Текст книги "Тысячекрылый журавль. Стон горы"

А дочь Инамура, наверное, и не подозревала о намерении Тикако показать ее Кикудзи.

Она совершенно спокойно приготовила чай и без тени смущения подала чашку Кикудзи.

Выпив чай, Кикудзи стал любоваться чашкой. Это был черный орибэ[6]6
  О р и б э – один из видов керамики.


[Закрыть]: на одной стороне на белой глазури художник черной краской изобразил молодой побег папоротника.

– Вы, конечно, ее помните, – сказала Тикако.

– Что-то подобное припоминаю… – неопределенно ответил Кикудзи, опуская чашку.

– Этот побег папоротника передает ощущение горной местности. Чашка очень хороша для ранней весны, Митани-сан пил из нее именно в это время года… Сейчас она, конечно, немного не по сезону, но я подумала, что вам будет приятно подержать ее в руках.

– Ну, что вы, отец ведь так недолго владел этой чашкой! У нее своя история. Если не ошибаюсь, она проделала долгий путь, пока дошла до нас – от мастера Рикю эпохи Момояма[7]7
  Вторая половина XVI века.


[Закрыть]. Значит, на протяжении столетий ее бережно сохраняли многие ценители чайной церемонии… Так что мой отец здесь ни при чем, – сказал Кикудзи, пытаясь заставить себя забыть, какие судьбы сплетались вокруг этой чашки.

Чашка от господина Оота перешла к его вдове, от нее – к отцу Кикудзи, а от отца – к Тикако. Из этих четверых людей двое – мужчины – уже умерли, а двое – женщины – присутствуют сейчас на чайной церемонии. Разве этого недостаточно, чтобы назвать судьбу чашки необычной?

– Мне бы тоже хотелось выпить из этой чашки. Я ведь из другой пила, – вдруг сказала госпожа Оота.

Кикудзи снова поразился. Что за странная женщина – то ли глупая, то ли совсем уж бесстыжая.

На ее дочь, не осмеливавшуюся поднять глаз, было жалко смотреть.

Инамура приготовила чай для госпожи Оота. На девушку были обращены все взгляды. Но она оставалась совершенно спокойной, не подозревая, какие страсти бушевали вокруг черного орибэ.

Девушка исполняла обряд по всем правилам, как ее учили. Она делала все просто и естественно, безо всякой манерности. Казалось, чайная церемония доставляет ей истинное удовольствие. Да и во всей ее фигуре, в каждой ее позе была благородная простота.

На сёдзи за спиной девушки падала тень от молодой листвы, и ее яркое нарядное кимоно мягко светилось отраженным светом. От волос тоже исходил этот свет.

Пожалуй, для чайной церемонии в комнате было слишком светло, но свет только подчеркивал красоту девушки. Ее фукуса[8]8
  Фукуса – салфетка для чайной церемонии, обычно бывает белая.


[Закрыть], алая, как пламя, не казалась претенциозной, а, напротив, усиливала впечатление юной весенней свежести. Словно у нее в руках цвел красный цветок.

Казалось, еще секунда – и вокруг девушки закружатся тысячи крохотных белоснежных журавлей.

– Зеленый чай в темной чашке – как это прекрасно! – сказала госпожа Оота. – Невольно приходит сравнение с молодыми весенними побегами…

Хорошо еще, что она не сказала, кому принадлежала чашка, пощадила память мужа.

Потом начался осмотр чайной утвари. Девушки не очень-то в ней разбирались, но для приличия восхищались и внимательно слушали объяснения Тикако.

И мидзусаси и тясяку[9]9
  Мидзусаси – нечто вроде кувшина для воды, из которого подливают воду в котелок, стоящий на очаге; тясяку – ковшик, чаще всего бамбуковый, которым черпают кипяток из котелка.


[Закрыть] раньше принадлежали отцу Кикудзи. Но Тикако об этом не упомянула. Кикудзи, разумеется, тоже промолчал.

