Текст книги "Контур жизни"

Я проучился в Пуй Чине шесть лет, в число которых входили средние и старшие классы средней школы. На уроках мы говорили на кантонском диалекте, но большая часть учебников у нас была на английском, за исключением учебников по географии, китайской литературе и истории. Единственный курс, который преподавался не на кантонском, – это курс английского языка. В этом курсе нам и домашние задания приходилось делать на английском, так что к моменту выпуска мы владели этим языком достаточно свободно.

Зато учителя математики в Пуй Чине были по-настоящему выдающиеся. По большей части они были прекрасны; мне пришлось уделять математике больше внимания, чем когда-либо прежде. Учителя физики были не так хороши, чем, вероятно, отчасти объясняется тот факт, что я в конечном итоге не стал физиком. Учителя химии, напротив, были замечательные, хотя как предмет химия меня никогда не захватывала по-настоящему. Поначалу математику я тоже не любил, но чем дольше я ей занимался, тем интереснее мне становилось – и отец всецело поддерживал мой интерес. Будучи по натуре философом, он помог мне увидеть мир через абстрактный объектив. В основе и математики, и философии лежит логика, вот почему мой отец так уважал математику. Он с радостью видел мой растущий интерес к этому предмету. Но помимо этого он всегда побуждал своих детей к поиску собственного пути – и собственного интересующего их предмета, каким бы он ни был.

В Пуй Чине и я, и другие учащиеся часто слышали рассказы о Сиу Юмтуне, который был на шесть лет старше меня и успел уже стать в школе легендой; Сиу прославился математическими успехами. Он получил самые высокие оценки и тестовые баллы в Гонконге и был хорошо известен. Наши пути пересеклись много лет спустя в США, и временами отношения между нами становились напряженными. Но в седьмом классе, когда жизнь для меня была много проще, а личные отношения много прозрачнее, дело обстояло совсем не так.

Школа Пуй Чин, основанная в 1889 г., располагается в Хоманьтине, который в то время был маленьким городком в западной части Коулуна, но с тех пор сильно урбанизировался. Добираться туда было несложно, и никто там, к счастью, уже не звал меня Грибком. Я выходил из дома каждое утро около 7:15 и шел на станцию железной дороги, где встречался с несколькими приятелями. Поездка до Коулуна на поезде занимала всего около 15 минут, и еще примерно столько же у нас уходило на путь пешком до школы.

Владела и управляла школой Пуй Чин баптистская церковь, и директор школы был видной фигурой в церковной иерархии, хотя я лично никогда не вникал особенно в религиозную сторону вещей. Занятия в школе начинались в 8:30. Как правило, у нас было несколько уроков с утра, обед в полдень, а затем еще пара уроков, которые заканчивались в 15:15. Поезд уходил ровно в 15:30, так что нам приходилось бежать из школы на станцию, в противном случае мы на него не успевали.

Привыкнуть и приспособиться к строгости академического климата Пуй Чина мне было нелегко, поскольку в моей предыдущей школе в Шатине учились в основном дети фермеров, намного проще относившиеся к академическим успехам. Новая школа была намного ближе к верхушке общества, и меня нередко дразнили за поношенную одежду и за объедки, которые я приносил на обед, вместо того чтобы нормально поесть в одном из близлежащих заведений.

В средних классах учитель был не слишком мной доволен, поскольку я много болтал во время уроков. Школа работала по четвертной системе, и в конце каждой четверти каждый учащийся должен был показать родителям замечания учителей и получить под ними подпись. «Любит разговаривать и вертеться» – так выглядела первая запись учителя обо мне. После второй четверти комментарии были аналогичны, а в третьей четверти я «немного улучшил поведение».

Первый год в новой школе я трудился довольно усердно, намного усерднее, чем привык, но такого усердия, очевидно, было недостаточно, чтобы удовлетворить учителей. Два предмета доставляли мне самые серьезные проблемы: музыка и физкультура. На уроках я пел отвратительно и никогда не попадал в ноты. Учитель еще усугублял и подчеркивал эту проблему – он часто ставил перед классом лучших и худших певцов и просил их петь. Мои соло нелегко было выносить: и слушателям, и особенно мне самому. Никто не хотел петь вместе со мной из опасения, что пострадают их собственные оценки заодно с моими.

