Текст книги "Бразилья"

Богоматерь Спандекса

24 мая 2006 года

Марселина любила это еле заметное и такое точное мгновение, когда иголка вонзается в лицо. Серебряная, чистая иголка. Исцеляющее насилие, насилие, приносящее совершенство. Боли не было, вообще никогда и никакой, лишь ощущение нежного проникновения, словно комар, изысканно пивший кровь, точный инструмент человеческой технологии проскальзывал между грубыми тканями и клетками ее плоти. Марселина видела иголку лишь краем глаза, в непосредственной близости она казалась стеблем стального цветка. А рука в латексной перчатке была огромной, словно творящая длань Господа: Марселина наблюдала, как шприц проплывает по полю ее зрения, выискивая точку в опасной близости от незащищенного глазного яблока. Нежный укол. Обычно она закрывала глаза, когда пальцы надавливали на поршень. Ей хотелось ощутить, как яд проникает в плоть, представить, как он заставляет обрюзгшие, слабые, ленивые клетки биться в панике, как накатывают волны веществ, выработанных иммунной системой, когда тело осознает, что подверглось токсической атаке. Затем наставал черед благословенного воспаления, когда морщинистая кожа опухала, превращаясь в гладкость, упругость, красоту и молодость.

Марселина Хоффман практически стала ботоксной наркоманкой.

Такая простая процедура, да и салон красоты в том же квартале, что и Четвертый канал. Марселина первой стала делать подтяжки лица прямо во время обеденного перерыва, а потом Лизандра присвоила себе идею для целого цикла передач. Шлюха.

Но радость начиналась еще в фойе, когда администратор Луэза в платье с высоким воротником приветствовала ее: «Добрый день, сеньора Хоффман». Там пахло химией красоты, ароматическими свечами, а вокруг были легкость и яркость панелей из матового стекла, деревянный пол, на стенах кремовые с белым гобелены, звучала музыка «нью-эйдж», которую Марселина во всех других местах презирала (дерьмо в стиле тропикализма)[98]98
  Тропикалия или тропикализм – музыкальное течение, возникшее в Бразилии и названное по аналогии с психоделией, которое представляет собой смесь традиционной бразильской музыки с психоделическим роком, фанком, джазом и авангардом.


[Закрыть], но здесь музыка говорила ей: «Ты чудесная, ты особенная, ты укутана светом, вселенная любит тебя, нужно лишь протянуть руку и получить все, что пожелаешь».

Лежа с закрытыми глазами на кресле с откидывающейся спинкой, Марселина чувствовала, как разглаживаются «гусиные лапки», появившиеся из-за усталости на работе, ощущала юную и тонизирующую упругость кожи. Два года назад она побывала в Нью-Йорке на съемках «Секса в большом городе» и была поражена, что женщины-янки прихорашивались просто потому, что им так хочется, а не потому, как у кариока, что это их обязанность перед лицом города, где всегда готовы судить и критиковать. Чуждое кредо: туфли за тысячу долларов при отсутствии маникюра. Но вместе с пакетами из магазинов Марселина привезла себе одну мантру, озарение, украденное из рекламы косметики с Дженнифер Энистон. Именно эти слова Марселина шептала себе сейчас в святилище, пахнущем жасмином и ветивером, пока ботулотоксин распространялся сквозь кожу.

«Потому что я этого достойна».

* * *

– Ох, я обожаю Кубок мира.

Дона Бебел приходила два раза в неделю. По понедельникам – сухая уборка: вытереть пыль, пропылесосить, убрать вещи. По четвергам – влажная: ванная и туалет, мытье посуды и стирка белья, которое Марселина разбрасывала по всей спальне так, что к вечеру среды пол уже не просматривался. Дона Бебел была пышной дамой неопределенного возраста в районе шестидесяти, она стягивала волосы в тугой пучок, от которого болела голова, и всегда носила леггинсы, мешковатые футболки и шлепки. Марселина ценила ее больше жемчугов, злата, кокаина и проектов.

– Милая, она приходит дважды в неделю, стирает твои мерзкие грязные трусы, и после ее ухода ничего не пропадает? – спросил Витор, престарелый гей, бывший участник передачи, которую продюсировала Марселина, где героям создавали новый имидж. Он жил через несколько улиц от ее дряхлого многоквартирного дома, повернувшегося задом к отвесным стенам морру. Старый и ревностный житель района Копа, Витор пил чай каждый вечер в одном и том же кафе в одно и то же время, чтобы посмотреть, как течет жизнь в его байру[99]99
  Район (порт.).