После осмотра посуды девушки одна за другой начали расходиться. Кикудзи рассеянно смотрел на них, когда к нему подошла госпожа Оота.

– Простите, пожалуйста, мою нескромность! Но на меня, как только я вас увидела, сразу нахлынули дорогие воспоминания…

– Да…

– Как вы возмужали! Просто удивительно… – Казалось, из ее глаз вот-вот брызнут слезы. – Да-а… ведь и ваша матушка… Я очень хотела прийти на похороны, да не осмелилась.

Кикудзи сделал недовольное лицо, но она продолжала:

– Как грустно… И мама ваша за отцом последовала… Вам, наверное, очень одиноко…

– Да…

– Вы еще не собираетесь уходить?

– Чуть попозже…

– Мне бы хотелось как-нибудь поговорить с вами. Чтобы вы меня выслушали…

– Кикудзи-сан! – позвала из соседней комнаты Тикако.

Госпожа Оота поднялась с видимым сожалением. Дочь ждала ее в саду. Обе раскланялись с Кикудзи и ушли. Глаза девушки словно жаловались на что-то.

В соседней комнате Тикако вместе со своими постоянными ученицами и служанкой наводила порядок.

– Что вам говорила госпожа Оота?

– Да так… ничего особенного…

– Вы ее остерегайтесь. Она все время играет. Делает невинное лицо, изображает кротость, а что у нее на уме – неизвестно.

– Но у вас-то она, кажется, постоянный гость. Интересно, с каких это пор? – не удержался Кикудзи.

Выйдя из павильона, Кикудзи вздохнул полной грудью, словно надышался ядовитых испарений. Тикако пошла вместе с ним.

– Ну как, понравилась вам дочь Инамура? Правда, прелестная девушка?

– Да, очень мила. Но, наверное, она бы мне понравилась гораздо больше, если бы я встретился с ней где-нибудь в другом месте, где не витает тень покойного отца и не было бы ни вас, ни госпожи Оота.

– И охота вам нервничать из-за таких пустяков! Уж к этой-то девушке госпожа Оота не имеет абсолютно никакого отношения.

– Может быть… Но именно перед этой девушкой мне и было неловко.

– Почему? Если присутствие госпожи Оота вас расстроило, извините, конечно, но я ведь сегодня ее не приглашала. Так что между ней и дочерью Инамура нет никакой связи.

– Позвольте мне сейчас откланяться, – сказал Кикудзи.

Он понял, что, если они пойдут вместе, ему не отвязаться от Тикако.

Оставшись один, Кикудзи огляделся. На горном склоне росла дикая азалия, покрытая нежной завязью бутонов. Он глубоко вздохнул.

И зачем он пошел на эту чайную церемонию?.. Соблазнился письмом Тикако! Нехорошо. Но девушка с тысячекрылым журавлем и впрямь очень мила. От нее остается впечатление яркости и свежести.

Может быть, именно из-за нее встреча с двумя бывшими любовницами отца не оставила горького осадка. Но когда он подумал, что эти женщины живут и продолжают тревожить память отца, а мать умерла, в нем закипело возмущение. И снова перед глазами всплыло безобразное родимое пятно на груди Тикако.

Кикудзи снял шляпу и медленно шел навстречу бегущему по молодой листве вечернему ветру.

И вдруг вдали, у храмовых ворот, он увидел госпожу Оота.

Он огляделся – куда бы скрыться?.. Пожалуй, если взобраться по крутому склону, все равно какому, справа или слева от дороги, можно выбраться из храмовых владений, минуя ворота.

Но он пошел прямо, не сворачивая с дороги. Щеки у него вдруг стали холодными и твердыми.

Завидев Кикудзи, госпожа Оота двинулась ему навстречу, ее лицо пылало.

– Я ждала вас. Мне захотелось еще раз вас увидеть, ведь неизвестно, когда мы теперь встретимся… Наверное, это дерзость с моей стороны, но… не могла я так просто взять и уйти.

– А где же ваша дочь?