Учитель не проявлял милосердия к моим музыкальным недостаткам. В те времена волосы у меня на голове, как правило, стояли дыбом, и как бы я ни старался, я был не в состоянии заставить их лежать аккуратно. «Вы видите, насколько этот мальчик ленив, – часто жаловался учитель музыки. – Он совершенно не умеет петь и ленится даже причесываться».

В первый год я завалил музыку, несмотря на все усилия научиться петь: каждую субботу я занимался с двоюродным братом, который был преподавателем игры на пианино. Мне пришлось пересдавать музыку летом, и на этот раз я ее сдал. Но в моем личном деле так и осталась красная отметка, символизирующая несданный зачет, – ни один учащийся не хотел бы иметь такую у себя.

Я получил также красную отметку (или две) по физкультуре. Я пробегал 50 метров за 9,5 секунды – это считалось медленно – и мог подтянуться только два раза. Я сумел больше 30 раз сделать подъем корпуса из положения лежа, но до 50, которые считались для нас нормой, все равно не дотягивал. Хвастаться в смысле результатов мне было нечем, но я старался, а это тоже кое-чего стоит.

В тот первый год математика меня особенно не заинтересовала, вероятно, потому, что в ней не было вызова. Нашей учительнице тогда едва исполнилось 20, и она вела себя с нами скорее как старшая сестра, чем как учитель. По неопытности ей трудно было оживить интерес к своему предмету. Однако через несколько лет, когда я сам стал учителем и с трудом осваивался в этой роли, я намного лучше понял ее и посочувствовал.

На второй год я почувствовал наконец вкус математики. У нас был очень сильный учитель, и преподавал он евклидову геометрию. Я с изумлением увидел, как далеко можно зайти и как много теорем можно доказать, если начать с пяти простых аксиом. По какой-то причине, которую я в то время не мог сформулировать, эта идея очень меня обрадовала, и я стал самостоятельно играть с этим подходом.

Я поставил перед собой следующий вопрос, который, как мне кажется, придумал сам: можно ли при помощи только линейки и циркуля построить единственный треугольник, если известны любые три величины из следующего набора – это могут быть длины сторон треугольника, величины углов, длины медиан (отрезков прямой, идущих от середины стороны к противоположной вершине) или длины биссектрис? И всегда ли такое построение возможно? Я очень быстро понял, что в этой задаче должно быть хотя бы одно исключение: зная величины всех трех углов, невозможно построить единственный треугольник. Существует бесконечное количество таких треугольников разных размеров, но с одинаковыми заданными углами. Так что задание в этом случае очевидно невыполнимо.

Все остальные варианты при этом работали, насколько я мог сказать, за исключением одного, который еще на некоторое время захватил мое внимание и интерес. Предположим, вам известна длина стороны треугольника, величина одного из углов и длина биссектрисы одного из углов. Можно ли построить соответствующий треугольник при помощи только циркуля и линейки? Я трудился над этой задачей большую часть года, но продвинулся мало. Я думал о ней в поезде и по дороге на станцию, но не мог доказать, что это действительно так. Хотя в какой-то степени это вызывало раздражение, одновременно неудача подстегивала мой интерес: мне очень хотелось выяснить, нарушается ли в этом случае сформулированное мной общее правило.

Среди моих одноклассников было несколько довольно хулиганистых ребят, которые с удовольствием третировали меня в обед или во время спортивных соревнований на открытом воздухе. Один упитанный мальчик, к примеру, имел отвратительную привычку стискивать мою руку так сильно, что в ней сначала покалывало, а потом рука начинала терять всякую чувствительность. Почему этот мальчик так делал, было не всегда понятно, но его пальцы оставляли на моей руке отметины. Единственное, пожалуй, что спасало меня от подобного нежелательного внимания, было то, что и он, и другие ребята знали, что я могу помочь им с математикой. Поэтому они старались поддерживать со мной хорошие отношения.

Однажды во время игры в футбол мяч прилетел мне в лицо с такой силой, что я едва не потерял сознание. Другим мальчикам это показалось бесконечно забавным. Они посмеялись надо мной тогда и смеялись во многих других ситуациях. В какой-то момент я так разозлился, что сказал: «Если вы такие великие, то вот задача, которую я сам придумал. Посмотрим, сможете ли вы ее решить». Я повторил им задачу про треугольник, с которой безуспешно боролся, и никто из них, конечно же, не смог ничего с ней сделать. Учитель математики, которому рассказали о задаче, тоже не смог ее решить.

