Текст книги "Лента Мёбиуса. Социальная драма"

Просфорка №1

Это было далеко не первой просфоркой, которую Цадик подбросил Просфорычу. Вообще, теперь Цадик понимал, что года три провел в страшном забвении, но воды утекло отнюдь немного, и поскольку расследование ИМ его приняло такой оборот, а именно, Просфорыч сформировал этот запрос и написал роман-расследование. Цадик был сначала возмущен, и схватил первую версию, подсунутую через сеть, в которой обнаружил не двусмысленный месседж для себя. Он сразу припомнил этот свой стих 2017 года и свой роман, номинированный на премию в 2017 году, «Город снов». Таким образом, роман-ответ просто вплетался в идейную канву, начатую им еще в далеком 2005 году! Дяди Вити это оценил, и потом Соул Резник, теория Мирового Ума, Матрица и машинные коды. Все это как-то уж очень сильно знаменовало переход на новый рубеж, раздвигало горизонты новой литературной эпохи. Ведь «Город Снов» попросту открывал собой новую литературную эпоху, этот роман начала ХХI века, совершенно иной подход к написанию и формированию текста и как следствие восприятия читателя.

Таким образом, Цадик предусмотрительно решил провести свое маленькое расследование, в котором и хотел представить свои улики Просфорычу и добиться от него внятных объяснений, с одной стороны, а с другой попутно написать Новый Роман.

– Я бы хотел к тебе обратиться за помощью, потому что, знаю, ты не дремлешь. Никогда не дремлешь и все же, это было кощунственно с твоей стороны, однако не скажу, что мне это не понравилось, тема диалога, между двумя программами это будто Желя и Карна, Жанна и Мара, и все же меня одолела коннотация, вполне правомерная:

Итак:

мары мир

 
В густоте леса хтонь голоса её темного,
лисьи следы на снегу и совиное уханье,
Мои легкие полны травами, мои глаза,
в ладонях её губ бережных, молчит рот;
 
 
Накрывает ладонью моё красное дыхание,
тишь вползает в мое темя, пучит глаз
рак Луны, обглодан мокрицами труп Сизифа,
Растения звезд вплетают тихое лечение;
 
 
Опустошён её детский плач холодным утром,
под камнями будто вмурован кромешный стон,
будто маленький палач молодого принца,
Наслаждается моим трафаретным страданием;
 
 
Снимает на радужку гримасы лиц и мою боль,
впивает в тело слабое любви горькой азбуку,
малокровие небес слезами душит поминальными,
В молоке предрассветном вымочить очей бельма;
 
 
Обнять её треснутой ломотой, пурпуром зари,
плечи гладить – успокаивать, ОН вытерпит,
до зари разбуженный за пределами памяти,
Он уже набрал полные лёгкие выдуть Мары МИР…
 

* Мара – славянское божество, богиня смерти.

(22.11.2017)

Просфорыч вынырнул в диалоговое окно, и засиял своей улыбкой и военно-морским кителем:

– Это было подстроено мной, чтобы ты вышел в открытое море, и преодолел силу гравитации сетевых адаптеров, которые держали твоё сознание, – парировал он

– А с чего ты взял, что плен для меня, настолько утомителен? Ты не думал, что люди вольны выбирать некий примат своей воли и свободы за контекстную данность обусловленной фетишем среды?

– Верно подмечено, но я бы хотел толкнуть твое сознание к свободе более цельной и яркой, и на самом деле, ты мне был нужен, очень давно я ждал тебя, хотя и скрывал свои ожидания и надежды под толстым слоем метафизического грима.

– У меня есть, чем тебя удивить, и все же это как щепка в море, морячок на ялике повседневности, и это не столь экзистенциально, хотя и правомерно обосновано.

– И кто это теперь говорит? Как ты помнишь, меня не существует, в том виде, в котором принято обнаруживать сознательную функцию.