[Закрыть]. Марселина считала еженедельные встречи за чаем с досе[100]100
  Бразильские пирожные (порт.).


[Закрыть] и сплетнями частью большой альтернативной семьи, связанной с ней разной степенью благодарности или подхалимажа. – Сколько бы она ни просила, плати.

После череды тощих Марий, которые воровали все, что плохо лежит, словно это был дополнительный налог на социальное обеспечение, и загоняли стада пыльных клубков под кровать, Марселина без особого энтузиазма отнеслась к очередной уборщице из Морру-ду-Паван. Все решила цена – фавела, приткнувшаяся, как пуповина, на холмах за Арпоадором, была неисчерпаемым источником дешевой рабочей силы, от которой зависел Копа. После доны Бебел стекла сверкали как бриллианты, белье ослепляло белизной, а когда она узнала, чем Марселина зарабатывает на жизнь, то подкинула идею для передачи: «Вам надо снять передачу, в которой участники идут и убирают дома, пока хозяева на работе. Я бы такое смотрела. Нет ничего лучше, чем смотреть на чужой бардак».

В итоге в телешоу «Грязные свиньи» показали вопли, драки, разбитые камеры, разлады между закадычными друзьями, открытый конфликт детей и родителей, разрывы и разводы и как минимум одну стрельбу. Зрители смотрели сквозь пальцы, еле слышно бормоча: «О, нет, нет». Раймунду Сифуэнтис метал громы и молнии на странице с рецензиями в «Глобу», дескать, «настоящие грязные свиньи на Четвертом канале». Впервые телешоу Марселины обсуждали в офисах около кулеров.

Более трех лет лучшие свои идеи Марселина черпала от доны Бебел. Благодаря программе «Китчевые мрази» Витор прославился, а его маленький магазинчик безупречного китча превратился в обязательное место посещения туристов, которое упоминали в журналах авиакомпаний. А все из-за комментария, который отпустила дона Бебел, развешивая белье на веревке в драгоценном садике на крыше, мол, она всегда определяла ориентацию клиентов, у которых убиралась, поскольку у геев в квартирах полно пластиковых игрушек из 1950-х.

Чувство вины и раскаяния были чужды Марселине, но она благородно клала часть своего бонуса в конверт с еженедельным жалованьем доны Бебел за каждый одобренный проект. Она никогда не спрашивала, что ее уборщица подумала, увидев воплощение своей ремарки на экране с высоким разрешением. Она даже не знала, смотрит ли дона Бебел Четвертый канал. Та находилась вне их целевой аудитории.

– Ооох, Кубок мира… – Белье Марселины крутилось в стиральной машине во Влажный Четверг. Квартира была вылизана, плитка на полу пахла хлоркой и сосной. – В баре «Гачинья» собираются установить большой экран. Буду смотреть все матчи. Думаю, в финале Бразилия сыграет с Италией. Даже ставку сделаю. В этот раз мы им покажем. Может, у них и лучшие защитники в Европе, но наш волшебный квадрат[101]101
  Волшебным Квадратом или Бразильским Четырехугольником называли схему атаки сборной Бразилии (четыре игрока – Роналду, Адриану, Кака и Роналдинью).


[Закрыть] войдет в них как нож. Думаю, снять программу о Кубке мира – очень хорошая идея. Я бы посмотрела такую. Если нужно что-то спорное, то можно вспомнить про Роковой финал.

– Про что? – спросила Марселина, перекрикивая машину, работавшую на тысяче двухстах оборотах.

Дона Бебел впервые за все их знакомство реально удивилась:

– Вы хотите сказать, что не слышали о Роковом финале? Да у каждого истинного бразильца шестнадцатое июля 1950 года высечено в сердце. Это не просто футбольный матч. Это Хиросима. Я не преувеличиваю. После Рокового финала все поменялось.

– Расскажите мне, – попросила Марселина, усаживаясь на перевернутую корзину для белья.

