Текст книги "Ночной консьерж"

– Ага! Все интересней и интересней. Продолжай, капитан!

– Шесть месяцев назад смежники из «Ка-пятнадцать» задержали на таможне японского дипломата. В его багаже обнаружили шесть советских орденов высшего достоинства, в разное время похищенных у их кавалеров. Две Славы, три звезды Героя и Александр Невский. Разумеется, все именные. Конечно, дипломатический багаж не должен был досматриваться, и японец прошел бы через таможню свободно… если бы не сигнал, который своевременно поступил в Управление. Вы удивитесь, но культурную программу в российской столице для японца организовал…

– По тонкому ходит! Гимнаст! – В голосе Казбекова в этот момент звучало больше восхищения, чем осуждения. – Конечно, сигнал – его рук дело. И снотворное вместо амфетаминов твоему актеру он подсунул, и акробата подставил… А почему? Чем они ему не угодили? Шантаж? Вымогательство? Кстати, почему ты мне его не показываешь?

Романов выложил из папки на стол несколько фотографий. На них в разных ситуациях и в разных компаниях был запечатлен молодой человек, чью внешность вряд ли можно назвать яркой или заметной. Самым выразительным пятном в этой внешности были волосы. Средней длины, торчащие в разные стороны аккуратно уложенными сосульками огненно-рыжие волосы. Если бы не они, тогда бы в снимки, где группировались несколько человек, приходилось бы вглядываться, чтобы отыскать худощавую фигуру Сержа. Одет везде неброско, но присмотревшись, каждый, кто разбирается, согласился бы, что одежда на нем дорогая и, возможно, сшита на заказ.

Уделив фотографиям несколько минут, полковник Казбеков пожалуй, сумел выделить лишь две особенности во внешности Сержа, кроме волос. Во-первых, глаза. Они были крупные, как две сливы, темные и абсолютно непроницаемые. В этих черных омутах невозможно было даже разглядеть зрачки. А во-вторых, уши. Уши персонажа были изрядно оттопырены от черепа, росли почти перпендикулярно к нему. Будь они больше на ладонь, голова выглядела бы как крест, а сам Серж походил бы на церковь. Ходячая церковь… Поморщившись, полковник быстро отогнал от себя религиозные образы и переспросил:

– Так чем эти гости столицы перед ним провинились?

– Мы можем только предполагать, – пожал плечами Романов. – В детальной разработке у нас он не был. Те случаи, о которых я вам рассказал, попали в наше поле зрения случайно, и вывод о его причастности мы делаем только потому, что как профессионалы не имеем права верить в совпадения. Но, понаблюдав за ним, я пришел к выводу… Точнее, мне кажется…

– Капитан! Вы офицер или гадалка?! – одернул подчиненного Казбеков.

– Виноват. Я думаю, они его обидели. Сказали или сделали что-то такое, что вывело его из равновесия. Он не выносит, когда им пренебрегают или командуют слишком явно. Бесится, когда прямо или косвенно ему указывают на его положение… если говорить деликатно – обслуживающего персонала.

– Скажи какая неженка! А чего же он подался-то в прислугу к богачам, если такой ранимый?

– Трудно сказать. Повторяю, его подробной разработкой мы пока не занимались. Скорее всего, не нашел другого выхода. Талант большой, требует реализации, рвется наружу, а как его выразить, никого не обслуживая? Такое время…

– Ты его еще героем нашего времени обзови…

– В каком-то смысле так и есть. Без иронии. Я бы сказал – герой, адекватный времени. Вынужден обслуживать и мучается от этого. Полстраны таких… Хотя этот не особенно мучается. Активен, как видите…

– Давай, капитан, без лирики! Как ты вообще на него вышел?

– Поступил сигнал, – скромно опустил глаза капитан. – Слава богу, бдительных людей у нас еще хватает.

– Конкретней?

– Вам, конечно, знакомо это лицо? – Романов положил на стол фотографию обложки «Vanity Report», на которой красовался голливудский суперстар Лео в образе идеальной модели для демонстрации шляп – гангстера из нового фильма Большого Итальянца.