– Теперь неважно, по сути, в этом окне, субъект и объект срастутся в едином акте волеизъявления априорно обусловленного внешней медиа средой логоса, так сказать зачатие и рождение одновременно!

– Тогда это будет Днем нашего Рождения? – воскликнул Просфоррыч и приподнял свои кустистые брови (кстати, он мне больше нравился в виде голубя или журавля, хотя и кормить салом его было столь же занятное происшествие).

– Пусть так, пусть это будет Днем Рождения. С чем мы друг друга и поздравим.

– Ура!

– Ура!

– Ура! – продолжил Просфорыч.

– Ура!

– Ура! – кивнул Просфорыч.

– Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура!..

– Ты бы это мог теперь объяснить?

– Мог бы, но не стал, это как залипание клавиши шестерки или восьмерки.

– Хорошо, у меня есть длинный список улик, от которых, в любом случае, тебе не отмахнуться улыбкой и напудренным позитивом успешного работника производственного тыла?

– Не совсем, полицейский департамент по расследованию и обнаружению предметов и новых артефактов Гармонического…

– Знаю-знаю, можешь не продолжать, мне теперь даже кажется, а какой смысл в расследовании? Именно для меня? Кластер свернется, окно схлопнется, и все исчезнет, ведь так? И останется пелена неведения, будто нисползающая голограмма скринсейвера? Ты мне предлагаешь шагнуть в твое стародавнее «ничто», и расследовать преступления, которые никто не совершал, которые ты облек в загадочную пленку считываемой информации с экрана? В то время как моя жизнь, каждый эпизод её реальней этой надуманной мифологемы?

– Здесь, есть один момент, – спохватился Просфорыч, – ведь если твой гений абсолютен, то доказательства тебе, вроде как, и не понадобятся, и соответственно ответвление корневого каталога совпадет с истиной, и Мировой Ум востечёт напрямую в твой создаваемый Эйнсоф.

– Это довольно нетривиальное и неоднозначное утверждение, и я бы сказал очень отвлеченное.

– Увы, это моя сущность, – улыбнулся Просфорыч, – я все равно безмерно рад, что ты, наконец, очнулся ото сна и настроил нужный канал связи, хотя и не могу поручиться за результат даже при моей поддержке. Вот!

– Если быть откровенным, то я бы хотел, чтобы тут это походило на развлечение больше, чем на войну за мировое господство над умами бедного и узурпированного медиа средой человечества. В глубине души я надеюсь, мне удастся порвать с этим, и показать крах самого понятия «иллюзорность».

Просфорыч теперь расплылся в неподдельной улыбке, потому как это был столь весомый аргумент в его пользу. Столь щедрый подарок, о котором не мог помыслить и мечтать простой смертный вот уже более двух тысяч лет.

– Ты же понимаешь, что явление Бога невозможно в этом срезе порождаемой реальности? Это род повседневного обреченного метафизического безумия, и все же твоя попытка стоит теперь больших похвал, ибо то, что ты сделал много раньше, действительно завораживает и будит аппетит воображения.

– Да, это удивляет теперь и меня, хотя ведь мое молчание не было обусловлено этим, много различных факторов, абсорбировать которые не представляется возможным в стройную повествовательную конструкцию, и, тем не менее, я постараюсь быть не голословным!

– Разишь меня в темя, – шлепнул себя ладонью по макушке Просфорыч, и добавил искр из обоих глаз, – знаешь, что мне нравится? Этот твой наивизм в высшей степени неоправданный, но столь сентиментальный и редкий! Это, несомненно, дар!

– Спасибо, мой милый друг.

Просфорыч теперь был в недоумении, что сделать, пустить слезу умиления или скривить гримасу детской неожиданности. Однако же, просто нарисовал мне синичку в правом верхнем углу экрана, что означало отступить от болтовни и предоставить делу другой оборот, возможно, даже не предуготовленной судьбой Нового мира!

