стороны. Старое овощехранилище по соседству, возле которого роились непонятные полупьяные личности в фуфайках и резиновых сапогах, вызывало у Раймо приступы злой иронии, когда он между делом обличал социалистический строй, сверкая клыками. С советской стороны только Танюшка понимала, что именно говорит Раймо, для остальных его речь представлялась бессмысленным ревом варвара. Когда ее просили перевести, Танюшка отвечала, что Раймо в очередной раз хочет взять на два дня электрическую лебедку. Лебедка стояла в поле видимости, вовсе недалеко от стройки, однако по документам по вторникам и четвергам принадлежала овощехранилищу, а по остальным дням недели – еще какой-то организации, которая, впрочем, ее никогда не использовала. Инженер Михаил Евсеевич Круглов неоднократно объяснял Раймо, что предоставить финнам лебедку в принципе можно, но прежде придется походить по различным конторам и оформить кучу бумаг, а так, чтобы по договоренности одолжить на один день, это не наш метод.

– Ymmärtämätöntä, käsittämätöntä[3]3
  Непонятно, уму непостижимо.


[Закрыть], – ругался Раймо, пытаясь втолковать Михаилу Евсеевичу, что если финны не получат эту лебедку хотя бы на один день, строительство отстанет от плана на целых две недели, а за это полагаются штрафные санкции, причем штраф платить будут русские, потому что, помимо этой лебедки, не предоставили еще много чего другого, что вроде бы точно так же есть, но вроде бы и нет. И как такое возможно, Раймо отказывался понимать.

Танюшке не нравилось переводить перебранку Раймо и Петра Евсеевича, потому что всякий раз получалось так, что она сама участвует в этой перебранке, причем получает по ушам с обеих сторон. Однако ругались они каждый день, и Танюшка наконец поняла, что на производстве вообще все дела решаются со скандалом, иначе никак нельзя. Когда Раймо случалось отлучаться на объект, Петр Евсеевич становился вполне приличным пожилым дядькой. Покуривая по обыкновению в дверях бытовки, он рассуждал, обращаясь будто бы не к Танюшке, а вообще в воздух:

– Вот ты говоришь, с лебедкой мы показатели плана за два дня наверстаем…

Хотя это говорила вовсе не Танюшка, а Раймо. Танюшка только переводила. Но Петр Евсеевич, наверное, считал, что она сама так думает, хотя Танюшка пыталась вовсе не забивать себе голову тем, что переводила.

– А ты фильм «Коммунист» смотрела? Там еще Урбанский играет, который на съемках погиб.

– Ну… да. Смотрела.

– Ох, сильный фильм… Так вот, Урбанскому нужно было гвоздей для колхоза достать, дак он до самого Ленина дошел из-за каких-то гвоздей. А ты говоришь, лебедку хотя бы на пару дней. Я к Горбачеву не пойду за лебедкой. Скажут тоже: старый дурак в Москву приперся. А без Горбачева, я тебе так скажу, лебедку эту получить практически невозможно.

– Почему?

– Потому что не положено, и баста!

Раймо фильм «Коммунист», конечно, не смотрел, поэтому ему тем более невозможно было ничего втолковать, и он для себя объяснял все нестыковки несовершенством социалистического строя, который воплощал собой Михаил Евсеевич. Вдобавок Михаил Евсеевич не любил щенков, то есть в принципе терпеть не мог собак, и даже безобидную Булку пинал в морду сапогом, когда она, поджав хвост, приближалась к бытовке в надежде перехватить кусок.

– Зачем вы собаку обижаете? – вступалась Танюшка.

– А затем, что она, сука, никакой пользы человеку не приносит, один только вред и беспокойство. На кой ляд она щенков родила? Кому эти ее щенки нужны? Если через неделю не разберут – утоплю.

