Текст книги "За гвоздями в Европу"

То бишь, была весна XXXY года, nach, что означает «вперед на»! Дальше попробуйте сосчитать сами.

***

Читателю мало что говорит фамилия Ченджу. Ещё меньше ему говорит имя Чен.

Несмотря на созвучие имен, это совершенно разные люди.

Чен Джу Ченджу – это Чен вымышленный и родился он совсем недавно. Короче, это просто – напросто вредный и наглый Псевдоним Туземского, сросшийся с Туземским настолько, что уже и не поймешь – где кто.

То есть, это вовсе не тот известный всему Ёкску, а также половине Угадайгорода маленький и щуплый как сушеная килька, добрый и лысый напрочь от злоупотребления антирадиационными лекарствами Настоящий Чен, который живет в указанном городе Ёкске и спит на верхнем ярусе двухэтажной кроватки, притворяясь звездным мальчиком, изогнувшимся в форме скорпионьего хвоста.

Ченджу – Псевдоним и лично живой г—н Полутуземский, несколько слившийся с Псевдонимом, проживают в обыкновенной, разве что с теплым полом, угадайгородской квартире чуть выше уровня тротуара.

Чтобы заглянуть в квартиру Чена Джу надо прилично подпрыгнуть, или переступить решетку приямка, приподняться на цыпочки, попробовать прислонить лоб к стеклу.

Но не получится прислонить, не получится увидеть. Прежде всего, надо помыть окна, потому, что все ранее описанные прыжки и прочие действия без мытья окна, пойдут насмарку.

А прислонить лоб не удастся, потому, что окна Чена Джу защищены необычайной красоты решеткой, рисунок которой похож на кривую и вроде бы бесконечную лесенку, ведущую в небо, то ли спуск с неба в квартиру Туземского..

А комната, кухонка и сортир в квартире Настоящего Чена – полновесном примере экстремального авангарда – по прихоти хозяина не имеют перегородок.

Кроме нерасчлененного проектом пространства экстравагантный интерьер объединен общим запахом, неразъединяемым на специфические части даже умной системой вентиляции и кондиционирования фирмы «Sapach—net».

Настоящий Чен имеет экзотический медный сервиз, на завтрак ест красную соль, в обед хрумкает мощно наперченную морковную стружку с прочими дарами моря, не чурается чайных церемоний с трехкомпонентным кусковым сахаром и безнадежно глюх, тюп и невежлифф на оба уха.

По последним трем причинам Настоящий Чен из Ёкска никогда не переспрашивает собеседника.

На любой вопрос Чен, не заморачиваясь и совершенно не стесняясь – даже если выскажется невпопад – отвечает исключительно утвердительными частицами и наречиями типа «да» и «конечно». Иногда Чен пользуется более утонченными синтаксическими конструкциями, отработанными в студенческих кельях ёкских гуманитарных университетов; такими, например, как «а позвольте сделать отказ невозможным» или «а разрешите—ка ненароком с вами согласиться».

А в глазах у Чена практически всегда безысходное «не изволите гневаться, но я nichua не понял и никогда уже теперь, со своими ушами, однако, не пойму, да и к чему мне теперь всё это: просто наливай доверху».

Чен Ёкский широко пользуется редкими и великими словами «отнюдь» и «однако», которые вовсе не означают отрицания, а только предполагают более детальное обследование вопроса, связей и непохожестей между этими древними словами. А также свидетельствуют о некоей, совершенно нелепой в наше время, жуковско—пушкинской утонченности и жеманности всей эпохи Екатерины и Елизаветы Великих и не Очень, с которыми, однако и отнюдь, Чену видеться не довелось.

Занудные слова «однако и отнюдь», весьма распространенные в Ёкске, пожалуй что могут говорить о некоторой значительной культурной среде, привнесенной в этот город ещё в старину ссыльными интеллигентами с их доблестными женами, грамотными заводчиками и купцами, охотно воспринимавшими нравы приехавшей цивилизованной элиты, а если развернуться пошире и сгоряча, то можно было бы замахнуть на гипотезу, в которой прародителем данной культуры и этих двух редких слов мог бы быть отмеченный в истории старец—отшельник, каковой по некоторым слухам и фактам мог быть самим императором – дармоедом, некогда сбежавшим подальше в глушь от несладкого трона, требовавшего неустанной работы и непосильной ответственности перед согражданами – россиянами.