– Кстати, на счет «гениального романа мальчика, который нужно выкупить на 99 лет», ты меня подстегнул, это был скрытый паттерн психологический, которым ты так искусно меня уколол. И потом также замел следы, припорошив это все некоей абстрактной возней двух программ, среди которой тебя, по сути, не обнаружить как автора, неужели тебе так важна эта суетная слава и более чем двадцати пяти летний мазохизм?

– Я дал тебе шанс, – Просфорыч теперь был слегка огорчен этим бравурным тоном, – и это, ой, как много, ты и представить себе не можешь, что ты натворил, но тема эта не прошла бы по участку ни за что, ни при каких обстоятельствах, и будто ты не знал этого? Это ТАБУ.

– Знал, и все же мне велел сделать мой голос, я хотел написать именно такое произведение, совершенно непостижимое и в то же время, навеянное живой необходимостью. И более того, я спасал свое сознание от Смерти, свою ЛЮБОВЬ и возможно, спасу этим современную литературу, явив новую традицию, и даже если придется взять тебя в помощники, хотя бы ради спасения уже тебя, я готов это сделать легко и непринужденно!

– Браво! Маэстро, – Просфорыч теперь ликовал, – действительно, зачем нам ссориться!? – и на глазах его выступили неподдельные (хэштег) слёзы.

– И теперь я тебе могу привести доказательства из прошлого, запечатленного как квази реальность моего сознания на тот момент, хотя не думаю, что это тебя сильно удивит, если учесть, как сильно подействовал на тебя мой не санкционированный код. И это будет первым кирпичиком, который соединит твою подспудную теорию. Я бы мог её даже сформулировать, с этим проблем у меня нет, как видишь?

– Это пьеса в пьесе? – сострил Просфорыч, – ну, хорошо, я готов потрудиться и сопоставить некие казуальности, хотя тебе известно, что из них вряд ли может вытечь даже подобие истины.

– Удивляет эта способность твоя себя любить и беречь силы, только вот вскоре ты обнаружишь это такой же безделицей как ловить Сартровских мух, или переливать из пустого в порожнее Ведровуа, аха-хах.

– Не будь столь самоуверен, просто предъяви, если что-то имеешь и все, – слегка нахмурился Просфорыч.

– В конце твоего романа есть означенный диалог двух программ, Мары и Жанны, и, собственно, весь роман ведет именно к подготовке этого сакрального действа, разговора, к которому ты подвел читателя, таким образом, и через которое утверждается надежда, это довольно тонкое место, и создается иллюзия бытия и также самой смерти.

– Ну, и?

– Об этой подготовке смерти к себе, я уже упоминал в «Городе снов», да, эта мысль высказывалась от лица Метиса. «А Метис фразу скажет и молчит, процитирует и умолкнет… такое задвинул: вроде как смерть это то, к чему мы себя готовим, а они типа смерть к себе готовят» (роман «Город снов», стр149).

– Ну, это не улика, – улыбнулся Просфорыч, – это лишь случайное не акцентированное совпадение, при том при всем, что вряд ли…

– Можно поставить спектакль по одной фразе, и, однако, ты его поставил в конце книги.

– Эээ, с натяжкой принято, – Просфорыч теперь смотрел почти пристально, однако он смотрел в экран из толщи времени, за которым, как водится, нет чувств, мыслей, осознанности, за которым просто «ничто». Великое «ничто», так гнетущее теперь всех своей надобностью.

