Текст книги "Лента Мёбиуса. Социальная драма"

муза фетра

 
он голый словно тополь
ищет музу по квартире в излучине пупа
любовь поющий дирижабль
в курзале нотка пьяного сурка
ах леность изумруд накидкой на весну
и осторожность в позе лотоса
витальность виражам планет
молочность млечность маскулинность
в поту в потугах восходить
сквозь саблезубость городского тлена
нырять в тростник губой
дурманить ум похлебкой силлогизмов
преподносить на блюдечке гобой
и также пергидроль и перочинность
скажите где зарыт тот клад
Что бережёт ваш северный характер
он будет первым сыщиком и астронавтом
ходить по трости над шестом
причудливых изгибов и румян вне граций
он мажет по пятам по нотам тактам
он лишь кладезь грифа и сонат
красноречивое сплетенье манускриптов
нелюдимых зодчих тайников их сфер
проткните же его булавкой дивной
и секрет вдруг устремится вверх
в плеяду не рожденных буцефалов
Страстных буйных и велеречивых
Он знает нотную скрижаль болот
и космосом сквозит и на изнанку нищим
падает в ночлег причудливым волхвом
задействуйте привычку жить вне сана
вне скорлупы и вне крамольной тени
прочертите серединный путь-меридиан
а впрочем он там был вчера
вихляясь задом тмина и приправ
вступитесь за него всем сердцем и нутром
Вам боязно теперь изгладить шрамы
Переживаний прошлых лет и лет
он усмирён он Божия коровка
рисуйте точки он ползёт по срезу декольте
Серьезно? Подарите скрипку летнему кафе
Искать причуд вне вальсов речи и рапсодий
сыграем в русскую рулетку?
Ах_ ах-ах памфлет его оружие и меткость!
 
 
Он буйствует и обречён расстрелян Вашим юзом
Под юзом южный полюс и каскад нарядов
А дальше шпажка и на ней скелет
конфет желает и нежнейшего кокетства
он как пиджак раним петлицей поцелуя!
Раскроен на изюмы ваших милосердий
Бросьте! Бросьте же его в костёр!
Желаний и ракет!
Блюдите его жар и искрометность сфер!
И потчуйте секретным шлейфом!
Протуберанцем ласкового фетра!
 

* * *

 
целовать вагонетки белых плечей
полны бриллиантовых рос
змеится крапивной ящеркой
мои губы шипы ее всклокоченных поз
перья вороные перья туевые
молчаливая моя река изумрудная
 
 
возжелает убить это время
застыла в убранстве уробо_дома
крадётся луч богемной тризны
убитый каверзной мушкой воин
примятый ее беглым взглядом тростник
гуляет ветер в чертогах короны
жаждала берегла носила поила
пришёл как шпора ко двору
Ласкает безумными пассами
алкает забвения и любовной ратуши
вернёт к жизни безумная бестия
оживет осколками воспрянет сиянием
будет втыкать иголки холода мучить
жадная до любви восторгами юная
изболелась истаяла любит
каверзами избороздит мучениями
Возьмёт воина на попечение нянькам
отутюжит отгладит и съест к заутрени
Голодная как дракон
девственно голодна и холодна скальному
ох налетел аргонавт на хтонь богемную
волну Саргассова моря миражную
Проклюнется к воскресенью и на пир
пригласит в исступлении пиратского флирта
Его заказ – бутылка рома и канарейка
Пёрышко к плечам королевы
Клювик устам ализариново красным
Кусать кулёк рта!
 

(19.08.2020)

Из этого уже можно сделать выводы о строгой периодичности его любовных посягательств, и Цадик не мог успокоиться теперь. Его тело рвало и пылало жаром, он уже смирился с тем, что вряд ли когда-нибудь эти мелизмы возымеют свое сакральное действо, и статуя оживет и отряхнется ото льда и покровов Снежной Королевы. И все же он посетил этот сакральный спектакль и также посмотрел фильм, о котором составил свое филигранное и нежно саркастическое клише-оттиск.