Если рассуждать далее о заманчивой силе этих двух дьявольски красивых и довольно—таки обтекаемых по значению слов, которым даже нет точного перевода в других языках, и при всей их прямой и исключительной принадлежности к знати, то даже г—н Белинский, рассуждающий о бессмысленности жеманства в литературе и поэзии, приближении к жизни и точности выражений, сам, собственной персоной применял эти словеса не раз. Что же тут говорить о маленьком человечке Чене!

Частенько, не расслышав ровно ничего, и, вместо того, чтобы хотя бы что—то ответить, и если исключить всякие отговорки типа «отнюдей и однаков», Чен, не мудрствуя лукаво, хохочет уморительно булькающим колокольчиком, подозревая во всякой фразе или вопросе собеседника исключительно добрую шутку, которую достаточно только оценить, а отвечать вовсе не требуется.

Да и кто скажет плохого глухому Чену из Ёкска, сладкому как спелая тыква и радостному как невинный корейский преступник, который этот преждевосточный фрукт вырастил на узком подоконнике общероссийской камеры?

Талантливый по—заморскому Настоящий Чен шьет гражданам Ёкска дорогущие пиджаки, штаны и жилеты из совершенно качественного европейского сырья и скроенных вроде бы по лучшим иностранным выкройкам, выписаным по почте из самого Парижа, а то и из Лондона.

***

Как—то, а точнее, ровно восьмого мая 2009—го года, буквально накануне отъезда Полутуземского за границу, заехавши в родину Кирьяна Егоровича, по—ёкски скромный и не по—угадайски богатый, глуховатый Чен в составе группы наглых интеллигентов, возглавляемой дизайнером, автором и соавтором местной архитектурно—художественной лепоты Жоржем Кайфулини, зашел ночью в гости к начинающему графоману Туземскому, тогда ещё не обзаведшемуся псевдонимом.

И попили они тогда все вместе простой белоозерной водки от Иван—да—Марьинского ликероводочного завода, посидев по древней русской прихоти на чемоданах, и не забыв добавить за Победу.

Хрупкие ручки Настоящего Чена, дрожа от немыслимого напряжения, занесли тогда в квартиру Кирьяна Егоровича некий крупногабаритный, но при этом весьма эксклюзивный предмет.

Предмет после его разворачивания оказался флагом.

Универсальный черно—пиратский флаг, принесенный Ченом в Кирюхин дом, изначально был сооружен его дружбанами для поддержки некоей команды в какой—то особо редкой игре, про которую Кирьян Егорович слыхом не слыхивал, а также для попутного празднования Дня Победы, а тож «для понтов обыкновенных» в прогулке по ночному городу Угадаю с целью привлечения в интимные сети крупных ночных бабочек автохтонной закваски. Кроме того флаг был успешно применен для разгона несанкционированной демонстрации майских жуков, прилетевших в избытке на праздник слегка преждевременно и привлеченных на набережную реки Вонь пробной иллюминацией упомянутого дизайнера и мастера городских подсветок Жоржа Кайфулини.

«Ещё не Чен», а только—только начинающий графоман Туземский в то время и не думал писать никакого романа. Он только что завершил, а вернее скруглил, повесть про ЖУИ, избыточно устал от проделанного труда и решил отдохнуть за границей.

Чуть пораньше – да что пораньше – практически одновременно, а позже окажется, что и весьма кстати, к «Ещё не Чену» зашла перекантоваться по старой привычке иногородняя Мама Жуи, оказавшаяся по вине дочери без ночлега. (Кто такие детки ЖУИ – опять же см. первую книгу антипедагогической солянки Чена Джу. – прим. ред.)

Понимающие кратковременность и редкость сексуального момента в личной жизни Кирьяна Егоровича, и потому лукаво ухмыляющиеся товарищи, попив почти—что на ходу, – кто чаю с ванильным пряником, – кто водки с огурцом и рукавным занюхом, как бы нежданно—негаданно засобирались по делам.

