Текст книги "Тысячекрылый журавль. Стон горы"

2

Вошла Фумико с чайным подносом.

На подносе стояли две чашки цилиндрической формы, одна покрытая красной глазурью, другая – черной.

Фумико поставила перед Кикудзи черную чашку. Чай был зеленый, обыкновенный, а не порошковый, как для чайной церемонии.

Кикудзи высоко поднял чашку и, смотря на донышко снизу, резко спросил:

– Это чья работа?

– Кажется, Рёню.

– И красная его?

– Да.

– Парные чашки… – Он посмотрел на красную чашку. Она стояла перед Фумико. Девушка поставила ее себе, но к ней больше не притрагивалась.

Хорошие чашки, очень удобная форма. Но вдруг Кикудзи стало неприятно.

Парные чашки, чашки-супруги… Может быть, госпожа Оота после смерти мужа пила чай из этих чашек с отцом Кикудзи? Они сидели рядом, его отец и мать Фумико, и пили чай запросто, по-домашнему. Мать Фумико пила из красной, а отцу Кикудзи подавали черную…

Впрочем, если эти чашки работы Рёню, ими, верно, не очень дорожили и брали их с собой в поездки как дорожную посуду…

Из них пили его отец и госпожа Оота… И знает ли об этом Фумико?.. Если знает, это похоже на злую издевку.

Но Кикудзи не увидел тут ни издевательства, ни злого умысла, а лишь обычную девичью сентиментальность.

Больше того: он сам проникся сентиментальным чувством.

И Фумико, и Кикудзи были подавлены смертью госпожи Оота. У них не хватало сил чему-либо сопротивляться, в том числе и сентиментальности. Кажется, эти парные чашки даже сблизили их и углубили общее горе.

Фумико знала все: и отношения матери с отцом Кикудзи, и с самим Кикудзи, и как умерла мать.

Фумико и Кикудзи были своего рода соучастниками: только они знали о самоубийстве госпожи Оота, и они скрыли это.

Готовя чай, Фумико, по-видимому, плакала. Ее глаза чуть-чуть покраснели.

– Мне кажется, я правильно сделал, что пришел к вам сегодня, – сказал Кикудзи. – Вы говорили, Фумико-сан, о прощении. Ваши слова можно толковать по-разному. Быть может, вы хотели сказать, что мертвый и живой уже не в состоянии простить друг друга? Но я все же попытаюсь убедить себя, что ваша мама меня простила.

Фумико кивнула.

– Да. Иначе и вы не смогли бы простить ее. Впрочем, она-то себя, наверное, не могла простить.

– А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень дурное…

– Но почему?! – Фумико взглянула Кикудзи прямо в глаза. – Разве мама виновата в том, что не могла больше жить? Может быть, вы на это намекаете?.. Мне поначалу тоже было очень страшно и обидно, когда она умерла. Даже если все не понимали ее, осуждали, смерть все равно не оправдание. Но… смерть отвергает любые рассуждения и толкования. И мы не имеем права прощать или не прощать кого-либо за смерть.

Кикудзи молчал. Он думал: вот и Фумико столкнулась с тайной, называемой смертью…

«Смерть отвергает любые рассуждения и толкования», – сказала Фумико. И Кикудзи удивился – он не ожидал от нее таких слов.

Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверное, очень по-разному понимают: он – госпожу Оота, она – свою мать.

Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину.

Кикудзи думал о прощении – простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны…

Казалось, эти волны исходят даже от этих чашек, красной и черной.

Разве могла понять это Фумико?

Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери.

В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери.

Наверное, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился.

Глядя на ее обветренные полные губы, Кикудзи чувствовал, как мучительно тянет его к этой девушке.

Фумико нежная… Наверное, нужно сделать нечто ужасное, чтобы она вдруг оказала сопротивление.

Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание:

– Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверное, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же…

– Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно…

Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким.