И вот весь этот изнурительный год теперь давал о себе знать, и Цадик, совершенно обессиленный выпалил из себя 14-го февраля поздравления своей пассии. И далее рухнул в окоп своей лесной берлоги, хотя уж лучше бы он, наверное, рухнул в окоп любви и насладился сполна негой кипарисов и Платанов на Эгейском море.

Просфорка №2

Молодой мужчина сидел на скамье в электричке, с зелёным карманным томиком Вадима Шершеневича, он ехал в Москву в МХТ! Удивительное такое название эмхатэ, что-то типа побаюл, отдаёт чем-то японским, сфумато, ага, но, вот вполне приличный театр! Тапиоки он ехал, колеса поезда мерно стучали, он в дутой куртке, словно пузырь, каких-нибудь десять минут назад бродил по платформе, свежий зимний воздух, свобода, а до этого он, прогуливался у крыльца подъезда и ждал такси; «Где эти сволочи? – думал он, – я сейчас опоздаю, у меня электричка через двадцать минут». А Вадим Шершеневич, тем временем грелся у него в нагрудном внутреннем кармане куртки. «Господи! Я еду в театр! На любимую актрису, где эти скоты? Почему до сих пор нет моего такси?!» – он позвонил им уже ещё раз, и тетенька сказала, все в порядке, – машина уже выехала.

Но теперь это уже позади, куртка лежала свёрнутая рядом, и на ней сверху был брошен шарф; а он держал в руках зелёный миниатюрный томик Шершеневича и читал:

140. Головокружение душ

 
«Под серокудрую пудру сумерек – канавы дневных морщин!
Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!
Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещён,
В Благодарной купели богадельного сердца.
 

 
Не истоптать надоедныой прыти событий,
Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу,
Дни! – Никакой никогда резинкою не сотрёте
Торжественной ошибки октября.
 

 
В тот вечер красная вожжа закатов
Заехала под хвост подмосковных сел.
В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,
В первый раз в страну великанши попал.
 

 
Все подернулось сном в невзрачном доме
И не знало, как был хорош
Неизреченный вечер во имя
Головокружения душ!
 

 
В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,
Красной рампою губы зажглись.
Даже майские зелени невозможно сравняться
С этой зеленью свежих глаз.
 

 
Как гибли на арене христиане,
Хватаясь губами за тщетное имя Христа, —
Так с вечера того и поныне
Я гибну об имени твоему в суете.
 

…

…

…

 
Эх, руки Новые, хотя бы властью дьявола
Себе приделаю легко,
И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола,
Чтоб стала сгорета рука.
 

Ну, вот опять этот спор метафизический; а что без Христа, без дьявола не обойтись? Его теперь передернуло мысленно, так кому, кому пишет, имя ее?

 
Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи,
Сквозь зеленое днище похмелья,
Сумасбродно и часто навзрыд лепечу
Неистовое имя Юлии.
 

…

…

 
Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;
Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!
В последний раз встряхну я буйными строками,
Как парень кудрями встряхнет наавось.
 

…

…

 
Буквы сейте проворней, усталые пальцы.
Чтобы пулею точку пистолет не прожег.
Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца
Гостеприимный мужик».
 

И да, а там все шло как по рельсам, а здесь ему мужик нужен, оказывается, вот она горькая истина любви, – мужику настоящему нужен мужик! Это от грусти! От грусти, да, и руки у мужика тёплые, надёжные руки, сильные и тёплые!

Так он ехал и читал-читал, будто заново погружаясь в поэзы неизвестные. И потом, и потом.

И потом он припоминал теперь, что было после? Сначала он наряжал елку дома, отсылал ей фотографии, он отыскал на днях винтажного Деда Мороза, когда наряжал елку у отца! Вернее, даже не елку, он сходил с большим ножом за дом, и уже темнело, он прошёл к заборчику выцветшему из таких прутьев блекло зелёных, как ужасно эти заборчики напоминали ему те самые заборчики его детства, вдоль садиков, школ. И что это был ещё советский заборчик, судя по всему, а советские заборчики они все «на одно лицо», с изогнутыми железными круглыми прутьями! Так вот снег намёл сугробы, и ели в парке занесло, ветки были высоко, и он прошёл к школе, за заборчиком росли молодые пушистые ели; перелазить через забор ему не хотелось, новую куртку можно было порвать. Поэтому он прицелился к елке, которая была близко к забору железному, чтобы можно было просунуть руки в прорехи забора и наломать веток. Так он и сделал, нож был длинный тесак, он слегка надрезал ветку, а потом ломал ее. Выходило легко, так он сломил несколько веток, и образовался небольшой букет. Этого было вполне достаточно! Ветки отнюдь небольшие, но довольно пушистые!

