Текст книги "За гвоздями в Европу"

Через полгода Кирьян посвятил Ванде пять строк послесловия в совершенно матерной опере. Нормальных слов в опере было как изюмин в столовском кексе. Ванда тем послесловием немеряно гордится, причисляя себя к соавторам и совозбудительницам творчества Кирьяна Егоровича Туземского.

***

…Тем не менее, Кирьян Егорович, ничтоже не сумняшеся и ни минуты не колеблясь, мужественно стащил с себя майку, обнажив на телесах седые, постриженные намедни волосишки. Когда Кирьян оказывался с кем—то из новых женщин в постели, или сидя в кафе в самом начале знакомства, он умело втягивал в себя живот, – на это пресса хватало, – и оказывался в роли молодящегося старикашки вполне даже на уровне «прокатит» на фоне многих ровесников с пивными бурдючками поверх штанов.

Для знакомых или постоянных партнерш таких льгот (втягивание живота) он уже не оказывал. Опытные женщины обычно поглядывают в другие, в уже взаимно совмещаемые места. Насчет своего или мужского пуза женщины давно уже придумали замечательную отмазку: – Любимого тела должно быть много.

Кроме того, пару месяцев назад Кирьян Егорович заволок в дом гирю, пользуя её по утрам и вечерам, и ежедневно пощупывал те места, где по правилам должны были бы находиться мышцы. Благодаря гире и обреченному упорству Кирьян почти обоснованно считал своё вместилище души не таким уж по—старчески безнадежным.

– Да ладно, я пошутила, – сказала Флориана, словно не замечая голого по пояс старого, русского мачо с дюжинным прессом, и разглядывая майку сначала бережно держа её на руках, потом примеривая на своих асимметричных сиськах. Потом Флориана аккуратно сложила маечку в несколько раз – образовалась компактная масса – и засунула свою поклажу в сумочку, – с такой тщательностью мамы складывают в чемоданы одежду своих отпрысков, отправляющихся на поселение в иногороднюю бурсу.

Судя по восторженному взгляду Флорианы, майка действительно ей пришлась по нраву.

Кирьян отставил дверцу шкафа (дверца, благодаря упоминаемой как—то жиличке и подружке Дашке, давно уже слетела с петель и переставлялась с места на место механическим, ручным способом) и надел майку хлеще первой. Теперь на Киьяне было написано: «водка сближает людей». Водка сближала людей на английском языке. Эту майку он тоже приобрел в Питере и всего—то за сто пятьдесят рублей, удивляясь дешевизне второй столицы. В Угадайгороде такая редкая вещь стоила бы рублей триста—четыреста.

После первой носки и последовавшей утренней стирки на алкогольной майке в уровне шеи образовалась дырка размером в пятак. Во вторую стирку пятак превратился в купюру, в третью дырка стала прорехой, в которую, если бы Кирьян был змеем Горынычем, уже можно было просунуть вторую голову. Тем не менее, маечка—мечта Кирьяном не выбрасывалась и одевалась в самые торжественные и крутые моменты жизни.

Так он с похмела приплелся в ней на шведский завтрак во время соревнований по горным лыжам. Председатель Лысогорского Союза архитекторов Осип Виссарионович Калинин, дерзкий мыслитель и богохульник, мгновенно отреагировал. Речь была длинной и классически сложенной, но в кратком переводе означало всего лишь «дрочить девкам – не передрочить».

Фраза Осипа Кирьяну понравилась; услышали её также многие иногородние коллеги. Авторитет Кирьяна Егоровича мгновенно подрос до той божественной вершины, которую Царь Небесный назначил столицей большого слалома и спасительницей мира от потопа.

Хотя как раз именно в ту ночь Кирюха целомудренно проспал в практическом одиночестве. Храпевший тогда рядом, бывший когда—то рыжеволосым, одноклассник Зильбер, гимнаст в школе, электрик по образованию, слаботочник по работе, и реставратор картин по призванию, был не в счет. Реставратор тогда сломал лыжину, очки и сильно повредил ногу. Так же уверенно всё это починил, на ногу временно наплевав, докатал сезон как надо и проблемам Кирьяна вовсе не сочувствовал.