– Фумико ушла с подругой… Вернется домой без меня.

– И ваша дочь знает, что ее мама… что вы ждете меня? – спросил Кикудзи.

– Да, – ответила госпожа Оота, посмотрев ему прямо в глаза.

– Наверное, это ей неприятно. Мне кажется, наша случайная встреча на чайной церемонии произвела на вашу дочь тяжелое впечатление. Мне даже жалко ее стало…

Кикудзи нарочно подбирал слова, чтобы его высказывание могло показаться и уклончивым, и в то же время грубым.

Но госпожа Оота ответила очень откровенно:

– Вы правы. Ей было тяжело встретиться с вами.

– Еще бы! Ваша дочь достаточно намучилась из-за моего отца.

Он хотел добавить: «Так же, как и из-за вас», но сдержался.

– Совсем нет! – живо возразила госпожа Оота. – Ваш отец всегда был очень ласков с Фумико… Мне бы хотелось когда-нибудь, в спокойной обстановке, рассказать вам обо всем… Правда, девочка поначалу, как он ни старался, никак не могла к нему привыкнуть, но потом, уже к концу войны, когда воздушные бомбардировки страшно усилились, она вдруг резко изменилась. Не знаю уж, что с ней сделалось, но она вдруг стала очень заботиться о вашем отце… Нет, она не ласкалась к нему, а именно заботилась. Бывало, отправится в какую-нибудь дальнюю деревню за рыбой или за курицей. Одна. А ведь совсем еще девочка была. И бомбили все время. Так она и ездила – под бомбежками. Очень я за нее волновалась, представляете, что ей приходилось терпеть в дороге? Но она все равно ездила, очень уж ей хотелось угодить вашему отцу… В такую даль забиралась. Думаю, не раз подвергалась смертельной опасности. Но она так хотела… А ваш отец, он… он страшно удивлялся, почему вдруг Фумико стала так нежно к нему относиться… Да и меня поражала эта перемена. Я порой едва сдерживала слезы, глядя на нее, до того она была трогательной… А еще… горько мне очень было… Она ведь меня постоянно корила…

Только сейчас Кикудзи понял, откуда в те тяжелые годы в их доме порой появлялись удивительные лакомства. Отец, принося эти редкостные продукты, что-то говорил о каких-то подарках. А оказывается, все это доставала дочь Оота, ее доброта поддерживала их семью.

– Я до сих пор не совсем понимаю, почему она тогда так переменилась, – продолжала госпожа Оота. – Скорее всего, почувствовала, какое это было страшное время – ведь смерть буквально каждый день ходила по улицам… Жалела она меня, наверное, очень жалела, вот и делала для вашего отца все, что было в ее силах.

Да, девочка, должно быть, много пережила, если тогда, к концу войны, вдруг почувствовала, чем живет ее мать. А мать изо всех сил цеплялась за свою любовь к отцу Кикудзи. И девочка сумела отойти от прошлого – забыть своего покойного отца – и проникнуться настоящим – жизнью матери, страшной, как и вся окружающая ее жизнь того времени.

– Вы заметили кольцо на руке Фумико?

– Нет.

– Это подарок вашего отца. Ваш отец во время воздушной тревоги всегда уходил домой. И Фумико всегда шла его провожать. Никакие уговоры не помогали, она твердила, мало ли что может случиться по дороге. О себе не думала, с ней ведь тоже все что угодно могло случиться. И вот однажды пошла его провожать и не вернулась. Я очень тревожилась, хорошо, думаю, если ее оставят ночевать у вас, а если нет… Одна, ночью, под бомбежкой… пришла только утром. Я спросила, где она была, она сказала – к вам не пошла, только проводила вашего отца до самого порога, а ночь провела в каком-то бомбоубежище. Ваш отец, когда в следующий раз навестил нас, очень ее благодарил, говорил: «Большое тебе спасибо, Фуми-тян!» – и преподнес ей кольцо… Наверное, сейчас, на чайной церемонии, она прятала руку, стыдно ей было перед вами из-за этого кольца…

Кикудзи слушал госпожу Оота, и в его душе нарастала неприязнь. Странная женщина! Неужели она надеется своими рассказами вызвать в нем сочувствие к себе?!