Раздавив окурок сапогом, он обычно направлялся в сторону стройплощадки будто бы проверить, не напортачили ли чего рабочие в его отсутствие, хотя, если вовремя подвозили материалы, рабочие трудились слаженно, потому что финские болты всегда идеально подходили гайкам. И не было случая, чтобы та или иная деталь не укладывалась в предназначенное ей гнездо или чтобы комплектация расходилась с документами – проверять было нечего. Танюшка полагала, что Михаил Евсеевич грозится утопить щенков не взаправду. Потому что разве можно было представить, что он топит в ведре этих веселых малышей, которые не подозревают ничего до последней секунды. Наверняка его угрозы были простым стариковским брюзжанием, потому что смерть никак не соотносилась со щенками, а Булка была ручной собакой, ее подкармливали рабочие, не только Раймо. Танюшка даже прикидывала, не взять ли одного щенка себе, – да как возьмешь, если они с Сергеем дни напролет на работе. А какой забавный был Дюбель! Покрупней Болта и Гайки, как дюбелю и полагалось, каштановый с белыми подпалинами и замечательным коричневым носом, он так и норовил облизать каждого, кто брал его на руки.

До сих пор Танюшка знала о смерти только то, что рано или поздно предстоит умереть всем, ей в том числе. Из близких людей на ее памяти умерла только бабушка, но Танюшке тогда представлялось, что смерть – это что-то временное и обратимое, как в сказке. И некоторое время она еще ждала, что бабушка вернется, хотя видела своими глазами могильный холмик и надпись на памятнике, но ни то ни другое никак не могло относиться к ее бабушке, живой и теплой. А когда Танюшка наконец поняла, что смерть – это навсегда, самая острая боль успела утихнуть. Потом смерть обезличилась, потому что умирали едва знакомые люди, не считая Геры Васильева, конечно, но до него ей было, собственно, мало дела.

Однажды о смерти заговорила Вероника Станиславовна. По ее представлениям, быть мертвым означает примерно то же, что быть отсутствующим: мертвый просто не докучает больше живым, вот и все. Исходя из ее логики, утопить щенков – это сделать так, чтобы они больше никому не докучали. Танюшка вспомнила слова Вероники Станиславовны как раз в тот момент, когда рабочий день заканчивался, а Михаил Евсеевич подозрительно долго курил в дверях, не торопясь закрывать бытовку, хотя обычно он спешил домой. «Жена пельменей налепила, и внуки ждут», – обычно радостно сообщал он, превращаясь из старого зануды в добродушного домашнего дедушку. Однако сегодня, в пятницу, лицо его не покидало хмурое недовольное выражение, как будто ему предстояло завершить не больно-то приятное дело и он только ждал, когда опустеет стройка. Он даже не снял спецовку и рабочий комбинезон.

Булка крутилась поблизости, но к Михаилу Евсеевичу не подходила, опасаясь пинка. Михаил Евсеевич вынул из кармана отрезок застарелой сосиски и протянул собаке.

– Булка, – произнес он нарочито слащавым голосом, – а ну поди-ка сюда.

Булка, припав к земле, недоверчиво подползла к Михаилу Евсеевичу, и тот, кинув ей собачье лакомство, сказал еще какие-то несуразные слова, должные обозначать его крайнее расположение к собаке. Танюшка насторожилась.

– Раймо, – она позвала финна, когда тот уже переоделся и собрался отчалить вместе с бригадой на своем микроавтобусе.

Она хотела только поделиться с ним подозрением, что Михаил Евсеевич Круглов ведет себя не как обычно, однако внезапно нахлынуло едкое, как уксус, предчувствие, такое, что придает горечь каждой минуте, разрушая внутренние ткани дня. И вдруг становится до боли понятно то, что неминуемо случится вот-вот, и главное, что ты уже ничего не можешь с этим поделать.

– Раймо, – неожиданно даже для себя сказала Танюшка, – Раймо, я хочу Дюбеля отдать своей маме, она живет недалеко, в поселке силикатного завода. Она одна живет, ей щенок будет только в радость, – попутно Танюшка сообразила, как же это раньше не додумалась. – Ты не можешь нас с Дюбелем туда подбросить, потому что мне еще дочку из садика забирать, иначе не получается никак… Раймо очень обрадовался, сказал: Ai niin – вот, значит, как. Конечно, Танья, мы тебя с удовольствием отвезем и с мамой познакомимся твоей. Она такая же красавица, как ты? – Да, конечно, моя мама самая красивая! – Ну тогда поехали!

