Текст книги "Камень, ножницы, бумага"

Макдональд Йен
Камень, ножницы, бумага…

Микрочип-переводчик у меня в черепе легко справляется с идиоматикой сленга Токийской бухты, но молитва странников-пилигримов, по древности сравнимая с длиной бесконечного паломничества, не приемлет простого перевода: «дань Кобо Дайцы, источнику духовных устремлений, проводнику и наперснику нашего гостя». Насколько изящнее и проще это звучит по-японски: «наму Дайцы хеньо конго» – слова просто оживают на моих губах, когда я опускаюсь на колени перед образом в Зале Дайцы для подготовительной церемонии. Мантры, истертые бесконечным повторением, проскальзывают меж сутью грешного тела и духом, умиротворяя мучительное самосознание слишком высокого, слишком нездешнего европейца. С рыжими волосами. У чужого алтаря.

Первое, что изменяет молитва, – это молящийся. Так говорит Масахико – товарищ, проводник, напарник в тысячемильном паломничестве. И последнее – тоже. На это я и надеюсь. Об этом молюсь.

В Первом храме больше нет жрецов. Огромное неосинтоистское святилище вклинилось в комплекс древнего буддийского храма, как кукушонок в гнездо воробья. Здешний священник ухаживает за лужайками и зданиями из чувства исторического и архитектурного благоговения, но, опасаясь оскорбить духов, он не возлагает на себя ответственность за религиозные процедуры. Наши альбомы – паспорта пилигримов, где появятся яркие пятна киновари – официальные печати каждого из восьмидесяти восьми святых мест, проштампованы роботом: брось в прорезь монетку – получишь печать. Бедную тварь давно пора покрасить. Зловещего вида зооморф, слизнеобразный, блестящий, желтый, с волочащимися синими щупальцами, паразитирующий на блоке мышц, оставляет спиральный след серебристой слизи. Ярко-красная печать на пронзительной белизне бумаги выглядит такой земной, очевидной, почти грубой, вид ее внушает уверенность: все, решение принято! Назад пути нет. Наше предназначение ждет. Весь мир знает пословицу, что самое длинное путешествие начинается с первого шага. Но мало кто знает, что этот первый шаг приходится совершать здесь, в Первом храме. Здесь же надлежит сделать и последний, после тысячи миль дороги и восьмидесяти восьми святых мест. Подобно детской развивающей игре, паломничество по Сикоку являет собою замкнутый круг, без начала и без конца. Цель – это ложная ценность, только проделанный Путь имеет смысл.

Мы помедлили у ворот храма, где оставили свои велосипеды, чтобы поклониться синтоистскому святилищу. Тут толчея. Молитвы и просьбы обо всем: об излечении, о помощи, о мелких киберчудесах, о прощении грехов, об отведении несчастий. Нельзя оскорблять фантомы предков. Связанные через матрицу страховой компании с международной информационной сетью, они могут наворотить на твоем пути горы препятствий. Религии, как и паломничества, развиваются по кругу. Сейчас, спустя двенадцать веков после Кобо Дайцы, святого, по чьим стопам мы в буквальном смысле идем, после поражения и поглощения примитивного синто-буддизма девятого века, картина все та же. Возрожденный техно-синто эпохи моделирования личности и клапанов для душ столкнул буддизм в, казалось бы, окончательный упадок. Что могут противопоставить хилые радости нирваны современным технологиям записи и хранения памяти, опыта, эмоций, когда есть надежна со временем полностью и абсолютно достоверно восстановить личность?