И вот он принёс это все, отдал отцу, отец был доволен, – запах, достал вазу и поместил их туда, они их украсили! И он в коробке с искусственной ёлкой нашёл деда мороза, сперва мышонка, зайца, снеговика, потом жёлтую курочку, и затем деда Мороза, и ещё одного! Винтажного он забрал себе. А аляпистого оставил отцу, и он его аккуратно привязал к веткам ели и спрятал в глубине куста!

Он читал в электричке Вадима Шершеневича, и поглядывал на свои пальцы, с крапинкой. Руки слегка жгло, это следы – он и себе нарезал веток для ёлки, припоминая это, как мёрзли руки в лесу, эта процедура была болезненной. Да, в случае с отцом он предусмотрел этот опыт, взял острый длинный нож; а сначала нарезал себе веток, в лесу вдоль дороги росли молодые ели, они были припорошены снегом. И он, выбрав себе молоденькую ель, стал пилить ножом ветки, нож был туповат, а ветки гибкие и неподатливые, иголки впивались ему в пальцы, снег осыпался, таял и леденел на дутой куртке, руки сразу замёрзли и покраснели; он едва срезал четыре длинных ветки, но ему показалось этого мало, и он, уже отошедши, вернулся назад, и волевым усилием, преодолев неприятие и боль в руках, отпилил ещё одну ветку! Теперь у него было пять веток, длинных, ветвистых с молодой сочной и мелкой короткой нежно зеленой хвоей.

Так вот он от отца привёз свою вазу, некогда приобретенную в подарок бывшей жене, и поместил их туда. Ветки были великолепны, молодой лапник. Он привёз пакет с игрушками, и винтажного деда Мороза, там было несколько старинных шаров, некоторые игрушки ещё с прошлого века! Остались от покойной бабушки!

Перед отъездом в театр, он попивал коньяк и под сборник хитов 80-х украшал лапник! Он пристроил Деда Мороза в центр куста, приладил несколько шаров, и привесил гирлянду, протянул ее через гардину к вазе с лапником и получились две линии электропередачи, протянутые параллельно и намотанные на куст. Он выключил свет и зажег их, цветные лампочки замигали, задрожали огоньки и забегали, словно электрические разноцветные и юркие мышки.

Пусть читает, она хотела в мою шкуру, и почему я молчал, все эти письмеца, все об одном и том же, все слащаво, все помпезно, как у паралитика с отрезанной конечностью! Пусть читает русского мужика теперь и плачет как рябинка; ох, рябинушка и впрямь настоящая, горькая, вкусненькая ишо, а ноги?

Вчера на сцену как вышла, в бинокль коленки рассматривал, – родные, советские, да, нашенские! Любимые. Вся напомажена, наплюмажена, и ассистент хорош гусь, да, иностранное сквозит что-то немецкое, немецкий еврейчик. Бежал, сломя голову, думал, оторвётся башка, влетел в театр, что конь новогодний! Галопом, и цветов не купил, не успел, а там все спокойно, времени ещё вагон оказывается было, разделся, бинокль взял, бабушка такая участливая – возьмите бинокль, спектакль интересный, и как она догадалась, у меня что на лбу написано 18 ряд 16 место, до меня ведь никому не предлагала, а тут раз и предложила, вот бог все видит, даже глазами старушки насквозь тебя бог видит! Вот ведь как!

И там девочка такая у ворот моих, сразу так задержала меня глазами, такая спокойная, черненькая, азиатская какая-то. Но нет, же русская, разглядела дьяволёнка, а я уже не замечал, все внутрь в партер, и потом ведь мелькнуло, понравился ей, за полсекунды? Вот все мы одинаковые, все то у нас на подкорке, трахнуться; трахнуться всем вперёд надо, только никто не признает этого. Так я ее подозвал, справиться на счёт цветов, как дарят ли тут, она такая вся участливая – да, после третьего поклона, – говорю ей, хотел купить, – не успел. И она, – в антракте успеете, двадцать минут антракт, – только билет возьмите с собой на всякий случай, и потом там обойдёте по кругу, там вазы стоят можно оставить, попросить, Вам принесет девушка. Все объяснила, вот такая умница, – держат Вас там всех как на привязи будто.