И они отчалили всей компанией – весело, насколько весело может быть в компании финнов, и Дюбель на руках у Танюшки, забеспокоившись поначалу, пригрелся и сладко, во всю пасть, зевнул, дав добро на собственное похищение. Танюшка еще обернулась, когда машина выехала на шоссе. Булка какое-то время следовала за ними, недолго, насколько хватило ее собачьих сил, и от этого Танюшке сделалось слегка не по себе, потому что на отдалении крючочек собачьего силуэта излучал полную растерянность и живое горе. Что еще могла поделать эта собака, как только не бежать за машиной, которая увозит ее ребенка? Ей было очень больно, и Танюшке от этого тоже было больно, потому что она представила себя на ее месте. Ну что поделаешь, Булка, – Танюшка полувслух вздохнула. Собачье счастье, оно такое, короткое очень… – Что, спросил Раймо, mitä? – Да ничего, ei mitään, налево и прямо.

Еще ее не отпускали мысли о Насте, которая в самом конце августа наконец появилась на силикатном заводе. По-прежнему коротко стриженная, в джинсах и курточке, по-прежнему похожая на подростка, правда подростка ершистого, к которому еще не так-то просто подступиться. Танюшка знала, что Настя из общежития этой зимой переехала к какому-то адвокату, который жил в Поварском переулке в огромной квартире и был лет на двадцать пять старше Насти. Как можно увлечься таким стариком, Танюшка не представляла, хотя Настя всерьез заверяла, что у них это очень серьезно, но замуж она в ближайшее время не выйдет, потому что пускай слегка помучается адвокат – это полезно, хотя затягивать со свадьбой тоже не стоит, все-таки Ленинград, постоянная прописка, не возвращаться же после учебы в наше захолустье. Мама, конечно, расстроилась и даже плакала втихаря, хотя Насте сказала только, что лучше бы она немного помыкалась в общежитии с каким-нибудь хорошим мальчиком, ну, может, даже чуть постарше, лет на пять, но не двадцать же пять. Рано или поздно им бы дали в Ленинграде квартиру…

– Тебе-то дали? – срезала Настя.

– Да у этого адвоката, наверное, уже и зубы вставные…

– Да брось ты, мама. Зачем мне эта молодежь, голодранцы, которые на шее сидят у родителей? И вообще, мужики начинают в женщинах разбираться, только когда им сорок стукнет, когда шишек набьют и от алиментов освободятся.

– Твой, что ли, освободился?

– Да. Уже полгода не платит.

Однако было заметно, что Настя все-таки скучает по дому, маминой стряпне, от этого хорохорится еще больше, называет родной городок Мухосранском и пеняет Танюшке на то, что она попросту дура, связала себя семьей по рукам и ногам в восемнадцать лет, хотя с такой-то красотой в Ленинграде знаешь уже где б ты была? Да еще с финским-то языком карьеру можно сделать. Когда Настя произнесла слово «карьера», Танюшке сразу вспомнился Валентин Таль, его бледная веснушчатая кожа и лягушачий рот… Настя поведала сестре по секрету, что в мае делала от своего адвоката аборт в хорошей клинике под наркозом, потому что ну куда нам дети, мне сперва выучиться надо, да и вообще хочется еще пожить для себя. Только ты маме ничего не говори!

Танюшка маме, конечно, ничего не сказала, однако просто не представляла сама, как это можно – целенаправленно явиться в клинику, пускай даже лучшую, и попросить, чтобы врачи убили ее ребенка. Вырезали изнутри и выбросили на помойку. А потом еще с этим спокойно жить. Это же все равно что Майку взять и разрезать на куски, потому что путается под ногами. Ну да, чтобы больше не докучала живым, вот и все. Материнство – это все-таки счастье, если даже Булка это понимает, то почему этого так до сих пор не поняла Настя, такая умная, со своим адвокатом. Тоже мне, чужих людей он защищает за деньги, а своего ребенка не смог… Она попробовала было поговорить об этом с Настей, но та только отмахнулась: «Ай, рожу, если захочется» – и отчалила в свой Ленинград как будто с концами, как будто и приезжала, только чтоб попрощаться.