Произведя на скучающую Маму неизгладимый эффект чрезвычайно интеллектуальными пересудами и исцеловав до обреза рукавов мамины ручки, товарищи Жоржа прихватили с собой три четверти кочана капусты (кочерыжку Мама оставила себе для поутряннаго завтрака) и исчезли с глаз долой, позабыв забрать некурящего Чена, который, покочевав по туалетам и рассмотрев всю кирьянову недвижимость, мирно расстелился на диване да так и заснул с погасшей трубкой в устах.

Примерно через полчаса пропажу маленького, но важного, иногороднего члена своей кампании, обнаружил и снарядил поисковую экспедицию сам кэптан д'Жорж. По первому же требовательному стукотку в стекло, не испытывая особых затруднений, Кирьян Егорович с Мамой ЖУИ подали испрашиваемое тело испрашивающему его опекуну, просунув Чена сквозь прутья оконной решетки, запроектированной в своё время первообладателем квартиры и одновременно её зодчеинтерьерщиком – Кокошей Урьяновым.

Могучий Жорж вставил отыскавшийся бесценный живой груз себе подмышку и, галантно раскланявшись перед собственниками двух окон первого этажа, удалился окончательно.

Скорей всего в спешке, но, может быть, и в качестве подарка (вымотавшийся Кирюша в тот день был слишком слаб умом, чтобы запомнить причину) знаменосец Чен оставил в прихожей графомана флаг, представляющий собой комбинацию из дубовой гардины прошлого века, окрашенной фломастером «под модное некогда, а сейчас не очень мербау» и суконного полотнища с намалеванными на нем скрещёнными костями и улыбающимся черепом, чрезвычайно похожим на автопортрет лысого знаменосца.

Томящаяся похотью Мама Жуи, не дождавшись окончания кирьновских сборов, угомонила свою страсть, укутавшись кринолином и скрестив в недоступный замок свои ножки.

Наспех собрав дорожную кладь и даже не перебросившись любовью с Мамой Жуи, – за дефицитом времени и ввиду неудобности для траха указанной выше позы, – графоман примостил в угол негабаритный флажок и прилег вымотавшимся перехожим каликой на холодный по—церковному пол и подсунув под затылок рюкзачок с предметами утрешной надобности.

Поглядывая ежеминутно в мобилу с ненадежной петушиной функцией, графоман с утреца встрепенулся, смахнул с лица грезы неутешенные водицею бездушною, вздрючнул наскоро телом, потом разбудил Маму, и, не доверив ей ключей от дверец железных, спешно умчал за иностранный рубеж.

***

В мгновение ока промелькнула Селена над чужестранными горизонтами, влача за собой жалкий, скрюченный в пятидневную спиральку хвостик.

***

Вернувшийся из дальних странствий усталым, но довольным, как после школьных каникул в фамильном огороде, Кирьян Егорович был озабочен поручением, отпущенным ему своими коллегами. А именно: графоман должен был по горячим следам, но не с кондачка, а с любовью и эпитетами, написать художественное сочинение о только что благополучно реализованном совместно с товарищами зарубежном вояже.

Идею написания сочинения неосмотрительно выдвинул как—то сам Туземский на одной из иностранных посиделок, расстроганный четырьмя литрами пива, воодушевляемый бельгийскими устричками, подзадориваемый близким адюльтером с аппетитными заграничными женщинками неодинаковых национальностей, сидящими по сторонам на расстоянии эрегированной ноги.

Товарищи идею ратифицировали, а вот фигуру произведения доверили определить самому графоману.

Чтобы было не хуже чем «трое в лодке», тем более что нас тоже четверо – единственно, чем напутствовали начинающего писателя его друзья. Аргументарий был убийственным по множественности и точности совпадений. «Псина» слегка не вписывалась, ибо четвертым в кампании был живой человек, а не глупое животное. Это был хоть и несмышленыш, но настоящий, хоть и тише травы, как показалось вначале, молодой человек по имени Малёха Ксаныч.