Молящиеся рассматривают нас, пока мы приближаемся к стойке с множеством миниатюрных телеэкранов, и на каждом – лик одного из дорогих усопших, вызванных из информационного лимба – ада забвения для смертных. К полкам с телевизорами прикреплены фотографии, сувениры, амулеты, игрушки – мелочи и побрякушки живых. Гостеприимный, обволакивающий дух Зала Дайцы поколеблен; с удвоенной силой возвращается мой страх оказаться чужим среди чужаков. Масахико успокаивает меня. Это наши белые мантии и камышовые шляпы – знаки паломников, пилигримов, хенро – привлекают внимание. В наши дни они стали редкостью. В былые времена тысячи людей совершали паломничество каждый год, а теперь если к храму прибывает транспорт с пятьюдесятью старцами, то это расценивается как знак духовного возрождения масс. Когда-то прах умерших отправляли по Внутреннему морю в префектуру Вакайяма, в Маунт Койя – самое святое место Сингона, чтобы наверняка обеспечить покойным место в чистой стране богини Аматэрасу на западе. Теперь люди, застрахованные крупными корпорациями, раз в год приходят на престольный праздник к местному алтарю, их память, эмоции и опыт, накопленные в течение года, выгружаются из духовного клапана в биоядро.

Я трижды хлопаю в ладоши, не снимая перчаток, и провожу кредитной картой с суммой в иенах сквозь одного из считывателей, которые свисают на стропах с нижних ветвей кедров. В начале, когда все, что угодно, может показаться предзнаменованием, требуется вся благоприятная карма, какая у вас только есть. Мае говорит, что население Японии постоянно уменьшается с тех пор, как ввели в практику технологию духовных клапанов. Интересно, может быть, страховые компании каким-то образом случайно создали нехватку духов и их просто недостает для реинкарнации?

Пока мы идем к выходу из святилища, сквозь толпу проталкивается какая-то женщина и сует нам в руки мелкие монетки. Настаивает, чтобы мы непременно взяли. Я не хочу, но Масахико советует принять. Это саттаи – подаяние пилигримам, традиция делать хенро скромные дары стара, как само паломничество. Несколько монет, фрукты по сезону, чашку риса, другую еду. Иногда могут просто помассировать спину. Если отказываешься – это гордыня. Смирение духа – вот Путь пилигрима. Многие из древних, и не таких уж древних, хенро просили милостыню на всем тысячемильном пути. В соответствии с этикетом мы дали старушке полоски с напечатанными именами. Имя Маса вызвало настоящий ажиотаж. На полоске интельпластика оказалось имя Дандзуро Девятнадцатого – знаменитого актера кабуки, alter ego которого в классическом театре – образ самого знаменитого японского борца со злом. Мое более скромное подношение принимается с неменьшей благодарностью. Старуха рассказывает нам, что потолок в комнате ее мужа оклеен полосками с именами хенро. Их собирали несколько десятилетий. Она приписывает свою необыкновенную жизненную силу исключительно их духовному воздействию.

За воротами храма мы отпираем свои велосипеды. Я проверяю сумки. Меня не убеждает заявление Маса, что никто не посмеет воровать под неусыпным взором божественных стражей, изображенных по обе стороны ворот. Демонический ящик лежит там, где я его оставил, нетронутый и в полной сохранности. Он цел. Ну, разумеется, как же иначе… Однако почему свидетель жениха на свадьбе каждые двадцать минут хватается за карман, проверяя, на месте ли кольца?

Городок вокруг монастыря Рёзен-дзы охвачен повседневной суетой. Узенькие улочки увешаны неоновыми вывесками и рваными пластиковыми транспарантами с рекламой европейской бытовой электроники, запружены грузовиками и пикапами. Часть работает на углеводороде, а часть на мускульной силе. Нарядные рыночные лотки и киоски уличных торговцев забиты длинными, яркими овощами. Выращенные на нечистотах и искусственном освещении, они невероятно огромны и красивы и напоминают, что, несмотря на недостроенные бараки для беженцев из гибнущих внутренних конклавов, это все-таки аграрная страна. Мы прокладываем извилистый курс между шныряющими вокруг мопедами на биотяге, их седоки бросают на нас мрачные взгляды из-под шлемов и масок, защищающих от смога. Массивные, медлительные машины – помеси тракторов и трейлеров ползут вдоль дороги, угрожая смести придорожные киоски и притулившиеся к ним палатки уличных торговцев. Даже в этой среде мы вызываем любопытство, головы то и дело оборачиваются в сторону наших флуоресцентных одеяний: белых паломнических ряс длиной до бедер и шляп в форме перевернутых чаш, какие носят хенро; их мы натянули прямо на защитные шлемы. Камышовые шляпы разделены на чет-верти и расписаны словами очень древнего и очень-очень буддийского стихотворения. Городской протяжный говор моего чипа не справляется со стилем японской классики, и Масахико переводит:

 
Для темных – иллюзия мира,
Для просвещенных – познанье,
Но все суета сует.
Раз нет ни запада, ни востока,
К чему искать север и юг?
 