Пока ехали, Раймо то и дело возвращался к теме афганских партизан, с которыми воюет СССР, поэтому денег, кроме войны, советам больше ни на что не хватает. И вообще, в СССР хорошо делают только ракеты и танки, все остальное откровенная халтура, потому что советское правительство не интересует уровень жизни простых граждан, их волнуют только стратегические интересы на Ближнем Востоке. А к финнам в СССР всегда относились настолько плохо, что лучше было финном и не родиться, все равно сгнобят в тюрьме или вскорости расстреляют. В такие минуты лицо Раймо искажалось, и он начинал говорить, раскатисто упирая на «эр» и сверкая клыками. Танюшка слушала и думала: вот хорошо, что Раймо сейчас не слышит Сергей и вообще никто, потому что зачем кому-то знать, что у Раймо мозги промыты западной пропагандой, хотя прежде она жаловалась Сергею, что Раймо антисоветчик, однако если его выгонят из СССР, тогда на стройке действительно начнется откровенная халтура, потому что Раймо рабочим не доверяет, поскольку они советские рабочие, и лично отслеживает каждую мелочь. Даже слишком щепетильно, пожалуй.

Мама обрадовалась Дюбелю, это было сильно заметно. Хотя мама всегда радовалась гостям и подаркам, но тут все-таки живая собачка, надо кормить, пока маленькая – к дому приучать, еще описает все углы. Нет, мама действительно была рада, еще и по-фински поговорила с Раймо, не испугавшись его клыков, и Раймо сказал, что если бы не семья в Финляндии, он бы завтра же на маме женился и зубы ей вставил. Красивая у тебя мама, Танья, это правда. Se on totta. Танюшка удивилась, что кто-то еще, кроме нее, способен заметить сокрытую мамину красоту, которая таилась в лучистых морщинках возле губ и глаз и являлась далеко не каждому.

– Kiitos, Raimo. Спасибо, – Танюшка поблагодарила его напоследок, и он подумал, что она благодарит за то, что помог пристроить щенка, хотя на самом деле Танюшка благодарила его за то, что он сумел разглядеть, что у нее до сих пор самая красивая мама.

Потом день погас, и, засыпая, Танюшка думала о том, что мама наконец не одна, а с Дюбелем.

Начались выходные, которые всегда перегорали быстро и в течение которых Танюшка неизменно пекла пироги с брусникой. На сей раз пирогов вышло так много, что за два дня их не успели съесть. Майка раскапризничалась, а Сергей к пирогам был по большому счету равнодушен, не считая их серьезной едой. Поэтому Танюшка решила взять пирогов с собой на работу, в одиннадцать часов в бытовке обычно пили чай. И вот с полной сумкой пирогов, которые за дорогу, естественно, немного помялись, но все равно были вполне съедобны, Танюшка подошла к проходной, и охранник по обыкновению потребовал у нее пропуск, потом заинтересованно кивнул на пухлую сумку:

– Чего несешь?

– Пироги.

– А ну покажь, – он основательно зарылся внутрь сумки: нет ли спиртного, хотя за Танюшкой вряд ли можно было этот порок подозревать. Узрев пакет с пирогами, он потерял к Танюшке всяческий интерес, однако пироги слегка помял, а один кусок даже надкусил, оправдавшись: «Мне тут без обеда сидеть или как?». Он уставился на Танюшку серыми водянистыми глазами, и мятая брусника оставила у него вокруг губ кроваво-красный след. Танюшка еще подумала: что за работа вот так сидеть дни напролет, проверяя пропуска. Здоровый вроде мужик, мог бы на стройке за троих вкалывать. И вообще, она плохо понимала, как же функционирует это самое социалистическое производство, которое так ругал Раймо, когда куда ни кинь – обнаружишь прореху, а гвозди приходится добывать вот именно что через Владимира Ильича. Главное, что Михаил Евсеевич сам это понимал, – отчего же тогда они с Раймо так люто не любили друг друга?

Перед глазами все еще стояли губы охранника, измазанные свежей брусничной кровью.

Булка подбежала к ней с прижатыми ушами и волочащимся по земле хвостом, ткнулась носом в туфлю.

– Булка, ты что?

Булка вилась возле ног, как будто что-то просила, жалобно глядела снизу вверх влажными круглыми глазами. Танюшка потрепала ее за ушами и рассказала, что Дюбель очень хорошо устроился на силикатном заводе, будет охранять дом. А потом она наконец поняла, что Болт и Гайка не выбежали к ней вместе с мамкой, а это значит, что ее догадки подтвердились. С упавшим сердцем она зашла в бытовку, где Михаил Евсеевич Круглов спокойно и деловито раздавал указания двоим рабочим на грядущий день, как будто совершенно ничего не случилось.