– Но когда мама умерла, – продолжала она, – буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее.

– Наверное, это всегда так, когда дело касается умершего.

– Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще…

– Нет, это не так!

– А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от…

Глаза Фумико наполнились слезами. Наверное, она хотела сказать: «от любви к вам».

– Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, – сказал Кикудзи.

– Но все же как рано все умерли!

Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать, и своих родителей.

– И вы, и я остались одни, – добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверное, все казалось гораздо более мрачным – ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное.

– Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала…

Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико.

Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами.

– Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния…

Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли.

Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной.

Сейчас, когда она ему поклонилась и застыла, ее волосы слегка касались татами, и на их фоне ярко выделялась красная цилиндрическая чашка.

Наконец Фумико поднялась и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, вышла из комнаты.

Она довольно долго не возвращалась.

Кикудзи громко сказал:

– Фумико-сан, разрешите откланяться.

Когда он вышел в переднюю, Фумико появилась с каким-то свертком.

– Вот, возьмите, пожалуйста. Только уж не знаю, удобно ли будет нести.

– Простите, что это?

– Сино.

Кикудзи очень удивился: когда же она успела вынуть цветы, вылить воду, вытереть кувшин, положить его в футляр и завернуть в фуросики!

– Как-то неудобно. В нем же цветы стояли. Может быть, в другой раз?

– Нет, пожалуйста, возьмите сегодня.

Кикудзи подумал, что ей стало очень тяжело оставаться с ним, потому она так быстро и упаковала сино.

– Хорошо, я возьму. Благодарю вас.

– Конечно, я должна была бы сама отнести кувшин к вам, но я не могу войти в ваш дом.

– Почему?

Фумико не ответила.

– Что ж, до свидания, – сказал Кикудзи уже на пороге.

– Большое вам спасибо, что навестили меня. И… женитесь поскорее, не думайте о моей маме…

– Ну зачем вы об этом!

Кикудзи, уже за дверью, обернулся, но Фумико не подняла склоненной в поклоне головы.

3

В сино, полученное от Фумико в подарок, Кикудзи поставил цветы – белые розы и гвоздики бледных тонов.

У Кикудзи появилось такое чувство, словно он полюбил госпожу Оота только сейчас, после ее смерти.

И еще ему казалось, что, не будь Фумико, ее дочери, он бы не догадался о своей любви.

В воскресенье Кикудзи позвонил Фумико.

– Вы по-прежнему одна?

– Да. Правда, сейчас мне уже становится немного тоскливо.

– А ведь нехорошо все время быть одной…

– Да, я понимаю…

– Наверное, очень тихо там у вас… Я даже по телефону слышу тишину вашего дома.

Фумико едва слышно рассмеялась.

– Почему бы вам не попросить какую-нибудь подругу пожить с вами?

– Это было бы, конечно, хорошо. Но, знаете, мне кажется, если здесь появится посторонний человек, все сразу станет известно про маму.

Кикудзи не нашелся что ответить.

– Вы хоть на улицу-то выходите? Или не можете дом оставить?

– Почему же не могу? Запираю и ухожу.

– В таком случае зашли бы как-нибудь ко мне.

– Спасибо, как-нибудь зайду.

– Как ваше здоровье?

– Ничего, похудела немного.

– А спите как?

– Плохо, можно сказать, совсем не сплю.

– Вот уж это никуда не годится!

– Не знаю, может быть, я скоро улажу все дела с домом и сниму комнату у подруги.

– Что значит «улажу»?

– А я продаю дом…

– Ваш дом?

– Да.

– Решили продать?

– Да… А вы считаете, что лучше не продавать?

– Как вам сказать… во всяком случае, я тоже подумываю, не продать ли и мне свой.

Фумико молчала.

– Впрочем, какой смысл обсуждать по телефону такие сложные вопросы. Зашли бы ко мне… Я дома, сегодня ведь воскресенье.