Впрочем, ненависти или враждебности он к ней не испытывал, в ней была какая-то теплота, усыпляющая его настороженность.

Наверное, ее дочь не могла спокойно относиться к матери, оттого и начала так стараться.

Кикудзи показалось, что, рассказывая о дочери, госпожа Оота на самом деле говорила о своей любви.

По-видимому, ей страстно хотелось излить душу. Она очень обрадовалась встрече с ним и словно забыла, что перед ней не ее покойный возлюбленный, а его сын. Мысль, конечно, странная, но такое у Кикудзи было впечатление: говорит она с ним, а будто изливает душу другому, его отцу.

Враждебность, которую он некогда вместе с матерью испытывал к госпоже Оота, не то чтобы совсем прошла, но как-то смягчилась. И наверное, если бы он немного ослабил напряжение воли, ему легко было бы вообразить, что эта женщина любила именно его, ибо он и отец одно и то же… Очень уж велик соблазн – поверить в давнюю близость с этой женщиной.

Теперь Кикудзи стал понимать, почему отец быстро порвал с Тикако, а с госпожой Оота был близок до самой смерти. Понял он и другое – Тикако ненавидит свою бывшую соперницу и продолжает над ней издеваться по сей день. И у него вдруг возникло жестокое желание ранить госпожу Оота, и побольнее. Уже не в состоянии удержаться, он сказал:

– Кажется, вы часто бываете на чайных церемониях у госпожи Куримото? Странно! Ведь в свое время она достаточно попортила вам крови…

– Да… верно… Но когда скончался ваш отец, я получила от нее письмо… И так мне было тяжко, так пусто и одиноко, что я… – Госпожа Оота опустила голову.

– А ваша дочь всегда ходит к ней вместе с вами?

– Нет, не всегда. А если и ходит порой, то через силу.

Они пересекли железнодорожные пути у станции Северная Камакура и пошли по направлению к горе, находившейся на противоположной от храма стороне.

Госпожа Оота была на добрых двадцать лет старше Кикудзи, ей сейчас было не меньше сорока пяти, но ему казалось, что он держит в объятиях совсем молоденькую женщину, гораздо моложе него.

Кикудзи было хорошо с ней, и он чувствовал себя совершенно свободно, без обычной скованности, свойственной молодым одиноким мужчинам.

Кажется, он впервые понял, что такое женщина, да и что такое мужчина тоже. В нем проснулся мужчина, и это было удивительно, это волновало. Раньше он и не подозревал, какой может быть женщина – нежной, податливой… податливой до головокружения. Она увлекала его и в то же время покорно следовала за ним, и он растворялся в ней, как в сладком аромате.

Обычно Кикудзи после близости с женщиной испытывал нечто вроде отвращения. А сейчас, когда, казалось, должно было прийти настоящее отвращение, ничего подобного не чувствовал. Наоборот, на него нахлынул какой-то умиротворяющий покой.

Прежде ему всегда хотелось отодвинуться подальше от женщины, теперь же он не только не пытался отстраниться, а наслаждался близостью теплого, прильнувшего к нему тела. На него подолгу набегали сладостные волны, исходившие от женщины. И он даже не подозревал, что они могут быть такими приятными и продолжительными. В полудреме рождалось какое-то смутно-горделивое чувство, словно он повелитель, а она – рабыня, и эта рабыня моет ему ноги.

И в то же время в ее объятиях было что-то материнское.

Вдруг он спросил, втянув голову в плечи:

– А вы знаете, что у Куримото вот здесь большое родимое пятно?

Кикудзи тут же понял, что сказал что-то нехорошее, но все в нем дремало, купаясь в сладкой лени, и, должно быть, поэтому ощущения вины перед Тикако не появилось.