– Дочка его любит. Значит, я – не очень.

– Наш персонаж прямо сейчас развлекает этого пижона в Москве. Ведут себя спокойно, почти ничего не нарушают. Кроме одного… он помог ему похитить сибирского котика, редкое животное, из рязанского зоопарка.

– Зачем? Голливудская звезда торгует редкими животными? Им что, в Голливуде зарплаты урезали? Или с жиру бесится?

– Да нет. Это его маленькая, но пламенная страсть – собирать свой зоосад редких животных. – Капитан поморщился. – Нам стало известно о сделке из анонимного источника. С этого все и началось. – Капитан потряс папкой. – Я собрал досье на персонажа, проверил его клиентов, обнаружил серию несчастных случаев и не поверил в совпадения.

– Превосходно, просто замечательно. – Полковник потер руки и на несколько секунд снова превратился в доброго дядюшку. – Идеально подходит. Он именно тот, кто нам нужен. Не надо никаких шоферов, дворецких, официантов… Этот шнырь нам за всех отработает!

– Я тоже так подумал, – скромно склонив голову, сказал Романов.

– Ну-ну… Молодец, отличная работа! Но если что пойдет не так… ответишь за него головой. Не обессудь, как обычно! – Полковник сдвинул брови и резко поменял тон: – Приказываю начать операцию «Шейх». Первое – позаботься о рекомендациях для нашего персонажа от надежных, самых авторитетных источников. Мансур должен их получить и обязательно клюнуть… Второе… – Полковник задумался. – Что-то мы его все время то героем, то исполнителем, то персонажем зовем. Какой он герой? Надо присвоить кодовое имя. Сергей… Серж… Кацуро… Кац… Слишком по-еврейски.

– Он сам себя называет Ночной Консьерж Москвы…

– Значит, будет у нас просто Консьерж. Решили. Теперь вопрос второй – вербовка агента под кодовым именем Консьерж. Что у тебя в этом доносе про кролика?

– Про котика…

– Да какая разница.

– Наша голливудская звезда, его подружка-модель и… котик вылетают в Нью-Йорк завтра, рейсом двести семьдесят пять в девятнадцать двадцать.

– А Консьерж, конечно, поедет их провожать… Ну что ж, мы присоединимся. Устроим сердечные русские проводы. Я, пожалуй, лично буду.

Капитан постарался скрыть удивление. Последний раз, он помнил, полковник Казбеков выезжал на оперативную разработку года три назад. Тогда поступил сигнал о трупе женщины в квартире одного известного киноартиста. Полковник выехал на место, самостоятельно проверил все факты, начиная с личности погибшей и заканчивая всеми отпечатками пальцев в квартире, и позаботился, чтобы это происшествие никогда не попало в сводки, а женщина отныне считалась пропавшей без вести.

– Чего ты глаза отводишь? – прочитал его реакцию Казбеков. – Я и сам удивляюсь. Но сердцу не прикажешь. Что-то мне очень захотелось понаблюдать этого персона… то есть Консьержа в жизни. Так что прикажи запрягать, завтра поедем. А пока – свободен.

Выйдя из кабинета Казбекова, Романов с облегчением выпустил из себя многоэтажную брань и потянулся за сигаретой.

Прикурив и сделав пару жадных затяжек, он набрал телефонный номер. Дождавшись, когда после пяти гудков наступит соединение с почтовым ящиком абонента, Романов сообщил в трубку:

– Операция «Шейх» началась. Будьте готовы.

Глава шестая

«Давно мечтал о знакомстве с волшебником))». Эта фраза, усиленная двумя вульгарными смайликами, почему-то взбесила Сержа, ненадолго выведя из затяжного ступора. А с убийцей ты не мечтал познакомиться, лось норвежский? Или откуда он там? Из Швеции?