Спектакль и впрямь хорош, и бинокль в жилу пришёлся, хотя и не люблю суды, но вот возня эта, заседание, впился глазами как больной. Где же, где же моя королева?

Вышла! Вся в белом сперва, ножки цок-цокают, хороша, и волосы отрасли, а то были как у ягнёнка. Губы, рот, конечно красный как флаг, будет кривляться, думаю, вот она гламурная обезьянка моя ненаглядная! Но ходит ровно лошадушка! Вяжет сразу, завязала двух адвокатов, завязала их морским узлом для начала, и потихоньку подтягивает им усики к подбородку! Да, хорошо поют, со знанием дела своего театрального! Ловлю моменты, да, вот погружение свершилось! Свершилось!

И потом будто раз и также ушла неожиданно! Действительно «неожиданная» женщина. Час пролетел как один бой курантов, ни дать, ни взять! Курочка моя выпорхнула из гнездышка и вернулась обратно. И вот же за цветами нужно бежать, как гренадёру! Хорошо тут рядом все, все извечное, палаточка с хачиками, свои ингуши, да, чертовка «чеченский мужчина», это она по цветам определила?! Ну, чутьё у стервы не хилое, а как играет, с ней только об этом голова может работать, как, где и когда, везде хотеть, ей мясо надо сразу давать, и побольше, акула и есть, прям нефтяную скважину бурить, и качать золото оргазмическое, ну, и какая боль с этим сравнится? Это титанический труд и легкий вместе с тем, резонный! Бегу за цветами!

Взнуздал себя как гренадёр и лечу, пыль столбом гирляндная по скверам разлетается, от стремительности моей, ох, в этой куртке неуёмной, как чемпион по греко-римской борьбе, только с ногами оленьими, быстрыми. Долетел до палатки цветочной, там черт мусульманин, с косым глазом, букетики в ряд, гляжу, хороши, говорит эти сверху по десять, что по десять? По десять тысяч, а вот эти два по шесть, прицел мой немного защемился сразу, как по десять? А сам про себя, вы офонарели тут? Были же по три? Ай, осекся сразу же – Новый Год! Сам думаю, думаю, время тикает – антракт, все букеты уже перерыл как бородавочник, а это что у Вас там – розы?

– Да! Почем розы?

– По 250 рублей Голландские!

– Слушай, давай роз на три рубля ммм, 12 штук?!

– Хорошо, двенадцать плохо дарить!

– Давай двенадцать алых и одну белую, – как паук заёрзал, стал вынимать розы из-под полы будто, за бутоны тянет, раз, два, три, сперва по несколько тянул, смотрю – листики будто обглоданные какие-то, сам сердцем опадаю, так из Голландии еле выжили, наверное, а на вид будто из под Сталинграда! Ничего, – думаю, прочувствует, да, и что цветы? Зато тринадцать со смыслом.

– Вам как завернуть? В прозрачная или в бумага?

– Давай в бумагу, дорогой!

Достал бумагу, упаковочная, будто бандероль выйдет, сердце опять опало, ну, бандероль Новогодняя с цветами, да, она даже не заметит, три тысячи выкинь и забудь! Ну, а как без цветов, смотрю на азера, а сам думаю, – подвели вы меня, братки, выкручиваюсь; до этого так гладенько все, а теперь? Розы из Сталинграда будто, бумага фронтовая! Вот она любовь по-военному! Наконец, завернул, со второго раза, что-то там резинкой уже прихватил, показал, мол, здесь стебель один, это белый роза! А сам думаю, и там чика, как дёрнешь, так и рванет букет как граната! И разметает сердце любимой на рыдания, и так спокойно так уверенно. Что ты! Розы брат!