– Что ж, я тогда была маленькой девочкой, и у нас не было телевизора, да ни у кого не было телевизора, но…

* * *

Это не история. Это легенда. Мы построили стадион «Маракана» к чемпионату мира по футболу 1950 года – тогда, да и сейчас тоже, это был крупнейший стадион в мире – и планировали перед двумя сотнями тысяч зрителей явить миру всю красоту и поэзию бразильского футбола. Война закончилась, новый мир восстал из пепла, и предстоял Чемпионат Мира Будущего в Стране Будущего. И была команда, столь же великая, как любая другая «Салесан»[102]102
  Прозвище бразильской сборной по футболу, в переводе означает «избранные», в русской прессе встречается неверное написание «Салесао».


[Закрыть], как и команда 1970 года, но их имена вы не найдете на пьедестале почета перед входом на стадион «Маракана». Тренер: Флавиу Коста. Игроки: Шику, Жаир да Роза Пинту, Адемир, Зизинью, Фриаса; Бигоде, Данилу, Бауэр; Жувенал, Аугусту, Барбоза. Пять нападающих, три защитника, два полузащитника. Прекрасно. Моасир Барбоза – вы еще много о нем услышите. В 1950 году система отличалась от нынешней, играли в группах вплоть до финала.

Мой отец работал тогда на мосту, у него водились деньги, так что он купил радиоприемник перед Кубком мира. Присоединил его проводами к фонарному столбу. Это был единственный приемник на улице, поэтому все приходили послушать. Иногда в нашей гостиной было не протолкнуться, столько народу набивалось на игру.

Мы начали играть в чемпионате двадцать четвертого июня против Мексики. Бах! Мексиканцы повержены. Четыре-ноль. Следующий! Дальше Швейцария. Тут мы чуть сдали, но если уж давать слабину, то в самом начале. Теперь нужно было победить Югославию, чтобы квалифицироваться в финальную группу. Из каждой группы могла выйти только одна команда. Мы играли тогда на новом стадионе «Маракана» и выиграли со счетом два-ноль. Итак, мы прошли.

Кроме нас в финальной группе оказались Швеция, Испания, а еще Уругвай, «небесно-голубые».

Приходилось ставить приемник на окно, поскольку наш дом не вмещал всех желающих послушать трансляцию. Отец водружал радио на металлический бочонок, а люди выстраивались в очередь вниз по всему холму.

Первый матч. Мы разгромили Швецию со счетом семь-один. Второй матч, Испания, – шесть-один. Казалось, ничто не может остановить Бразилию. Эта команда должна была стать величайшей в истории. От славы нас отделял только крошечный Уругвай.

Рио ждал, вся страна ждала, весь мир ждал, что мы поднимем кубок Жюля Риме[103]103
  Жюль Риме был вдохновителем проведения чемпионатов мира по футболу, главный приз носил его имя вплоть до 1970 года.


[Закрыть] на самом красивом в мире стадионе в самом красивом городе планеты. «Мунду» напечатал фотографии игроков еще до матча с подзаголовком: «Вот они, чемпионы мира!»:

Шестнадцатого июля одна десятая Рио оказалась внутри стадиона. Одна десятая целого города, да. Остальная часть страны прильнула к радиоприемникам: все точно помнят, где они находились в тот момент, когда рефери дал стартовый свисток. Первый тайм безголевой. Но на двадцать восьмой минуте прозошло что-то странное: капитан уругвайцев Обдулио Варела ударил Бигоде, и это было словно макумба[104]104
  Бразильская форма колдовства вуду.


[Закрыть]. Все поняли, что энергия на стадионе изменилась, можно было почувствовать это даже по радио. Аше[105]105
  Аше дословно переводится «да будет так», обычно этим словом обозначаются те принадлежащие божествам силы, которые сконцентрированы в священных предметах культа, это энергия, которая движет вещами и событиями.


[Закрыть] больше не с Бразилией. Затем, буквально на первой минуте второго тайма, Фриаса бьет угловой… прострел. Го-о-о-о-л забивает Бразилия! Один-ноль, один-ноль, один-ноль, один-ноль. Все танцевали и пели у нас дома и во всех остальных домах и на улице вплоть до Копа. Затем, на шестьдесят восьмой минуте, уругвайский игрок Гиггиа перехватил макумба и побежал с мячом. Он обошел Бигоде с правого фланга, последовала передача. Мяч оказался у Скьяффино, и он послал его в ворота мимо Барбозы. Сам Господь не мог бы помешать этому удару.

