Текст книги "Отрубленная рука"

О, этот переливчатый взрыв беспомощного отчаяния!..

Сверкающие пузыри, вырывающиеся изо рта ее вместо крика…

Все это зафиксировано теперь в моей памяти. В бездонной житнице сцен, показывающей любое, словно бы наяву, как только я захочу.

…Старик стоял перед холстом и работал. Он зачарованно писал белый дирижабль, собирающийся пройти – зачем бы это ему? – под гигантской, растрескавшейся гранитной аркой.

Я чувствовал течение мысли Ивана Серого. Хотя и не так отчетливо, как у женщины. Я созерцал его радость. Старик создал себе башню и творил в ней – уже никто не спросит его, к примеру, что это еще за плагиат с Цепеллина и на кой сдалась ему арка.

Я шел бесшумно. Потом я неподвижно стоял на самых остриях кончиков сотен моих корней. В студии отшельника было тихо. И даже эта вода, струившаяся с меня после озера, не капала больше на пол. Ее ведь всю, сколько ни задержалось в бороздах моей кожи, впитало дерево двери, когда я проходил доски ее насквозь.

Я начал приближаться к Ивану. Медленно. Переступая кончиками корней по полу совершенно беззвучно. И он бы не обернулся. Но счетчик, что укреплен был на поясе его, стал мигать. И вот – художник уронил кисть и впился в меня глазами.

Я замер. Это завораживающая картина, изысканнейшее зрелище – когда человеческую душу, всю, начинает прорастать страх. Сначала разум не верит. Но просыпается уже тревога – какое-то безотчетное зыбкое пророчество, что все-таки придется поверить. Потом человеку делается с неумолимостью очевидно, что все происходит вправду. Он уже знает, но до последнего сохраняет бессмысленную надежду, что, может быть… все же нет!

Ну а потом он кричит. Когда ему становится уже все абсолютно ясно.

Итак, я замер перед глазами старика, я не хотел торопить… Я смаковал мысли, мечущиеся в его сознании. «Черт! Откуда здесь эта штука? Владимир захотел пошутить? Но ведь такую коряжину невозможно пронести в дверь бесшумно. А может, это я так увлекся, подбирая оттенок? Но ведь ее вообще невозможно втиснуть, не поломав, сквозь дверной проем! Ну разве только если бы она могла сама гнуться, если бы коряга эта была… живая. Черт… а ведь она замерла в таком положении, в котором не способен вертикально стоять неживой предмет! Как будто какая сила засела в ней… И – словно бы она… смотрит! Бред! Глупости! Такого не может быть… И все-таки я буду чувствовать себя увереннее, если доберусь до ружья».

Я был между ним и дверью. Сделав над собою усилие, старик пошел прямо на меня, не желая жаться к стене. Да только не надолго его хватило. Он очень скоро почувствовал, что не сумеет заставить себя пройти около. Хотя вот именно это он мог бы себе позволить. Ведь для него уже наступил момент, когда – какой ни выбери путь, а это уже ничего не меняет в твоей судьбе!

Иван вскрикнул, когда я перехватил руки его и ноги одновременно в семи или даже восьми местах.

Он ожидал чего-то подобного, но вряд ли предполагал у выростов моего тела такую гибкость.

Я притянул старика к себе, и я крепко прижал его тело к своему телу.

Он более не кричал… Картина моего шествия через дым из самого центра взрыва сияла в его сознании. Он хорошо замечал – теперь, – почему это не могло быть простым кувырканьем коряги в озеро.

Он все еще не понимал (умом), с чем столкнулся. Но, видимо, он был мудр, потому что однозначно почувствовал: ему уже ничто не поможет. Он не надеялся спасти жизнь. В его уме трепетала лишь одна мысль, иная: как ему сделать, чтобы хотя бы его сына минула чаша сия?

Он видел лишь один хрупкий шанс: не допустить, чтобы Владимир вошел сюда сейчас, в эти последние его на земле мгновения.

Поэтому старик не хотел кричать. Он тщился контролировать себя и это становилось мне уже интересно.

Я прямо-таки распластал его на себе и начал прорастать его плоть.