Кирьян Егорович был настроен на прощание с любимой маечкой. В подобных ситуациях поступок, каким бы опрометчивым на следующий день он не оказался, обратной силы уже не имел. Флориана смотрела в честные глаза Кирьяна, не веря своему счастью.

– Я сейчас у Аплошки спрошу, можно ли мне у тебя взять майку, – с какого—то ляда заявила Флориана.

Не успел Кирьян глазом моргнуть и разобраться – что к чему и зачем тут нужна аплошкина консультация, как Флориана нажала кнопку в телефоне. Судя по всему Аплошка был не в духе, или просто занимался любовью, или просто потому, что потому. Ночь была, едреный кролик.

Телефонный разговор был по—жалкому коротким: недавно женившийся на своей долголетней пассии Аплошка что—то хищно буркнул и выключил трубку, прокляв Флориану и заодно послав далеко товарища Кирьяна. Пассия у Аплошки была аппетитной, интересной, умненькой и сознательно умеренно пьющей водку, словно списанной характером и внешне с какого—то эталона настоящей русской женщины, то ли поселянки, то ли купеческой вдовушки, не возжелавшей раззорять до конца мужниных амбаров. Дочь Аплошки, на которую Кирьян Егорович положил было как—то свой полупохотливый глаз, отказала Кирьяну в приглашении побыть переводчицей в его путешествии на Венецианское Бьеннале. Пару раз Кирьян Егорович пытался навострить коньки и познакомиться с дочкой поближе, но дочка, уразумев ситуацию, послала Кирьяна подальше. Теперь она работает в известной американской фирме, занимающейся глобальным использованием и изучением перспектив угля как топлива будущего, менеджером и переводчиком.

***

– Что читаешь? – Флориана стащила с подоконника «Треугольную жизнь» Юрия Полякова.

– Да так, почитываю, то да сё…

Закладка уж месяц как задержалась на шестьдесят третьей странице и не хотела двигаться дальше.

– Что там потерял? Мне не нравится Поляков.

– А я читаю. Мне интересно, за что его так женское население любит.

– Секрет хочешь узнать?

– У меня свои секреты.

– Чаю попьем?

– Что ж не попить. Тебе черный, зеленый?

– А вон тот, что на холодильнике. Китайский?

– Китайский.

Флориана озаботилась рассматриванием коробки и обнюхиванием содержимого. – Ого, четыре варианта! Я вот этот хочу попробовать.

Туземский озаботился чайком.

– А гитара зачем? Играешь что—ли?

– А nach ещё гитара нужна, – подумал Кирьян, не для декора же, – поигрываю иногда. Для себя. Для публики не играю. Не созрел ещё.

Кирьян не стал хвалиться успехами, чтобы не ввязнуть в домашний концерт по заявкам.

Перед публикой на самом деле он играл. Самая большая публика была человек в тридцать—сорок.

Одна публика была своей в доску, другая в сиську пьяной. Кирьян тоже. Поэтому было не страшно. А перед Жанчиком и малознакомой Флорианой петь не очень—то хотелось. Вроде как бисер метать, заранее зная никчемушный исход.

– И зачем вот пригласил? – периодически вспыхивало в кирьяновской голове.

Умолчал он и про новые свои песенки, разученные и отшлифованные за последний месяц. Зато с удовольствием, чтобы сменить тему, вспомнил о намерении в ближайшем времени покружить по заграницам; он умело втянул Флориану в разговор, обнародовав длиннющий маршрут.

Флориана скорей для разговора, а не искренне, выразила свою зависть ввиду того, что она, дескать, по профессии журналист, а за границей—вот побывать не довелось ни разу. Намек на то, что архитекторы зарабатывают докуя, при этом особенно не напрягаясь. Вся страна почему—то думает, что русские архитекторы зарабатывают от А до куЯ. Особенно ревнивы в этом вопросе администраторы от культуры и невысокого ранга служители строительных департаментов.

– Я не виноват, – заизвинялся Кирьян, – я роман пишу. Ищу сюжеты. Про экспедицию тоже будет большой очерк.