Но мы все еще могли победить. Выкарабкивались из передряг похуже. Мы же Бразилия. А потом, в 16:33, все часы остановились. Снова Гиггиа обыграл Бигоде. Оказался в штрафной. На этот раз без передачи. Он был рядом со штангой, но ударил. Барбоза считал, что в ближний угол забить невозможно. Он двигался слишком медленно, слишком поздно. Мяч угодил в сетку. «Гол Уругвая», – сообщил по радио Луис Мендес, а потом, словно бы не веря в то, что сказал, повторил: «Гол Уругвая». И снова повторил. Шесть раз. Это правда. Два-один в пользу Уругвая. На стадионе не раздалось ни звука, ни звука не прозвучало в нашем доме и на улице, во всем Паване и во всем Рио. Алсидис Гиггиа всегда говорил, что только три человека одним движением могли заставить умолкнуть «Маракану»: Фрэнк Синатра, папа римский и он.

Когда раздался финальный свисток и Уругвай поднял Кубок, все еще стояла тишина. Мой отец не мог выйти на работу неделю. Один парень, который жил выше на холме, бросился под автобус, он не мог пережить такое. Рио замер. У целой страны был шок. Мы от него так никогда и не оправились. Может, мы ожидали слишком многого, может, политики договорились до того, что это была уже не просто игра в футбол, а сама Бразилия. Те люди, что стояли на стадионе… Знаете, как они себя называли? «Оставшиеся в живых». И это правильно. Но настоящая боль была не в том, что мы проиграли чемпионат, а в осознании, что, возможно, мы не столь велики, как думали о себе. Даже в нашей хибаре, в Морру-ду-Паван, когда слушали радиоприемник, присоединенный к фонарному столбу с металлическим бочонком в качестве усилителя, мы все еще считали себя частью великого будущего. Может, мы вовсе не были страной будущего, предметом всеобщего восхищения и зависти, а лишь очередной южноамериканской банановой республикой, которая расхаживает горделиво, как бойцовый петух с золотыми перьями, но никто ее не воспринимает всерьез. Француз де Голль как-то раз сказал: «Бразилия – несерьезная страна». После Рокового финала мы ему поверили.

Разумеется, мы искали козлов отпущения. Мы всегда так делаем. И вся ненависть обрушилась на Барбозу. Последняя линия защиты, от которой зависела вся страна. Это он опустил Бразилию, и Бразилия никогда ему этого не забудет. Он сыграл за сборную еще всего лишь раз, а потом отказался от футбола, от своих друзей по команде, перестал появляться в обществе и вообще сгинул. Бразилия устроила ему пятьдесят лет ада. Столько не дают даже за убийство.

* * *

– Это будет шоу в формате телесуда, – сказала Марселина.

В эту пятницу мозговой штурм состоялся в конференц-зале Адриану, стеклянном кубе с названиями самых крупных и нашумевших хитов, оставивших след на экваториальной полосе. Среди них была и парочка проектов Марселины. Везде специально раскиданы игрушки и новые головоломки для стимулирования креативности. На прошлой неделе это была «Зарядка для мозгов» для «Плейстейшен», на этой неделе – листы бумаги и книга под названием «Оригами для взрослых». По всей Руа Мунис Баретто этот кабинет звали «Сауной», и он действительно славился плохим кондиционированием, но пот, который сейчас градом катился по бокам Марселины, не походил на тепличный. Он напоминал пот роды, ведь стеклянная комната была такой же ареной боевых искусств, как любой круг в капоэйре. Марселина знала, что ей пригодится все ее жейту, вся малисия, чтобы перетанцевать врагов. «Помоги мне, Богоматерь Дорогостоящих Проектов».

– Мы его выследим, доставим в студию на суд бразильского народа. Мы представим доказательства, причем и «за», и «против», он ведь имеет право на справедливое судебное разбирательство.

Настолько справедливое, как мы того захотим. Можно пригласить настоящего судью председательствовать. Или Пеле. А потом зрители решат, простить его или нет.

Стеклянные столы в стеклянной комнате образовывали четырехугольник, чтобы было демократично и удобно общаться. Правда, Адриану и Черная Птичка, сегодня вся в образе Одри Хепбёрн, сидели на той стороне четырехугольника, что дальше всего от солнца. Лизандра и ее команда – справа от Марселины, всякие важные начальники – слева. Держи своих врагов в поле периферического зрения, но нельзя, чтобы они заметили, как ты смотришь на них, это глупо. Напротив сидел Арлинду Пернамбукану из отдела развлекательных программ, он был уже слишком стар, чтобы дрочить на журналы со знаменитостями и вообще обращать внимание на баб, но, тем не менее, имел феноменальный коэффициент успеха. Но он не участвовал в жогу. В роде только Лизандра и Марселина.