– Опа, про траву, пожалуйста, поподробнее, – сказал Бим, едва прочитав эти строки и напрашиваясь в соавторы. – А вообще я бы на этом этапе написал «тише воды».

Кирьян Егорович согласился, но сторнировать не стал, а может забыл. Или попросту проигнорировал. А вот против Клапки Джерома Кирьян вообще ничего не имел.

– Пусть не комично, но пусть будет хотя бы правдиво! То есть в масштабах очерка. – В такой странной форме изрек своё пожелание жутко святой праведник Жан Жаныч (Ксан Иваныч. французск.), напрочь уверовавший в неспособность Кирьяна шутковать и улыбаться, тем более на бумаге и после всех страшных, едва пережитых закордонных злоключений, облепленных взаимной руганью и эпизодической ненавистью как ракушками на древнем кильватере.

И про» – те» не забудь… – те, – в каждую встречу напоминал Кирьян Егорычу Бим. И пальчиком грозил.

Биму Сергеевичу очень нравилась задумка с уважительной пристройкой «—те» к заднему фасаду глаголов повелительного наклонения единственного числа. Вовремя приляпываемая либеральная пристройка помогала выкружить даже в тех горячих ситуациях, когда разговоры шли на повышенных тонах и все обращения осуществлялись на грубое «ты» (козл.).

А также Биму импонировало и грело душу уёмистое словечко «клумба», которое спонтанно родилось где—то на полпути и «вдля проку (не ошибочно! – прим. ред.) сжотом» виде обозначало «любое круговое движение» по трассе или по городской улице: независимо от диаметра.

Термин «круговое движение» произносился категоричными навигаторшами – иностранкой Катькой, и русской Машкой: с пренебрежительным оттенком: словно круговое движение было примитивнейшим элементом дорожных испытаний по сравнению с прочими автотрюками.

– «Кру—го—во—е дви—же—ни—е»… – едва шевеля мозгами, и явно смерзшимися губами говорит далёкая космическая Катька.

При этом Катька жуёт металлический огурец, вертит двенадцатью телескопами и сидит сразу в четырёх спутниках.

Она отвечает за культурную заграницу и оттого, что все без исключения русские едут за рубеж жрать водку, они «ду ист, зи зинд крайне тупен рашен дядькен».

Для большего понимания её слов, этими ограниченными людишками, едва тащущимся в своих крохотных машинёшках по земной поверхности, она произносит заученное по слогам: как диктант для полных идиотов, сиречь школьников USA, презирая шоферов, свою работу, синтаксис, знаки препинания и окончания падежей. Тем самым испытывает водительское терпение, дополнительно мучая и напрягая человека за рулём.

Фразы формируются ею до того неторопливо, что на произношение номеров поворота у Катьки никогда не хватает времени.

На окончание» – же—ни—е» Ксан Иваныч традиционно нужный поворот промахивал. А по оглашению Катькой уже проскоченного номера, Ксан Иваныч из клумбы уже вываливался, напрочь, и, естественно, что в самом неподходящем месте.

После этого, чтобы найти место разворота или новую, пусть менее «правильную» дорогу: не до хорошего, надо было исколесить: вариант 1: десятки километров по трассе до развязки; вариант 2: соскользнуть в просёлки; вариант 3: продираться по залесенным местам наугад, ибо такие места не поддаются наблюдению спутников.

– Ну что, навигаторы, – говорил тогда изредка пребывающий в благодушном настроении Ксан Иваныч, покручивая баранку одной рукой, почёсывая затёкшие яйца, другой, – опять в клумбе спим с Катькой? На два часа, говорите, поворот? Без четверти, да? Матушки—перематушки ваши. Стрелки, господа, поменяйте! Куда теперь ехать? Возвращаться будем или постоим? Часу хватит, чтоб перезагрузиться? Или пивко на опушке будем питьбля?

– Сами виноваты, сударь Ксан Иваныч, – лепетали навигаторы. – Куда неслись? Просили ведь, – гоните потише – клумба ся слишком махонька.

– Клумба, клумба! В Saibali – вот где делают ваши клумбы! Понатыкали кругом. (А самыми маленькими клумбами славились, соответственно, небольшие государства: Нидерланды, Швейцария, Австрия). Заранее надо предварять. На опережение думать. Форсмажор нам, зачем, nach?