– Да. Воскресенье…

– Знаете, в кувшине, который вы мне подарили, уже стоят цветы, садовые, на европейский манер. Но если вы придете, я использую его по прямому назначению – как мидзусаси…

– Устроите чайную церемонию?

– Ну, ненастоящую… Просто жалко не использовать такое сино хоть раз как положено. Ведь настоящая красота чайной посуды проявляется только в сочетании с другой посудой для чайной церемонии.

– И все же сегодня я не смогу прийти. Очень уж плохо выгляжу, гораздо хуже, чем в тот раз, когда вы у меня были.

– Да ерунда все это! Ведь никаких гостей у меня не будет…

– Все равно…

– Значит, не придете?

– Нет… До свидания!

– Всего хорошего. Ой, кажется, ко мне тут кто-то пришел… Ну, пока!

Пришла Тикако Куримото.

Кикудзи весь сжался – неужели Тикако слышала его телефонный разговор?

– Погода-то, погода какая великолепная! Вот я и выбралась из дому, решила навестить вас… А то все дожди да дожди, просто сил нет…

Тикако уселась и, разумеется, сейчас же заметила сино.

– С вашего позволения, Кикудзи-сан, я бы хотела немного побыть в чайном павильоне. У меня теперь есть свободное время, ведь лето уже, уроков мало, вот и зашла…

Тикако пододвинула к Кикудзи подарок – коробку печенья и веер.

– Наверное, в чайном павильоне опять пахнет плесенью.

– Наверное…

– Вижу, у вас сино Оота-сан. Позвольте полюбоваться, – произнесла Тикако равнодушным тоном и, не вставая с места, пододвинулась поближе к кувшину.

Крепко упершись ладонями о татами, Тикако наклонилась над ним. Ее плечи, костистые, по-мужски широкие, приподнялись, голова опустилась, и Кикудзи показалось, что она вот-вот прыснет на цветы губительным ядом.

– Изволили купить?

– Нет, получил в подарок.

– Такую вещь?! Подарок, конечно, вам сделали роскошный, слов нет. Все понятно – на память, значит.

Тикако выпрямилась, повернулась к Кикудзи.

– Да, вещь очень ценная. Уж лучше бы вы купили это сино. А то даже как-то страшно от такого подарка. Это ведь ее дочка подарила вам…

– Купить? Я подумаю.

– Подумайте. У вас в доме много чайной утвари господина Оота. Но ваш отец все покупал, платил за нее деньги. Конечно, тогда, когда стал покровительствовать госпоже Оота… Вот и выходит…

– Прекратите этот разговор!

– Ладно, ладно, молчу!

Тикако вдруг быстро и необыкновенно легко поднялась и вышла из комнаты.

Вскоре послышались голоса – ее и служанки. Когда она снова появилась, на ней был кухонный халат.

– А Оота-сан ведь с собой покончила! – сказала она.

Ее слова обрушились на Кикудзи, как внезапный удар.

– Что за бред! Ничего подобного!

– Вы так думаете? И ошибаетесь! Я сразу поняла. От нее всегда веяло чем-то зловещим. – Тикако взглянула на Кикудзи. – И ваш отец говорил, что она загадочная женщина. Конечно, мы, женщины, смотрим друг на друга другими глазами, чем смотрят на нас мужчины, но… Странная она была, какая-то не то наивная, не то невинная… Не знаю, не знаю, но мне такие не по нутру… А что навязчивая она была, это уж совершенно верно…

– Я бы попросил вас не говорить дурно о покойной!

– Простите, Кикудзи-сан! Вы правы, нехорошо так говорить… Но ведь эта покойница и сейчас вам мешает – мешает вашему браку… Да и отец ваш от нее натерпелся…

«Не отец, – подумал Кикудзи, – а ты сама натерпелась». Связь отца с Тикако, наверное, была случайной и очень короткой, и бросил он ее не из-за госпожи Оота, а гораздо раньше. Но Тикако возненавидела госпожу Оота лютой ненавистью. За то, что эта женщина была дорогой и близкой отцу до самой смерти.