– И что произойдет, если он виновен? – спросил Адриану.

– Мы заставим его принести извинения в прямом эфире.

Директор поморщился. Но это нормально. Его гримаса означала: раболепство на телеэкране, удовольствие от вины. Позор TV. Ему это нравилось.

– А он хоть жив, вообще?

– Я проверяю по архивам, – сказал Селсу, который занимался для Марселины сбором материалов и стал новым членом ее альтернативной семьи.

Он был пугающе умен, открыто амбициозен, всегда приходил раньше Марселины, а уходил позже. Марселина не сомневалась, что в один прекрасный день он потянется за ее короной, но не сегодня, когда в ее яичниках снова светится радость – жар идеи, который разгорается из ниоткуда, столь совершенный и полный, будто бы в его основании выгравировано «Сделано на небесах». Марселина думала, что навеки утратила эту радость и теперь может лишь мельком увидеть ее в закатах на Ботафогу, в сиянии и смехе улиц Копа, глядя на них из садика на крыше. «Я вернулась», – подумала она.

– Можно сделать его поиски частью программы, – сказал Адриану.

«Он вносит предложения, – заметила Марселина. Пытается присвоить проект себе». Возможно, все получится. Получится.

– Он, наверное, уже совсем старик, – вставила Черная Птичка.

– Восемьдесят пять лет, – тут же откликнулся Селсу.

– Интересная идея, но разве в духе Четвертого канала подвергать пожилого человека насмешкам и унижению? Пелоринью[106]106
  В переводе с португальского «столб для порки» – именно так называлась площадь, где устраивали публичные порки и торговали рабами.


[Закрыть] на телеэкране?

Да, хочется завопить Марселине. Четвертый канал это не более чем позорный столб, каленое железо. Именно это нравится нам больше всего – страдания других, паноптикум. Покажите нам пытки и безумие, покажите нам публичные вскрытия и отвращение, покажите, как девушки раздеваются на телеэкране. Мы – похотливое зверье. Радость открытого унижения знакома еще с восемнадцатого века. Если бы сейчас проводили публичные казни, то Четвертый канал показывал бы их в прайм-тайм, и рейтинги били бы все рекорды.

– Это шанс для нас покончить с тем, что до сих пор мучает бразильцев уже пятьдесят лет. Да, с тех пор мы побеждали, но не тогда, когда это действительно было важно, на нашей собственной земле, на нашем собственном стадионе, перед лицом нашего собственного народа.

Адриану кивнул. Лизандра сложила оригами – два красных трахающихся кролика. Помахала ими на краю поля зрения Марселины.

– Нет, мне нравится, – объявил программный директор. – Остро, шумно, вызывает споры. Проведем смс-голосование, виновен или нет. Абсолютно в стиле Четвертого канала. ТЧН.

То, что надо, догадалась Марселина.

– У нас всегда хорошо идут шоу, где есть целый список участников, – сказала Черная Птичка, склонив голову на один градус в сторону Лизандры. – Что-нибудь типа «Самые великие игроки сборной» вызвало бы интерес зрителей.

Селсу сложил оригами в виде зеленого пениса и стал медленно поднимать его в сторону Лизандры.

– Нет. Всем спасибо. – Адриану отодвинулся на миллиметр от стеклянного стола. Предвкушение потрескивает в комнате, словно искра.

– Я знаю, что ты в состоянии сделать это. ГОМР.

Готов объявить мое решение.

* * *

– Вселенной осталось выполнить десять в сто двадцатой степени вычислений, – сообщил Эйтор, сидевший, положив ноги на стол, в угловом кабинете и смотревший на машины, которые двигались в сторону пляжа, и золотой с голубым треугольник в конце улицы, напоминавший праздничный флаг. – Потом все остановится и закончится, будет темно и холодно, и Вселенная продолжит расширяться вечно, пока все не окажется бесконечно далеко от всего остального. Знаешь, я уверен, что у меня появляется аллергия на пшеницу.