– Прямо на груди, на этом вот месте, – добавил Кикудзи, протягивая руку к груди госпожи Оота.

Кикудзи так и подмывало сказать еще что-нибудь в этом роде. То ли ему вдруг захотелось причинить боль госпоже Оота, то ли это была своеобразная защитная реакция против собственного непривычного состояния. А может быть, он просто пытался за грубостью скрыть смущение – неудобно все-таки разглядывать ее грудь.

– Не надо, не хочу. – Госпожа Оота осторожно запахнула кимоно. Впрочем, слова Кикудзи не произвели на нее особого впечатления. Она спокойно сказала: – Я первый раз об этом слышу. Пятно? Но его ведь не видно под одеждой.

– Почему же не видно?

– А как же?

– Если оно вот здесь…

– Да ну вас! Решили проверить, нет ли у меня такого же пятна?

– Нет, не то… Но интересно, что можно почувствовать, если у женщины есть такое пятно, а?

– Если… вот тут, да? – Госпожа Оота посмотрела на свою грудь. – Что это вам вдруг пришло в голову? По-моему, это не имеет никакого значения.

Госпожу Оота не так-то легко было пронять. Яд, выпущенный Кикудзи, не причинил ей никакого вреда, зато сам он почувствовал, как отрава разлилась по всему его телу.

– Не имеет? Вы ошибаетесь! Я один-единственный раз видел это пятно, когда мне было лет восемь или девять, а оно до сих пор стоит у меня перед глазами.

– Но почему?

– Не знаю, но это так. Думаю, и в вашей жизни это пятно сыграло определенную роль. Разве Куримото не изводила вас? Ведь она чуть ли не каждый день являлась к вам домой и устраивала сцены, прикидываясь, что это мама и я ее подбиваем…

Госпожа Оота кивнула и тихонько отодвинулась от Кикудзи. Он крепко ее обнял.

– Наверное, она ни на секунду не забывала о своем родимом пятне, оттого и было в ней столько злости.

– Боже, какие страшные вещи вы говорите!

– А еще она, наверное, хотела отомстить отцу…

– Отомстить? Но за что?

– Понимаете, все свои неудачи она связывала с родимым пятном. Ей казалось, что из-за него отец постоянно унижал ее, а потом и совсем бросил.

– Пожалуйста, не говорите больше об этом. Неприятно все-таки.

Но госпожа Оота, должно быть, на самом деле ничего не испытывала. Родимое пятно для нее было чистейшей абстракцией.

– Я думаю, теперь все эти давние страдания прошли, и Куримото-сан живет спокойно, даже и не вспоминая о своем родимом пятне.

– Да, но разве страдания не оставляют душевных ран, если они даже проходят?

– Не знаю… Иногда мы очень страдаем, но проходит время, и прошлое со всеми его страданиями становится нам дорого…

Госпожа Оота говорила так, словно все еще находилась в сладостной полудреме.

И у Кикудзи вдруг вырвалось то, о чем он решил ни за что не говорить.

– На чайной церемонии рядом с вами сидела девушка…

– Юкико-сан? Дочь Инамура…

– Куримото пригласила меня специально, чтобы показать мне эту девушку.

– Боже мой!

Большие глаза госпожи Оота расширились и, не мигая, впились в лицо Кикудзи.

– Это были ваши смотрины, да? А мне ведь и в голову не пришло…

– Ну, какие же это смотрины…

– Нет, нет… как же так… И после смотрин, по дороге домой… вы… мы…

Из широко раскрытых глаз скатилась слеза и упала на подушку. Плечи госпожи Оота дрогнули.

– Как это скверно, как скверно! Почему вы мне раньше не сказали?

Она заплакала, уткнувшись лицом в подушку.

Такой реакции Кикудзи не ожидал.

– То, что скверно – всегда скверно. После смотрин… по дороге домой… При чем здесь смотрины? Какая связь может быть между этим?

Кикудзи сказал это с полным убеждением в своей правоте.