Так что делай выводы, пилигрим. В былые времена Хенро путешествовали с посохом, колокольчиком и орарем, однако мы решили обойтись без них. Вместо этого у нас мощные – с двадцатью четырьмя скоростями – велосипеды, которые Масахико вручную расписал молитвами и поговорками, охраняющими странников. Тяжелый физический труд и близость к природе – непременное условие паломничества: божественный дух во всем сущем – вот смысл буддизма по Дайцы – той его ветви, что развилась в высокогорных монастырях Японии. Потому-то от веку считалось, что пешее паломничество – самый подобающий способ обойти все восемьдесят восемь святынь. Однако в постиндустриальной Японии второго десятилетия третьего тысячелетия буддизм пришел в упадок, древняя дорога во многих местах стала непроходимой, а опасность повстречать на пути бандитов и оснащенных лучевым оружием акира, отбившихся от местных охранных компаний, увеличивается с каждым годом. Исходя потом на своих равнинных велосипедах, мы тем не менее можем воздать должное принципам просветления, следуя тропою Дайцы там, где она еще сохранилась.

Тропа Дайцы. Догио Нинин. Еще одна поговорка паломников. Мае написал ее на передних и задних амортизаторах. Мы Двое. Пилигримы. Товарищи в Пути. Традиция говорит, что Кобо Дайцы всегда сопутствует пилигримам, шествуя бок о бок с ними, иногда незримо, а иногда воплощаясь в различные образы и формы, но время от времени он является во всем блеске и славе своего просветления. Догио Нинин. Если честно, то идеограммы на наших вилках должны читаться иначе: Мы Трое, Пилигримы, Товарищи в Пути. Но сейчас на месте Дайцы невидимым спутником идет другой человек. И дело не в ее добродетельной просветленности или особых духовных качествах. Дело в том, кто она и какая она.

Последний раз я встретил ее, свою невидимую спутницу, в Кейптауне.

– Мы все время попадаемся на пути друг другу, а, Эт? Кармический цикл, Эт. Нашим жизненным путям предназначено без конца пересекаться. Мы вечно ходим по кругу. Должно быть, в прежней жизни мы были Томом и Джерри. – Ее лицо ни за что не назовешь просто красивым. Слишком много индивидуальности. Крупные, плоские черты. Словно прорисованные детской рукой. Уродливо прекрасные, прекрасно уродливые. И этот дурацкий, попугайский хохолок черных волос, который всегда, всегда, всегда лезет ей в глаза. – Господи, забери меня отсюда, все здесь такие красивые, остроумные, веселые. Так не хватает твоей бескомпромиссной приземленности фермера.

Мы брели вдоль пляжа, подальше от чопорной скуки курзала. Она сбросила туфли, прицепила их к поясу и шла, касаясь босыми ступнями теплого, ласкового песка. Длинные океанские волны набегали и отступали, снова набегали и снова откатывались прочь с бесконечного пляжа.

– Это Атлантический или Индийский, а, Эт? Интересно, где точно кончается Атлантика и начинается Индийский океан? Вот если плыть в лодке и пересечь эту линию, почувствуешь или нет?

Тогда казалось, что вся ее жизнь состоит из таких вопросов и размышлений, не о главном, о всяких второстепенных свойствах явлений.

– Давно видел Маса? – спросила она.

Я рассказал ей, что Дандзуро Девятнадцатый, актер кабуки, победитель ронин, акира, восставших роботов и якудзы, Меч Праведного Возмездия и так далее и тому подобное, занят сейчас на пятнадцати каналах кабельного телевидения Тихоокеанского побережья.