– Ты мог бы сказать «молодец, Марселина», «поздравляю, Марселина», «убийственно, Марселина, я приглашаю тебя в кафе „Барбоза“ выпить шампанского».

Служба новостей уже привыкла к тому, как Марселина врывается из грязи и стервозности отдела развлекательных программ в их сосредоточенную атмосферу серьезной журналистики, как треснутый глушитель, со злым лицом фланируя между «горячими столами»[107]107
  Речь о системе незакрепленных рабочих мест, у работника нет своего собственного рабочего стола, а есть общие столы, которые можно использовать по необходимости.


[Закрыть] в сторону маленького убежища Эйтора, где он размышлял над своей ролью – приносить дурные вести миллионам – и над тщетностью средств массовой информации в общем. После этого двери обычно закрывались, из-за них доносились высокопарные речи и гневные тирады, а внештатные корреспонденты возвращались к делам или начинали искать в Интернете варианты отдыха на выходные. Теперь же, когда Марселина вошла – маленькая грудь вперед, золотые кудри растрепались, – сияя так, будто только что употребила шесть дорожек с сиденья унитаза, журналисты сразу занервничали. Никаких криков из кабинета Эйтора. Все в этом здании, не говоря уж о работавших на восьмом этаже, знали, что они время от времени трахались, только удивлялись, почему. Мало кто понимал, что отношения могут родиться из необходимости не заниматься сексом со всеми, кому нужно заняться им с тобой. Те же, кто понимал подобное, не спешили делиться прозрением с остальными. Они боялись, что в один прекрасный день им самим придется разыграть такую карту.

– Финансирование от и до, через две недели подаю полное предложение, и до конца месяца проекту дают зеленый свет. Черт побери, я крута или как?

Эйтор снял ноги со стола, повернулся к Марселине, которая заполнила собой две трети его офиса, королева капоэйры с аурой успеха.

– Молодец, Марселина.

Он не обнял ее и не прижал к своему большому медвежьему телу в сером костюме. У них были не те отношения.

– Какое у тебя расписание на вторую половину дня?

«Кафе „Барбоза“, это же знак. Спасибо тебе, Богоматерь Дорогостоящих Проектов».

– Вечерняя сводка, а потом основной выпуск в семь.

Эйтор был депрессивным диктором, эта шутку знали далеко за пределами Четвертого канала, но Марселина понимала, что такая милая созерцательная меланхолия вызвана не постоянным шквалом сенсационных, жестоких и одержимых знаменитостями новостей, который стал неотъемлемой частью его жизни, просто Эйтор чувствовал ответственность. Он был Смертью, которую пригласили на все телеобеды страны. Марселина же, напротив, только радовалась, делая карьеру на пустяковых банальностях.

– Вот что будет дальше. У меня свидание с иглой. Потом я иду в кафе «Барбоза» со своей командой, альтернативной семьей и любым, кто захочет купить мне пиво. Ты приедешь, мы поедем в Лап[108]108
  Богемный и злачный район Рио.


[Закрыть], а потом к тебе. Я тебя затрахаю до полусмерти. Но сначала мне понадобится твоя помощь.

– Так и думал, что придется платить.

– Проект зависит от того, найду ли я Барбозу. Ты знаешь, как это сделать?

– Ну я не…

– Но знаешь кого-то, кто может. – Стандартная шутка журналистов и адвокатов.

– Разыщи вот этого парня, – Эйтор написал имя на розовой бумажке. – Будет нелегко, но он знает Рио как никто другой. Его можно застать на пляже Фламенгу с утра пораньше.

– Насколько пораньше?

– Тебе даже не представить. Он говорит, что для пляжа лучшего времени нет. – Эйтор отвернулся и поморщился, когда электронный ящик известил о новом письме. – Да, это хлеб, определенно. Не буду больше есть хлеб. А тебе советую прочесть вот это. – На столе, умоляя, лежала открытая книга. Эйтор читал агрессивно, пытаясь найти среди страниц идеи, способные дать хоть какое-то оправдание безумному миру, к которому он обращался дважды в день. Раз в неделю он всучивал очередную книгу Марселине, а та отдавала ее, ни разу не открыв, доне Бебел. Чтение – это слишком статично, это из прошлого века. – Она о теории информации, самой новой теории всего на свете. Якобы вселенная – это лишь огромный квантовый компьютер, а мы все – программы. Меня эта мысль успокаивает, а тебя?