– Да, сложная она была штучка, эта Оота-сан! – не унималась Тикако. – Вы, Кикудзи-сан, мужчина молодой, малоопытный, вам в ней не разобраться. Я вам больше скажу: счастье, что она догадалась вовремя умереть, для вас счастье. Не то погибли бы вы, сгинули. Правда, правда!

Кикудзи отвернулся от Тикако. Но она словно и не заметила этого.

– Впрочем, разве я бы допустила, чтобы кто-нибудь помешал вашему браку?! Кто знает, может, она и чувствовала себя виноватой, да ничего не могла сделать со своей бесовской натурой. Оттого и решила умереть… А еще, наверное, надеялась после смерти встретиться с вашим отцом. Такая уж она была…

От этих слов у Кикудзи по спине забегали мурашки.

Тикако вышла в сад.

– Пойду посижу в чайном павильоне. Может, успокоюсь, – сказала она.

Кикудзи некоторое время сидел неподвижно и смотрел на цветы.

Белые и бледно-розовые цветы… Белое с розоватым отсветом сино… Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга… Пока он сидел и смотрел, на фоне сино возникла легкая тень – Фумико, одинокая, печальная, съежившаяся на татами в опустевшем доме.

Губная помада госпожи Оота

1

Почистив зубы, Кикудзи вернулся в спальню. Служанка ставила цветок повилики в подвесную вазочку – декоративную тыкву-перехватку.

Снова забираясь в постель, Кикудзи сказал:

– Сегодня я встану, но попозже.

Он лег на спину, запрокинул голову на подушку и стал смотреть на цветок в тыкве, висевшей в углу токонома. Служанка, уже выйдя в соседнюю комнату, спросила:

– А на службу вы сегодня не пойдете?

– Не пойду. Отдохну еще денек… Но с постели встану.

Кикудзи простудился – у него были сильные головные боли, и последние пять дней он на работу не ходил.

– Послушай, где это ты нашла повилику?

– В имбире, у садовой ограды… Там выросла, всего-то один цветочек и расцвел.

Дикая повилика. Сама выросла. Стебелек тоненький, листья малюсенькие, и один-единственный цветок – простенький, скромный, темно-фиолетовый.

Однако и от мелких листьев, и от темно-фиолетового цветка, свисавших из тыквы, смуглой, будто покрытой потемневшим от времени красным лаком, веяло полевой прохладой.

Старая служанка, жившая в их доме еще при отце, порой бывала изобретательной.

На висячей цветочной вазочке еще сохранилась облупившаяся лакированная печать мастера, да и на старом ветхом футляре было написано, что это работа Сотан. Если надпись не обманывает, значит, этой тыкве около трехсот лет.

Кикудзи не разбирался в искусстве подбирать цветы для чайной церемонии, да и служанка наверняка в этом ничего не понимала, но ему показалось, что повилика подходит для утренней чайной церемонии[11]11
  По-японски повилика – асагао, что значит «лик утра».


[Закрыть].

Кикудзи глядел на цветок и думал: в трехсотлетней тыкве нежная повилика, которая проживет не более одного дня…

Может быть, в таком сочетании есть своя гармония?.. Может быть, это гораздо изящнее, чем ставить европейские садовые цветы в кувшин сино, которому тоже не меньше трехсот лет…

Ему почему-то стало тревожно: сколько же часов проживет повилика?

За завтраком Кикудзи сказал подававшей еду служанке:

– Я думал, повилика прямо на глазах завянет, а она еще свежая.

– Да, еще свежая.

Кикудзи вспомнил, что хотел поставить пионы в сино, подаренное ему Фумико. Пионы – в знак памяти о госпоже Оота. Когда Фумико подарила ему сино, время цветения пионов уже прошло, но отдельные цветы, может быть, где-нибудь еще и сохранились. А сейчас поздно.