– Да, он высоко взлетел, помнишь его первые роли? Живые предметы, тайный ночной голос греха… – вспомнила она.

– Он зовет меня в какое-то сумасшедшее тысячемильное буддистское паломничество, – продолжал я. – Говорит, что это нужно моей душе.

– Вероятно, он прав.

– Скорее всего, – отозвался я. Еще до Кейптауна, до – встречи с ней, я решил, что пойду с Масом. Именно для души.

Она поднесла к глазам мои ладони и пристально их разглядела.

– Перестал возиться с ними, а, Эт?

– Да. Синтетическая кожа. И выглядит лучше. Снимается, как перчатки.

– Вот это меня и пугает, Эт.

Она выпустила мои руки, сжала ладонями мое лицо и впилась взглядом в глаза. Мягко, но решительно она стала шлепать меня по левой щеке, произнося в ритм ударам:

– Глупый, глупый, глупый мальчишка. В голове одни герои и ангелы, а, Эт?

Повернулась и величественной походкой направилась к огням курзала.

В небе над Столовой горой как раз наступал самый пик празднества в честь Международного съезда пиротехников, совпавшего с представлением Цирка Трех рингов из Европы.

– Черт тебя подери, Эт! Ты того не стоишь! Всегда, всегда был только ты! Разве этого мало?

Утром я прямо в номере получил по факсу задание и спустился к портье оставить ей прощальную записку. В вестибюле отеля было полно чернокожих бизнесменов, все торопились позавтракать. Белая девушка, портье, сообщила, что она уехала еще до рассвета.

В первый день паломничества мы двигались вверх по долине Иошимо, осматривая каждый из храмов. На ночлег остановились в Десятом храме, где настоятелем был родственник родственника одного из друзей Маса. Благодатная там земля! Плодородная, многоцветная. Поля желтого спелого рапса, темно-красного клевера, стрельчатая зелень рисовых побегов. Но в основном мы продвигались по узеньким тропинкам и тракторным колеям меж высоких шелестящих рощ сахарного тростника. Возле Третьего храма мы увидели большую фабрику по производству патоки. Такое впечатление, что японская деревня быстрее и полнее свыклась с биомеханической революцией, чем чудовищные, разлагающиеся мегаполисы. Дома, которые нам попадались, маленькие аккуратные хутора, новые деревушки – все были крыты зеленью; выращенная инженерным способом трава создавала впечатление теплоты и безыскусной естественности, только она никогда не потребует замены. Несколько сохранившихся железных крыш выглядели вопиюще грубыми и жесткими.

Разумеется, мое описание, создающее иллюзию пасторали, вовсе не передает реальной картины. Эти причудливые поселения и деревни – самая сердцевина постиндустриальной революции: на каждой зеленой крыше торчит спутниковая тарелка – пусть молодежь, двое-трое подростков в любом доме, не отрываются от орбитальных каналов MTV и круглосуточных спортивных программ. По всей долине строительные бригады больших телекоммуникационных компаний прокладывают новые оптико-волоконные кабели. Мир телекомма. Все эти кое-как одетые фермеры, что приветливо машут рукой, когда мы проносимся мимо на своих велосипедах, это новая каста юристов, врачей, бухгалтеров, дизайнеров, инженеров, менеджеров, работников околоземного пространства, глубоководников. Когда Масу потребовалось удалить жировик на спине, то единственное человеческое существо, которое он увидел во время операции, была сестра из приемного покоя. Кисту удалял телеуправляемый робот, а хирург, который им руководил, находился в трехстах километрах, в загородном доме среди мягких зеленых лужаек и полей для гольфа префектуры Судзуока.

– Агностиков лечат верой, – так назвал всю процедуру Мае. Когда он вновь посетил госпиталь для профилактического осмотра, то даже в приемном покое не встретил людей, их заменило интерактивное устройство.

– Когда дело дойдет до лечения пациентов иглоукалыванием их голографических фантомов, вот это будет настоящая кибернетическая макамба.