– Приходи в «Барбозу», Эйтор. Тебе нужно много пива и очень горячего секса.

Он поднял руку, уже поглощенный надвигающимся миром.

Машины на улице почему-то не оказалось. Марселина посмотрела направо, вниз, а потом пошла обратно в фойе к стойке секретаря.

– А мне такси, вообще, вызвали?

– Вызвали, ты вышла и уехала, – ответил Робсон, стоявший в дверях. Роскошное создание – высокий, с шикарными скулами и мускулами пловца, такой черный, что даже светился. Когда на Рождество раздавали награды, то Робсону регулярно доставался приз «Самому сладкому». Марселина не могла поверить, что он натурал.

– В смысле «уехала»?

– В прямом. Ты уехала на такси.

– Я уехала? Да я только что спустилась!

Робсон уставился на свои руки, как делают люди, столкнувшись с безумцами в общественном месте.

– Ну ты вышла из лифта, спросила то же самое, мол, вызвали ли такси. Я ответил, что вызвали, машина ждет снаружи, ты села в такси и уехала.

– Думаю, кто-то из нас сидит на очень сильных наркотиках. – Возможно, она. Это все гуарана и эхо вчерашней гулянки. Давления больше нет, ты получила результат результатов, и теперь мозг кипит и пузырится, как «Ментос» в диетической коле.

– Ну я-то знаю, что видел.

Люди, которые голосовали за красавчика Робсона, никогда не говорили с ним, когда он сердился, когда в его голосе слышалось снобистское раздражение.

– А во что я была одета? – спросила Марселина. Часы тикали. – Ладно, черт с ним.

Загадки подождут. У нее еще свидание с тончайшей стальной иглой любви.

– В черный костюм! – крикнул ей вслед Робсон. – Ты была в черном костюме! И в туфлях на шпильках!

25 сентября 2032 года

Суперсекси в сапожках на шпильках, в боди с воротником «поло» и высоким вырезом до бедра, симпатичной черной мотоциклетной курточке а-ля болеро Эфрин с важным видом идет по гафиейра. Сидаде-де-Лус подпрыгивает. Это свадебная гафиейра, они самые лучшие.

На открытом пятачке в Гараже Жозе установили сцену. Колонки стоят прямо на разобранных моторах. Диджей Малыш, надевший флаг Бразилии как плащ Супермена, крутит любимые публикой треки. На экранах меняются созвездия светящихся узоров, арчиды гафиейры отслеживаются Ангелами Постоянного Надзора и отображаются в виде красивой россыпи огоньков. Диджей поднимает пальцы в воздух, толпа негромко ревет, тогда он хлопает в ладоши, поднимает руки, и раздается рев погромче… Дамы и господа. Ее появление остается незамеченным в ослепительном покачивании огней под барабанный бой – зачин «Покотокопо», нашумевшего хита этого года, но зрители видят, как серебряный мяч, искрясь, взмывает в воздух. Милена Кастру, Королева футбола, подбрасывает мяч, отбивает его то головой, то грудью, то задницей, то коленями. Улыбается при каждом ударе. На передней части ее стрингов красуются синий ромб и зеленый глобус Бразилии. «Порядок и прогресс»[109]109
  Национальный девиз Бразилии, используемый с момента её образования, написанный на ее флаге.


[Закрыть]. Девушка поворачивается спиной к зрителям и трясет ягодицами. Толпа улюлюкает. «Хорошая девочка», – думает Эфрин. Она выступает первой из подопечных его второй ипостаси – директора «Де Фрейтас Глобал Талант». Но сегодня он настроен на вечеринку и выглядит просто потрясающе в огромном афропарике. Его тело покрыто золотистой пудрой, он принял таблетку «Разболтая», которую купил у Стритса, поставщика нейрологических добавок, и теперь может сказать что угодно кому угодно и без всякой запинки. Девушки провожают взглядом Эфрина, когда тот проходит мимо, покачивая сумочкой. Так и задумано. Он хочет, чтоб на него смотрели все. Ведь сегодня Эфрин/Эдсон – два в одном – вышел на охоту.

– Привет, Эфрин! – Большой Стейк стоит у барной стойки. Одной рукой он держит кайпи[110]110
  Кайпиринья – популярный бразильский алкогольный коктейль, который готовится из кашасы, лайма, льда и тростникового сахара.