– Я совсем забыл, что у нас была эта тыква. Как только ты ее отыскала!

– Я вспомнила.

– Не знаешь, отец ставил когда-нибудь повилику в эту тыкву?

– Не знаю, кажется, не ставили. А я так просто… сама поставила… Ведь повилика – вьющееся растение и тыква эта тоже. Вот я и подумала…

– Что? Вьющиеся растения?

Обескураженный Кикудзи рассмеялся.

После завтрака он попробовал почитать газету, но голова вскоре сделалась тяжелой, и он растянулся прямо на татами в столовой.

Служанка вошла в столовую, вытирая мокрые руки.

– Ты мою постель не убрала?

– Нет, но извольте подождать чуточку, я приберу в комнате.

Когда он вернулся в спальню, в токонома уже не было повилики. И тыквы тоже.

Кикудзи хмыкнул. Убрала. Наверное, чтобы он не видел печального увядания цветка.

Ему стало смешно, когда служанка сказала, что и повилика, и тыква – вьющиеся растения. Наверное, все же этой старой женщине в таком своеобразном виде передались эстетические привычки ее бывшего хозяина.

Кувшин сино, пустой, так и стоял в токонома.

Если вдруг придет Фумико, ей будет неприятно такое небрежное отношение к ее подарку.

Кикудзи, принеся кувшин домой, в тот же день поставил в него белые розы и бледные гвоздики.

Ведь такие же цветы стояли в нем перед урной с прахом госпожи Оота – цветы, посланные Кикудзи на седьмой день поминальной недели.

Возвращаясь от Фумико с кувшином в руках, он зашел в тот же самый цветочный магазин и купил те же самые цветы, что и накануне, – розы и гвоздики.

Но потом он уже не ставил в кувшин никаких цветов. Ему казалось, стоит прикоснуться к этому сино, и в душе поднимется такое волнение, которое нечем будет унять.

Порой, идя по улице, он вдруг останавливал взгляд на какой-нибудь идущей впереди женщине средних лет и инстинктивно шел за ней. Потом, опомнившись, мрачнел и бормотал:

– Тянет, словно преступника…

И тогда он видел, что женщина совсем не похожа на госпожу Оота. Только линия бедер чем-то напоминала ее фигуру.

И все равно в эти минуты им овладевало нестерпимо острое желание. У него перехватывало дыхание, но через секунду желание сменялось изумлением, все это переплеталось, наслаивалось друг на друга, и он вдруг приходил в себя, как человек, только что намеревавшийся совершить преступление.

Преступное желание… Откуда оно, спрашивал он самого себя, пытаясь заглушить то, что в нем поднималось. Но ответа не было, а тоска по госпоже Оота возрастала.

Ему делалось страшно – с такой силой ощущал он живое тело мертвой. Что же с ним станет, если это чувство будет вечно его преследовать?..

Может быть, это совесть его терзает, не дает покоя памяти чувств?..

Убрав сино в футляр, Кикудзи улегся в постель. Стал рассеянно смотреть в сад. Загремел гром.

Гроза, далекая, но сильная, приближалась с каждым раскатом.

Отблески молний пробегали по деревьям сада.

Но ливень опередил грозу. Гром начал отдаляться.

Дождь был сильный. Струи поднимали фонтаны песка на дорожках.

Кикудзи встал и набрал номер телефона Фумико.

– Оота-сан переехала, – ответили ему.

– Как?.. – Кикудзи опешил. – Простите за беспокойство, но вы не могли бы…

Он понял, что Фумико продала дом.

– Простите, вы не знаете, куда переехала Оота-сан?