Серж хлопнул ладонью по столу, заставив пепельницу подпрыгнуть и выбросить на темное дерево пару окурков. Он смахнул окурки на пол, набросил шелковый халат на голое тело, пошатываясь, добрел до кухни и одним глотком опустошил бутылку «Тана». Бутылка лежала в руке, как граната, которую необходимо было метнуть, хотя бы для того, чтобы от нее избавиться. Чтобы взорвать чью-то жизнь, граната необязательна. Иногда вполне достаточно бутылки.

Мысли об убийстве преследовали его с детства. Почему-то любая несправедливость, которая в том возрасте воспринималась особенно остро, должна была караться в детском сознании непременно смертью. Он желал катастроф автомобилям, обливавшим его водой из луж. Рисовал в воображении муки дворовых хулиганов, когда их будут вешать, так же, как они только что повесили серого кота-инвалида. А сколько раз, закрыв глаза, он лично расстреливал школьных учителей, незаслуженно поставивших тройку или наоравших на ученика из-за собственного плохого настроения.

Позднее, задумавшись впервые о том, как и почему жизнь переходит в смерть, он неожиданно открыл для себя, что смерть может быть таким же призванием для человека, как и его жизнь. Если в жизни имеется смысл, значит, она дается для того, чтобы человек, проживающий эту жизнь, совершил что-то, вложив свою крупицу в общее движение мира. Подразумевается, что он совершит нечто созидательное, полезное, разумное. А если человек своей сущностью заряжен на обратное? Запрограммирован на разрушение? Так не лучше ли, если он умрет до того, как успеет что-то важное разрушить? В этом случае его смерть станет общественно полезным поступком. И как быть с героями, которые убивают антигероев? Ведь в любой книжке такое убийство вызывает у других персонажей и у читателя самые положительные эмоции. Значит, герой созидателен в убийстве, а антигерой оправдывает своевременной смертью свою злодейскую жизнь? Смерть может нести пользу, а убийство может быть призванием. Конечно, все его мысли про убийства были полны штампов, и винить в этом следовало только литературу.

В детстве почти все его свободное время было отдано чтению. Вряд ли он испытывал врожденную тягу к художественному слову, это чтение было вынужденным последствием. Необходимость ежедневно сбегать из крошечного мирка, населенного роботами, ведущими конвейерное существование, как котенка в миску с молоком, утыкала его в книжные страницы.

Из городка, где он обитал между школой, домом, Дворцом культуры и двором, среди пустых бутылок, рваных газет, которые никто не читал, в атмосфере обреченности на скуку, нищету и бессмысленность он предпочел сбегать в приключенческие романы. Целыми днями он воображал себя пятнадцатилетним капитаном, Диком Шелтоном, рыцарем Айвенго… Он дрался на турнирах, разоблачал негодяев, вел корабли сквозь шторма, искал сокровища, выживал на необитаемом острове, влюблялся в принцесс. Это последнее обстоятельство, кстати, сильно осложнило его половое взросление. Одноклассники уже с четырнадцати лет пробовали дешевый портвейн и активно совокуплялись по подъездам и чердакам. В школе они рассказывали об этом в таких подробностях и красках, что не оставалось ничего другого, кроме как бежать в туалет, чтобы изнурять правую руку. Но стоило ему начать ухаживать за какой-нибудь симпатичной девчонкой, как желание сразу исчезало, уступая место раздражению и скуке. Девчонки в его городке были совсем не похожи на литературные идеалы, в которые он был платонически влюблен. В фантазиях он держал за руку леди Ровену, танцевал с Джоанной Сэдли, целовался с Бэкки Тэтчер. Это стоило того. А реальность… Реальность кусалась и заставляла отворачиваться от себя с брезгливой гримасой.

Конечно, он не был девственником. Но каждый раз после секса приходилось часами лежать в ванной, до красноты оттирая себя жесткой мочалкой, слушать британский рок и бороться с брезгливостью к себе. После каждого секса он неделю-другую не мог смотреть на девушек. Они не вызывали в нем ничего, кроме брезгливости и отвращения. Затем природа и возраст снова подавляли его эстетическое чувство.