– Мы орали даже, а не предупреждали. Горло теперь криком драть? Нас нужно слушать, а не Катек разных. – Возмущается галёрка в едином порыве.

– Не поймёшь, кого слушать: этот, блЪ, не в адеквате, Катька – тормоз, Кирюха… ну ладно, Кирюха бывает… иногда прав. Уж извини. Малёха в рот воды набрал…

– Слухайте меня! Последнее слово всегда моё, – вскипает Кирьян Егорыч. Я в навигации главный! Бим просто помогает… он второй… штурман. А я первый. Малёха третий. На случай, если все заснут.

Ююю. На самом деле это точки.

Ленностью и ненавистью залита сцена всеобщей насупленности. Затянутая сцена всеобщей насупленности. Насупленностью затянута сцена и все в насупленность затянуты. Сцена охухительно насуплена. Перед затянутым занавесом сцена. За занавесом – сцена всеобщей насупленности. Затянута сцена занавесом. Наступлено на занавес безраздельной графоманией. И все читатели оттого в общей насупленности. Занавес. Хорэ. Прочитали? Ровно столько времени молчали пассажиры.

Ююю. На самом деле это опять точки.

– Да, quёvая тут планировка, – размягчает обстановку Ксан Иваныч. Словно сдавшись, – клумбы на каждом шагу.

Тишина прервана новой волной потасовочного спора.

– А не мы проектировали! – резонно отвечают ему Бим с Туземским.

Инцендент на время: до очередной издранной – переиздранной клумбы, исчерпан.

И то верно: Бим и Туземский, а заодно и Ксан Иваныч всего—навсего – то зи зинд угадайгородские архитекторы. А не планировщики, тем более иностранных дорог.

Правда, были они архитекторами не простыми, а, как бы, с погонами. Типа, если сравнивать с армией, то где—то от майора до подполковника.

Ну уж, а если настроение у Ксан Иваныча было похуже, а не дай бог, если Ксан Иваныч в тот момент уже был чем—то накручен (например, очередной разборкой с Малёхой или персональной для Бима лекцией о вреде алкоголя) и соответственно возбужден, а это снисходило чаще благодуши, то Кирьян Егорович с Бимом получали полную намотку. Катушки не выдерживали:

– Так, клумбу просрали, мазохакеры фуевы! Куда смотрим, господа хорошие? В донышко, блЪ?

«Господа» в понимании Ксан Иваныча имели только два оттенка: черный и белый. Оттенок применялся по ситуации.

Протестовать и оспаривать в такой момент чёрный оттенок, дабы не огрестись юлями, было небезопасно.

Каждая клумба представляла собой испытание терпения, а также открывала те страницы воровского лексикона, в которых обозначены были новые имена для штурмана и его помощника Бима. Ксан Иваныч знал эти страницы в совершенстве.

***

– Только не очерк, – горячился графоман Кирьян Егорович, беспокоясь о конфигурации произведения. Оно должно в будущем принести всемирную славу. И денежный запас на гранитную могилку. Естественно, что лавры и деньжонки свалятся не сразу, а немного погодя: по легитимации оплёвывания. После ношения поверх башки христонашипованого венка истинного страстотерпца, спасителя самого себя: при всём – заядлого матершинника, извращенца фактов и неотесанного срамоциника.

– Я вам не Антон Павлович, чтобы коротко писать. И не журналист. И не добрый. А правдивый и реальный. Напишу вам повесть… Стоп! Нах повесть. Не впишемся. Много всего. Девять стран, блЪ, плюс Россия, плюс Белоруссия, блЪ.

А по приезду, словно внимая грозному предсказанию Кирьяна Егоровича, список расширился. Хельсинский паром один чего только стоит, а Киль, а Гамбург, а Прага, а Люцерн, а Брюгге, а кемпинг Зибург: с голыми нидерландскими задницами! А ночёвка на унитазе, думаете, она забавная, думаете, она тёплая? А, а, а … – за троеточием – десятки достойнейших мест и сотни событий, не рассчитаных на собирание коллекции гвоздей, а больше на бессмысленный и реже по делу трёп.

