Текст книги "Лента Мёбиуса. Социальная драма"

память

Память всеобъемлюща, и человек барахтается как насекомое в общей памяти человечества не в силах выбраться, будто в липкой паутине. И также личная память, которая вплетается во все поворотные события жизни, и потом нет времени, это все расхлебать до конца, претворить во что-то целостное и осознать. Это личное эго прорастает под кожу, въедается во внутренности, поэтому, когда Цадик познакомился с Мари, ассоциативная память сразу навела мосты, даже с первой его любовью, Марией, хотя между ними не было и йоты сходства. Но Цадик уже считал это знакомство подарком свыше, и ведь перед отъездом последний денежный заказ, клиентка тоже была Мари. Цадик в юности был совершенно не суеверным, однако в свете последних нескольких лет стал набожным и даже чересчур беспокойным. Нервы его были расшатаны многолетней неусыпной войной с сетевыми клонами, и потом с конкурентами, в итоге, ещё с больным отцом, поэтому храмы стали неотъемлемой частью его жизни.

Но на Мысхаку не было храмов, было море, и была Мари. И лёгкая дружба их началась с мороженого.

Цадик добирался до общего пляжа, до придорожной стены и палаток, обычно покупал мороженое для Мари, каждый раз подыскивая ей что-нибудь новенькое. Он с каким-то предвосхищением брёл по дороге, наигрывая какие-нибудь пассы на гармонике, и уже думал о том, как Мари примет вновь его скромное подношение, улыбнётся, сверкнув белыми зубами, и даже перекрестится. Мари была скромна, и здесь была вынуждена работать, в то время, как Цадик был совершенно расслаблен. Так и во второй день знакомства Цадик все же решил исследовать окрестности пляжа, на котором до этого не появлялся, прогуляться вдоль бухты. Поэтому, он пролетел мимо павильонов, едва приметив Мари, в ее неприхотливой обстановке возле зеркала, лишь кивнув ей невзначай. Цадик теперь маневрировал, он, будто обозначал своё присутствие и исчезал на время, так он вышел на тротуар у шоссе, и направился вдоль торговых палаток, магазинов и закусочных. Теперь его интересовал весь этот торговый сервис, хотя ценник и был запредельный на все, в том числе на вино, по тысяче за бутылку местного разлива, Цадика это не удивило. Креветки, к примеру, стоили от 170 до 340 рублей за сто грамм. Цадик прошёл до конца гостиничного туристического прибрежного комплекса, с дороги он наблюдал сам пляж, и спектр нехитрых развлечений, катамараны, надувные таблетки и банан, которые скутер таскал по воде на верёвке. Бары и закусочные соседствовали с дорогой, а через дорогу возвышался горный лесной массив, на котором располагались отели, ещё бары и рестораны. Цадик добрался до поворота в город и повернул назад, однако это была не вся Широкая балка, дальше вдоль побережья также была около курортная жизнь. И на обратном пути он зашёл в один из магазинов, чтобы купить по мороженому себе и Мари.

И вот немного фривольно и осанисто Цадик уже летел с мороженным к Мари, которая, кстати, болтала по айфону без умолку. Однако в этот раз он ее подловил вовремя, завернул к ней, предложил мороженое, и опять Мари расплылась в благодарной улыбке. И Цадик решил исследовать неброский торговый павильон, в котором продавались тату, сувениры, шляпки, нехитрая бижутерия, игрушки и даже цветные косы. Мари заплетала косички девочкам, на африканский манер, однако клиентов в тот день не было, и она скучала. Цадик проворно сунул свой нос всюду, пока Мари уплетала мороженое, и по-русски Мари говорила с огрехами, поэтому он не выспрашивал у неё много, а больше наблюдал. Мари была в длинном цветном балахоне свободном до пят по типу широченных штанов, также с подобранными в хвост мелкими вьющимися косами, с плотными руками и округлыми плечами, массивными бёдрами. Цадик любовался ее тяжеловесной грации, он будто попадал в поле ее магнетизма, из которого не хотелось выпадать. И потом он отходил к краю бетонной стены, за которой разворачивался пляж, и которая служила естественным кордоном, бывало, садился на этот широкий бетонный уступ сверху, и оставался с нею до конца смены. Цадик обычно приходил к ней вечером, чтобы потом забрать ее и проводить в пансионат.