Ну, что же, в каждом Эдеме должен быть свой змий. По статистике, среди работоспособных профессионалов типа А, мужского пола, в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти лет самой частой причиной смерти является самоубийство, а второй по значению – заболевания сердца от переутомления на тренировках. Смерть от волейбола. Думаю, если бы я был Адамом и жил в прекрасном, совершенном райском саду, где любое желание, любая фантазия тотчас бы удовлетворялись, и так во веки веков, у меня скорее всего развилась бы страстная любовь к яблокам.

Ложное божество. В буддизме вся дрянь, какая с тобой приключается, происходит от твоего собственного поведения. Учение сингонской школы Кобо Дайцы сводится к тому, что каждый может достичь просветления в этой жизни, а не после бесконечной череды тысяч мучительных инкарнаций. Японцы всегда были расой оптимистов. Ты сам творишь свою карму.

Подъем из долины к Десятому храму очень крут. Мышцы ноют от боли. После долгого дня в седле нам это совсем ни к чему. Как будто предстоящий путь испытывает наши силы и решимость: дорога станет только тяжелее, готов ли ты, пилигрим?

Пилигрим переключается на низшую скорость, крепче вцепляется в руль, вовсю налегает на педали. Думаю, я готов; думаю, я готов; думаю, я готов…

Я знаю, что я готов.

В зале Дайцы Десятого храма, в алтаре хранятся два образа – обе статуи боддисатвы милосердия. Храмовая легенда гласит, что первая была высечена самим Дайцы из живого дерева; перед каждым ударом топора святой трижды кланялся. Вторая представляет собой женщину-ткачиху, скрывшуюся из дворца в Киото из-за какой-то интриги. Она дала святому кусок ткани, чтобы он мог сменить изорванные одежды. Отсюда и взялось название храма – Кирихата-дзы, Храм Одеяния. В благодарность за сочувствие на женщину опустилось алое облако, принесшее с собой просветление, и ткачиха обратилась в статую. После молитв священник Мицуно показывает нам оба образа. Я издаю приличествующее случаю восхищенное бормотание, хотя обе статуи очень примитивны, просто бревна, обработанные несколькими ударами топора. Полагаю, смотреть следует сквозь призму веры. Смысл изображений в том, что каждый, включая женщин – а в те времена это звучало страшной ересью: считалось, даже собаки способны скорее достичь нирваны, – может сподобиться просветления.

Освежившись и приняв душ, мы обедаем вместе с молодежью семьи священника. Два его сына, десяти и двенадцати лет, вежливо помалкивают в присутствии Дан-дзуро Девятнадцатого, актера кабуки! Наверняка полоски интельпластика, подаренные Масом, станут для них не меньшей святыней, чем образы Дайцы в алтаре. После чая миссис Мицуно объявляет, что наши ванны готовы. Так я и думал. Этого я и боялся. Отговорившись волдырями, я возвращаюсь в нашу комнату и в спешке бросаюсь искать синтеплоть. Несколько мучительных секунд не могу найти ее среди носков, трусов, футболок и ветровок, но тут мой пальцы сжимаются на коротком цилиндре. Какое облегчение! Это средство высыхает в течение пятнадцати секунд и создает гибкую, пористую, гладкую поверхность, – уверяет реклама концерна «Хоффманн Гельветика Химия». Глаза плотно закрыты. Я сдергиваю левую перчатку, ладонью ощущаю прохладный аэрозоль. На всякий случай накладываю двойную дозу, так спокойнее. Тринадцать гиппопотамов, четырнадцать гиппопотамов, пятнадцать гиппопотамов… Готово! Быстро открываю глаза, осматриваюсь – не вошел ли кто, – снова закрываю глаза, повторяю процедуру для правой руки, выхожу и присоединяюсь к Масу и Мицуно, который оказался фанатом соул-блюзов. Сидя по грудь в горячей, с мандариновым ароматом воде, мы на три голоса хрипло распеваем всю старую классику. Миссис Мицуно говорит, что она давненько так не забавлялась.

Комната для хенро полна прохлады, воздуха, запахов и звуков поздней весны в долине Иосимо. В такой комнате сон – легкий гость: несколько секунд – и я засыпаю сном праведника.

