Текст книги "Дом дервиша"

Недждет вздрагивает, а потом, когда джинны летят к ногам сидящего, сбиваясь в кучу и впервые давая свет, его заполняет потрясающее умиротворение. Одеяния, длинная борода, зеленые глаза, которые видят тебя буквально насквозь, зеленый тюрбан, небрежно повязанный вокруг головы. Как Недждет может бояться его? Это самый старый, Зеленый святой, старше, чем Аллах, чем Иисус Христос и мать его Мария, старше, чем Яхве. Если сейчас он и носит зеленое одеяние суфия, так это потому, что ислам позаимствовал у него цвет жизни. Его зелень – зелень Тигра и Евфрата, анатолийской весны в Хаттуше и Чаталхеюке. Это Хизир, Хидр, ал-Хидр, святой, пророк и ангел. Он есть вода, он есть жизнь. Он – это помощь, пришедшая непонятно откуда, именно его рука выдергивает вас из-под колес трамвая, надувает подушку безопасности, которая помогает спастись в авиакатастрофе. Это беспокойный работник парковки или приставучий сотрудник службы безопасности, который для начала постарается не дать вам попасть на обреченный самолет.

Но все же Недждету страшно. Хизир – это непредсказуемость воды, беззаконие высшего закона. Хизир может благословить, а может убить, он есть созидание и разрушение, засуха и наводнение. Он обращает взор своих зеленых глаз на Недждета.

Читай.

– Что читать? – спрашивает Недждет. Но он уже знает ответ на свой вопрос. Любой мальчишка, получивший образование в медресе, знает. Недждет выучил его в пятничной школе, где сидел с Исметом и декламировал, пока не узнал верные слова так же хорошо, как стук собственного сердца. А потом они с Исметом шли на пыльную площадку, посреди которой вбиты ворота. Исмет играл. Исмет был хорошим центральным нападающим. А Недждет садился на земляной вал, охранял куртки и смотрел, как большие колонны автотранспорта катятся по шоссе к мосту. Недждету никогда не давались игры с мячом. Он не видел в них смысла. Он учился узнавать буквы на тугих боках фур и знал, что эта фура из России, а вон та из Сирии, третья – из Грузии, а последняя в колонне… ну тут все просто, поскольку надпись сделана на арабском, на языке Всевышнего. Это еще одна вещь, казавшаяся ему бессмысленной: сидеть по пятницам на полу и кивать головой в такт словам на божественном языке. Почему Всевышний не может говорить как все? Если бы он был Всевышним, то говорил бы и по-турецки, и по-арабски. Недждет моргал, глядя в окно на солнце в пыльном небе, и однажды, не подумав и даже не успев понять, что делает, он вдруг обнаружил, что поднял руку.

– А зачем все это? В чем смысл?

Другие мальчики шокированы и рассержены, но имам – очень терпеливый человек, тайно пристрастившийся к просмотру спортивных передач по телевизору.

– Смысл в том, что однажды тебе это потребуется. Может быть, завтра, а может, когда наступит конец света, и ты предстанешь перед Всевышним, но тебя обязательно спросят, и придется отвечать. И что ты скажешь?

Еще одно воспоминание. Джинны ерзают у ног Зеленого святого, отбрасывая длинные тени на купол старого резервуара. Хизир снова произносит «читай».

А натиск воспоминаний несет Недждета вспять.

Он слышит решительные удары пневмопистолетов, жужжание бензопилы, которая режет стропила. Все дяди пришли помочь строить дом. Они начали на закате, как положено. Бетонные блоки и известковый раствор. Ряд за рядом. Пластиковые окна с двойными рамами – не в трущобах же. Ближе к полуночи появилась крыша, дяди удерживают полимерную пленку на ветру, а отец Недждета проходит вдоль свежих срезов, герметизируя болты с помощью специального пистолета. Он не торопится, поскольку домов без крыши не бывает, но поглядывает на горизонт. Если поставить крышу до рассвета, то такой дом у тебя никто отнять не сможет. Это закон. На пересечении автодорог, на границе промышленных зон, на склонах изъеденных эрозией холмов и переживших ужасные наводнения долин – целые районы по соседству расцветали, как цветы после дождя. Поселения геджеконду[65]65
  Дословно «построенный за ночь», так называли трущобы, отстроенные мигрантами, которые опирались на старинную норму османского права, гласящую, что дом, построенный за ночь на общественной земле, сносить нельзя.