Цадик подмечал все, что она делала, впитывал эту информацию, ее движения, то, как она говорила, что было на ее лице. Мари болтала по айфону, и все эмоции отражались в ее лице, этот шквал чужой португальской речи, будоражащей и порой гневной. Цадик подмечал, как она хмурила брови, или усмехалась полными губами, как она отрывисто резко и басовито отвечала, или смеялась, она была будто живым произведением африканского искусства, и Цадика это удивляло и влекло. И в конце смены он охотно помогал ей собрать с улицы товар, они вместе переносили большой стеклянный стол внутрь, Мари опускала ширму и запирала магазин. Уходя Мари, прощалась с другими продавцами из соседних палаток, и потом они шли и болтали не спеша.

Цадик поддувал на гармошке, и Мари такая простоватая слушала его с таким вниманием, а Цадик имитировал ей африканские завывания и потом русские мотивы, и Мари тут же смеялась неподдельно живо:

– Аааа, африканские плёхо, а русские красиво! Аха-ха-хах, – смеялась Мари.

– Аха-хах, – смеялся Цадик, его радовал ее акцент, и он отвечал, – почему это плёхо?! А Мари уже задумчиво брела, медлительно покачивая бёдрами, сверкая белками глаз, ее кожа сливалась с темнотой, такой бронзовый матовый оттенок. Цадик впервые так любовался плечами Мари ещё в пансионате, ее кожа казалась ему идеальной, ни единого пятнышка, будто бронза!

Мари показала ему паспорт и показала бумажку с регистрацией, в которой значилось Гвинея Бисау.

– А с кем ты там разговариваешь так оживлённо? – поинтересовался Цадик.

– Это мой парен, – сказала Мари.

– Любит тебя?

– Да, очень-очень любит, – так истово проговорила она и посмотрела на Цадика.

Цадику показалось, она так вовлечена в эти разговоры, столько экспрессии и будто вся жизнь куда-то исчезала из поля её зрения, – «русские столько не болтают, это нескончаемая какая-то истерика по телефону», – подумал Цадик, еще когда был у нее в павильончике.

– А какую музыку ты слушаешь? – поинтересовался Цадик. И Мари включила ему португальские песни. Цадик был поражён тому изысканному музыкальному аккомпанементу, многоступенчатым проигрышам, хотя был уверен, слова там простые. И Мари хитро заглядывала ему в глаза, пытаясь понять его реакцию:

– Это красивая музыка, – подвёл Цадик, – а о чем они поют?

Мари не стала переводить, лишь сказала

– Вот проблема, – и так уже серьёзно и многозначительно, – венейру…

– Что это, Мари.

– Венейру это деньги по-португальски.

И Цадик уловил какую-то скрытую горечь в ее голосе теперь, с басовитой хрипотцой, и Мари ведь была далеко не ребёнком.

– А знаешь наш рок??? Ту-ду-дум! Я свободееен! Ту-ду-дум, словно птица в небесах! Ту-ду-дум!

Мари вновь заулыбалась и оживилась.

С Цадиком Мари была другой, и он сказал ей, уже подходя к пансионату:

– Мари, мы считаем Вас красивыми, а Вы – нас, ахах.

И Мари закивала его словам.

– Мари, ты бонита! И я люблю, когда ты улыбаешься, – Цадик старался просто выражать свои мысли, чтобы ей было понятно, и чтобы не обидеть Мари, он говорил только то, что она могла легко понять для себя и перевести. И потом добавил:

– Я знаю две Мари! – и улыбнулся.

Мари деланно округлила глаза и сказала:

– Где две Мари? Одна Мари, – и рассмеялась шутке, – аааа, а завтра будет три Мари, аха-хах.