Проснувшись от крика, я не могу одно долгое, кошмарное мгновение сообразить, где нахожусь. Чувствую, как мои пальцы скребут искусственную кожу на ладони правой руки. Нет! Нет! Наму Дайцы Хенро. Я сражаюсь с демонами оружием доброго пилигрима. Кошмар отступает.

Масахико сидит в кровати. Глаза широко раскрыты. Выпрямленное тело напряжено и дрожит. Я вижу, что он пребывает глубоко под поверхностью своего подсознания.

Я становлюсь на колени возле его кровати.

– Мас… – мягко касаюсь его плеча.

– Нет! Нет! – кричит он. – Оставь ее!

– Мас? Ответа нет.

– Мас?

Нет ответа. Я сижу и жду, пока душевный шторм, чем бы он ни был, не утихает и Мае не погружается в спасительный сон. Нас двое. Мы пилигримы. Я присоединяюсь к Масу и сплю теперь уже до рассвета без всяких снов.

Вокруг сияет теплый солнечный день. Мы вброд переходим реку Иосино и древней тропой хенро поднимаемся вверх. У Десятого храма кончается буддийская долина, начинаются буддийские горы. Дзен – дух долины, Сингон – дух горных вершин. И как дух Дзен отличается от духа Сингона, так и теплый солнечный свет долин отступает перед более суровым климатом гор. С запада наползают серые махины туч, через час уже льет холодный дождь. Дождь и грязь. Эта парочка близнецов-братьев – настоящее проклятие для хенро. Ноги заляпаны, велосипеды отяжелели от мокрых комьев, лица и руки онемели от студеных струй. Дождь стекает с наших пластиковых накидок и паломнических шляп. Дорога крутая и скользкая, целый час едем на самой низкой скорости, частенько приходится тащить наших коней волоком. Вперед, вперед, сквозь ветер и налетающий дождь. Полная концентрация сил. Абсолютное изничтожение бытия. Одиннадцатый храм пребывает в заброшенности и запустении, разрушается от вандализма акира. Среди исчерканных ими стен мы видим остатки костров, на которых готовили пищу, кучи банок из-под пива, серебряную фольгу от готовой еды, презервативы, иглы, гниющие биодвигатели и батареи, пустые патроны.

– Мне это не нравится. – Мас явно поражен. Целая стая голубей вылетает из-под карниза разрушенного зала Дайцы. Я заметил, что на некоторых прилипли паразитические зооморфы. Посчитав все это дурным предзнаменованием, мы снова налегли на педали.

От Одиннадцатого до Двенадцатого храма полдня пути, тропа пилигримов ведет мимо еще двух храмов, но они не считаются Святыми местами. Оба они, как и Одиннадцатый, заброшены и разорены. Вперед. Все время в гору. Мой разум туманится. Чувственный мир тает, его раздражители уже не касаются мозга. В памяти всплывают образы. Я больше не чувствую дождя и студеного ветра, не ощущаю боли в икрах. Я вспоминаю.

Вспоминаю его жизнь.

Я называю его «он», хотя у него то же лицо, то же имя, тело и разум, что и у меня, но он мертв. Очевидно и бесспорно. Мертв. Убит. Не пулей и не ножом. Не тонкой проволокой-удавкой толщиной в одну молекулу в каком-нибудь безымянном городке в Центральной Европе. Не наркотиками и не ядом. Он убит чувством вины. То, что осталось от него, пустая обертка, жмет сейчас на педали прихотливо раскрашенного велосипеда на склоне японской горы. Шелуха. Горстка праха.

Я вспоминаю.

В день, когда был зачат Этан Ринг, Западная Германия выиграла Кубок мира. Из приемника в грузовичке компании «Саут Миммз Сервис», припаркованного у шоссе М25, неслись сладкие звуки Nessun Dormas в исполнении Лючано Паваротти, а Никки Ринг, двадцати с чем-то лет, безработный и без всякой надежды на работу, сливался в бурном пятиминутном коитусе с голландкой, во-дительницей грузовика.