Занятия в школе шли с понедельника по пятницу и по субботам до полудня. В субботу после уроков у меня оставалось немного времени перед поездом, и я часто проводил это время в книжном магазине в Коулуне. Я читал там книги по математике, поскольку покупать их мне было не на что. Однажды я обнаружил там книгу, в которой обсуждалась та самая задача, над которой я безуспешно трудился, – задача, которую, как мне казалось, я придумал сам. Я узнал, что решить ее невозможно, что принесло мне немалое облегчение. В книге приводилось полученное не так давно доказательство того, что невозможно построить один и только один треугольник, удовлетворяющий трем перечисленным условиям.

Я был в восторге: «моя задача» поставила в тупик других людей, и лишь недавно удалось показать, что она не имеет решения. Я понял также, что эта задача аналогична задаче, известной уже много столетий: можно ли разделить угол на три равные части при помощи только линейки и циркуля (так называемая задача о трисекции угла)? Нет, нельзя. Невозможно решить и другую давнюю задачу – найти так называемую квадратуру круга, то есть построить квадрат с площадью, равной площади заданного круга, при помощи все тех же двух инструментов. Я с немалой гордостью понял, что моя задача относится к той же категории, что и две эти классические задачи. Тот факт, что я не смог ее решить, не был признаком поражения. Напротив, он ставил меня в один ряд с известными и даже великими людьми.

Весь этот долгий рассказ призван всего лишь показать, что на второй год учебы в Пуй Чине я с удовольствием занимался математикой и демонстрировал неплохие успехи, хотя музыка мне по-прежнему не давалась, да и с английским языком приходилось сражаться. Китайскую литературу у нас преподавала мисс Пун – молодая женщина лет примерно 22. Она была очень строгой и не давала никому спуску. Я до сих пор помню, какие остроконечные очки она носила в то время. Много лет спустя, когда я случайно встретил ее, подобных очков на ней не было. Я спросил, почему она с такой строгостью к нам относилась, и она сказала, что наша школа славилась тем, что в нее брали непослушных детей, особенно мальчиков. Ей казалось, что такие острые углы на очках помогут ей слегка припугнуть непослушных детей.

В том году президент школы обратился к учащимся на общем собрании. Когда он вышел на подиум, дети так шумели, что говорить было невозможно. Он поругал нас за неуважительное поведение и велел учителям навести порядок. К тому же многие учащиеся, добавил он, не носят галстуков вопреки освященной временем школьной традиции. Ко мне это замечание в тот момент относилось – и этот факт отметили и мой учитель, и «классная руководительница» мисс Пун. Я был в стандартной школьной форме, но без галстука, хотя у меня было тому некоторое законное оправдание: мое дыхательное горло (или трахея) имело диаметр вчетверо меньше обычного. Галстук на шее дополнительно затруднял мне дыхание, поэтому я обычно надевал его перед самым началом уроков. В тот день, однако, поезд опоздал, и мне пришлось бежать со станции; галстук был у меня в кармане, и у меня просто не было возможности надеть его перед собранием. После выговора президента я начал поспешно завязывать галстук, но было уже поздно.

Мисс Пун вызвала меня к себе на разговор после уроков. Она сказала, что я буду наказан за нарушение формы одежды. За каждое нарушение в школе начислялись штрафные баллы, и я должен был получить два таких балла за отсутствие галстука, каковое мисс Пун сочла серьезным оскорблением президенту и признаком неуважения ко всему ученому сообществу. Тех, у кого набиралось девять баллов, навсегда исключали из школы. Еще она сказала, что пошлет моему отцу сообщение об этом происшествии, и я знал, что ни к чему хорошему это не приведет. Неминуемое наказание вызвало у меня слезы, поскольку я не знал, к каким еще неприятностям это может привести.

Пока я рыдал, мисс Пун смотрела на меня так, будто никогда прежде по-настоящему не замечала. Пока я ожидал «приговора» и не мог больше ни о чем думать, она застала меня врасплох вопросом о том, почему я так плохо одет. Я сказал, что у меня больше ничего нет. После этого она посмотрела на то, какой я худенький и бледный, и подумала, что я, возможно, недоедаю. Она спросила, как я питаюсь. Когда я рассказал ей, чего и сколько съедаю обычно за день, она сказала: «Твой отец профессор, а у тебя не хватает одежды и еды?» После того, как я рассказал немного подробнее о наших обстоятельствах, она проявила ко мне большое сочувствие и даже дала мне немного сухого молока и другой еды, чтобы я мог чуть пополнить свой жалкий рацион.