Так они добирались до пансионата, и Цадик обычно дожидался ее на кухне, чтобы вместе попить чаю и поболтать. Цадик чувствовал, что Мари хорошо с ним, он не мог рассказать ей о своих проблемах, потому что это было невозможно понять ей, с тем русским, который она знала. Он подбирал выражения, говорил с Мари как с ребёнком подчас, он бы никогда не смог ей объяснить, как обидели его русские женщины. Он боялся, она никогда не поймёт этого. И было так мало времени в этих промежутках их встреч, потому что Мари во многом была там, в своей жизни, каналах, парне, торговле. И Цадику приходилось выискивать эти редкие бесценные моменты, выуживать из неё улыбки, выуживать эмоции; играть на гармонике, и Мари старалась уловить его внимание, пыталась его понять. И каждый раз Цадик радовался, когда она искренно улыбалась его шуткам. На кухне Цадик заваривал чай ей и себе, Мари совсем ничего не ела, казалось, она была сыта мороженым, которое приносил ей Цадик. Это было удивительно, и Цадик на лестничной площадке в шутку сказал, что заберёт её к себе, и будет кормить одними арбузами.

И Мари слегка насторожилась, было видно, она слегка тревожилась, а Цадик совершенно терял голову подчас, как он сожалел по поводу ее парня, который как назло названивал ей без конца. И на кухне и в номере, о чем-то бесконечно жаловался. И как-то, сидя за столом на кухне, Мари выслушивала его треп, и потом Цадик подвёл – жалуется, ругается! И Мари так встревожено посмотрела на Цадика:

– Ты понимать?

– Нет, я догадался по интонации, – Цадик был весел как обычно, – а что он говорит про нас?

– А сколько он зарабатывает? Какая средняя зарплата в Ульяновске?

– Я не знаю, – ответила Мари, – какая зарплата.

– Какая зарплата в Москве?

И Мари сдержаннее гораздо и спокойнее подвела:

– Русские злые! – и Цадик понял её однозначно, вспомнил сразу же мужа своей сестры, который был с Кубы, и сказал то же самое как-то, и Цадику стало так обидно за русских! Так обидна их правота теперь, потому что он уж точно знал, насколько русские злые.

– Ну, не все русские такие, разные люди есть, и нас не любят в мире, это просто геополитика американская. Очень трудно в России жить.

– Везде очень трудно, во всем мире теперь трудно, – подтвердила Мари.

– Да, в России нет денег, – смеялся уже Цадик, – все деньги в Америке.

– В Америке?

– Да, Хавьер, это муж моей сестры, знаешь, что он говорил? Все из Кубы удирают в Америку на заработки, чтобы остаться там. В Америке большие деньги платят за труд.

– Здесь не так, всем мало денег, Мари.

Цадик смотрел на неё, африканского ребёнка в чужой стране. Мари училась на бухгалтера. Родители её жили во Франции, было ещё две сестры, она тоже их показывала Цадику.

– Они бониты? – спрашивал Цадик.

– Да, очень бонита, – кивала Мари, и показывала ему фото в айфоне. Цадик с ее слов понял, что воспитывалась она бабушкой, которую Мари очень любила, она была старшей в семье, а Родители уехали во Францию, когда она была ещё ребёнком. И это также отпечаталось в его мозгу, Мари не знала родительской заботы…

* * *

И вот воспоминания отхлынули от Цадика, и он стал вживаться в новую роль. С самого начала он ждал от себя чего-то, совершенно выщербленный внутренне и измученный, Цадик все же придерживался своего плана, насколько хватало ему силы воли. Цадик решительно хотел отказаться от презумпции рационального «Я», хотя, что это было на самом деле за «Я», которое он вычитал в книгах, сформировал посредством размышлений над философскими трактатами или поддёрнутое из литературы и кино. Нет, это было клонированное сетевое сверх личностное «Я», опустошенное безраздельной войной с самим собой и со своими переживаниями по поводу других, которым он хотел донести себя, но был почему-то всесторонне отвергнут, ибо Цадик не разделял этой участи с самого начала. Она ему казалась фальшивой, узурпированной, идеалистичной и жертвенной. Жертвенность довела его до инсульта, считал теперь Цадик, в тридцать восемь лет Цадик получил массированный удар от мира, от которого едва устоял, и его жизнь итак теснимая, превратилась в сплошное страдание и бесконечную борьбу за выживание.