Помог! Помог дорогой – поймёт любимая, поймёт все! Целовать его готов! Я же жить без неё не могу! А он спокойный, не замечает даже как будто! Сделал своё дело паучье! Взял деньги мои две бумажки синие, говорит по пятьсот только сдача.

– Давай, все равно мне! – а сам радостный, не взял за белую розу, тринадцатая роза в подарок!

Ну, и как водится назад уже полетел, довольный, будто успокоил себя, война кругом милая-хорошая-пригожая! А я тебе розы несу! Голландские! Из-под Сталинграда! В бумаге фронтовой! Все по-честному!

Влетел, бабушка меня заждалась уже с биноклем, говорит, что-то я уже тебя потеряла, думаю, ушёл, а я с букетом, Розы!

– Ах-ах-ах искал-ходил далеко? А тут вон рядом есть дорогущие, по 220 рублей.

– Да, долго выбирал, фронтовые нашёл вот, бегу, бегу, – и полетел коньком-горбунком по ступеням театральным! На второй этаж!

Завернул сперва налево, как по стадиону галопом до ваз, сунулся – вазы на любой калибр, и все с водой уже; девушка так же там молоденькая имеется. Я с разгону, сразу глазомером вазу определил, и туда букет, значит, и воткнул как пасхальную лепту, а там воды уровень – сразу и утопил рукоять гранаты моей сердечной! Девчонка сообразила все, занервничала.

– Намочите! Уже намочили, – а сама аж искрится, будто фитиль положенный!

Вынул я-то сразу букетище своё, будто японское чудище, упакованное с присосками; и девка шустрит, воду уже отливает!

А рукоять мокрая у букета! Подмок!

– Надо отрезать!

– Если есть чем у Вас? – девчонка кипит, – думаю, – вы тут что «все не дотраханные!»

– Или оторвать!

Начинаю отрывать куски бумаги фронтовой, немного оторвал, остальное задрал в гармошку, смотрю на девушку, вроде успокоилась, как после оргазма! Задышала! Задышала родимая!

Поставил букет в вазу!

– Вы мне принесёте? 18 ряд партер, 16 место!

– Да, конечно, я принесу, – все-таки азиатка моя лучше, спокойнее добрее!

И вот уже, расслабился, сноровка! Хорошо, когда сердце тренированное, столько пробежал, от метро, и ещё столько же в антракте, девок перебаламутил, и неужели ей так моя шкура по нраву; ведь просила ещё! Просила! Да, люблю я тебя, люблю! Возвращаюсь на место, своё, там азиатка неприкаянная, глаза томные жалостливые, видно муштрует себя, держит, а места себе не находит, грустно, а у меня адреналин в ушах ещё хлещет струёй! Отдыхаю я душой, бедняжка; хорошая ты, хорошая! Молоденькая совсем! Ввалился в зал, занял место! Представление же вот-вот начнётся! Чую, упекут бедолагу!

Теперь он ждал его, Просфорыча, но тот будто уснул где-то на бэкстэйдже, и вот неохотно мелькнул его синий китель. Он мне кивнул, что пока все довольно гладко, однако, чуть заскучал, и потом поднял брови и расплылся в улыбке, типа продолжай, сынок.

плиты

Цадик словно растёкся по дивану болезненной красной массой, его тело пронизывала дикая боль! В левом боку будто вгнездился корень, который пронизывал его тело пополам, уходил внутрь его существа! Цадик определил это проблемное место, от него расползалась ломота по левой части тела, и будто расколотый пополам этой жалящей болью, Цадик не хотел концентрироваться на ней, однако боль нарастала и застилала ему разум пеленой! Как было легко теперь обо всем рассказать себе, будто древний Титан, сражающийся со своим отцом, не имеющий поддержки от Геи! Земли!

Цадик будто умирал под этим тяжким бременем, этой выбранной свободы! Его левая половина тела, его левая рука и плечо ныли, будто надорванные, надтреснутые, и эта стекловата по всему телу впивалась огнём, Цадик перегрелся на плитах!