– А где же Болт и Гайка? – спросила Танюшка с порога, даже не поздоровавшись.

Михаил Евсеевич не ответил и даже не посмотрел в ее сторону. Тогда она спросила громче, внедрившись между рабочими:

– Где Болт и Гайка?

– Какие еще… А-а-а. Да почем я знаю! – отмахнулся от нее Михаил Евсеевич, как от назойливой мухи.

Танюшке на секунду показалось, что его руки измазаны свежей кровью, как и губы охранника.

– Нет, знаете! – настаивала Танюшка. – Вы как раз знаете. Я заметила, как вы в пятницу Булку прикармливали. Это чтобы никто ничего не заподозрил, так?

– Дак а чего случилось-то? – спросил один из рабочих.

– А этот гад их утопил, вот что!

– Уверена? – спросил рабочий.

– Уверена, он давно грозился.

– Свисти больше, – сказал Михаил Евсеевич, и по тому, как он это сказал и отвел глаза, Танюшка поняла, что так оно и есть.

Что он хладнокровно сунул щенков в ведро, сперва одного, а потом второго, и даже представила, как Гайка в агонии дрыгала лапками, а он хладнокровно держал ее за шею своей клешней, не позволяя вывернуться из смертельной хватки. И ведь самое главное, что за это его никак нельзя наказать. Наверняка в передовиках ходит старый хрыч и считается, что он еще благой поступок совершил, утопив в ведре несчастных, которых никто так и не хватился, кроме Танюшки, и которых никому не жалко.

Она плакала на скамейке возле бытовки, а рабочие курили поодаль и только посмеивались над ней: нашла, мол, кого оплакивать, щенков приблудных. Потом финны прибыли на своем микроавтобусе, и Раймо спросил: «Чего ты плачешь, Танья?», низко к ней наклонившись и погладив по голове. Танюшка рассказала о щенках, всхлипывая и путаясь в словах. Раймо с полминуты молчал, только побледнел, и лицо его изменилось, как нехорошо менялось оно, когда он говорил об афганских партизанах. Потом он зашел в бытовку. Оттуда донеслись звуки возни и какое-то мычание. Вскоре Раймо показался на пороге, держа за шиворот Михаила Евсеевича, ноги которого почти болтались в воздухе. Михаил Евсеевич пытался что-то прокричать, типа «я протестую» или просто «спасите», однако ворот фуфайки давил ему на горло, поэтому изо рта выходил почти один хрип. Оказавшись на улице, Раймо ловко закинул Михаила Евсеевича себе на шею – таким же образом, наверное, викинги волокли пленных на свой корабль. Никто и не подумал возражать или пытаться спасти инженера Круглова, только один из финнов робко заметил:

– Raimo…

Однако Раймо только рыкнул в ответ, а один из рабочих, покуривавших в сторонке, заметил:

– Финн, дак какой с него спрос…

Раймо прошествовал со своей ношей через весь двор к старому овощехранилищу, невзирая на сдавленные крики жертвы, и скрылся внутри.

А что было потом, сбивчиво рассказывали рабочие овощехранилища. Якобы Раймо направился прямиком в туалет, рванул дверь, спугнув бухгалтершу, которая как раз там сидела, а затем, схватив Михаила Евсеевича за волосы, сунул головой в унитаз и спустил воду, некоторое время удерживая его за холку. Шум воды слышали все, и все видели мокрую башку Михаила Евсеевича, когда он, отплевываясь, выходил из туалета по стеночке. Однако более того никто ничего не видел и рассказать, естественно, не мог.

Раймо вернулся на объект как ни в чем не бывало, только руки тщательно обтер в бытовке туалетной бумагой, которую финны привезли с собой. А Михаил Евсеевич до конца дня на людях не появлялся, не видели его и в бытовке.

– Что там у вас творится? – спросил Сергей с порога, вернувшись домой.

Танюшка ждала этого вопроса, хотя не думала, что слух так быстро распространится. Или не слух, а заявление о хулиганстве в овощехранилище?

– По заслугам получил старый пердун, – она ответила честно. – За то, что Болта и Гайку утопил.

– Каких Болта и Гайку?

– Щенков! Я же тебе рассказывала, что Дюбеля я успела к маме отвезти, а двоих Круглов утопил, за это Раймо его башкой окунул в унитаз.