Он намеренно уменьшил мировое значение будущего бестселлера и понизил роман в звании до менее аппетитного жанра.

– Пусть временно побудет очерком. А когда все узнают правду, то уже будет поздно, – думал про себя Кирьян.

– А дай роман почитать.

– Не дам. Он в работе.

– Ну и ладно.

– Типа жмот или полное недоверие, – завершил недосказанную мысль Кирьян Егорович.

Флориана безмерно опечалилась и глотнула с получившейся кручины дешевого чаю.

– А сахар имеется?

– Имеется и сахар, и конюшня в одолжении долженствует.

– Как, как?

– Шучу. Даля недавно читал. В голове всякий мусор.

А на самом деле одновременно писалось три романа без последовательности и в той неразумной очередности, которая зависит от настроения и происходящих событий. Именно в событиях, а не из абстрактных измышлений, Кирьян черпал сюжеты. Кстати, аналогичным образом поступал папа Хэм и так же вел себя Воннегут.

Освоившийся Жанчик разлегся рядом с Кирьяном в любопытной египетской позе: невместившиеся передние лапы столбиками вставшими на пол, поддерживали половину напряженно свесившегося с дивана псиного тела. Огромные, не египетские, но сказочно выпуклочашечные глаза, не моргая, любовно смотрели на Кирьяна. Язык на дециметр свесился ниже мощных челюстей. Жанчик явно мечтал о скупом мужском поцелуе, но так и не дождался.

– Вот пидор—то собачачий, – мысленно продолжал унижать пса Кирьян Егорович, уже без всякого эстетического настроения похлебывая чаек.

Пёс всё понимал, но нужных слов в ответ не находил и обдумывал с какой части тела будет начинать кусать этого дразнилу и обзывальщика.

Обиженая Флориана перед уходом подержала холодные кирьяновские руки в своих. Ловко связала это с болезнью сердца, с бляшками в системе и неправильным давлением. Болезни сердца у Кирьяна сроду не отмечалось. Про бляшки он ничего не знал. Давление – да, бывало. То ли пониженное, то ли повышенное. Кирьян этим не особенно озадачивался.

– Зато у меня сердце горячее, – промямлил он, почесывая в грудях черную «водку, сближающую людей».

Флориана, не особенно испрашивая разрешения, вычислила по руке ближайшее бытие Кирьяна. Да Кирьян и без того знал свою судьбу – он всегда сам её творил плюс – минус трамвайная остановка; только не знал и не хотел знать дату кончины. Любящий человечество интернет на первой же домашней странице предлагает эту услугу. Но Кирьян старался ходить на правильный светофор, без надобности не ездил в автомобилях, за буйки не заплывал, губя себя только куревом и раз в неделю пивком. Нет уж. Не надо про судьбу. Nach, nach!

– Чувствуешь, теплее стали?

Руки в руках это всегда намек. В самый раз приступать к раздевательной или иной предшествующей любви процедуре. Но сволочь Жанчик отбивал всякую охоту даже дефрагментировать флорианины мозги, не говоря уж про извечные проблемы с пуговицами, колготками, застежками на бюстгальтере и поиском фальшивых, но выглядящих искренне фраз. Снятие трусов тоже представляло некоторую проблему. Кто должен снять первым? Вечная проблема. Шекспир про это не пишет.

Трусов дамы тогда не носили? Вроде сначала не носили, а потом начали. А когда начали – кто его знает.

Как—то по пьяни Кирьян заспорил с друзьями о том, носят ли трусы настоящие турчанки те самые, что носят паранджу, скучают в магазине, добросовестны в постели и молчаливы в момент оргазма. (Это цитата.) Но никто про мусульманские трусы не знал. Тогда Кирьян Егорович залез в один из сайтов знакомств и устроил опрос стамбульских проституток Наташек. Не подкованное в этом вопросе большинство Наташек тоже ничего не знало. А одна из одиозных Наташек, видимо неплохо устроившаяся в турецкой жизни и потому знавшая правильный ответ, послала Кирьяна далеко—придалеко, сообщив, что это шибко интимное восточное дело. Паранджа это почти что религиозная тайна. Белых заграничных мужиков это вообще не касается. Nach Кирьян был послан по—русски.