А ещё надо будет грохнуть карлика, отведать Фуй—Шуя, купить картинку Селифана, шмякнуть девчонку из Того, утопить Шона Пена, порадовать проституточкой Гоголя, выпить по бочке пива на каждого, пообщаться с Гитлером, переплыть и обрызгать Балтийское море, завернуть на Гельголанд, позубоскалить в Мамлинге, поддаться: фальшиво, фальшиво, на провокации шпиона Вовочки, выделить ему за артисцизм еды, и денег на проживание: так как правительство Чехии не в состоянии оценить его вклад в развитие шпионского искусства… И так далее… – какая, nacher, повесть!

У Кирьян Егорыча башка опухла: только от перечисления городов и героев, не говоря уж об сохранении детективных традиций.

– Роман будем писать, – решил Кирьян Егорыч, – РО—МАН! Сокращенной до попурри. И размешанный до сборной солянки. Про «—те» – обязательно вставлю. И не для вас, а для всемирной справедливости. Пусть заграница знает, что про них думает Азия.

– Белоруссия это не страна, – сопротивлялся Бим, – это батька Лукашенко. Про него можешь не писать. Меньше будет на двадцать страниц. Мы же знаем, что ты развезешь… Любишь, что ли Лукашенку?

– Что-что? Как, как?

– Дык к стенке бистро какать прислоним. Хкек! – и прикрыл Бим рот рукой, чтобы не слишком горько обидеть Кирьяна Егорыча. Смехом.

– Мы не азиаты, – говорит Ксан Иваныч. Монголы – азиаты. А мы евразийцы.

– Посмотрим, какие мы будем евразийцы лет через пятьдесят. На Китай внимательно посмотрите. До Урала глаза у всех сузятся. Мирным путем, – возмущается Кирьян, который не желает своим детям, внукам и правнукам восточных жен и мужей, а также сочувствует своей стране в целом.

Бима успокоило обещание вставки в роман частички «—те». Видно, это у него одно из самых запомнившихся впечатлений: из разряда приятных. Частичка «те» – просто волшебная форма, дипломатический трюк, после которых любой смысл, самой гнусной фразы, приобретал пусть и нечестно заслуженный, но зато прекрасный, аж до розового, извинительно—простительный оттенок.

– А что? Роман так роман. За язык вас, Кирьян Егорович, никто не тянул, – сформулировали, подумавши, добрые друзья: после восьмой банки на каждого. И отстали. Ненадолго. – Только своё имя сократи. До «К.Е.». А то на него ещё плюсом пятьдесят страниц уйдет. А Порфирия Сергеевича назови просто «Бимом».

Советнички!

Но, иной раз, спорили меж собой на своих пивных планерках Бим Сергеевич с Ксан Иванычем. На тему: подведет Кирьян Егорыч товарищей, или не подведёт? Очень уж им хотелось прочитать и проведать о себе. Со стороны. И побольше.

(Читатель-то уже знает, что К.Е. не подвёл, раз добрался до этой фразы. Но наши-то герои этого не знали!)

– А вы себя всё равно не изведаете, – говорил Кирьян Егорыч. – Я вас там всех замаскирую. И приукрашу… может быть. Может, обострю… и добавлю. И не оскорбляйтесь, блин. Это не журнал передвижений. Это литература, а не диктофон. Хотя… с диктофоном… это идея! Э-э-э, если хотите очерк… для вашего дурацкого интернета: чтобы перед бабами покрасоваться, – то сами себе чертите очерк, а мне до этого дела нет.

Покривил душой Кирьян Егорыч: как только появились первые главы – тут же начал публиковать в мировой паутине.

– Читает народ, – радовался он как ребятёнок.