[Закрыть] строились на основании закона и надежды.

Женщины сидели в машинах, готовили чай и еду на газовых горелках, которые потом с гордостью закатывали в новую кухню. Они болтали, они смеялись, слушали радио и следили за детьми. Это воспоминание настолько старое, что Недждет даже толком не уверен, может быть, это ему кто-то рассказывал. Он определенно был очень маленьким. Младшая сестренка Кизбес была даже меньше, она подпрыгивала на коленях у матери в кузове пикапа. Исмет всего на два года старше, но уже достаточно взрослый для настоящей мужской работы, бегает с коробками гвоздей для пневмопистолетов, с новыми тюбиками герметика или счищает известковый раствор с совков. Недждету тоже хочется – хочется внимания, ощущения, что ты полезен. Он видит пистолет в кузове пикапа дяди Соли и поднимает его в ночное небо. Бах! Бах-бах-бах! Недждет запускает огромные звезды прямо в предметы. Красивое зрелище – пневматический пистолет на фоне неба над Стамбулом. И звук красивый, и то, как вещи меняются навсегда, и два предмета, которые были разлучены, теперь соединяются навеки.

– Эй, кто-нибудь, остановите его, заберите у него пистолет! – Дядя Соли кричит слишком медленно и слишком поздно, поскольку Недждет переворачивается на бок, щелкает курком и отправляет десятисантиметровый гвоздь прямо сквозь ногу тети Неввал в пыльную землю.

Дома теснятся вдоль холма, пластиковые крыши постепенно сменяются на красную черепицу по мере того, как геджеконду становятся официальными пригородами. Блестящий алюминиевый купол новой мечети на той стороне шоссе, мечети, которую, как и религиозную школу, построили на деньги Саудовской Аравии. Тетя Неввал медленно выходит из долмуша, опираясь на палку, без которой не может обходиться после несчастного случая с пневматическим пистолетом, ставшего крещением их дома, поскольку Недждет даже тогда понимал, что дом не может стоять без крови. Вот где он жил до дома дервиша: в жарком, вонючем пригороде, который, как и сотня других, тянулся вдоль шоссе в Анатолии. Стамбул был здесь притчей, оттуда приезжали грузовики, туда отправлялись автобусы и долмуши. Башибююк, дом и сердце.

– Что это? – кричит Недждет. – Это правда, это так, что это? Убирайся из моей головы, зеленый человек! Слышишь, убирайся, пошел вон, прочь, прочь!

Хизир смотрит на Недждета в упор и поднимает палец.

Читай.

Горящая девушка пулей выскакивает из дома на улицу. Легкий полиэстер спортивной куртки – идеальное горючее: горячая ткань стекает дымящимися каплями расплавленного пластика на ее джинсы, ее туфли. Она поднимает руки и бьет ими по своему телу. Она пронзительно визжит, Недждет даже представить не мог, что такие звуки может издавать человеческое горло. Теперь вся девушка охвачена огнем. Крики стихают, поскольку ей не хватает кислорода. Кизбес падает на землю, и тут же подскакивают мужчины, побросавшие свой чай, и начинают катать ее по грязи. Сосед слева, Этьен, хватает огнетушитель из пикапа, а Семих, сосед справа, звонит в скорую помощь, хотя Башибююк далеко от больниц и неотложки. Теперь Кизбес занимаются женщины, срезая куртку с тех мест, где полиэстер прилип к коже. Крики ужасны. Волосы наполовину обгорели. Для Недждета, наблюдающего за происходящим через кухонное окно, это самое интересное, что ему доводилось видеть. Теперь отец Недждета несется сломя голову по холму с бензоколонки, где он моет автобусы, он останавливается на минуту рядом с толпой женщин, окруживших Кизбес, а потом забегает в дом и вытаскивает Недждета на свет. Отец и остальные соседские мужчины пинают Недждета так, что он скатывается с холма. Ему удается вырваться, и он бежит прямо к шоссе. Грузовики сигналят, машины резко выворачивают. Автобус практически задевает его. Он видит выражения лиц пассажиров. Скорость и безумие переносят его на другой берег стремительного ручья. Некоторые из упрямых башибююкских парней рискуют, перебегая шоссе, – задиры, что всегда презирали Недждета, – но теперь он уже скрылся в лабиринте домов и улиц на южной стороне долины.