От такого ответа у Кирьяно сладко защипало в причинном месте: он живо представил бронзовую женщину в позе созвездия Рака с расшитым бисером и закинутым на спину подолом. Он долго ждал турецкой мести—расправы, хотел даже поменять IP—адрес, но обошлось.

Одноклассник Кирьяна Б. Сидоров – известный знаток и историк всякой моды про эту интимную подробность ведал наверняка. Но беспокоить его о женских трусах было неудобно, да и тема была кошмарно необъятной. Да и жил Сидоров далеко в Париже, и вел в Москве одевальную передачу. Занят человек, словом и делом.

Больше спросить было не у кого. Тема была благополучно забыта.

***

…Интересно, как бы выглядел процесс совокупления с Флорианой? А вставление пистона в ствол? Пес бы смотрел или отвернулся? А как бы он среагировал на стон? Сто процентов, что Флориана, будучи в экстазе, не станет молчать, а заорет белужьим криком. Нет уж, пардоньте, Жанчик наверняка расценил бы это как насилие, вступился бы за хозяйку и исход драки был бы для человечьего любовника предрешен.

– Давненько меня псы не кусали, – взгрустнулось Кирьяну, – да и… с ним. Может оно к лучшему.

Последний раз – а это было лет семь назад – ему насквозь, без объяснения причин прокусила руку безобразно текущая сука его коллеги по архитектурному цеху – Болика Кохинорова.

А впервые в жизни Кирьяна – ещё в детстве – куснула в икру до крови мерзкая и масюсенькая бесфамильная дворняжка, охраняющая мичуринские сады на берегу реки Вонь. После первого укуса Кирьян напрочь невзлюбил всё собачье племя и особенно боялся мелких, истерично гавкающих шавок.

На посошок Флориана вытерла свежую блевотинку расшалившегося любимого мальчика, нюхнувшего ненароком кирьяновы тапки. Тапки лежали под велосипедом в прихожке, и мирно испускали копившиеся годами мужественные запахи.

Может, нюхнул он и потому пометил собачьим восторгом заскорузлые Дашкины модельные туфли?

Реакция на чужие шмотки у щепетильного Жанчика была весьма своеобразной.

Флориана, судя по всему, была той ещё девицей. А Жанчик был для контраста непутевым неженкой.

Про возраст Флорианы Кирьян, не набравшись наглости, так и не спросил.

– Дашь свой телефон? – сообразила Флориана. Так делается и в кино, и в книгах. Так же происходит и в жизни. Хотя, чаще всего, этого никому не нужно делать. Происходит всё от штампов.

– Зачем? – соригинальничал Кирьян Егорович.

– Номер дай. Телефона. А ты что подумал?

Кирьян Егорович сглупил. Засмеялся своей тупости. – А то! Пиши.

Кирьян диктует свой номер. Ввиду слабого знания современной техники номер у Флорианы долго не записывается.

– Набери меня, у меня так лучше получится.

Поколдовали голова к голове. Секс не прилил и не образовалась любовь. И не с чего было окрашивать комнату в багряный цвет горячих тел.

Псина смотрела настороженно, будто чуя человеческие мысли.

– Ну, звони, если что.

– Угу.

– Вот и почаевничали.

– Ага.

– У меня порвался лифчик.

Кирьян промолчал. Ему—то что с лифчика.

Флориана ушла во тьму как живительный туман из внезапно открывшегося ассенизационного отстойника.

Кирьян фортиссимо и надрывно, словно последний раз в жизни, «проблеял» сам себе (так называл его пение Трофим Митрич) арию Караченцова из «Юноны, блЪ, Авося»: «Ты меня на рассвете разбудишь, на порог необутая выйдешь».

Подходящая песня! Намек самому себе и ушедшей Флориане на недальновидно зачатое и скоротечное будущее, особенно хорошо это звучит, когда педалируешь на словах «ты меня никогда не увидишь».