– Утопил щенков? И все? – в голосе Сергея прорезались жесткие нотки, и Танюшка ощутила себя на допросе.

– А что, по-твоему, мало? Они живые же были, веселые!

Перед глазами у Танюшки все еще стояло видение, как Гайка дрыгает лапками, не желая умирать.

– Щенков всегда топят, – отмахнулся Сергей. – Кому они нужны?

– Скажи еще, чтобы не досаждали живым!

– И скажу. Щенки эпидемию разносят, энтерит всякий, глистов… Это еще не повод совать Круглова башкой в унитаз.

– Как это не повод? Да я бы сама его в унитазе утопила, честное слово. Или бы гранатой взорвала. Нет, лучше все-таки в унитазе. Пускай бы он захлебнулся, как эти щенки.

– Дура ты, Танька, – примирительно сказал Сергей и неожиданно хохотнул. – А я и не знал, что Раймо Круглова в унитаз окунул.

– А чего же тогда спросил?

– А этот ваш Круглов телегу на него в милицию накатал про покушение на убийство, а еще в КГБ заяву отправил про антисоветскую деятельность, так, мол, и так, неоднократно высказывался, ты же мне сама рассказывала.

– Ну-у да. А ты откуда про КГБ знаешь?

– Да все уже на ушах стоят. Шпиона поймали, твою мать. А он всего-то говнюка в унитазе искупал.

– Что ему за это будет? – со страхом спросила Танюшка.

– Выдворят из страны. Не за унитаз, естественно, а за шпионскую деятельность.

– Что, вот так, по одному заявлению?

– Ну а чего ты хотела? Финны в любом случае под колпаком, стоит кому-то рыпнуться… А этот ваш Круглов вдобавок ветеран войны. Контуженный. Видно, что контуженный, ему давно пора дома сидеть.

– Нет, Раймо хороший человек, с пониманием.

– Только вот незадача – шпион.

– Откуда он шпион-то?

– Про афганских партизан рассказывал? Рассказывал, как их советские солдаты мочат. Вот уже и достаточно. Хотя ежу понятно, что шпион не стал бы открыто ругать Союз, напротив, затаился бы. Только ты, Танька, молчи в тряпочку и не вздумай Раймо защищать, если тебя спросят.

Потом он спросил, что на ужин, и больше к разговору не возвращался. И Танюшка поняла, что спрашивать бесполезно, все равно ничего не скажет, потому что эпизод с унитазом затронул интересы целой страны. Страна все еще представлялась Танюшке единой и несокрушимой, ею управляла чья-то невидимая жесткая рука, которая могла в случае чего надавать по мордам. И кто бы там действительно вспомнил о каких-то приблудных щенках! Танюшка думала только, что при необходимости ее саму точно так же пустили бы в расход, потому что интересы страны важней интересов отдельного человека. Человечка. Твари.

Первую очередь картофелехранилища сдавали в декабре, незадолго до Нового года. Вместо Раймо строительством прислали руководить какого-то сухого облезлого Тимо, который говорил настолько вяло и вкрадчиво, что Танюшка половину не понимала. Тимо от этого нервничал, и у него дергался глаз.

Вход в картофелехранилище украсили красными шариками, однако они быстро скукожились на морозе. И так же быстро скукожились от холода партийные и городские начальники, которые приехали на открытие, поэтому Круглов скомкал вступительную речь, хотя и репетировал ее целых три дня подряд. Сказал только, что новое картофелехранилище, возведенное по финской технологии, предполагает выбор оптимального режима температуры и влажности в зависимости от назначения картофеля: продовольственного, семенного, сладкого или для производства крахмала. Танюшка, попрыгивая на холоде, радовалась только, что ей не нужно переводить эту речь, потому что никак не ожидала «производства крахмала» и понятия не имела, как это будет по-фински.

Круглов перерезал ножницами красную ленточку, и все начальники быстро затекли внутрь, где было очень тепло, светло и почти стерильно, на финский манер. Тимо, у которого уже заранее дергался глаз, сказал в микрофон, что о том, как правильно хранить картофель, знают только те, кто потратил уйму денег и времени на эксперименты. Финны занимаются этим уже много лет и готовы поделиться своим опытом и знаниями о правильном хранении овощей.