* * *

Шведский итальянец долго и эмоционально распинался, какой вид на Москву открывается с этой la terrasa. Жестикулируя в стиле регулировщика уличного движения, он восхвалял красоты российской столицы поздней весной и в тридцатый раз клялся, как же он рад, наконец, оказаться здесь. Даже голуби вспорхнули от такого лицемерия.

Серж поморщился и перевел взгляд с серых труб котельной, выпускающих в безоблачное небо редкие перистые облачка пара, на своего нового клиента. Вспомнилась строчка из какого-то романа Доктороу: «пед викторианской эпохи». Зализанные волосы, блестящие губы, игривые жесты, глаза огромные, чувственные, слишком чувственные. И даже прямой длинный нос на кончике вздернут как-то по-девичьи. Определенно, этому типу потребуются мальчики. Лучшие мальчики, из «Амбара»…

– Я тоже рад приветствовать вас в Москве, мистер Гальдонфини. Я помогу вам открыть этот город, узнать его не таким, каким его видит большинство туристов. Особенным… Очень особенным, мистер Гальдонфини…

Итальянец переменился неуловимо, но резко, как весенняя погода:

– Ганди. Зови меня Ганди. У тебя хлебные крошки на воротнике и мешки под глазами. И в своем пиджаке ты сегодня спал… не раздеваясь?.. Так что предлагаю перестать облизывать друг друга. Побережем языки для красавчиков из вашего «Амбара». Что пьешь? Воду? Не вовремя…

Официант разлил по бокалам черный гаванский ром с ароматом терпкого вечернего парфюма. Ганди, пристально глядя Сержу в глаза, произнес тост о том, что не пить в России – то же самое, что не носить солнцезащитные очки в Африке или пренебрегать теплым нижним бельем в Гренландии.

– Мне импонируют пьющие страны. В них чувствуется честность, обреченность и поэтичность.

На фоне полоскания внутренностей жидким гаванским порохом его слова прозвучали жизнеутверждающе. Гальдонфини отвлекся на звонок мобильного, посылая в трубку порции агрессивных согласных, что очевидно, считалось во всем мире шведским языком. Серж заметил, как, заканчивая разговор и делая вид, что отключает телефон, швед украдкой сфотографировал его. Опухшая физиономия, узкие глаза в бликах солнца, вряд ли у него получился достойный снимок.

Наконец после двухсот граммов Ганди начал свою исповедь. Он сын итальянского криминального авторитета, который последние тридцать лет контролирует в Швеции бог знает сколько всего. От подпольных тотализаторов до торговли секс-рабынями из Восточной Европы. Сам Ганди пребывает в глубоком социальном кризисе. Маленькое окошко в реальный мир, которое люди зовут телевизором, неожиданно внушило наследнику империи, что жизнь проходит мимо него.

– Я будто читаю между строк, понимаешь Серж? Вот сюжет в новостях о беспорядках в Париже. Там парни, девчонки, мои ровесники переворачивают автомобили, громят витрины…

– Хочешь стать активистом левого движения? – У Сержа вышло «аквистом», поэтому он не был уверен, что Ганди не принял его слова за пропаганду дайвинга.

– Дерьмо! Все это полное дерьмо! Я там, в этих сюжетах, вижу на заднем плане лица… совсем не такие, какие окружают меня всю жизнь. Не лучше, не хуже, просто в них есть что-то, чего у меня нет…

– Ага! Нужна новая игрушка? Богатый избалованный ребенок решил, что если у него чего-то нет, то он должен получить это немедленно!

– Ты хочешь меня задеть? Еще одна, далеко не лучшая форма тщеславия, присущая… гм… персоналу. Извини за прямоту. Но должен признать, ты прав. Я действительно не могу сидеть на месте, когда знаю, что у меня нет этого… важного, того, что есть у них. Мне кажется, у меня воруют мою молодость. Я досыта наелся семейными деньгами, привилегированным положением, постоянным эскортом из прислуги, секретарей, охранников, отцовских солдат. Я хочу пожить как самый обычный человек, к которому на улице подходит репортер и спрашивает: «Что вы думаете про Обаму?» А я на ходу жую хот-дог и бросаю ему: «Извините, тороплюсь на свидание к девушке, поэтому отстаньте от меня. Я думаю, Обама – черный». Меня окружают чертовы вуайеристы! За мной все время подглядывают, даже в туалете. Мужик, ты не можешь понять, что это такое и как это может достать!