Потом он притулил к спинке дивана концертную гитару от Щипка, давно уже подло присвоенную сначала жиличкой Жулькой, а потом надолго застрявшую в хате Туземского, подсунул себе под поясницу подаренные Дашкой йоговские иголки, встроенные в красную пластмассово—резиновую базу и заснул сном неудовлетворенного лукавого.

Ночью гитара хлобыснулась со своего места и вонзилась медными колками с отбитыми перламутровыми крутками ровно в середку лба Кирьяна Егоровича.

И, ептыть твою мать, дорогой читатель! Это было больно!

Утром Кирьян Егорович едва поднялся. Болела голова, приснился дурной сон. Он опять там летал, но как—то скрючившись. Ему мешал чемодан, наполненный чем—то тяжелым. На полпути к чему—то, что Кирьян Егорович с уверенностью не смог определить, чемодан раскрылся и из него посыпались колючие предметы.

Кирьян Егорович подошел к ящику, в который была ссыпана его коллекция гвоздей, пощупал те, что лежали сверху. Ему показалось, что они лежат как—то по—другому, чем в прошлый раз. Кажется, не было гвоздя из Ёкска, который он купил как—то в антикварном магазине, а за полчаса до прихода Флорианы он помнил, как держал его в руках и вроде бы кинул сверху.

– Украла, тварь. – Это было первым, что он решил. Он кинулся—было вдогонку за Флорианой. Но, уже завязывая шнурок, вспомнил про сволоча и извращенца Жанчика, про его мышцы и зубы. И искать правду передумал.

– Потом найду, – решил он и засобирался на работу. Потому, что опять наступило утро.

***

Какое отношение всё это верхнее описалово имеет к путешествию «За гвоздями в Европу» К.Е. как автор представлял себе слабо.

Однако, как он посчитал, во—первых ему далеко не насрать на достоверность – коли так было, так оно и было – прошлое не сотрешь; во—вторых, Флориана, глядишь, ещё не раз и не два будет стучать в окна Кирьяна может до отъезда, может после – вот и случится продолжение.

В—третьих, журналистка явно передаст новость об экспедиции своей подруге, та – другой, и путешественники, ещё не тронувшись с места, могут стать знаменитыми на весь Угадайгород.

После нескольких дней, прошедших после этой яркой по мерзкости встречи и некоторого раздумья, пробитый по клаве текст всё—таки остался на винте.

Графоман, он хоть и ленивый – но слегка больной, и если даже не по теме, то набитые тексты для объема произведения, будто литературный Плюшкин, на всякий случай, всё равно сохранял.

Сила сна

Земной шар устало крутился вокруг своей ржавой и откачнувшейся на восемнадцать сантиметров (по сообщениям НАСА) оси.

Гвоздь из Ёкска так и не обнаружился.

Флориана не объявлялась.

Не звонила Дашка, и не приходила просить денег Жулька.

Удивительно! Что это с ними?

Весна показывала то московские зубки, то проводила над Сибирью химические опыты, заказанные апологетами гипотезы всемирного потепления.

Гипотеза походила на правду: начало апреля было несказанно солнечным, но в серёдке заструил странный многодневный ливень, похожий на растаявший не от большого ума снегопад.

Крякнувшие утицами в начале перестройки кислотные дожди стали поливать вдруг по-старинке. Может, пора фильтры поменять в трубах города Угадая?

Мышка ждала, клавиатура коррозировала.

У автопутешественника, графомана, архитектора Туземского иссякла охота писать: всё какие-то делишки и подённая работа, похожие на длинный анекдот.

Ерундовское содержание заполняло постэвклидово пространство вокруг мечтателя и баламута.

– Тряпичные у меня мозги, – думал обладатель оных, —исдохла фантазия: девки, встряхните меня.

Писать про повседневность было неинтересно и боязно. Какой—то писатель на эти поднимающиеся ко лбу грабельки уже наступал и пришел к выводу, что нормально описанный и олитературенный один—единственный день жизни любого человека (при условии, что этот человек указанный день не посвятил сну после пьянки), – если не скупиться на подробности, – потянет на типичный по объему роман, страниц в четыреста—шестьсот. Начинать ещё один новый роман, ввиду нахождения в стадии ожидания только что начатого и наличия ещё двух неоконченных, было опасно и физически неподъемно.