– Извините, пожалуйста… одну минуточку…

С ним, кажется, говорила прислуга. Через секунду она снова взяла трубку и назвала адрес и телефон, должно быть, прочитала по бумажке. Кикудзи записал – дом господина Тодзаки и номер телефона. Позвонил туда.

– Да, это я, Фумико… Простите, заставила вас ждать…

Голос Фумико прозвучал неожиданно весело.

– Фумико-сан, вы меня узнаете? Это говорит Митани… А я звонил вам домой…

– Да?.. Ой, как все неудобно получилось… Простите, пожалуйста!..

Голос у нее прерывался и замирал, как у матери.

– Когда же вы переехали?

– Да вот, переехала…

– И даже не сказали, не известили меня…

– Дом я продала… Уже некоторое время живу у подруги, пользуюсь ее гостеприимством…

– Значит, продали?

– Да. Я колебалась, сообщить вам или нет. Сначала решила – не надо, нельзя этого делать, а потом неудобно стало…

– Зачем же вы колебались?

– Не стоило, да?.. Вы правда так думаете?

Кикудзи вдруг почувствовал легкость и свежесть, словно весь омылся прохладной водой. И удивился сам, что такое ощущение можно почувствовать от телефонного разговора.

– Знаете, я все смотрю на ваш подарок, на сино… Как взгляну, так сразу хочется вас увидеть.

– Да?.. А у меня есть еще одно изделие. Маленькая цилиндрическая чашка. Я в тот раз хотела подарить ее вам вместе с кувшином, но… Понимаете, это мамина чашка, она из нее постоянно пила, и на краю остался след губной помады… Я…

– Что?.. След помады?

– Это мама так говорила…

– Как это может быть? След губной помады остался на керамике?

– Да нет! Не то… У этой чашки красноватый оттенок. А мама говорила, что это ее помада впиталась. Сейчас, уже без мамы, я хорошенько разглядела чашку. У края, в одном месте, действительно есть мутноватое пятно, краснота там немного гуще…

Неужели Фумико совершенно равнодушно говорит об этом? Кикудзи даже слушать не мог, не то что продолжать разговор на эту тему.

Он поспешно сказал:

– Здесь жуткий ливень. А у вас?

– Когда вы позвонили, как раз в тот момент тут так громыхнуло, что я вся съежилась.

– После дождя, наверное, посвежеет, а то такая духота… А я сегодня дома. Вот уже несколько дней не хожу на работу. Вы свободны? Может быть, придете?

– Спасибо. Я вообще-то думала зайти к вам, но раньше хотела устроиться на работу. Тогда бы и пришла, если бы все-таки решила прийти.

Прежде чем Кикудзи успел ответить, Фумико сказала:

– Но я так обрадовалась вашему звонку, что сейчас приду. Хотя… не стоит, наверное, больше видеться с вами…

Кикудзи подождал, пока кончится ливень, оделся и велел служанке убрать постель.

Он вроде бы не собирался приглашать сегодня Фумико и вдруг пригласил. И сам удивился.

Но еще больше его поразило ощущение легкости, наступившее после телефонного разговора. Стоило ему поговорить с Фумико, и груз вины перед госпожой Оота свалился с плеч.

Может быть, из-за голоса Фумико? Голос дочери воспроизводил все интонации матери, словно с ним говорила ожившая госпожа Оота.

Бреясь, Кикудзи забавлялся: стряхивал с кисточки мыльную пену прямо на листья кустарника, а потом мочил кисточку под струйками дождя, стекавшими с крыши.

После полудня кто-то пришел. Кикудзи выскочил в переднюю, надеясь увидеть Фумико. Но перед ним стояла Тикако Куримото.

– А-а, это вы…

– Давненько у вас не была, вот и решила проведать. Как вы себя чувствуете в такую жару?

– Неважно.

– Ай-ай-ай! И цвет лица у вас нездоровый.

Тикако, наморщив лоб, разглядывала Кикудзи.