Теперь же Цадик с лёгкостью принимал участие других и слегка куражился над происходящим. Он лишь жил. Так с Юлией продавщицей он, бывало, болтал, делая покупки, Цадик позволил себе быть разговорчивым, «это живые участливые люди, в конце концов», думал Цадик, и кому я тут интересен. Цадик решил отмести то знание о людях, которое формировалось его мнимым сознанием, ибо оно было ложным. Цадик определил Юлию как успешного дельца, у неё было трое детей, ее полная жизненных сил позиция, добротность вселяли оптимизм и уверенность. Цадик же ходил, порой пиликал на гармонике, и вот что происходило, и Ольга, и Юлия видели в нем что-то далёкое и приворотное, непонятное. Юлия всегда с улыбкой и добродушная, посматривала на Цадика с хитрецой, когда он шёл мимо, направляясь в павильон к Мари, спрашивала:

– Пошёл к Мари? Мари такая красивая.

– Да, очень красивая. Это редкая красота здесь.

И Юлия верила ему, и Ольга верила ему. И Цадик как-то невзначай с серьезным теперь уже видом говорил:

– Я ищу молодых интересных моделей, понимаете? Моя жена во Франции проматывает мое состояние, она режиссёр, выслала меня в Россию. И я ищу молодых моделей. Мари знает прекрасно французский, она очень фотогенична; должен же я как-то оправдывать своё существование здесь.

А сам думал о другой желанной женщине, ведь она и вправду была во Франции, ждала его и переживала, но Цадик уже сформировал новый поведенческий паттерн, будто это все и служит теперь для неё отчасти.

И Юлия теперь поднимала брови и кивала головой:

– Вот как.

И Цадик пытался найти аргумент по её виду не в свою пользу, однако не находил его. Ему будто верили безоговорочно, и в следующую встречу Цадик уже интересовался теперь дочерями Юлии, будто позабыв о том, что говорил ранее:

– А сколько Вашим дочерям лет?

– Одной 23, другой 30…

– Замужем?

– Да, одна воюет с мужем не подарок.

– А другая? Заслать сватов к Вам? – улыбался теперь Цадик.

– Нет, – улыбалась Юлия, – Вы для нас уже слишком старый, нам нужен помоложе, – и Цадик улыбался теперь, потому что ему было все равно, каким быть.

– Да, я молодой, это Вам кажется, аха-хах…

И он напоследок играл на гармонике какую-то замысловатую трель, либо даже целый шаманский наговор на удачу, от которого мурашки бежали по коже, и уходил, и опять происходило маленькое чудо в окружающих.

И этим утром Цадик плавал в море и увидел белый катамаран, и прекрасную блондинку, такую роскошную и модельную, длинные ноги, купальный костюм, она будто прикрывала слегка лицо шляпкой и нехотя покручивала педали своего судна. Цадик как диковинный зверь насторожился, и мгновенно его мозг определил расстояние до катамарана, примерное время, которое займёт его настичь, чтобы обогнать и запрыгнуть на борт, как диковинному ихтиандру из пучины морской, предстать мускулистым и загорелым, завести какую-нибудь курьёзную беседу. Воображение Цадика уже получило сигнал от периферической нервной системы, и в последний момент он заметил тело позади катамарана, неуклюжее тело с волосатой спиной, которое даже в воде показалось ему косолапым. И тело усиленно гребло за катамараном и не могло никак его настичь, а женщина так небрежно будто, не замечая этих страданий, крутила педали и отдалялась, и также невзначай заметила это утопающее позади тело над волнами, притормозила. «Издевается», – мелькнула мысль у Цадика, и он улыбнулся. Цадик повернул в обратном направлении, бросив лишь слегка разочарованный взгляд в их сторону, тело мужчины уже изнемогающее вползло сзади на борт, и развалилось пузом к небу на палубе. «Гламурная сучка получит свою порцию вечером», – и Цадик, будто раздосадованный опять поражался самому себе.