Он вышел до обеда в парк на прогулку, и увлёкся, ушёл на дальние лавки, захотел обогнуть озеро, у него было пару щепоток редкого ароматического табака, и он решил сегодня подлечиться! Да, он выкурил эти крошки и отправился вдоль озера по противоположному от пляжа берегу! Там были камни на дороге, он дошёл до них, сначала он брел по белым плитам кромкой вдоль берега, Солнце палило нещадно, и вот Цадик, ощущал больным плечом это тепло, оно вливалось ему в руку, в плечо, растекалось, приятным облаком окутывало его! Так Цадик добрался до камней, эти валуны, прямо на дороге рассыпанные, будто цветные и увесистые горошины, камни разной формы и размера, будто отмель древнего озера, Цадик наклонялся порой, брал в руку увесистый камень, бурый или жёлтый, серый или с вкраплениями кварца или марганца. Камни были различные, гладкие и шершавые, будто яйца неизвестных птиц! Это место сакральное Цадик сразу так и подумал! Место камней сакральное, и если вспомнить древние языки, камни могут многое рассказать!

Цадик гулял, он освободился от перегноя мыслей, сверливших его мозг, он решил срастись с природой сегодня! Он гладил и рассматривал камни причудливые, и сам словно араб пробирался тропой вдоль берега, ища подходящего спуска к воде, чтобы позагорать и поплавать! Чёрные воды озера безбрежно плескались вдали, и Цадик нашёл это озеро теперь крупным и обширным. Дело в том, что пару лет назад, когда его чистили экскаваторами, то это было печальное зрелище, воды было мало, какие-то чёрные кучи земли высились тут и сям по безбрежному искореженному дну, следы ковшов и гусениц тракторов!

И Цадик с тех пор не плавал в нем, лишь однажды искупнулся на дальнем берегу! Он считал его грязным с тех пор, но вот прошло более двух лет и озеро преобразилось! Вода разлилась широко, и уболталась! И теперь озеро самоочистилось грунтовыми водами, теперь Цадик был настроен поплавать и расслабиться! И он нашёл пристанище поодаль, где начиналась просека к лесу уже, там также лежали белые плиты, новые плоские, с железными ушками, плиты были ровным воплощением детства! И теперь Цадик обосновался именно на плитах у самого берега! Разделся, и осторожно спустился в воду, и булькнул! Тело оказалось в томительной прохладце, его окутала приятная водная чёрная гладь, вода была тёплой, но внизу чувствовался ледяной холод, если глубже опустить ногу ко дну! Цадик поплыл нехотя и мелкими гребками, он не хотел утомляться. Плечо сильно ныло после работы, и левая нога, болел подъем левой ноги, она была перегружена, такие боли Цадик уже испытывал в детстве, когда перегоняешь в футбол, именно так болели подъемы на ногах, будто стальные обручи сжимали место над пяткой и к подъёму, болели натруженные сухожилия!

Цадик это все осознавал теперь четко, его тело будто раздираемое пополам болью, левая часть и правая, плюс этот полуослепший правый глаз, боль овладела левым боком, плечом, локтем и ногой! И самое время было устроить прогревания, что и собирался предпринять Цадик! Плиты были горячи, они под прямыми лучами Солнца вбирали жар и задерживали его в себе!

И Цадик плавал с наслаждением и не спеша, он будто опробовал это озеро пока, ощупывал его и все же, чуть он отплыл подальше, за пятку его будто схватила ледяная струйка воды из глубин озера, это ундины, подумал Цадик, здесь есть ундины, они его щиплют за голые пятки! И все же он повернул обратно, стоило ему напрячь организм, и он уже, как машина, как крейсер бороздил гладь в означенном направлении, руки работали широко и чётко, и словно механизм он становился компактным вытянутым, и боль уходила внутрь, пока тело вытягивалось струной и работало, боль, будто утихала! Но Цадик не хотел сегодня перенагрузок, он хотел расслабить мышцы и прогреть их на раскалённых плитах; это был коварный план, жариться на плитах в такую жару, однако Цадик почему-то именно этого хотел уже!