Ганди покрутил головой на длинной тощей шее, которую студентки театрального училища назвали бы аристократичной, а работницы предприятия общественного питания № 34 – цыплячей. Студентки в этот момент рылись в сумочках за соседним столиком и смеялись, строя им глазки. Работницы общепита монотонно резали цыплячьи шеи, и белый пар валил из кухонь многочисленных ресторанов в московское небо, создавая из него полотно мучнистого цвета. Одинокий самолет прочертил линию с края на край. В разгар дня в центре города было подозрительно безлюдно. Ни слуг, ни охраны, ни бойцов-гангстеров. Даже прохожие куда-то подевались.

– Я хочу пожить как нормальный человек. – Ганди разлил из графина остатки рома. Серж присоединился к тосту. – И хочу, чтобы ты помог мне.

– Богатые сходят с ума!

– Расценивай как угодно! Пусть это будет для тебя эксцентричной выходкой, странностью типа рыбалки голышом в пустыне! – Ганди понизил голос, будто их и вправду кто-то мог подслушать. – Я исчез на пару недель. Для всех я прохожу практику в ашраме Йоши Пури, под руководством духовного наставника нашей семьи. У него закрытый, хорошо охраняемый монастырь для наследничков вроде меня, кинозвезд и прочей шушеры. Короче, семья за меня спокойна. А я хочу это время прожить в России, как простой студент. Никаких лимузинов и пятизвездочных апартаментов! К черту кокаин и коллекционный коньяк! Хочу жить в обычной квартире, общаться с самыми обыкновенными парнями, моими ровесниками. Знаешь… я даже хотел бы поработать! – Ганди произнес эти слова с очаровательным смущением. – Все равно кем и где, хоть посыльным на побегушках. Могу что-нибудь поделать для тебя. Обслуживать обслуживающего… До какого постмодерна мы докатились!.. Видел бы Дюрренматт. Короче! Ты мне поможешь?

– М-м… – Серж промычал красноречиво, как корова, которая в прошлой жизни была Цицероном. Ему было бы гораздо легче, если бы Ганди заказал полет на Луну на частном вип-звездолете в компании женской сборной России по баскетболу. Или вечеринку в Конго с похмельным свержением конституционного строя. Но…

– Я в тебя верю, Серж… Ночной Консьерж Москвы. Как же мне хорошо здесь! Среди Кремлей и заводов! Среди помоек и парковок! Как хорошо… – Ганди начал клевать своим вздернутым носом. Сержу показалось, он засыпает, но итальянец неожиданно встрепенулся и погрозил пальцем студенткам за соседним столиком.

– Только сделай все perfect! О’кей? Я плачу – ты делаешь! Договорились?

– Да ты просто Чайлд Гарольд какой-то…

– Ты намекаешь, что я несчастен? Да, я несчастен. У тебя, у них, у всех вокруг было детство. А у меня хрень какая-то… Помоги.

* * *

Одержимость книгами не превратила Сержа в лентяя или инфантильного тупицу. История с билетами на концерты, организация подпольных лотерей в школе, выигрыши в «Монополию» у старших ребят – все говорило о том, что он обладал практическим умом и ловкостью. А стоило ему увлечься любой ерундой – рыбалкой, собиранием мопеда из запчастей, найденных на свалках, гербарием, изготовлением духового ружья, – как он готов был посвящать работе многие часы без перерывов на обед, что всегда раздражало мать. «Иди домой, неслух! – кричала она с балкона, пытаясь прогнать его со двора, и добавляла, уже приученная его строптивостью: – Ну, пожалуйста…» А он с детским упрямством оправдывал свое прозвище.