Кирьяну хотелось писать. Сильно хотелось! До болезненных спазм в пальцах, до чесотки в мозгах.

В тот время он штудировал антологию русских писателей тридцатых годов; половину из приведенных там произведений он уже знал. Старые герои через гряду лет сильно преобразились: они стреляли в офицеров с душевной теплотой и жалостью, влюблялись понятнее, острили доходчивей, кормили творожными котов, ходили в масоны как школьники на дискотеку, но, в основном, так же долго жевали историческую резину, осеняли крестным знамением Революцию и по—прежнему ещё не знали, что грядет великая война.

На работе у Кирьяна Егоровича не всё благополучно. Вернее, просто работа по многим причинам стала серей чем обычно: в ней появилось много рутины, которой раньше Туземский попросту не замечал, а когда обнаруживал, то старался через силу побыстрее её прикончить; или прикинувшись немощным и предпенсионным спецом, он перепоручал её своим моложавым и менее звездатым коллегам.

Не было постоянной женщины, а любви хотелось как всегда, вернее как никогда, ибо к старости, с некоторым нажитым неправедным путем опытом, наконец нутром удостоверяешься, что секс и любовь это не одно и тоже.

От всего этого великого и гнетущего однообразия у Кирьяна, не спрашивая разрешения, насильно прописались унылые и муторные сны, от которых к утру вокруг глаз образовывались глубокие, черные впадины, словно выпрашивающие предсмертного пузыря со льдом, а тело сковывала ноющая, неразгибаемая ломота, требующая очередного сна по принципу «клин клином вышибают». Если желание проснуться бывало слабее, чем всевластие сна, то так оно и происходило. Полное пробуждение совершалось только после пары кружек крепкого чая, нескольких подходов к гире, после боксирования с невидимым противником гантельками и выкуривания нескольких сигарет, засовываемых как на табачном конвейере одна за другой в отравленную ночной кислотой полость рта.

Завершало пробуждение подобие спортивной ходьбы до работы, по счастию расположенной в некотором отдалении, и, словно специально ровно настолько, чтобы не умереть от переусердия, а только успеть чуть—чуть проснуться.

Дорога до работы прочерчена безымянным и неумелым топографом.

Сначала надо было миновать, спотыкаясь о торчащие крылечки и столбики, корявый и перекопанный сантехниками двор с гипсовой статуей социалистического, бодрого и целеустремленного на вид, но уставшего от многочисленных ремонтов и от прошедшего с периода ударного социализма времени, рабочего в кепке и с молотом на плече, с цементно—масляными струпьями на робе, стоявшего как самодержец в самом центре экстерьерного сквера, потом пройти по прямой и короткой как стрела, короткой улице «Киноварная».

В Киноварную встроен продовольственный магазин «Стриж».

Борясь с легко обманываемым позывом антикурения, Кирьян заходил туда практически всегда и через силу, забывая нужные слова и как бы в продолжение сна, объяснялся с такой же, едва проснувшейся и в последний момент, – уже у прилавка, – наспех прихорошившейся продавщицей с предательской шпилькой за ухом

– Мне вот эту, рыжую. – Тогда Пэл Мэл ещё не был снабжен ужасными намеками в черной рамке. – Мне рыжую, – говорил Туземский, тыча в пачку с нерусским названием, в которой иностранные буквы читаются совсем не так, как пишутся. И если Кирьян пытался, экспериментируя с вариантами перевода, произносить название пачки, каждый раз на иной манер и с неодинаковыми интонациями, то тут же находилась парочка всезнающих студенток—англичанок близлежащего филологического ВУЗа, тут же начинающая пялить на Кирьяна свои презрительные глазки и хихикать меж собой.

Кирьян, знающий только немецкий язык, и в самом минимальном объеме, при совершении такой покупки постоянно испытывал стыд и обиду за свои школьные познания в языках и за возраст, не позволяющие собрать дружно силы в кулак, взяться за ум и подучить хотя бы один немецкий.