Фумико, наверное, в европейской обуви придет, подумал он, а я, услышав стук гэта, почему-то решил, что это она…

– А вы, – Кикудзи в свою очередь посмотрел на Тикако, – зубы вставили… Сразу помолодели.

– Да, выдалось свободное время… Только слишком уж белые! Ну да ничего, скоро потемнеют.

Пройдя в ту комнату, где только что лежал Кикудзи, Тикако взглянула на токонома.

– Ничего нет, и чисто, и пусто стало, – сказал Кикудзи.

– Да, пусто. Что ж делать, ведь все время дожди шли. Но цветы-то уж могли бы… – Тикако повернулась к нему. – Кстати, что вы решили насчет сино?

Кикудзи молчал.

– Вам не кажется, что его лучше вернуть?

– Это уж мое дело.

– Не совсем так.

– Во всяком случае, не вам указывать, как мне поступить с ним.

– Не совсем так… – Тикако ослепительно сверкнула вставными зубами. – Я как раз для того и пришла, чтобы дать вам совет. – Она вдруг вытянула руки и взмахнула ими, словно отгоняя что-то. – Из этого дома надо изгнать колдовские чары, не то…

– Не пугайте, пожалуйста!

– Но я хочу предъявить вам определенные требования!.. Как сваха…

– Если вы имеете в виду дочь Инамура-сан, то я вам очень благодарен, но отказываюсь.

– Ну что вы, что вы! Отказываться от брака с девушкой, которая вам по душе, только потому, что сваха не нравится! Это просто глупо. Сваха всего-навсего мостик. Так, пожалуйста, топчите этот мостик. Ваш отец всегда пользовался моими услугами без всяких церемоний.

На лице Кикудзи отразилось явное недовольство.

Но Тикако уже вошла в раж. У нее поднялись плечи, как всегда, когда она говорила с увлечением.

– А как же иначе? Со мной ведь легко, не то что с госпожой Оота… Вообще, хорошо бы вам все рассказать обо мне и о вашем отце. Но, к сожалению, и рассказывать-то нечего. Для вашего отца я была пустое место. А минутное увлечение вспыхнуло и тут же угасло, я и ахнуть не успела… – Тикако потупилась. – Нет, я не держала в сердце обиды. Всегда была рада ему услужить. А он и пользовался моими услугами, всегда пользовался, когда была надобность… Мужчины это любят – пользоваться услугами тех женщин, с которыми у них что-то было. Впрочем, я не в накладе. Благодаря вашему отцу у меня развилась здоровая житейская мудрость.

– Гм…

– Так что эта самая мудрость в вашем распоряжении.

Может быть, она по-своему права, подумал Кикудзи. От Тикако повеяло вдруг беспечностью, беззаботностью.

– Понимаете, Кикудзи-сан, человек не может быть благоразумным и мудрым, если в нем слишком сильно мужское или женское начало.

– Да? Значит, мудрость среднего пола?

– Иронизируете? Ну, ну… Однако, когда превращаешься в существо среднего пола, начинаешь насквозь видеть и мужчин, и женщин. Вас не удивляет, как это госпожа Оота отважилась умереть, оставив дочь одну-одинешеньку? Ведь у молодой Оота-сан никого не было на свете, кроме матери. Я думаю, мать на кого-то надеялась. На вас, например, вы, мол, после ее смерти позаботитесь о девушке…

– Да как вы смеете!

– Я много думала об этом, очень много. И появилось у меня подозрение… Ведь госпожа Оота своей смертью помешала вашему браку. Смекаете? Не так-то все это просто. Был у нее свой резон умереть.

– У вас чудовищная фантазия, – сказал Кикудзи, но сам был сражен наповал этой фантазией. Словно молния ударила перед глазами.

– Кикудзи-сан, вы же сказали госпоже Оота, что посватались к дочке Инамура-сан?

Кикудзи отлично помнил, что рассказал, но сделал удивленное лицо.