Тем более жара проникла в него не сразу, сперва прохладное озеро, плавание, и потом он уже выкарабкивался на берег как барсук! Устроился, прижав к себе корточки, так продолжал сидеть довольно долго! И опять лучи обжигали ему плечо левое и руку, терапия началась! Потом Цадик согревшись, решил окунуться ещё раз и ещё! И неизменно располагался на плитах, он лежал на них животом, или на спине, и горячее тепло проникало и добиралось до самых костей! Это было так нужно ему, так целебно, плиты впивались в кожу, оставляли вмятины и белые пятна бетонной пыли! Но Цадик только радовался этому, как ихтиандр на неизвестном материке, его красная кожа соприкасалась с бетонными плитами, и становилась белой, и Цадик радовался – умрут заодно кожные паразиты, эта процедура была полезной во всех смыслах! Хотя паразитов Цадик выдумал, но ему было приятно это наваждение с белой пылью, он был раскрашен как папуас!

Он располагался на плитах, и менял местоположение, когда плита под ним остывала, он перебирался на другую плиту, и продолжал дальше жариться на Солнце! Так он проторчал на плитах уже около трёх часов, его тело стало обвыкаться с этим новым состоянием, движения Цадика замедлились, он перестал модулировать ходьбу, просто брёл вдоль берега, он решил дойти до магазина, купить на этот раз холодного пивка, чтобы наверняка уже закончить свой мега отдых на мажорной ноте! Так он и сделал, четыре бутыля пива, немного семечек. Потратил около пятисот рублей!

Теперь Цадик желал жадно вливать в себя холодное пиво, да, пить вдосталь, и смотреть на колыхания воды, на заигрывания ветра с ней, рядом с ним стояла береза, и Цадик когда ложился на плиты прищуривал глаза, и наблюдал, как ветер колышет листья, как шумит дерево над ним! И вот он жадно осушил одну бутылку пива, и открыл вторую, но уже не столь резко, пил медленно теперь, грыз семечки, смотрел вдаль!

Вот она настоящая жизнь, это боль, адская нескончаемая боль под палящим Солнцем, плечо размякло, Цадик порой массировал руку и плечо другой рукой! И почему я должен умереть? Почему я боюсь? Чего? Там не было жизни, там не было ничего, там был пустой экран компьютера, ничего живого, ничего изнурительного, ничего настоящего, просто подделка! И каким образом эта подделка давлеет над нами, и более того, задаёт наши психореакции? Теперь была лишь боль узнавания тела, Цадик хотел бы его не замечать, хотел быть лёгким и стремительным как дельфин, и он временами срывался и плавал быстро, но выбивался из сил. «Раньше у меня было больше сил, тело было моложе, оно было закаленней!», – думал Цадик.