Но вдруг перед его глазами всплыл образ девушки, подававшей ему чай на чайной церемонии. Он увидел розовое фуросики с тысячекрылым журавлем. И сотрясавшееся от рыданий тело госпожи Оота показалось ему гадким.

– Как ужасно!.. Как ужасно!.. И как я только могла… Я преступница… Я… – Ее круглые плечи дрожали.

Кикудзи раскаяния не испытывал. Если бы он раскаивался, то, наверное, все это показалось бы ему отвратительным не из-за смотрин, а из-за того, что эта женщина некогда была любовницей его отца.

Но до последней минуты Кикудзи ни в чем не раскаивался и никакого отвращения не испытывал.

Почему так у него получилось с госпожой Оота, он до сих пор как следует не понимал; все произошло само собой, просто и естественно. А сейчас она плачет и что-то такое говорит… Может быть, она винит себя за то, что соблазнила его?.. Но разве она его соблазнила?.. Кажется, ничего подобного не было и в помине. Она потянулась к нему, он потянулся к ней, и оба при этом не испытывали никакого внутреннего сопротивления. Очевидно, в тот момент соображения нравственности не тяготели над ними.

Они поднялись на холм, находившийся по другую сторону храма Энкакудзи, зашли в гостиницу и там поужинали. Просто ничего другого не оставалось делать – госпожа Оота говорила и говорила без конца, все глубже погружаясь в воспоминания, а Кикудзи слушал и не мог ее прервать. Наверное, смешно, что он вообще стал ее слушать, но госпожа Оота этого не чувствовала, ей хотелось рассказывать Кикудзи о его отце, и говорила она с большой теплотой. Теплота постепенно распространялась на Кикудзи, и вскоре он почувствовал себя окутанным нежностью и невольно проникся симпатией к госпоже Оота.

А еще он почувствовал, что отец, наверное, был с ней счастлив.

Эта обволакивающая нежность… Она была тому причиной… И если случилось что-то дурное, оно началось с этой самой нежности. Кикудзи упустил момент, когда он еще мог освободиться от госпожи Оота, а упустив, весь отдался приятной душевной расслабленности.

И все-таки в его душе, где-то на самом донышке, оставался горький осадок. И наверное, пытаясь освободиться от него, он и заговорил о Тикако и о дочери Инамура.

Но его горечь оказалась слишком ядовитой. В Кикудзи начало подниматься отвращение к самому себе. И все же раскаиваться было нельзя: раскаяние только увеличит омерзение, и тогда он наговорит кучу гадостей госпоже Оота.

– Давайте забудем обо всем, – сказала госпожа Оота. – Ничего не произошло. Ничего не было.

– Правильно! Просто вы вспомнили отца…

– Боже мой!

Она оторвалась от подушки и изумленно взглянула на него. От слез и от лежания лицом вниз веки ее покраснели. Даже белки стали мутноватыми. Но в ее расширенных глазах Кикудзи заметил легкую тень недавней расслабленной умиротворенности.

– Мне даже и возразить нечего… Жалкая я женщина!

– Лжете! Все вы забыли! – Кикудзи грубо распахнул ее кимоно, обнажая грудь. – Впрочем… у вас ведь нет родимого пятна. Было бы – не забыли. Такие вещи остаются в памяти…

Кикудзи сам удивился своим словам.

– Не надо, не надо! Не разглядывайте меня! Я ведь уже не молодая…

По-звериному вздернув верхнюю губу, он прильнул к ее груди.

И снова накатились волны.

Потом он спокойно уснул.

В его сон ворвалось щебетание птиц. Ему показалось, что впервые в жизни птицы пели при его пробуждении.

Наверное, утренний туман омыл зеленые деревья. Наверное, потом он вошел в его голову и тоже все промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли.

Госпожа Оота лежала спиной к Кикудзи. Когда же она повернулась на другой бок?.. Приподнявшись на локте, он осторожно, почему-то ужасно смущаясь, заглянул в лицо спящей, расплывавшееся в светлом сумраке.