– Я? По-моему, вы сообщили госпоже Оота по телефону о моем предполагаемом браке!

– Да, сообщила и попросила не мешать. Как раз в тот вечер она и умерла.

Наступило молчание.

– Однако, Кикудзи-сан, – снова заговорила Тикако, – интересно, откуда вы знаете, что я ей звонила? Она приходила к вам?

Кикудзи смешался, застигнутый врасплох.

– Ясно, что приходила! Я помню, как она тогда вскрикнула в телефон.

– Вот это здорово! Выходит, это вы ее убили!

– Можете считать, что я. Вам так легче будет. А я привыкла играть роль злодейки. Ваш отец за то и ценил меня, что по мере необходимости я всегда отлично исполняла эту роль. Вот и сегодня я в этой роли явилась к вам. Не ради памяти вашего отца, а так – сама от себя.

Кикудзи показалось, что эта женщина буквально исходит ненавистью и неистребимой, хронической ревностью. Но Тикако продолжала совершенно спокойно, словно разглядывала собственную ладонь:

– А вам, Кикудзи-сан, не следует знать, что делается в стороне от вас. Если уж очень неприятно, чертыхнитесь про себя – вот, мол, настырная баба, лезет и лезет не в свои дела. А я тем временем отгоню колдунью и сделаю так, чтобы добрый брак состоялся.

– Вы лучше не упоминайте больше об этом добром браке, сделайте одолжение.

– Хорошо, хорошо, мне и самой не хочется путать такое святое дело с госпожой Оота… – Тикако вдруг заговорила в более мягком тоне. – Впрочем, Оота-сан не была таким уж дурным человеком… Она, наверное, молилась, умирая, чтобы вы взяли ее дочь в жены. А вам небось ни единым словом об этом не намекнула…

– Опять вы с вашими глупостями!

– Но ведь так оно и было! Неужели вы думаете, Кикудзи-сан, что ей никогда не приходило в голову выдать за вас свою дочь? Если вы так думаете, значит, вы просто-напросто витаете в облаках. Она же была одержимая, и во сне и наяву мечтала только об одном – о вашем отце. Пожалуй, это можно назвать даже цельностью натуры. Она и дочь свою запутала, как в бреду действовала. А в результате жизни лишилась… Посмотреть со стороны – рок над ней тяготел или проклятие какое-то… И зачем она расставляла свои колдовские сети…

Кикудзи встретился взглядом с Тикако. Ее маленькие глазки экстатически закатились и в то же время смотрели прямо на него. Он не выдержал, отвернулся.

Кикудзи позволил развязать ей язык, не одернул ее, не остановил. И не столько из-за собственной уязвимости, сколько из-за оцепенения, охватившего его после чудовищного предположения Тикако.

Неужели госпожа Оота действительно хотела женить его на своей дочери?.. Такая мысль ему в голову не приходила. Да и не верил он в это.

Скорее всего, это злые, необоснованные домыслы Тикако. Ревность, такая же безобразная и неистребимая, как темное родимое пятно у нее на груди…

И все же слова Тикако были ошеломляющими, как удар молнии.

Кикудзи стало страшно.

А может, он сам мечтал об этом в глубине души?..

Ведь бывают же на свете случаи, когда увлечение мужчины матерью через какое-то время переходит на ее дочь… Но Кикудзи еще был пьян от объятий госпожи Оота, как же он мог увлечься ее дочерью? И все же он тянется к этой девушке, тянется всем телом, тянется, сам того не замечая. Неужели он действительно во власти колдовских чар?

Сейчас ему казалось, что он стал совершенно другим человеком после близости с госпожой Оота. Что-то в нем умерло, что-то онемело.

Вошла служанка.

– Барышня Оота-сан изволили пожаловать. Сказали, что, если у нас гости, они придут в другой раз…

– Что?.. Она ушла?

Кикудзи поспешно вышел в переднюю.