Конечно, долго он не смог выдержать. Я вырвал у него крик… Владимир ломился в дверь. Его отец успевал иногда выкликать ему между приступами нечленораздельного вопля: «Беги отсюда! Беги!»

Дверь в студию не была заперта. Но я уж побеспокоился, когда проходил доски ее насквозь, чтобы открыть эту дверь было также трудно, как если бы эти доски составляли со стеной одно целое.

Маленькая неприятная штучка, которую Владимир носил на шее, на золотой цепочке – она могла бы помочь ему открыть дверь. Да только он о том ничего не знал.

Вдруг тело старика дернулось сильнее обычного. Это разорвалось его сердце. Иван перестал дышать… Я больше не удерживал дверь.

И створка отлетела к стене и Владимир ворвался в студию.

В руках у него было помповое ружье, как это я и предполагал увидеть.

Я выгнулся, как дуга, и тело его отца с хрустом развалилось на несколько дымящихся кусков и я стряхнул эти куски на пол.

Грохот и огневая вспышка застали меня врасплох. Я почему-то не ожидал такой громкости (и такой яркости) от человеческого оружия. Звякнули под окном вылетевшие стекла. Меня качнуло. Быть может, я даже бы и упал, если бы щупики моих корней не уперлись в борозды по местам, где стыковались меж собой камни пола.

Владимир выстрелил еще раз, прицельнее, и пуля вошла теперь в самую мою сердцевину. В следующую секунду чуть ниже легла и третья, за ней четвертая… Грохот и эхо выстрелов сотрясали воздух. Но попадания не особенно беспокоили меня, потому что это был всего лишь свинец.

Сквозь клубы редкого дыма я видел, что с каждым выстрелом Серый младший подходит ближе… Я наблюдал его мысли. Тело его сознания излучало яркий, багровый гнев. Я наслаждался и его гневом, и его мукой, что он потерял отца. Владимир не догадывался пока, что разлучается он с ним… ненадолго.

…Владимир не оставлял тщетных попыток вырваться из моих захватов. Шло время, я пока что только держал, мне было не для чего спешить. Но вот его все мышцы расслабились. Не потому что, он сдался. Он просто израсходовал все силы и осознал очевидное: пришла смерть.

И сразу же какой-то ясный покой простерся в его сознании.

И – не могу понять – покой этот не ушел… несмотря на боль, которую начал я причинять ему! Они могли сосуществовать рядом в этой душе: и покой, и боль. Страстей не было! Такого я еще не встречал и мне – впервые, сколько я себя помню – перестало быть интересно мое занятие.

Я видел много смертей. И различающиеся весьма варианты поведения перед смертью. Ее встречают в страстях страдания, в страстях страха или во страсти гнева. (И есть еще страсть отчаяния у смертных, принимающих смерть. О, это ее неповторимое, всасывающее цветение!.. Именно созерцание его я предвкушаю всегда наиболее истово, исступленно…) Я ожидал, что из перечисленного произойдет любое. Но я не мог и отдаленно предполагать ничего подобного тому, что произошло тогда.

В момент, когда к Владимиру возвращалось сознание, он читал молитву.

Старинный слог призывал, чтоб царствие моего Врага совершилось также и на земле, как на небе.

Как будто бы Ему мало неба!

Да и с чего человеку, прощающемуся с жизнью, славить Его?! Зачем он не проклинал Его?! Зная ведь, что он уже умирает… а Он – не спешит на помощь!

И вот я еще чего не могу понять. Действительно, почему Он не поспешил, почему позволил мне эту смерть? Ведь если уж Ему не угодна такая верность… тогда, какая же Ему, еще, нужна верность?

Я слышал, ангелы полагают, будто бы страдания земных существ искупают нечто, мешающее попасть в рай. И будто бы только там есть настоящая жизнь, а земля и смерть – это всего лишь урок, что надлежит выучить.

Но я не верю в существованье рая. Он – выдумка. И это я могу доказать. Посмотрим, что он такое, рай? Место, где нет страдания? Где существует одно блаженство? Но я ведь хорошо знаю, что такое блаженство. Чтобы испытал ты его, необходим еще кто-то, кроме тебя. Кто-то, кому ты можешь причинить боль… То есть: настоящий рай – это ад.