Этот случай стал для меня своеобразным поворотным пунктом. Я был тронут ее добротой; за все годы, сколько я помню, я почти не встречал подобного отношения со стороны учителей или других работников школы. Я решил, что не должен подвести мисс Пун. Поэтому я поклялся лучше учиться и выполнил свою клятву, чем бесконечно обрадовал отца. С этого момента второй год моей учебы пошел вполне успешно. Помимо растущего интереса к математике я вплотную занялся элементарной физикой.

Несмотря на мою решимость, третий год в Пуй Чине оказался катастрофическим по причинам, которые от меня никак не зависели. Моя вторая по старшинству сестра Шинху, учившаяся в старших классах в Макао, вернулась домой серьезно больная. Мама все бросила, чтобы за ней ухаживать, но Шинху, к несчастью, становилось все хуже и хуже, и сестра умерла в возрасте 19 лет в сентябре 1962 г., сразу после начала учебного года. Такое трагическое развитие событий потрясло и глубоко опечалило нас всех. Я впервые в жизни видел, как папа плачет, и это меня шокировало. Одновременно я, тоже впервые в жизни, испытывал чувство потери.

Но это было лишь началом наших бед. Отец в то время возглавлял программы по философии, истории и литературе Китая в (ныне не существующем) Гонконгском колледже – школе, которую он основал вместе с человеком по имени Чань Шукуй, который был президентом колледжа. Казалось, что карьера отца развивается хорошо: он только что закончил писать книгу о западной философии и собирался начать другую, о китайской философии. Но возникли различные сложности, связанные отчасти с тем, что Гонконг был очень сложным местом. В то время он был населен большим числом беженцев, в число которых входила и наша семья, и значительным числом шпионов из материкового Китая, с Тайваня, из США и Великобритании. Отец рассказывал, что тайваньское правительство делало руководству Гонконгского колледжа весьма своеобразные предложения. Тайваньские чиновники заверяли таких людей, как Чань, что после захвата Китая – а эту перспективу они считали неизбежной – ему достанется непыльная государственная должность, например мэра какого-нибудь городка в материковой части страны, при условии, что он разрешит шпионам беспрепятственно внедряться в колледж.

Хотя отец был категорически против этого предложения, Чань, как он мне сказал, не прочь был его принять. Чань пытался избавиться от отца, чтобы его место мог занять кто-нибудь настроенный более позитивно по отношению к тайваньскому предложению. Условия контракта моего отца не позволили бы Чаню уволить его просто так, но отец решил в знак протеста сам подать в отставку, поскольку перестал уважать принципы руководителя школы.

Отец оставил работу в ноябре 1962 г. Примерно в то же время он потерял должность преподавателя в колледже Чун Чи из-за близких отношений с главой колледжа Лин Даояном, который вот-вот должен был лишиться этого руководящего поста. В результате такого оборота событий доходы нашей семьи резко упали. Неприятности с работой вкупе с недавней смертью дочери ввергли отца в глубокую депрессию.

Примерно через два месяца, во время празднования китайского Нового года, отец заболел. Он чувствовал себя так плохо, что не мог спать по ночам. Мы считали, что причиной его болезни была съеденная накануне порция крабов, возможно, испорченная. Не исключено, что испорченные крабы действительно были одним из факторов, повлиявших на его состояние, но оказалось, что со здоровьем у отца были более серьезные проблемы, о которых еще только предстояло узнать. Поскольку денег у нас тогда было очень мало, он пытался лечиться недорогими китайскими травками и снадобьями. Ничего не помогало, и здоровье его продолжало ухудшаться. Мама попыталась обратиться за помощью к своему младшему брату, который разбогател, открыв успешную частную католическую среднюю школу, – к тому самому брату, которого мой отец великодушно поддерживал много лет назад. Мама попыталась занять у него денег, чтобы обеспечить отцу более качественную медицинскую помощь, но брат отказал ей в помощи.