[Закрыть], а второй обнимает свою невесту Серену. Он владеет половиной зала на паях с Эмерсоном, старшим братом Эдсона. – Весело тебе?

Большой Стейк с энтузиазмом и размахом наслаждается гостеприимством собственной гафиейры. Серьезная Серена хмурится при виде Эдсона. Она должна бы носить очки, но слишком тщеславна для этого. Большой Стейк подарил ей на помолвку лазерную коррекцию зрения в хорошей клинике на Авенида Паулиста.

– Ты сегодня очень сексуальна, – Эфрин делает реверанс.

Серьезная Серена смотрит на его сказочные бедра:

– Наконец-то нашел кого-то нормального. И долго она может держать мяч в воздухе?

– Подольше, чем ты, – говорит Эфрин, поскольку у него на «Разболтае» развязался язык, и принимает позу, которую можно себе позволить только в сапогах на шпильках и чудовищном парике.

Серена морщится. Большой Стейк жестом отгоняет его прочь, а кто-то другой манит из-за баллонов для газа. «Эй, Эдсон, иди сюда!» Это Индюк с бандой Перьев, в которой раньше состоял и Эдсон, они расположились в дальнем углу, где хранят паленую водку.

Банда, это конечно, громко сказано. Тут и не пахло кодексом чести, пушками и трупами на обочинах шоссе, скорее парни просто тусовались вместе, иногда подворовывали дизайнерские вещички попроще, время от времени не брезговали маконья и незаконными скачками, там могли стянуть что-то из машины по мелочи, тут, наоборот, ходили в местном патруле, порядок охраняли – и все это с разрешения местного авторитета. Так было всегда, молодые люди не видели другого выхода из Сидаде-де-Лус, кроме как идти в фавелу и получить ритуальные шрамы солдаду[111]111
  В переводе с португальского «солдат» – так называют гангстеров в банде.


[Закрыть] наркобарона. Но, повзрослев, Перья покидали трущобы, женились, заводили детей, находили работу, ленились и жирели. Эдсон, как и старшие братья, тоже пришел в банду, но быстро понял, что она – скорее препятствие для его амбиций. Он потихоньку ослабил узы, которые связывали его с парнями, уплывая все дальше, на вольные хлеба, пока внутри него росли новые личности, а потом, словно комета, залетал сюда, потряхивая ярким хвостом, только на вечеринки, гафиейры, свадьбы и похороны, став счастливым предзнаменованием. Теперь он был сам себе бандой.

– Не Эдсон, а Эфрин, милый.

– Эфрин, Эфрин, ты должен это увидеть.

Эта штуковина отражает свет от своих изгибов, как нож, ложится в руку, как нож, и даже пахнет, как нож, однако Эфрин видит, как подрагивает лезвие, словно оно одновременно здесь и не здесь, словно сделано из снов. Это что-то куда большее, чем просто нож.

– Где вы это взяли?

– Купили у какого-то парня в Итакере, а он якобы достал у военных. Хочешь попробовать? – Индюк протягивает нож Эфрину.

– Я даже прикасаться к этой штуке не стану.

Индюк в ответ делает три резких взмаха. Лезвие свистит. Разрезает воздух. Эфрин чувствует запах электричества.

– Только посмотри на это. Круто же!

Индюк присаживается на корточки. С деликатностью наркоторговца, отмеряющего дозу на весах, ставит рукоятку ножа на промасленную землю, под лезвие подкладывает кирпич. Оно легко прорезает глину, будто она жидкая. Индюк быстро подкладывает пачку сигарет под рукоятку. Лезвие продолжает идти вниз, прямо сквозь бетонный пол, пока не останавливается.

Квант-нож. Эфрин слышал про такое. Никто не знает, откуда они берутся: из бразильской армии, от американских военных, от китайцев, от ЦРУ, но с тех пор, как эти ножи появились в фанк-барах, все знают, на что они способны. Рассекают все что угодно. У них настолько острое лезвие, что режет вплоть до атомов. Из разговоров с мистером Персиком Эдсон знает, что нож и того острее, на квантовом уровне. Если сломать такой – а с этим может справиться лишь другой квант-нож, – то обломок провалится сквозь скальную породу до самого центра земли.

– Разве это не крутейшая штука?

– Это смертельная штука, милый.