– Только что—то отзвуков маловато. Совершенно никаких нет. В чем—ять, дело? Где окаянный… чёрт, бля, успех зарыт? Пенки—заголовки снимают, а навар—то весь ИЗ ВНУТ РИ! Дефектив если надо… – ну, слюнявьте Марью Бобцову. Про любовь, что ли, маловато? Или жареного на тарелке? Ybalni поменьше, невинных страстей поболе – так что ли? Не соединяется тако чудо. Никак! Маты подчистить? Ну дык… тоже мне… застеснялись, понимаешь. Как членом волтузить… каждую ночь – это им типично, а как хер увидят на бумаге – уже не нравится. Художники на простынях! От слова ху. Сквозняк головной! Ханжа – шаг вперед! Мы, БлЪ! И полстраны шагает. И эти туда же.

– Ничего, наша нигде не пропадала, – утешал себя К.Е. на свои же рассуждения, и поскрипывал себе компьютерным пером, равно елозил мышкой по фанере. Пластмассовой,

Интересно Кирьяну Егоровичу: – а как поступать с теми шуры—мурными и прочими неблаговидными поступками своих друзей, да и своими тоже, которые сами – собой, ненароком сначала творятся, а потом что—то всё это хочется утаить (с мешком в воду и с вежд долой)? Вставлять в роман, безбожно врать, украшать или многоточить?

– А будь, как получится, кривая – она выведет, – гладил себя по головке К.Е., думая о влиянии будущей книжки—солянки на судьбу последующей дружбы со своими первейшими коллегами и на судьбу мира, который после пробы солянки всем миром за единым столом всяко должен был измениться.

Что его солянка положительно или как—то по—другому, вплоть до наоборот, повлияет на мир – он не сомневался ни грамма.

В тюрьму за сквернословие не посадят. Ну, пожурят немного, а сами всё равно втихушку прочтут. Ложечкой, медленно, медленно…

Ну, пободаются критики – а мне это надо?

И отвечает за К. Е. Чен Джу – а он немного предатель: «Надо, яти, надо. Только бодайтесь на первых страницах ведущих газет, а не на кухнях с женками! В пЪзду!»

«В борозду!» – лишнее, по—старинному емкое междометие, не добавляющее никакого смысла сказанному и не делающее никому чести. Но для Чена Джу и его солянки это как последняя капля финишного кетчупа, как восклицание по—серьезному обозлившегося актера, играющего в триста тридать последний раз надоевшую ему роль бедняги Желткова, и только что пристрелившего княгиню Веру Николаевну вопреки сценарию. После этого брызжет натуральная кровь и окропляет будто вишневым вареньем белое платье актрисы. После этого спешно и непредусмотренно падает занавес, а ожидавшие привычной развязки партер и балконы разваливаются от грома аплодисментов.

***

Иногда друзья Кирьяна интересовались количеством уже написаных страниц.

В отношении написания в меру несмешного и не особо длинного романа у графомана не было никаких колебаний. В сроках исполнения редкой по бессмысленности угрозы человечеству он особенно тоже не сомневался.

Ещё до начала путешествия и ещё не зная, что это станет впоследствии романом—романчичеком—солянкой—пазлами с ингредиентами было написано впрок страниц сорок текста, описывающего его предстартовое состояние и суетливый быт, не имеющий почти никакого отношения к будущему круизу и лишь слегка очерчивающий характер будущих героев.

Тем не менее, сорок страниц – это было неплохой форой Кирьяна Егоровича, благодаря которой он спал совершенно спокойно и за исход задуманного мероприятия не сомневался.

– Шестьсот разделить на сорок это будет пятнадцать, – следовательно, часть романа уже написана, – думал он. Когда вдруг за одну ночь стало шестьдесят страниц – это уже одна десятая. Вау! – Дотяну до ста через пару суток и станет одной шестой. Какая радость, какой кайф писания книг! Даже бабы перестали быть нужны. Huynja вопрос! Нацарапаем шестьсот.

Посчитав количество нужной информации, которую надобно было бы вставить в книжку (а набегало страниц на пятьсот – шестьсот), и, сравнив этот объем с прочими твореньями мировой литературы, срок обозначился в семь месяцев. Расчет производился следующим образом. Сначала Кирьян перевел свой объем в формат Кода да Винчи Дэна Брауна (была у Кирьяна Егоровича такая книжка с дырой в обложке, через которую голографировали попеременке то желтый череп самого Дэна, то всемирно известная улыбка какой—то психиатрической Моны, по некоторым версиям списанной с зеркала самим маэстро Леонардо).