Моя мать была гордой женщиной и ненавидела о чем-то просить, но тогда она в отчаянных попытках помочь мужу обращалась за помощью ко всем, к кому только могла. В апреле 1963 г. несколько учеников отца скинулись, чтобы отправить его в больницу, где практиковали западные врачи. Вскоре после этого мы узнали, что он страдает от интоксикации, вызванной раком почки. Отец лег в больницу на лечение, хотя финансово мы не могли себе этого позволить. Через пару недель он уже не мог разговаривать. Вид этого мудрого и красноречивого человека, лишенного способности говорить, разрывал мне сердце.

Я часто посещал отца в больнице, хотя добираться до нее из школы приходилось долго и трудно, с множеством пересадок. Когда положение отца стало отчаянным, один из его учеников устроил нас в гостиницу неподалеку, чтобы нам не приходилось далеко ездить к нему. Мы все тогда впервые оказались в гостинице, хотя это, безусловно, не было поводом для радости. Однажды июньским вечером, забежав ненадолго в гостиницу, я вернулся в больницу и застал маму в слезах. Мне не нужно было ее спрашивать, что случилось, – один взгляд на ее лицо сказал мне все.

Мой чудесный, поразительный отец – благородный ученый, ставивший ученость и честь превыше всего остального, – только что умер. Вся семья была убита горем. На наш дом как будто обрушилось землетрясение, мгновенно разрушив фундамент, обрушив верхние этажи и оставив после себя кучу обломков. Все внезапно и необратимо изменилось – и, можно даже не говорить, изменилось к худшему. Жизнь в том виде, какой знала ее наша семья, внезапно подошла к концу, и мы представления не имели, что за этим последует.

Глава 2
Жизнь продолжается

СМЕРТЬ ОТЦА сильно ударила по мне, погрузила в незнакомое состояние, в котором я ощущал несколько плохо совместимых чувств, и все неприятные. Сильная тоска затопила меня, поднявшись из каких-то глубин, о существовании которых я до этого даже не подозревал. Я чувствовал ноющую боль, которую не мог локализовать, и какое-то всеобъемлющее оцепенение.

Это на психологическом уровне. Но, помимо этого, я чувствовал, что потерял моральный компас – ведь отец был добродетельным человеком и всегда направлял нас в верную сторону. Именно от отца мы узнали, как важно усердно работать и иметь моральные принципы. Уроки, преподанные нам отцом, часто основывались на трудах Конфуция. Теперь, когда отца не стало, нам всем казалось, что исчез и центр притяжения нашего маленького мирка, организующий принцип нашей жизни.

Однако материальное положение было настолько тяжким, что у нас не было времени предаваться горю, не было и реальной возможности уйти в себя и отключиться от окружающей действительности. Я понимал, что не только все обстоятельства существования нашей семьи изменились, но и мне лично придется измениться тоже. Я чувствовал настоятельную необходимость начать зарабатывать какие-то деньги для поддержания семьи. Но дело было не только в этом. Я понимал, что без отца, на которого в сложной ситуации всегда можно было опереться, мне придется быстро повзрослеть и начать принимать решения самостоятельно, причем любые мои решения будут затрагивать и остальных членов моего клана.

Таким образом, смерть отца стала для меня поворотным пунктом. Я вынужден был отказаться от китайской традиции, крепко вбитой нам в головы, – представления о том, что в любой ситуации человек может рассчитывать на сильного главу семьи, который всегда готов взять на себя заботу о родных. Настал момент, когда я должен был побороться за собственное будущее. Но, что бы я ни делал, в меру своих сил, я по-прежнему испытывал мучительное желание поступать так, чтобы отец мог мной гордиться, хотя его уже не было с нами и он не мог меня видеть. Все 14 лет, которые нам суждено было провести вместе, он испытывал непоколебимую уверенность во мне, хотя я не всегда соответствовал его ожиданиям.

К собственному моему удивлению, я начал, совершенно спонтанно, читать на память некоторые из тех китайских стихов, с которыми он познакомил меня много лет назад, – это был способ вновь почувствовать связь с ним. Прежде я смотрел на эти стихи без энтузиазма и занимался ими только по принуждению, но теперь я стал воспринимать их более серьезно и заучил наизусть, как когда-то велел отец. Чтение этих стихов стало не просто моим хобби, но и средством облегчить боль утраты; позже эта привычка помогала преодолевать трудные периоды жизни.