А вечером он шёл к Мари, с предвосхищением встречи, хотя уже отчасти и привык к ней, покупал мороженое. Цадик неприхотливо обнаружил лоток с цветным мороженым, и теперь сам составлял диковинные сочетания для Мари каждый раз новые. Он сочетал арбуз, клубнику, манго, пломбир и шоколад для неё и для себя брал пять других вкусов – ваниль, абрикос, клюкву, капучино и миндаль, и это стоило всего сто рублей за порцию. Цадик непременно хотел доносить до Мари оттенки своих чувств, и он изощрялся в этом внимании, а Мари, всегда так благодарно принимала его ухаживания, и потом так вальяжно, как огромная чёрная кошка, она в конце смены закрывала павильон, и они в темноте брели в пансионат. Теперь уже молодые русские девицы с любопытством заглядывались на Цадика, здоровались с ним и прощались, и Цадик с нескрываемым удовольствием и им пиликал незамысловатые трели. Так они вальяжно уходили, и Цадик перенимал от Мари эту медлительность, эту какую-то завершенность. Цадик ей предложил прогулку на катамаранах:

– Мари ты могла оставить павильон на денёк, мы бы прокатились бы на катамаране? – а сам уже рисовал в голове, какая она, словно с берегов Слоновой Кости, мечтал сделать редкие фото. Цадик много большего был о ней мнения, чем она о себе, потому что он понимал и видел красоту, видел то, что от других ускользает. Он видел, когда в конце смены Мари облокачивалась на столик, и небрежно выворачивала руку, согнутую в локте за пах кистью, изгибалась в талии, и голова её будто древнее божество возвышалась над бронзовыми плечами, словно лик над кормой бригантины, писала другой рукой в блокноте. Это было невообразимо, но она делала это непроизвольно, она не замечала Цадика, его взглядов, потому что была сама собой, и не хотела казаться чем-то другим.

– Ой, я не умею плавать, – отнекивалась курьезно Мари.

– Я умею! Я не дам тебе утонуть, настаивал Цадик, – казалось, он мог её склонить в любой момент, но Мари ускользала вновь и вновь.

– Я боюсь море.

– Как это возможно, ты же жила у самого моря, у Вас в стране ловят много рыбы, – восклицал Цадик, – ты сама говорила!

– Да, да, но я боюсь море, – смотрела Мари на Цадика виноватыми глазами.

– Мари, ты модель, ты не представляешь, какая ты красивая! Я бы сделал твои лучшие фото.

Но Мари лишь благодарно улыбалась, и Цадик был вынужден отступить, он понимал, это шаблонный код, Мари чувствовала его желание неосознанно, скромность ей не позволяла поверить во что-то иное. И она не привыкла к такому вниманию, а Цадик не мог надавить на неё, он уже был благодарен за то, сколько она ему дала. И он думал теперь, что это цинично, такую редкую красоту выставлять на всеобщее обозрение, и в следующее мгновение думал, что это на самом деле теперь так обыденно и востребовано. Он не мог на неё давить, этот очерченный мир Мари был таким простоватым и архаичным. Это Цадик наделял этот мир потаённой грацией, это он хотел состояться как эксперт, и он понимал это и отступал также легко:

– Ну, ладно, тогда я тебе приготовлю что-нибудь на ужин завтра, хочешь?

– Да, – кивала Мари с улыбкой.

И они теперь шли молча.

Цадик легко сдавался, потому что он был расслаблен, именно здесь и сейчас, он не требовал, возможно, если бы он потребовал, хотя днём он как-то ворвался в её павильон, встал в позу и со всем актёрством заявил:

– Мари! Я буду говорить сейчас, как твой парень! – так резко и с вызовом.