Кирьян принял Код Брауна—Винчи за эталон минимальной массы сравнительно ненадоедливого чтения (Mn). Кстати, книжка была дорогой не за содержание, и не из—за толстой корки, а из—за дырки в обложке (то есть за бесплатный воздух) плюс голография. Потом Кирьян Егорович высчитал среднюю скорость чистого формотворчества и перевел его в идеальное время M/V=t, добавил чуток времени (Td1) на правку текста, побольше на болезни и пьянства (Td2), и помножил итог на русский коэффициент Rln. Русский коэффициент Rln – это производная лени и нескладух. Rln порой может достигать от двух до трех. Роман писать – это то же самое, что стройку строить, поэтому Кирьян Егорович цифру Rln взял из опыта того строительства, которое он имел несчастие наблюдать лично и регулярно.

Получившийся срок написания почему—то никак не бил с графом Львом Николаевичем в плане пресловутых Войны и Мира.

– Долговастенько писал старичок.

Кирьян, поскребя за ухом, решил, что Лев был по большому счету не виноват, так как в то время не было компьютеров, убыстряющих процессы расстановки букв и запятых, и даже с учетом последующих правок и переписок, пусть даже с помощью жены или более молодых секретарш.

– Ну, пусть будет девять месяцев, пусть десять или двенадцать – никакой принципиальной разницы, – делал себе отсрочку сдачи объекта К.Е., накручивая на палец заросшие виски и придавливая пару приобретенных на обратном пути на родину иностранных прыщей, заведшихся без всякой визы в седом темени.

Но, ни хрена! Нет спокойствия в королевстве.

– Нас устраивает только «шесть»! – орут в усилительные рупоры его неподкупные товарищи, единогласно спевшиеся, словно в лучшем Угадайском школьном хоре.

Но уверенности даже на «десять» в коллективном голосе не звучало. – Через три месяца устроим коллективную читку. Правки свои внесем. Что забыл—те – напомним. Готовься—те, Кирьян Егорович! Пиво за нами.

А это вам не блины припекать, – торговался К.Е., – на пиво у самого хватит.

С таким общим настроением и пожеланием розг был обещан и зачат роман.

Потекли будни рабочие. По вечерам и ночам, в свете стеарина, Кирьян Егорович вначале взахлеб, потом по—необходимости, но почти что успешно продвигал книжку, усердно нажимая пожелтевшие от старости кнопки клавиатуры и сердясь на пожилую, родившуюся в Китае мышку Джениус2929
  Фирма Genius.


[Закрыть], которая от старости потеряла ноги с правой стороны и поэтому двигаться правильно могла только влево.

Но это было только половинкой беды. Мышкин шарик Кирьян, потренировавшись, наконец—то научился чистить зубочисткой, а проблема главная была другой и творческой: Кирьян не знал, как подписаться в конце творения. Под своей неудачной фамилией графоману вступать в мировую литературу не хотелось.

– Полутуземский, – ну что, ять, это за фамилия такая. Ладно бы – полный Туземский… Это бы ещё туда—сюда. Надо псевдоним сочинять, – подумывал частенько графоман К.Е., медленно нагоняя на себя легкую истерию и составляя варианты на клочках бумажек, которые по закону природы имели свойство теряться. И потому приходилось к этому вопросу возвращаться неоднократно и сызнова.

Время шло, а псевдоним всё никак не придумывался.

Как—то раз, во время приборки домашней территории, Кирьяну Егоровичу вновь попал на глаза вечно мешающий черный флаг с нарисованым черепом Ёкского Чена, временно стоящий торчьмя в узком промежутке между окном и столом. Креативных мыслей – куда бы его переопределить – не было. Полотнище для компактности было скручено, но древко было всё равно великовато, а весь гарнитур в сборе нагонял свербящую тоску.

– Слоника привели в посудный бутик. Отпилить что ли палку под корешок? – думал К.Е.. Ну, никак не вписывался флаг в крошечный интерьер. А выкидывать было жалко – почти что гостинец.