И только в этом смысле рай – если угодно называть это так – существует. И в этом, невыдуманном раю вечно жива надежда (которую там вечно предлагают оставить). Надежда, потому что палач и жертва обязательно рано или поздно меняются местами – таков закон. Закон, что властен везде – и поэтому миры не особенно отличаются друг от друга.

Так было, так есть («так будет», прибавили бы еще ангелы или люди, но будет – это глупое слово), отнюдь не испытываю стремления оказаться ни ниже, чем есть, ни выше. Меня устраивает мир сей. Какие-то незапамятные тысячелетия назад я избрал себе эту землю, мой дом…

А много прежде того я избрал свободу.

Когда совершался Выбор, сородичи еще все были едины.

В смысле, что все желали совершенства свободы.

Но вот разошлись во мнениях, как именно понимать его, это совершенство.

И многие положили остаться ангелами. Такие спрашивали меня: «Какой свободы ты ищешь?» И предрекали: «Ты сделаешься свободен… как отрубленная рука!»

Но я не изменил решения своего.

И вот, я – Отрубленная Рука, демон леса. Века текли надо мной и не приносили мне оснований жалеть о Выборе.

Не вижу их и теперь…

Но только появились эти вопросы, на которые у меня нет ответа!

Я не могу в это верить. У меня – нет ответа? Знание, которое я почитал абсолютным… и на основе которого сделал Выбор… оно… неполно?

…Вот минуло восемь лет, как умерли эти трое. Я очень сильно разросся. Изгибы моего тела заполнили уже все комнаты, все закоулки и лестницы ветшающей башни. Какие-то из выростов пробрались в ангар и оплели вертолет.

Подобный рост необычен. Он обличает бурное течение моей мысли. Ее непрестанный и неотвязный ход… Я стал приверженец размышлений! Хотя такое занятие вызывало прежде лишь снисходительное презрение. Теперь же я обречен как проклятый (ха! – а кто я?) напряженно искать решение.

Я не могу допустить сомнения в полноте всецелого моего знания. Ведь это оказалась бы смертельная рана для моей гордости. А моя гордость… о, это далеко не просто одно лишь из моих свойств… нет, гордость – это сердцевина моя.

Это мое «я», я сам.

Решение могло бы обнаружиться в следующем. Возможно, поведение этого человека – последнего из долгой череды тех, что довелось мне убить, – отнюдь и не является действиями осмысленными. Не содержит позиции. А это просто была какая-то врожденная поведенческая особенность данного существа. Бессмысленная. Случайная. Вероятно – сродни инстинкту.

Да, очень даже и может быть, что некоторым из людей врожден такой вот инстинкт. Встречающийся не часто, но иногда все-таки наблюдаемый. А если все это так, то люди бы должны знать о наличии подобных среди себя и как-то определять их.

Тогда…

Тогда – конец истерзавшему меня палачу-вопросу! Он делается всего только… вопросом времени. Ведь люди не являются сиднями, каков я. Напротив, это постоянно перемещающиеся существа. А значит, рано или поздно какого-нибудь из них занесет в любое, пусть даже и сколь угодно глухое место. То есть, наступит время, и в этой котловине, как было уже не раз, покажется очередной человек.

И вот он подойдет к башне. И он заинтересуется – ведь эти существа любопытны – почему шевелятся корни в комнатах, как это он увидит сквозь окна. Шевелятся и даже когда нет ветра… И – этот человек приблизится к двери. И она откроется перед ним – как будто сама собой. Он войдет.

И я возьму его в корни.

Бережно, осторожно.

И я спрошу…

Ха! «Спрошу»?

Неужто совершившееся привело меня в такое смятенье, что я позабыл… свой Выбор? Ведь навсегда, на вечные времена отрекся я от Него. А значит – и от Его Сына, Слова. И вот теперь я способен весьма на многое, но не могу зато сделать одного. Простого. Я не могу спросить.

Ибо до скончанья времен я нем.

Кажется, я вот теперь начинаю чувствовать, о чем пытались предостеречь меня мои братья.

1995