И Мари, сидя на стуле, подняла голову, чуть нахмурилась, оценивая ситуацию, полные красивые губы, будто очертили вопрос теперь, и она ждала других действий как дикая кошка:

– Это шутка, Мари, аха-хах, – засмеялся Цадик, но Мари не сразу вышла из возбужденного оцепенения, будто какая-то метафизическая плерома натянулась, но не лопнула! И передала Мари часть напряжения, а Цадик совершенно сбросил, уже сбросил этот момент. Мари была толстокожа, Цадик уловил эту броню, и осознал, она груба в пастели. Эта тяжеловесная грация, словно чугунные ядра, и её нужно толкать с силой могучего атлета! И та лёгкость Цадика резонировала теперь, и Мари также оценивала Цадика в то мгновение. И в следующее Цадик понял, что она вряд ли изощрена в любви. Любовь Мари, словно горячий деревенский каравай, и Цадик подумал, она может быть идеальной женой, трудолюбивая, нужен лишь кнут и минимум ласки.

белый бог

Необходимо говорить со временем на своём языке, а не с единицами. Теперь Цадик это понимал чётко, иначе твоя контрапозиция миру может рассыпаться как карточный домик, ибо время не есть мы, время не есть они, и время не есть «Я». И теперь та безоговорочная наивно детская возня в сетях Цадику представлялась жалким пафосным абсурдом. И все же он будто боялся их потерять теперь, их жизни, их редкие утопические логосы, рождённые этим многолетним противостоянием. Однако на Мысхаку Цадик осознал и припомнил ценность истинной свободы, хрупкость жизни, и также он осознал химеру сетевой памяти.

Цадик спешил к Мари, каждый день после обеда, он после купаний и недолгого сна брёл к Мари, будто притягиваемый невидимым магнитом, он забредал в придорожный магазинчик подчас, чтобы выбрать мороженое для неё, и вот Эльвира будто поражалась теперь ему. Её добрый открытый взгляд, какие-то мимолетные обиды, тут же исчезающие под маской «взрослой», однако она совсем ребёнок, и Цадик не дразнил ее больше, и все же выбирал мороженое для Мари с нескрываемым торжеством.

И Мари быстро привыкла к Цадику, к его вниманию и мороженому, она теперь точно знала, Цадик придёт до закрытия, принесёт мороженое, и они вместе побредут в пансионат. И сколько раз Цадик не заходил к Мари, она всегда была в новой одежде: она носила то простой балахон, то наряжалась в леопардовое платье, потом надевала белую блузку и шорты. Ни разу Цадик не видел её в одном и том же одеянии, это было поразительно, он уже ждал, когда же будет повторение, но Мари не повторилась ни разу, Цадик не повторился с мороженным, а Мари с одеждой, и отпуск Цадика подошёл к концу.

Цадик как-то на кухне спросил Мари:

– Мари, я то горячий, то холодный, капризный как май! Я родился в мае! Какой у Вас май?

– В мае у нас дождь, всегда идёт дождь.

– А какая ты Мари?

– Всегда холодная, – сказала Мари басовито, и посмотрела на Цадика без притворства.

– И когда ты родилась?

– В январе, в конце января.

– Всегда холодная? – изумился Цадик.

– Да, всегда холодная…

Цадик уже отметил про себя, что действительно, с чего ей быть горячей. Она холодная как январь. Но это африканский январь, черт подери, и это совсем иной январь. Цадик снова идеализировал Мари, своё отношение к ней не предвзятое и обостренное своими обидами на рациональный мир. Однако Мари также была частью этого мира, но Цадик упорно этого не хотел замечать. Он был на отдыхе, и какая может быть высшая математика в этом? Никакой, считал Цадик и продолжал клеить Мари.

– Мари мне осталось три дня до отъезда.

– Плёхо, – расстраивалась Мари, – мне будет грустно.

– Я бы мог сдать билеты, и купить другие, – отзывался Цадик. И они теперь искали свободные билеты по смартфону, и не находили, все было раскуплено до сентября и дальше. И Цадик был вынужден отступаться от этой идеи, продлить свой отпуск.