В день, когда Этан Ринг родился, в багдадское подземное убежище попала бронебойная интельбомба, разорвавшая в клочки пятьсот мужчин, женщин и детей, а в это время Бет Мидлер пел, что Господь смотрит на нас неотступно.

В день, когда Этан Ринг в первый раз поцеловал девочку на заднем дворе школы мисс МакКонки (Роберта Каннингэм, второй класс Р), Европа тихо и незаметно, без суеты, путаницы и суматохи – никто в общем-то ничего не заметил – объединилась в единое государство.

В день, когда Этан Ринг пригласил свою первую девушку (Анжела Элиот, тринадцати лет) в местную пиццерию, где угостил двойным чизбургером, диетической кока-колой и облапыванием коленок под столом, ученые компании «Хьютсдорп» в новой, респектабельной, полностью интегрированной и расово благополучной Южной Африке получили Нобелевскую премию в области биологии за создание искусственных организмов, которые перерабатывали сахара в полезную электроэнергию – для неспециалиста Этана и его ровесников – живые батареи.

Слишком высокий, со слишком ранним развитием – всего слишком много, – социально неадаптированный из-за прыщей и робости, Этан Ринг непременно заработал бы подростковый невроз, но ему повезло, он нашел приют, поддержку и понимание в Девятнадцатом Доме родового сообщества. Из моральных руин девяностых годов, усыпанных обломками иссохших родственных связей, рождалась новая социальная форма, рождалась из групп одиноких женщин, брошенных, вдовеющих, разведенных, просто никогда не состоявших в браке. Они объединялись под одной крышей, чтобы противостоять морю свободно дрейфующих по жизни мужчин. Родовое сообщество: средний размер – пять целых три десятых человеческих единиц; три целых две десятых добывают средства к существованию, содержат себя и две целых одну десятую убежденных матерей, которые рожают детей. Мужчины приходят и уходят, вступая в индивидуальные связи с отдельными членами, но их никогда не рассматривают как членов семейного сообщества. 2003 год – родовое сообщество добилось легального статуса в Европейском суде. 2012 год – одна треть всех семейных союзов является родовыми сообществами. 2013 год – Никки Ринг присоединяется к Девятнадцатому Дому, выиграв этим шагом телеком-дизайнера европейских сельскохозяйственных журналов, оператора по доставке на дом сандвичей, ювелира, комбимать, которая с облегчением бросила торговлю фьючерсами и отдалась делу деторождения, не заботясь о последствиях, двух новых дочерей, одного нового сына, жилище на южном побережье (тот самый Девятнадцатый Дом) с залитой солнцем террасой и общим с соседями бассейном, мир, стабильность, любовь, безопасность. Его ответный вклад состоял из Этана Ринга. Этан Ринг выиграл семейные корни. Семью обрел ребенок, чей предыдущий опыт обитания в Новой Европе сводился к доплеровскому красному пятну габаритных огней, перемешанных с десятью тысячами мелодий из встроенных радиоприемников, к запаху пережаренного подсолнечного масла в бесконечной череде меблированных комнат (завтрак входит в счет). Благодатная почва сообщества способствовала развитию в нем дремлющего таланта визуализации – внутри своего глазного яблока он, как на экране, видел разнообразные мысли и идеи и помогал увидеть их другим. Этот талант, взлелеянный его экс-фьючерной комбиматерью, позволил ему продержаться в общеобразовательной школе, окончить ее и оказаться в художественном колледже одного из сумрачных северных городков, чтобы изучать графические коммуникации. Он мучительно переживал акклиматизацию и социальную адаптацию. Он метался, думая, не уйти ли. Не отравиться ли, проглотив полторы бутылочки парацетамола. Но в свое время нашел друзей: студента-японца, прибывшего по обмену и тайно обожавшего анимационные комиксы; темноволосого компьютерного фаната с севера, который быстренько обучил Этана необходимым премудростям бытия – выпивке, наркотикам, знакомствам с девушками; ну и подружку, конечно, однокашницу по колледжу и графическим взаимодействиям, эта последняя выглядела так, будто ее имя должно оканчиваться на «и», но на самом деле ее звали иначе.