Кроме того, я начал читать философские книги из коллекции отца, которые ни в коем случае не были простыми для понимания. При этом мной не двигало желание улучшить свое образование, хотя это происходило само собой. Моей целью было лучше понять, как и о чем отец любил думать. В этих текстах я находил его следы – ниточки, которые запускали механизмы моей памяти, а это, в свою очередь, успокаивало меня. Я пришел к этим упражнениям естественно, почти подсознательно. Они помогали мне укрепить связь с отцом даже после того, как он нас покинул.

Мое отношение к школе тоже изменилось. Я решил, что буду работать усерднее и стану более сосредоточенным, чем был в прежней беззаботной жизни. Ставки теперь были выше, и я не хотел никого подвести – ни отца, ни мать, ни даже себя самого. Отличная учеба предлагала мне, насколько я понимал, единственный возможный путь к успеху. У меня был только один шанс отличиться, и если бы я потерпел в этом неудачу, то отступать мне было бы некуда.

С учетом заработка отца, которого мы лишились, и медицинских расходов, накопившихся за несколько месяцев, предшествовавших его смерти, все наши сбережения растаяли без следа. В Китае нет пособий – ни социальных, ни выходных – и пенсий. Все, что у вас есть, – ваше жалованье, а когда работа заканчивается – или, что еще хуже, умирает работник, – то, как правило, не остается почти ничего. В нашем случае не осталось вообще ничего, кроме долга за полгода аренды дома и стопки неоплаченных счетов.

Но первым пунктом в нашей повестке дня были похороны. Проявить уважение к покойному считается в Китае очень важным делом. Церемония, которую мы готовили, призвана была не только почтить моего отца наилучшим образом, но и сохранить достоинство нашей семьи. Мы с братьями и сестрами несколько недель до и после смерти отца пропускали занятия в школе. Моя сестра Шинъюэ и ученики отца взяли на себя организацию похорон, а мы, остальные, помогали им в этом как могли. Во-первых, нам необходимо было найти землю для могилы. Это, конечно, стоило денег, и похоронной конторе тоже пришлось заплатить. К счастью, часть этих расходов взяли на себя состоятельные друзья отца. Это позволило нам приобрести небольшой участок земли в районе Новых территорий, к северу от Коулуна.

Мы с братьями и сестрами почти ничего не знали о похоронах и, в сущности, делали то, что нам говорили. В частности, нам велели провести ночь перед церемонией в зале похоронной конторы, где стоял гроб с телом отца; по легенде, это должно было то ли привлечь защиту добрых духов, то ли отпугнуть злых. Мы так и сделали, хотя на самом деле понятия не имели, что пытались при этом сделать с духами – плохими ли, хорошими или еще какими-то. Я прочел все стихи, выставленные в похоронном зале; их посвятили отцу его ученики. Такие стихи пишутся в определенной форме, известной как двустишие и состоящей из двух связанных между собой предложений. Я с удовольствием читал их, всякий раз узнавая что-то новое об отце и о том, каким видели его другие люди.

На следующий день в соответствии с традицией мы все оделись в белое и встали на колени вокруг портрета отца, окруженного цветами. Всякий раз, когда кто-то приходил выразить уважение отцу, этот человек кланялся трижды, и мы все тоже кланялись. Так продолжалось весь день. Это было очень утомительно, но одновременно очень трогательно. Я, хотя и был переполнен горем, почему-то не плакал – или не мог плакать.

После похорон нам нужно было многое сделать. Пора было решать проблемы, включая вопрос с арендной платой. К счастью, домовладелец обошелся с нами великодушно; зная, какую потерю мы только что пережили, он сказал, что простит нам долг, если мы быстро съедем и освободим дом. Мама нашла для нас в Шатине жилье подешевле – но, конечно, это был уже не чудесный дом с видом на море, в котором мы прожили несколько лет. Это была хижина из двух комнаток, расположенная рядом с загоном для свиней. Никого не удивляет, что жизнь рядом со свинарником может быть ароматной, но оказалось, что она может к тому же быть довольно шумной. Наши «соседи» каждое утро поднимались рано, еще до 6 часов, и сразу же начинали хрюкать, фыркать, валяться и всячески резвиться, как это водится у свиней.