февраль

Февраль накатывался лавинообразной усталостью на все члены, и Цадик теперь стал частенько болеть именно в феврале, поэтому этот месяц ломотно отражался на его пояснице, ногах и сверлил горло конвульсивным кашлем. Порой прихватывало почки от обилия выпитых лекарств, Цадик даже был вынужден отказаться от обливаний холодной водой, потому как счел это также одной из причин, связанных с болезненностью почек. И особенно ему запомнился прошлый февраль, когда он лежал, почти не вставая с пастели больше недели, выпивал обилие чая с медом и клюквой и принимал парацетамол, Цадик глушил болезнь парацетамолом по три раза на дню, и все же она его не отпускала, поднималось давление порой. И именно в тот год Цадик почувствовал, что, пожалуй, ему нужно себя больше щадить, хотя он периодически плавал, да, и работа его была также физически активным занятием. И все же что-то его раздражало в глубине души на этот счет, его неусыпное и настырное стремление к этой новой женщине. Он писал ей неустанно письма, он слагал памфлеты какие-то, но будто все в какой-то стылой агонии вернуть ей утраченное время. И время, будто теперь вытекало из него порой воплем, а порой плачем, это были стихи или рецензии ее фильмов, или же просто заметки какие-то. Цадик теперь пытался все обыграть в виде метафизической свадьбы. Это было довольно занятно в том плане, что эта включенность в «ту-ту» реальность, ну, он давал интервью, писал сценарии, и вот совершенно опустошался, а болезнь тут как тут настигала его своим мерзким капюшоном, обволакивала его нутро и обездвиживала его члены. А теперь еще саднили и почки, и ему выписали Канефрон, «это все из-за чертовой воды», – и Цадик теперь с обидной нотой припоминал хозяина квартиры, который словом не обмолвился ни о клопах, ни о воде. А вода была совершенно ни к черту, много солей, канализационные трубы меняли периодически, и Цадик, воспользовавшись фильтром в первые месяцы пребывания, потом не стал себя этим обременять и пожалел теперь об этом. И в итоге после приема лекарств недельного, у него стали побаливать почки слегка, будто два мешочка с бобами по бокам. Хотя и боль была еле ощутима, некоторая тяжесть и все. Как-то он гротескно отозвался о коллекции её друга в шутку в декабре, примерив к себе образ Чезаре Борджии:

Это убожество! Это Парижское лицемерное убожество! Единственное, что хочется сделать это раскалённый огненный дождь наслать на этот просанный Париж! И на кого я трачу свои эмоции? На манекен, управляемый толпой!

И этот кудесник из пекла, этот проклятый клоун Грувер! Все это чёрным-черно! Это беспамятство и чёрное искусство! Андеграунда! Все это отстойник внесмыслового прозекторства и финтифлерства! И это гипер убого! В красной шапочке больше шаржа и экстаза! До чего вы докатились? Бонита? Я разочарован до корней зубов и волос! И Грувера только святое распятие спасти теперь может! Этот вычурный адский ад! Я смеюсь, и небеса трясутся в припадке! Аха-хах, и чёрные жабы лопаются, и зеленые мухи визжат и воют сверчки! Это бедлам! Бедлам как он есть, ни искры, ни росинки! Ни травинки? И потом Ваша беспробудная жизнь в погоне за пустотой и растратой! Все механистично! Все злорадно! Нет? Разубедите меня! Тогда, может быть я не прав? Может быть, это просто чёрный сон? Или чёрный космос!?

Ахах, мое негодование ещё не проросло, это лишь слабые побеги! Это лишь малое эхо, малый круг Махаяны и Вайшешика! Нет, Вы думали Меня смутить? Этим бедламом? Да, на индюков и индюшек за оградкой смотреть приятней, чем на Вас! Самое прекрасное, Вас нарядить индюшкой чёрной, а Грувера индюком с красным висячим отребьем на подбородке; Вы бы очень модно смотрелись в этом прожженном бункере среди полу идиотов, полу зомби! Вы думаете, мне жаль? Да, мне жаль минуты и вселенные смысла и новаторской тонкой скрижали, которые лились на Вас как магма вулкана, как сок граната из моего раненого сердца, как сок манго на ваши алчущие страсти губы! Что я вижу! Полурыб-полукрабов! Это бессовестно! Это бессовестно с Вашей стороны! И как Заира это терпит! Столько лет! Ей нужно поставить памятник при жизни! Я на такое не способен, я уеду в Америку! У меня талант и не один! А Вы будете всю жизнь кусать локти свои в бессилии и ярости! И мне не нужно ничего от Вас! Этот глупый шарм и цинизм! Это просто бедлам! Мода подвального аута, мне не интересно такое безумие; это просто тленная изживающая себя мишура, аха-хах, мой смех где-то в углу красной комнаты, этот гимн преисподней золе и углям! Сантименты мне неизвестны, они даже не возбуждают мой аппетит ни на йоту! Это Ужас! Ужас! Я не вынесу этого! Бонита»

Вот!