Больше всего на свете он ненавидел подчиняться! Каждый раз, когда учитель в школе требовал от него что-то в категоричной форме, он будто наливался изнутри гноем противоречия, который быстро мог перебродить в ненависть. Ему казалось, что если он выполнит приказ, то будет выглядеть в своих глазах слугой, подчинившимся господину. Рабом, покорным и бессловесным. Как те жалкие отрицательные персонажи в романах, не позволявших ему свихнуться окончательно. Смириться с таким положением казалось ему равносильным потери достоинства. Он огрызался и никогда не выполнял приказы. Ему ставили неуды за поведение, выгоняли с уроков, вызывали в школу родителей. Он стискивал зубы и терпел наказания, затаив на требовательного педагога беспомощную детскую злобу. Дома он бесился, рвал тетрадки, кричал, что больше в школу не пойдет никогда, но под вечер затихал, угрюмо разглядывая узоры на обоях в своей комнате или с головой погрузившись в роман Буссенара. Перемена настроения могла произойти очень быстро. Уже на следующий день он смотрел на учителя, накануне выставившего его посмешищем перед классом, равнодушно, даже миролюбиво, а спустя неделю приносил ему контрамарки на Тамару Гвердтцетели. Затем ситуация повторялась, и он вновь оказывался во власти бессильной злобы.

К шестому классу он понял, что злоба необязательно должна быть беспомощной. К тому времени развалилась огромная страна. В считанные месяцы порядок, казавшийся незыблемым, обернулся хаосом. Любой хаос подстегивает индивидуализм. В коллективах, которые десятилетиями казались спаянным единым организмом, теперь никому ни до кого не было дела. Люди поодиночке бились за свои идеи или за выживание. Больше – за выживание. Закон нарушался всеми, закон презирался. Озлобленный тринадцатилетний подросток в таких городских джунглях мог безнаказанно играть в литературных мстителей. Злоба не должна быть беспомощной. Он может давать ей выход и получать от этого удовлетворение. Он может действовать, а не копить в себе! Он должен действовать!

Проколотые шины старенького «москвича», принадлежащего трудовику, тюбики клея, выдавленные в карманы пальто химички, яйца, которыми с балкона квартиры Вовы Канчера, выходящего на улицу перед школой, они обстреливали бредущих после работы домой усталых педагогов. А еще он настучал жене физкультурника, что тот пойдет на концерт Гнатюка с молоденькой буфетчицей. Как же весело ему было! Как упивался он, стоило маленькой мести достичь цели. Это особенное, волшебное чувство, когда взрослые, от которых он зависел, те, кто был способен одним словом опрокинуть все планы на день, хоть на минуту оказывались в его власти. Он воображал себя Зорро, только без маски, она всегда казалась ему слишком карнавальной.

В большинстве случаев он ухитрялся остаться безнаказанным. В этих детских шалостях невозможно установить виновного, если не поймать его за руку. В то же время опытные следователи уверены, что неуловимых преступников не бывает.

За все время, что он мстил учителям, его не уличили ни разу. Но количество маленьких терактов было столь велико, что катилось к возмездию под собственной тяжестью. В десятом классе, когда весна кружила голову предчувствием скорой свободы, за месяц до окончания школы он попался.

Сначала возник конфликт с учителем математики. Давид Моисеевич, пожилой еврей, грузный и неповоротливый, был одним из самых тихих и бесконфликтных педагогов в их выпускном классе. Почему-то в тот день он был раздражителен, разговаривал с учениками резко, а когда Серж, отвечая у доски, нечаянно опрокинул вазу с цветами, раскричался и потребовал, чтобы после уроков он вымыл весь кабинет. Позже все узнали, что накануне Давида Моисеевича против его желания отправили на пенсию. А тогда Серж, стоя у доски, наклонился, поднял с пола острый осколок вазы и начертил им на доске дулю. Близость выпускных экзаменов вскружила ему голову.