Цадик как-то на кухне сказал Мари, что совсем один, устал и что он неплохо может зарабатывать, но ему нужна жена. Да, определено, нужна жена. И Мари внимательно смотрела на него, потом достала смартфон и показала фото своих родителей, отца и мать, сестёр, и потом свадьбу своей подруги, которая вышла за русского парня. Цадик понимал, почему их выбирают русские парни, они доверчивые, дружелюбные, горячие и не таят обид. И они надёжные, в их тесном мирке жизнь протекает по неведомым законам, и они берегут её также незримо. Он не мог себе представить, чтобы Мари таила что-то годами на душе, они совершенно как дети. И Цадик начинал представлять, как Мари переедет к нему, как у них родятся африканские детишки, Цадика это все стало забавлять. И Мари будет полноправным бухгалтером в их семье, его отец, размягчится, ободрится новой семье. Мари это древнее африканское божество, ее бёдра, она совершенно может преобразить его жизнь, вдохнуть в Цадика горячее желание Африки. И это древнее божество будет рожать ему детей, Цадик улыбался самому себе, здравый смысл совсем его покинул. И потом у неё будет паспорт:

– Мари! Тебе нужен ребёнок и семья, – говорил Цадик, и смотрел на неё с укоризной, – и Мари пихала его в бок локтем.

– И чтобы работать бухгалтером в России, тебе нужен русский паспорт, понимаешь?

И Мари теперь смотрела на Цадика как африканская корова, и хлопала глазами. А Цадик такой спокойный, чуть навеселе изучал черты её лица, небольшой нос, полные губы, будто чёрные сливы.

– Я могу неплохо зарабатывать, но одному мне столько не нужно, я мог бы тратить эти деньги на тебя, понимаешь, Мари?

И Мари теперь изучала Цадика, она ещё робела его, Цадик как исполин возвышался мощной грудью, небрежными плечами, словно белый бог, но для Мари это был также неизвестный белый бог. Цадик включал ей записи своей музыки на айфоне, и Мари была вновь поражена, «белый бог чувствует музыку», – думала она, – «белый бог играет мне на гармонике». Цадик сказал, что пришлёт ей свою последнюю книгу, и она ее очень порадует, она лекарство от головы! И Мари подумала: «белый бог пишет книги».

Мари шпарила по-португальски, и знала французский, однако во Франции ни разу не была. Цадик это понимал, как и то, что жизнь совершенно его вымотала, и ему нужен другой ритм, другой стимул. Мир преобразится, считал Цадик, все равно это лишь личная идея, мир это личная идея блага, теперь каждый её себе очерчивает, и Цадик почувствовал, что мог бы очертить этот незримый мир счастья для Мари. И быть также любимым ею, по-настоящему, нет, Цадик не считал, что русские девушки разучились любить, просто любовь русских девушек теперь стала сетевой утопией. И Цадик наблюдал это, и это было прискорбно, и вот тут Мари их обходила. Хотя сложно было судить об этом, в реальной жизни также понадобятся деньги, и Мари вступит также в свои права, и он для неё будет белый бог. Однако Цадика это не пугало, потому что будет нечто импозантное во всем этом и шокирующее, он подумал о бывшей жене, и её реакции и улыбнулся сам себе, африканские детишки это вихрь. Цадик любил детей, также очень любил детей бывшей жены от другого мужчины. Но эта была всего лишь компенсация, и далеко не справедливая. Её обвели вокруг пальца, как дуру, считал Цадик, а он на своей шкуре почувствовал это русскую утопию всепрощающей любви, эту русскую «простоту», с которой мы отдаём, и вынуждены потом скрести ногтями. Но о жене заботились её родители также. Цадик заботился об отце, и по возможности помогал ему, однако это была совершенно не та жизнь, это было приспособлением к новым условиям, и это не сулило ощутимых перемен, а Цадик желал выправить ситуацию в свою сторону, обрести, наконец, уверенность и реальную почву под ногами. И отец в этом как раз не был заинтересован, потому что соперничал с сыном как запрограммированный эволюцией, но женитьба поставила бы Цадику новые условия, новые цели, и он перестал бы себя изнурять сетевыми химерами, и это был бы эволюционный сбой, и это был бы всплеск африканской рождаемости в России.