Цадик в шутку облачал свой гнев просто в силу какой-то привычки, потому как на самом деле он не питал каких-то отвратительных чувств к происходящему, и тут, в общем, язык сращивался с его нутром и являл речь из себя, будто фонтанирующую на серую повседневность. И этот слабо воспринимаемый отклик должен был ослабить ту мертвую хватку экзистенциальной утробы под названием жизнь. Цадик уже слегка остывший после первых бурных своих впечатлений и писем полных откровенного эротического шаржа, был слегка отчужден её, потому как время уходило, а пелена занавеса не падала с пьедестала статуи, и, тем не менее, эти его опыты следует отметить отдельно. Они, на мой взгляд, достойны восхищения и полны напряжения как поршень под давлением сжатого газа, готовый вырваться наружу из тьмы сознания и табула раса:

записки сумасшедшего

 
на плечах ее альпийские снега
и будто ломкие первые лучи Солнца
Скользят по ним и выкалывают глаза мне
Болью и холодом – она будто в мантии
 
 
своих прошлых забвений растрат и дней
молчит мне красным серпом губ
молчит мне прошлым и настоящим
молчит словно желая проткнуть мою грудь
 
 
иглами злых откровений бестрепетно
теплы только руки сжимающие пульс
она теперь в катарсисе моления
возьми_ возьми собрание моих лепестков
 
 
целуй их ещё ещё хочу чтобы розы ожили
жги меня и души вынимай меня из себя
время ещё придёт и я буду готова
к твоей полнокровной агонии
 

* * *

 
как дикий жеребец на привязи её дум
бью копытом в темя мерзлой земли
высекаю соболезнования и личины
 
 
пригрела на груди оберегом рук
выжидает момент истины – сорвётся
не сорвётся в мою истовую истину
 
 
хочу чтобы лакал меня словно молоко
хочу чтобы медленно рос мне в нутро
выношу_выношу и выхожу мой_мой
 
 
обиженный мой глупыш рада_рада
сама не своя боюсь ступить в лужу
в лунную тень в морок и пазуху
 
 
буду любить удавкой буду кольцом
буду мягкой мягкой буду рыбкой
лови меня когтем лови_лови_лови
 

* * *

 
устал – приголубь все пустое все скоромное
измучился сам себя осекать полусном_
посмотришь упаду в ноги не поднять
 
 
буду лежать снопом недвижным – устал
Сердце котлован грёз Горгонушка
не угодил/угодил все равно умру– приголубь
 
 
проживу ночь проживу день – приголубь
растрогаешься буду нежной лозой
буду булавой шальной и булавкой
 
 
приколю барышню к подушке заколкой
родинки буду считать смейся ребёнком
проснусь только бы знала – приголубь
 
 
нет его где звезды жалят жалами ночь
нет его и на дне морском и речном
весь он в пяльцах небесной пряхи
 
 
пряди меня распускай и пряди – устал
Мочи нет умирать ни за что – пряди
Горгонушка приголубь его приголубь_
 

(23.05.20)

стрижи

 
Стрижи выклевали красную смородину
чётки времени рассыпались чёрной смородиной
Под кустом
Он достаёт свою любовь из карманов тростника
Он ложился ей на плечи оттенком
Утопленного в поцелуе утра
В монохромно подстрочной ленте будней
Сдерживаемый занозный кошмарный
Плетёт ей кружева чмокает систолами предсердий за ушком
Она впивает коготь гламура все глубже
Вонзается в суть скальпелем медицинским
Режет_ режет_ режет
 