– Четверку? Вот эту рыжую?

– Да, оранжевую четверку.

– Одну?

– Одну. Хотя, ладно, давайте две. – И покупал очередную порцию дневной отравы, высучивая из заднего кармана застревающий кошелек с бляшкой китайского офицера, а из дырявых карманов и подкладки мелочь.

Известно, что сон достоверно записать практически невозможно. Как только продерешь глаза и помоешь лицо, всё самое интересное вдруг куда—то растворяется и помнятся только несвязные отрывки: от сна оставалось только настроение: сон был плох, сон так себе – статичный и ни о чем, сон страшный, про любовь и секс, очень редко веселый и разбитной, после которого снова хочется жить, прыгать маленьким мальчиком и находить радости в уже переизведанных мелочах.

Так и на Кирьяна периодически наваливались плохо запоминаемые в деталях, но зато откровенно дурные сны. Они мучали его своим однообразием и регулярностью.

От их многократного повторения Кирьян в конце—концов начинал понимать содержание.

Но он никак не мог вглядеться в подробности.

Он не мог управлять ими как в детстве.

Будучи мальчиком, обладая определенным фантазийным даром и чистотой помыслов, не зная развращающего интернета и компьютерных игрушек, он заказывал себе те сны, которые ему нравились.

Он мог заказать себе «Трех мушкетеров» и принимать там участие как герой. Мог скакать на лошадях и сражаться с врагами.

Он мог, если того желал, засунуть себя в добрую сказку со счастливым концом.

Он мог позволить себе переплыть бурную реку, товарищески поболтать с добрыми последователями Орлиного Когтя, полюбить индийскую принцессу. Он мог походить в счастливом одиночестве по городу, из которого – какая благодать, сколько соблазнов! – исчезли все жители, оставив открытыми магазины, включенные кинотеатры, вертящиеся карусели, бесплатные автоматы газводы. По автоматам можно колошматить кулаками столько, сколько душе вздумается.

Но, то было давно.

А теперь он снова и снова, пожиная плоды исчезнувшего с возрастом воображения и потеряв способность рулить собственными снами, летал по чуждому, ночному, грозному небу. А крыльями служили всего—лишь—навсего руки, – нечувствительные, слабые, не снабженные ни ракетными двигателями, ни пропеллерами, ни тормозами.

Холодно в земной атмосфере. Страшны ночные миражи Кирьяна Егоровича.

Вот он старается обогнать, мечась вверх—вниз—вбок, бегущий в тьму, громыхающий поезд, наполненный безмолвными пассажирами – то ли пленниками, увозимыми в чужие края, то ли врагами, то ли странными полуживыми манекенами.

Вот по нему с земли стреляют зенитки. Он, бывало, уворачивался, но чаще всего его сбивали. Он падал в бездну и попадал то в лабиринтообразную тюрьму с многочисленными бегающими людьми – охранниками с автоматами. То попадал в засекреченную военную часть противника, огороженную заборами с колючей проволокой. Кругом тьма.

Выбираться из этакой жути непросто.

В таких безвыходных эпизодах, может от внутреннего крика, может от реального, может следуя защитной реакции организма, Кирьян Егорович, слава богу, просыпался.

С торчащими от пережитого ужаса волосами, с дрожью в теле, Кирьян вскидывал веки, лежал с минуту неподвижно, потом приподнимался на локтях и всматривался в темень. И только лишь когда уже наверняка осознавал, что это был всего лишь—навсего дурной сон, бормотал первый подвернувшийся одноэтажно низкий мат, боксировал подушку и укладывался спать вновь.

Мат помогал: один и тот же сон в одну ночь не приходил.

Частенько в гости к сонному Кирьяну заходили и составляли нравоучительные беседы давно почившие или просто исчезнувшие с горизонта забытые друзья; с возрастом всё охотнее наведывалась любимая Кирьяном с детства баба Вера с обязательным «Памиром» в зубах.