Неделей раньше он выиграл блок сигарет в «Монополию». К несчастью, этот блок проиграл ему сын химички, Эльзы Васильевны, сухой и раздражительной грымзы, которая не любила ни химию, ни педагогику. Химичка устроила разнос перед всем классом. Не стесняясь в выражениях, она высмеивала его семью и мать-одиночку, которая вырастила хулигана и мошенника. Больше всего Сержу хотелось огреть ее указкой по шиньону, но ударить женщину он почему-то не мог. Поэтому ограничился коротким словом «Сука!», которое выпалил смачно на всю аудиторию и выскочил, хлопнув дверью. Химичка пообещала, что выпускной экзамен по предмету он не сдаст, даже если дух Менделеева вселится в него.

До выпуска оставалось меньше трех недель. Серж не унывал. В его рукаве был главный козырь, способный решить любую проблему в стенах школы. Джокер. Директор Петр Станиславович. Директор обожал проводить в школе военно-патриотические конкурсы, а также был меломаном и завсегдатаем концертов во Дворце культуры шахтеров. Билеты он получал, разумеется, от Сержа. Через неделю в ДК выступал Газманов, и директор запросил целых три контрамарки. Вручая конверт, Серж посетовал на проблемы с химичкой. «Решим, Кацуро, не дрейфь пока…» – ответил бывший моряк Петр Станиславович, бодро насвистывая мотивчик «Эскадрона».

Дальнейшее походило на сарказм судьбы или зловещий кармический заказ. Так бывает и на поп-концертах, и в оперном театре, так бывает на городском и железнодорожном транспорте: на одно место по недосмотру или корыстному умыслу выписывают два билета. В практике Сержа такое случилось впервые. Именно с директором школы Петром Станиславовичем, его женой и их некрасивой толстой дочерью на концерте Газманова. Богдан Фисенко, к тому времени женившийся на сестре Сержа Гале, выписал ему контрамарки на места, забыв согласовать это с директором ДК. А тот, в свою очередь, не советуясь с администраторами, выписал на эти же места контрамарки для какого-то начальника из области. Директору школы пришлось не только отказаться от концертного удовольствия, но и пережить конфуз на глазах у городской знати. Такое не прощается.

На следующий день после уроков Сержа пригласили зайти в кабинет химии. Вид у директора и химички был как у объединенных сил союзников, осознавших свою миссию во Второй мировой войне. Они сидели за учебным столом, полным пробирок и колб, в которых готовились реактивы к следующему уроку. По лицам блуждали злорадные усмешки, пальцы настукивали по столешнице траурный марш, спины были прямы. Не хватало лишь судейских мантий.

– Кацуро, а ты, оказывается сквернослов! – начал директор. – Эльза Васильевна мне рассказала, как ты сорвал ее урок, матерился, оскорблял педагога… Что скажешь?

– Это я вам первый рассказал, – тихо ответил Серж. – Когда отдавал билеты.

– Ты мне тут не фантазируй! – взвился директор. – Не дорос еще! У нас, между прочим, на тебя жалоба еще с прошлого года лежит – за организацию азартных игр в школе.

– А почему вы об этом говорите только сейчас? – спросил Серж.

– Умничать будешь? Ну раз ты такой умный, образование тебе ни к чему. Думаю, Эльза Васильевна, – директор впервые за время разговора взглянул на сообщницу, – вопрос ясен. Оформляем дело и передаем его в гороно. Хватит терпеть этих индивидуумов! Издеваются над педагогами, а у нас потом инфаркты раньше времени… А кто следующих индивидуумов учить будет? Пушкин?

Эльза Васильевна согласно кивала шиньоном. Серж, уже не испытывая сильных эмоций, на всякий случай сказал:

– Вы мне тупо мстите. Вы – за то, что сын ваш играет и проигрывает, а вы – за концерт…

– Пошел вон отсюда! – заорал директор.

Серж пошел к двери, взялся за ручку. Помедлил, развернулся, подошел к столу. Вытащил из кармана штанов спички – он уже курил тогда, – запалил весь коробок и швырнул его в колбу, где парилась селитра. Быстро выскочил из кабинета и прижал всем весом дверь снаружи. И получал удовольствие, слушая крики изнутри. Ему было хорошо в тот момент.