Нет нужды говорить, что это было не самое спокойное место для жизни, но зато цена была как раз – или по крайней мере почти – доступной для нас. После смерти отца и Шинху и отъезда самой старшей нашей сестры Шиншань в Англию, где она училась на медицинскую сиделку, нас из 10 человек осталось семеро, и теперь эти семь человек должны были ютиться в крохотной хижине. Бытовые условия были такими плохими, что хуже, наверное, не бывает, и окрестные дети смотрели на нас сверху вниз из-за того, что мы были бедны и жили в такой жалкой пародии на дом.

Конечно, в этом не было ничего нового; мы привыкли к насмешкам такого рода и соответствующему отношению. Но невозможно было отрицать, что в нашей жизни в тот период шла черная полоса – самая черная в нашей жизни. Мы все надеялись, что достигли «дна» и что скоро наши дела пойдут в гору.

В этот момент и объявился дядя, который предложил нам выход из наших затруднений. Он сказал, что купит ферму где-нибудь недалеко от Гонконга. Мы тогда сможем бросить школу и работать на него, продолжая гордую традицию разведения уток. Кому-то такое предложение могло бы показаться великодушным, но для меня оно звучало ужасно. К счастью, мама была со мной согласна и слышать не хотела об утках. Она понимала, что даже в нашем трудном положении принять такое предложение было бы унизительно и недостойно. Вместо этого она хотела, чтобы мы жили согласно желанию отца – то есть продолжали учиться и стали учеными или по крайней мере продвинулись бы по этому пути настолько далеко, насколько смогли. Она, как и отец, чувствовала, что приобретение знаний и развитие ума важнее погони за деньгами. В жизни должно быть место большему, учил нас отец, чем простое удовлетворение материальных потребностей.

Это было очень трудно, с учетом катастрофического недостатка у нас ресурсов, но мама каким-то образом нашла возможность заплатить необходимую сумму, чтобы мы могли остаться в школе. Это удивило многих, даже кое-кого из наших учителей, которые тогда ожидали, что мы в любой момент бросим учебу. Мама уже несколько лет недоедала и страдала от анемии, но при этом делала все возможное, чтобы мы не мучились от недостаточного питания. Иногда, когда мы допоздна засиживались за занятиями и выбивались из сил, она потчевала нас ароматным бульоном из говяжьей печени или свиных мозгов, который неизменно придавал нам энергии и бодрости на какое-то время.

Оглядываясь сегодня на все, что делала наша мама, я поражаюсь силе и решимости, которые она демонстрировала в таких тяжелых обстоятельствах. Некоторые считают меня невероятно настойчивым и упорным – качества, которые я применяю, в частности, к решению сложных математических задач, – и я уверен, что унаследовал часть своего упорства от матери. Ее умение ободрить нас, даже в те моменты, когда сама она терпела такие лишения, побуждало меня вкладывать в учебу всю душу. И когда я, в конце концов, обрел известность в академическом мире, она была благодарна за то, что ее усилия не пропали даром.

Я тоже был благодарен тогда, в 14 лет, когда она отказала брату и не позволила ему вовлечь нас в разведение уток, что неизбежно обрекло бы на жизнь в постоянной нужде. Ее решение соответствовало не только желаниям отца, но и моим желаниям тоже, потому что я к тому моменту уже твердо решил – так твердо, как вообще можно решить в 14 лет, – оставить свой след в науке.

Моей первой задачей на этом фронте было сдать все экзамены, которые я пропустил за время многонедельного отсутствия, и подготовиться к главному итоговому экзамену, который проводился в конце третьего года обучения. С математической частью экзамена я, как обычно, справился хорошо, с остальными предметами, за исключением физкультуры, – тоже как обычно – неплохо.

Путь до школы от нашего нынешнего жилища – «Свинарника» – занимал больше времени, чем раньше, потому что до железнодорожной станции мне приходилось идти пешком почти час. Дорога в оба конца получалась длинной, что оставляло мне мало времени на занятия и на сон. Тогда бывший ученик отца К. Ли предложил мне помощь. Только что на верхнем этаже нового семиэтажного здания, воздвигнутого правительством после тайфуна, который убил десятки людей и разрушил немало зданий, была открыта начальная школа. Школа эта располагалась ближе к Пуй Чин, чем наш дом, и Ли разрешил мне ночевать в одном из классов, чтобы не тратить так много времени на дорогу.