Не то чтобы с удовольствие, но с каким—то первородным наслаждением, перепутавшимся с насилием, Кирьян в снах грешил с первой нелюбимой женой – коварной обманщицей, бесполезно и монотонно ерзал с какими—то безымянными тетушками и с откровенно распутными девками.

Много чего страшного и нелепого происходило в последних снах пожилого и непутёвого человека Кирьяна Егоровича Туземского.

Но бывали приятные исключения. Очень редко, но к Кирьяну Егоровичу во сне приходили творческие откровения, решая разом проблемы, которые он не мог осилить бодрствуя.

Механизм составления снов понятен. Как у всех людей мира, во сне тупо происходит симбиоз близких или отдаленных, зато ярких жизненных впечатлений: при этом никакой хронологии и логики – идёт перебор, сопоставление, мешанина событий, знаний, лиц и времени. Так, видимо, хочется и можется мозгу. Руководить этим процессом изнутри сна самому невозможно.

В эту ночь Кирьян спал спокойно, немного по—хорошему поблукавил и получил невероятное наслаждение от абсолютной четкости, необычности сюжета и совершенной цветности реалистичного в целом и в подробностях сна. Цвет был ясен и ярок, как узорчатые стеколки в детском калейдоскопе.

Сон был логичен по содержанию как хороший рассказ, хоть и неправдив. Он был странен и напоминал хорошо снятое и срежиссированное полухудожественное короткометражное кино. Режиссер и зритель – что очень редко бывает – находился не в вакууме, а в абсолютно конкретном историческом промежутке. Исторический промежуток был заполнен совершенно очевидными следами от конских копыт, заполненных пахнущим навозом.

Кирьян проснулся необычайно рано, перевозбужденный ночным видением. Он приподнял голову.

Розовые лучи только коснулось верхушек сосен за окном, даже не сумев образовать тени. Слабый диск заснул снова, застряв за отдаленными крышами. На стекле мельчайшие капли росы, растворившие в себе мизерный свет раннего утра. Поэзия! А дальше жизнь: плоскости потолка и стен слиты в едва различимую массу. След их пересечения обозначен криво торчащими кронштейнами. Шторами на кронштейнах давно уже не пахнет – они выброшены в утиль. Выкинуты палки гардин, отвалившиеся как—то вместе с развешанным на них мокрым бельем. Та же участь должна была постичь и кронштейны, но их нужно свинчивать отверткой, а это уже непосильная работа. Поэтому кронштейны много лет скучали без дела.

Кирьян знает место их нахождения наизусть.

– Опа. Это не мираж. Гардины во сне не приходят… замах не тот – подумал он. – Не сплю. И жив пока. Какое счастье!

Если бы он проснулся в такое время, то собралсябы и приперся сдуру на работу. Коллеги и начальство подумали бы, что Кирьян Егорович – неровен час – заболел или умом тронулся, или вовсе не уходил со службы, увлекшись работой. Такое со старым архитектором случалось нередко и уже никого не удивляло.

Кирьян решил судьбу не испытывать: «погодить с работой», а пока то, да се – попробовать записать увиденное во сне.

Чтобы не потерять нить только что пережитого, Кирьян Егорович решил минимизировать количество движений, пугающих организм.

Он специально не стал расцеплять сплюснутых от холода, голода и от недостатка кислорода глаз.

После выкуренных с прошлого вечера одна за другой пять трубок мерзкого и пересушенного ванильного табачища потрескивала башка. Из пространства между носовыми дырками и мозгами при выдохе шла помойная вонь.

Но ради дела Кирьян Егорович не стал даже пить положенную утреннюю воду.

Он не стал даже сморкаться.

Он не пошел мыть рожу и драить пастой зубы.

Он не совершил животворный туалетный ритуал.

Он не стал открывать настежь окна – что сделал бы непременно в любом другом случае.

Он почти наощупь нажал кнопку «ВКЛ» компьютера и дождался развертки картинки, стараясь не шевелиться и почем зря не нервничать. Компьютер по своему усмотрению мог то нормально загрузиться, то потребовать перенастроек. В настройках Кирьян вообще не разбирался.