В день, когда Этан Ринг встретил Луку Касиприадин, в Леконте Био в Лайонсе изобрели технологию, позволяющую считывать человеческую память, эмоции, опыт с помощью имплантированного в мозг биопроцессора, загружать их в матричную несущую структуру и создавать интерактивную модель умершей личности. Первая бессмертная женщина со времен Древней Греции происходила из Санта-Розы, штат Калифорния. Состояние она сделала на сахарной свекле, но так и не сумела справиться с карциномой. Больше никому подобная процедура не оказалась по карману, и три года ее личность в одиночестве обитала в кибернетическом раю.

Кто-то украл у Этана Ринга покупки. Он вернулся запереть это ржавое ведро с болтами – свой древний «форд», а сумки тем временем стащили прямо от входной двери. Жизнь в этом сумрачном городке сделала его стоиком, а микроволновка TV-4-ТЕЛЕЖВАЧКА позволила набрать вес и обзавестись терпимостью. На следующий день кто-то постучал в дверь. На площадке стояла девушка, студентка первого курса колледжа Изящных искусств. Из тех, кого нельзя не заметить: она выбрила почти всю голову, оставив только хохолок черных волос, которые без конца падали ей на глаза.

– Мог бы хоть что-нибудь предпринять, – с вызовом проговорила она.

– Извините?

– Постучал бы к соседям. Кого-нибудь спросил, чисто формально. Хотя бы какое-то усилие совершил.

– Прошу прощения, вы уверены, что пришли по адресу?

– О'кей, о'кей. Признаюсь. Это я забрала твои продукты. Я, Лука Касиприадин. Я живу над тобой. А ты и не знал? Ну-ну. Касиприадин – грузинская фамилия, по крайней мере так говорил отец. Можно войти?

– Ты забрала мои продукты? Зачем ты забрала мои продукты?

Но она уже уселась на заляпанную пятнами кофе и соусов тахту и зорким оком студентки-первокурсницы колледжа Изящных искусств изучала развешанные им слегка эротичные постеры обдуваемых ветром кибердив с хромированными грудями. Кругом дерьмо, дерьмо, дерьмо. Кучи грязного белья, картонки от готовых китайских блюд, банки из-под пива.

– Да, интерьер в легкой степени запущенности. Знаешь ли ты, мы то, что мы едим?

– Что?

– Мне начинает казаться, у меня с тобой вышел прокол. Это силлогизм: если я – то, что я ем, а ты – то, что ты ешь, тогда если я буду есть то же, что и ты, следовательно, я стану тобой.

– И потому ты съела мою еду.

– И стала жирной и без конца бегала в туалет.

– Но почему…

– Потому что у тебя такие сказочные волосы, убила бы… Потому что ты не собирался со мной знакомиться, так что мне пришлось самой с тобой познакомиться. Ты голоден? Ну, конечно, голоден. Я же съела твою еду. Пошли ко мне. У меня есть что пожевать.

– Мои продукты?

– Мои. Ешь мою еду, будь мной. У тебя есть имя?

– Этан Ринг.

– О, классическое имя! Я так и знала, что не ошиблась в тебе.

Сейчас, с точки зрения блестящей пылинки, прилепившейся к склону горы в Сикоку, я в состоянии ответить ей, что она все-таки ошиблась, совершила крохотную ошибку, не учтя особенности характера; и она, эта самая ошибка, медленно и постепенно разрушает целые жизни.

Сокрушительная зависимость от начальных условий. Одно слово, один шаг могут изменить мир. Кажется, это называют теорией хаоса.

С точки зрения пилигрима, эта горная страна выглядит очень заманчиво. Спуск от храмов на вершинах по крутой тропе хенро захватывает дух; сам себе кажешься веселым и бесшабашным. В горах ощущаешь величие здешних сил. Синто населяет горные пики духами предков и ками, но обитает в долинах. Буддизм же поместил свои храмы на самые вершины и открыл божественное пространство людям долин. В легендах, связанных с вершинами Сикоку, кроется объяснение роли духа высокогорья в психике японцев.