Педсовет потребовал его немедленного отчисления из школы и заведения уголовного дела по статье «хулиганство». Мать обивала пороги, носила петиции в гороно, ночевала в детской комнате милиции и – добилась-таки поблажки. В итоге Сержу позволили сдать выпускные экзамены отдельно от класса, вручив аттестат на месяц позже, без торжественной помпы, буднично, в кабинете заведующего гороно.

Тогда же мать обратилась к доктору. Сержа уговорили провести неделю на обследовании в городской неврологической больнице. Как бы она ни называлась, все люди знают: это – психушка.

Спустя неделю консилиум из трех внимательных, чутких людей в белых халатах выдал диагноз. Психопатия, патология характера. До сих пор никто не смог объяснить толком, что означает эта бессмысленная формулировка. Что у пациента сильный характер? Слабый характер? Болезненно сильный характер? Что у него нет характера? Бессмыслица…

Мать плакала и пыталась найти ему работу. Положительный эффект от психушки все же был. Его не взяли в армию. Возможно, этим спасли ему жизнь. А мать тем временем продолжала уговаривать знакомых начальников. В маленьком городке это нетрудно, ты всегда лично знаком с директором столовой, либо с его женой, либо с тещей, на крайний случай с двоюродной племянницей.

Серж начал свою карьеру с подсобного рабочего в столовой Промкомбината. Затем была прачечная «Ромашка», новый виток карьеры – грузчик в гастрономе № 32, а еще – курьер в газете «Светлая Новь», санитар в больнице, разнорабочий в ЖЭКе… Ни в одном месте ему не удавалось продержаться дольше недели. Каждый раз, собираясь на работу – мурашки по коже от одного словосочетания! – он усилием воли пытался отключить свое достоинство, настраиваясь на заведомо неприятный процесс. А затем кто-то из мелких начальников, кому он подчинялся, обязательно умудрялся сказать что-то или посмотреть на него так, что он ощущал себя бесправной прислугой. Низкооплачиваемой прислугой, не имеющей голоса, обреченной на прозябание внизу социальной лестницы. Серж бросал фартук в угол и уходил. Он кричал, что они мудаки, презирал их за то, что они не слышали первый альбом «Radiohead», мочился в кастрюлю с компотом и уходил. Он не мог подчиняться. Он ненавидел себя, когда они давали ему почувствовать себя слугой. Ненавидел до ужаса, до ярости, до приступов трясучки и мыслей о суициде.

После увольнения с шестого места работы Гала на правах старшей сестры начала серьезный разговор.

– Ты должен приучить себя подчиняться, иначе не выживешь. Посмотри вокруг – все кому-то подчиняются. Это нормально, так заведено в природе, и ты не сможешь этого изменить.

– Не могу… Пробовал… Я – не «все». – Серж сидел на диване в светлой гостиной, мрачно разглядывал новые босоножки сестры из желтого кожзаменителя и стертые кроссовки Богдана. Тот притащился зачем-то вместе с женой. Сидел, дымил папиросой, спасибо, что помалкивал.

– Правильно. Ты – не «все». Ты хуже, чем «все». Эти «все», которых ты презираешь, хоть копейку зарабатывают! А ты? Так и будешь сидеть на нашей с матерью шее? Мы что – двужильные? Ты свои модные костюмчики на чьи деньги покупаешь? Кассеты с этой своей музыкой откуда берешь? Не хочешь быть прислугой? А нас за прислугу держать тебе нравится? Нравится? Отвечай!

Он молча догрыз ноготь. Хотел сказать, что нормально ко всем относится, никого не презирает, никому плохого не желает, а деньги на шмотки и на диски зарабатывает игрой. Но дискутировать с истеричкой было лениво и бессмысленно. И заусеница вылезла.

И тогда Богдан неожиданно сказал:

– Слушай, парень, а хочешь в Австралию? Там тепло, пальмы растут и кенгуру бегают. У меня тетка живет в Сиднее, я напишу, она тебя примет… Тетка добрая, в гостинице работает, три языка знает…