Отец Цадика также изнурял себя, но финансовыми химерами, просто потому что не привык жить иначе, однако Цадик как раз-таки жил реалиями. Пока ему не переломали жизнь со всех сторон, и бросили в стороне, едва живого, с расшатанным здоровьем, покалеченной психикой и изломанным изнывающим сердцем.

Однако Цадик был поразительно живуч, казалось, перед отъездом, он совершенно ни на что не был способен, но вот несколько дней на море! Плавание и Солнце, и это уже совершенно другой человек, полный новых чаяний и надежд.

И вот Цадик приготовил перед отъездом ужин для Мари, он потушил баклажаны с морковью, луком и помидорами, нарезал арбуз, пригласил Мари, и они как обычно устроились на кухне. Цадик разогрел Мари небольшую порцию баклажан, осталось немного, потому что у Цадика был неплохой аппетит, и Мари ела с аппетитом с небольшим кусочком хлеба. Цадик наблюдал за Мари:

– Очень вкусно, – с удивлением смотрела Мари на Цадика теперь.

И Цадик с чувством выполненной миссии расплывался в улыбке.

«Белый бог умеет готовить», – думала Мари.

– Вот ещё арбуз, – предлагал Цадик.

– Спасибо! Ты не знаешь, как я люблю арбузы! Больше всего я люблю арбузы, – сказала Мари и теперь улыбалась так радушно и щедро.

– Правда? Я заберу тебя к себе и буду кормить одними арбузам, аха-хах, – припомнил Цадик этот курьёз.

«Белый бог может угадывать мои пристрастия», – подумала про себя Мари.

– Мари, я завтра уезжаю уже…

– А когда!?

– Поезд у меня вечерний, поэтому я ещё зайду к тебе попрощаться, – ответил Цадик.

– Ааа, хорошо, – отозвалась Мари.

– Я напишу тебе, ведь я твой друг? Мари!?

– Да, ты мой друг! – и Мари также простодушно смотрела на Цадика без тени притворства.

На следующий день, Цадик перед отъездом, все также плавал в последний раз, окидывал взглядом бухту Мысхаку, синий горизонт, опускающийся на зелёный мыс, синее прозрачное море, каменистый берег. Сколько раз Цадик лежал на этих раскалённых камнях, каждый день он плавал, меньше или больше, лежал на воде, доплывал до буйков и огибал их, потом возвращался, Цадик стал бронзовым, он будто хотел сравняться цветом кожи с Мари теперь. И преуспел в этом, но Мари, конечно, была темнее, словно африканская статуэтка из чёрного дерева, сидела в своём павильоне, плела косы детям, болтала по смартфону с подругами, смотрела какие-то новости, португальские программы. Целая стена невидимой жизни разделала ее и Цадика, но Цадик, казалось, что продрался к её сердцу, будто совершенно не запланировано и играючи, как белый бог, и вот ему уже было пора уезжать. Наивно было думать, что они встретятся в будущем, но Цадику было все равно, время остановилось на Мысхаку, и этого было достаточно, чтобы стряхнуть груз памяти.

Цадик в день отъезда поспешил к Мари в павильон раньше обычного. Ему нужно было уезжать вскоре. Он прошёл по дороге сверху до магазина, купил мороженое для Мари, и спустился к её павильону, однако теперь было полно детей. Мари плела косы девочке, другая с мамой ждала свою очередь. Цадик попытался пройти к ней, он подошёл осторожно и тронул за руку Мари, и она в каком-то забытьи повернулась к Цадику. И этот сонный взгляд, совершенно другой Мари, взгляд тёмный и тяжелый как недра Африки, от которого Цадик чуть не отшатнулся и похолодел, потому что не видел её такой, глубинной, томной и медлительной, казалось, она даже его не узнала. Цадик отошёл от неё, но остался у входа, и спустя время, Мари вспомнила о нем, повернулась и улыбнулась ослепительной улыбкой в последний раз! И тогда Цадик только ушёл, с последним, не подаренным мороженым.