Размышлял он, хотя в следующее мгновение приноравливался и плыл довольно споро, и не выбивался из сил совершенно как древний атлет! Ничего не изменилось, Цадик всю зиму и весну ходил в бассейн! Его физические кондиции были хороши, однако вот плечо и неврология, это было плохо! Это психореакции на больного отца! Цадик считал теперь, что энергия уходит на отца безвозвратно, тот присосался к нему как спрут и не отпускает его, высасывает из него жизнь, он так высасывал жизнь из матери, пока она не умерла в мучениях и агонии! Он так высасывает жизнь из Ирины, тетки дауна, которая просто не понимает, что с ней творится, он до полусмерти запугал ее, Цадик это наблюдал. Ирина, сама бодро справлялась с собой, сама ела и гуляла, ходила в туалет, могла даже нетривиальные суждения исторгать! Отец обозлился на неё, она была угроза его образу жизни, с ней нужно было гулять, разговаривать, он же ее запинывать стал ногами в туалет! Стал въедаться к ней под кожу, стал третировать ее, и в итоге она перестала ходить даже по комнате, он орал на неё, хотя за что? Она ведь инвалид, он был жестоким очень, а потом принимал вид благодетеля, вдруг начинал ее гладить, приговаривать: «ты мой ребёнок, ты мой зайчик», – и это ублюдство было нестерпимо! И физиологическая спайка произошла. Ирина, перестала ходить, стала лишь ничком лежать на кровати, потом у неё стали случаться припадки эпилепсии, ей назначили пить таблетки, она перестала контролировать испражнения. И отец, теперь прибегал к благодетели, он менял ей памперсы, кормил ее с ложки; и Цадик это наблюдал все с разбитым сердцем, с изувеченной душой, пошатнувшимся здоровьем! Он понял, что отец его давно не человек, он изверг, он переваривает людей заживо! Цадик чувствовал это его влияние, этот невроз отца, который ему передавался, его силы истощались. И он был вынужден прибегать к шаманским практикам. Да, он играл в лесу, порой барабаны и гармошки, он разминал больное плечо на турниках, в бассейне! Он сражался за род, эта родовая травма его обесточивала! И нужно было ещё работать, и помогать сыну, и тянуть это, Цадик разрывался на части! И тело свидетельствовало об этом, ему нужен был глубокий отдых месячный, но вот теперь лето под дудку отца! Это опять титаническая пытка и самоистязание, и ради чего, почему я вынужден убиваться за них? Задавал себе вопрос Цадик! Как-то он сказал отцу, что тот запугал Ирину, это психологические реакции, что она может и ходить и кушать сама, и попробовал ее покормить, и уже стало получаться! Как отец, взревел на него, что ты меня будешь учить? Я сам знаю, что с ней! Ты с ней будешь сидеть, никто о ней не позаботится так, как я? Она не может сама ходить, отец таскал ее за руки перед собой, и Ирина, упираясь на ногах, как на жердях, передвигалась вслед за ним! Отец понукал Цадика, он опустился морально очень сильно, и это была большая опасность для Цадика, это его опека над невменяемым отцом, который не осознавал, что происходит, хотя порой Цадик догадывался, что отец, все прекрасно понимает! Он так поступает, потому как он безнаказан, он считает себя жертвой, за Ирину он получал пенсию и неплохую, он был заинтересован в этих деньгах и «отрабатывал» это таким образом! Цадик попытался было вывести Ирину на улицу пару раз, погулять, даже поиграл ей на гармонике как-то, Ирина сидела на железных качелях и улыбалась, у неё было морщинистое лицо круглое как головешка, два глубоко посаженных глаза, волосы с проседью и спутанные, и вот Цадик играл ей. Он помнил ее с детства, когда она возила его на санях, забирала из сада, Цадик был маленьким, он просил Ирину бежать с санями, подгонял ее: «Быстрее! Быстрей! Ира! Быстрее!», – кричал он, и Ирина начинала семенить быстро ногами, она перемещалась как маленький ниндзя! А Цадик ликовал от восторга! Потом она выбивалась из сил и шла спокойно! Так они добирались до бабушкиного дома, где его ждали щи или рассольник или даже холодец! Баба Маша кормила внука вкусно и с душой!

И вот теперь Ирина, ей уже было за пятьдесят. Цадик раскачал её, словно ребёнка, на железной качели в парке. Неподалеку располагалась старого Советского образца школа. Вдоль железного забора тянулась щербатая дорожка, окаймляющая этот небольшой парк, с братской могилой неизвестному солдату. Цадик почему-то счел эту могилу неизвестному солдату, потому как имен на обелисках не значилось. Камень украшал венок искусственных цветов, монумент был выложен каменной плиткой, по сторонам которой были аккуратно высажены кусты можжевельника. Как-то осенью Цадик увидел за железным забором школы яблоневый сад, и он рассказал отцу об этом, тот год был особенно богат на урожай яблок, ветви яблонь гнулись к земле под тяжестью белобоких выпуклых плодов. И отец воспринял это событие, Цадик отважился нарвать ему яблок, он взял большой толстый черный пакет, и отец лишь, посоветовал ему быть осторожным. Однако это было плевое дело для Цадика, и он лихо перемахнул через забор, тем более, Цадик очень быстро наполнил пакет, и были выходные, школа была закрыта, во-первых, а во-вторых, Цадик приметил, что яблоки просто сгребались в яму и гнили, их некому было сбирать. Поэтому Цадик совершенно не опасался за свое нормативно фиктивное воровство. И все дело заняло каких-нибудь десять минут. Цадик с успехом перемахнул через забор обратно, предварительно просунув пакет в прореху под забором. И отец был доволен, однако засуетился, принимая пакет на кухне, и тут же сказал, что надо нарвать еще, и Цадик лишь усмехнулся его жадности, посоветовал ему справиться с этими сначала, отец хотел наварить варенья, там было пятнадцать килограмм яблок не меньше.