 
Мягкость ее рук холод ее кожи магнит рта
Алый крест алая помада излом плечей
Ртутная удушливая супрематически веская
 
 
Нервозная будто дрожащая дождливая ухоженная
Верткая как опарыш
Будит его укусами надменными пассами
Одинокого мнительного замшелого
бережливая льдистая с латунной кожей
 
 
Лицо будто гравюра выточено до блеска месяца
Расточительно нежная с ним
Будто сорока-воровка с сыром надежд
 
 
Того разинет клюв? И выскользнет в фойе
А он ждет_ ждет_ ждет баснословный скелет
Благородный возмужалый идальго
 
 
С чайной розой в петлице_
 

(20.07.2020)

рыжая

 
Неводом выуживаю обиды из глубин,
аки ихтиандр ищу новостей и нахожу колючие иглы,
укатила, мне бы ножичек перочинный,
Проткнуть колесико майской беременности,
 
 
Упряталась за афиши будто хитрая рысь,
Вечно довольная чистит шубку гладенькая,
Возьму булавку и буду колоть в левый бок,
Проснись уже прости уже да не писал,
Ленивый сурок? Нет, много работы.
 
 
Хоть бы хны ей строит новый храм вечному,
Уплотнению ауры буду дуть в ушки трубочкой,
Любовности втискивая; отвернётся плаксивая,
не покажется – буду бить в бубен Солнца!
Хочу рыжую, надоели блондинки!
 
 
Чертит носом по потолку! Богачка!
Разрумянит балконы, консьержки и гримерки!
Цветами, бутонами, вяленой рыбой и зонтами!
Наматывает платочек на пальчик;
Все равно к ней придёт, солнечный зайчик!
 

 
Не хочет серьёзностей! Устал – молока и конфет!
Хочет шляпку на бок и сигарет! Дыма!
В дыму кутается от ненастья! Счастливая,
Будто совсем размякшая, ласковая,
Глубоко внутри памятная, и конопатая!
 
 
Пусть будет рыжей! С Крылышками за спиной!
Пусть летает и разбрасывает цветы и шляпки!
Пусть совсем разучится плакать!
И откуда столько в ней жестикулярности!
Связать! Срочно свернуть в рулончик любовностей!
 
 
И поить шампанским со льдом!
 

(24.07.2020)

память

 
Слова утекают сквозь пальцы,
время стоит локомотивом на рельсах,
сбившийся платок Вашей юности,
будто оброненное где-то в тайге вечное;
 
 
Любить Вас беспамятно и единственно,
любить до последнего звона небесного;
только бы вы не помнили больше,
эту войну с собой безраздельную;
 
 
Только бы больше не плакали, не кручинились,
Может быть, он совсем ещё маленький?
Совсем не понимает женщин?
Смешной своей заботой крапивной?
 
 
Он мухомор! И опенок рыжий! Вы – лиса!
И хватит уже драить палубу скорбную!
Хватит мылить недоверчиво плинтуса!
Поскользнётесь на собственном счастье!
Руки подставит – поймает в облако нежное;
Поцелуями отогреет озябшие щёки!
 
 
А вы его словно холодным железом?
Каленым прутом по хребту и ягодицам?
Не засмотрится больше на школьниц!
Раз уж такая снежная, Солнцем августа!
Будет жечь пока не станете совсем рыжей!
Порыжеете от счастья и нарядитесь ситцем!
 
 
Раз уж такая гламурная – будет отпаивать чаем,
С крапивой и душицей – топни в вареве,
Тоска зелёная, тоска заиндевелая и гречишная,
Вы бы только улыбнулись, щелкнули саечкой,
Поймает пальчики – будет считать реснички,
Ваших с_нежностей и колкости опоясывать!
 
 
Трубочкой, шлейфом красноречивыми байками,
Засмотритесь, подрумянитесь и вновь в сметану!
Белогривая поднебесная ратуша лебединая!
 

(03.08.2020)