– Зачем ты мне это показываешь?

Хизир не сводит глаз с Недждета.

– Почему ты смотришь на меня? Это не я.

Свет от джиннов водоворотом кружится у ног святого.

– Я не делал этого. Это несчастный случай. Она курила и выронила сигарету.

Хизир поднимает одну бровь.

– Она действовала мне на нервы, понял? Она действовала мне на нервы, стояла там и загораживала дорогу, я не мог от нее избавиться. Ходила за мной хвостом. Хотела травы, а у меня не было, но она меня не слушала.

Но он ничего не чувствовал. Отупение, только отупение. Он наблюдал, как Кизбес охватило пламя, словно издали, совершенно бесстрастно. Его крики были лишь звуками сломавшейся машины. Он смотрел через стекло, на экране, будто новости с далеких фронтов. Родной отец толкнул его на землю и пинал раз за разом, продираясь сквозь толпу других мужчин и парней, чтобы дать еще пинка. Недждет понимал, что его тело серьезно пострадало, но ничего не чувствовал. Он переживал все с мягкой улыбкой на лице. Он не бросал сигарету в Кизбес из-за того, что она действовала на нервы и рассердила его. Он не испытывал ни гнева, ни раздражения, вообще ничего. Просто сестра подвернулась под руку, когда ему захотелось узнать, а как будет гореть женщина.

Четыре ночи Недждет провел в доме своего дилера. Родители Юмита знали, кто он такой – парень, который поджег родную сестру. Даже Юмит, казалось, относился к нему с опаской, понимая, что парень, который поджег сестру, запросто стукнет полиции, если только откажешь ему в гостеприимстве. На пятый день пришел брат Исмет, хороший, набожный, и предложил сделку. Он заберет Недждета на европейский берег под охрану исламского ордена, основанного им вместе с несколькими единомышленниками, с которыми он познакомился онлайн. Не позволит катиться в пропасть, промышлять мелкими партиями травки и сидеть на стуле у входной двери, бездумно глядя на шоссе. Привнесет порядок, стабильность, спокойствие, ощущение правильности и божественности. Или так, или живи как волк на холмах. В Башибююк Недждет вернуться не сможет. Кизбес выжила. Она в больнице. Имам открыл сбор средств. Волосы никогда не вырастут такими, как прежде, но залысины можно прикрыть париком, чего не скажешь о глянцевых шрамах на лице. Скорее всего, она никогда не выйдет замуж.

Хизир, Зеленый святой, опускает палец и отводит глаза.

– У меня с головой что-то не так! – кричит Недждет. Он колотит кулаками по вискам. – Проникни туда, проникни туда! Почему я ничего не чувствую? Там ничего нет, просто деревяшка. Ничего настоящего!

Хизир снова смотрит на него, а губы его искривляются в еле заметной, блаженнейшей и духовнейшей из улыбок.

Но ты чувствуешь. Злость и страх, оцепенение и изумление, половину времени ты невероятно растерян, а вторую половину времени – не в своем уме, видишь такие вещи, какие другие даже представить не осмеливаются. Самое реальное, что происходило с тобой, Недждет Хасгюлер, – этот суфийский святой и его легион джиннов. Хизир, помощь из потустороннего мира, с его опасными дарами. Он предлагает тебе детство. Вот оно, возьми его, но это ужас. Ты чудовище. А теперь спроси, а можешь ли ты доверять увиденному? Это настоящее детство или только то, что, как тебе кажется, ты помнишь? Старые воспоминания или новые? В этом старом каменном склепе рядом с водой, которая есть его сердце и кровь, Хизир превращает его во что-то другое? В нового Недждета?

Читай, да. Читай, во имя Всевышнего, который сотворил тебя из кровавого сгустка.

Грязная плита, следы готовки, сигаретный дым въелся в обои, не опорожненные мешки для мусора в пылесосе. Освежители воздуха, которые расставил консьерж на подоконниках, рабочих поверхностях и емкостях, воняют моргом. А сама пустая, изобилующая какими-то звуками квартира с толстым слоем пыли на жалюзи, сальными половицами и мертвым голубем, разлагающимся на балконе, пахнет холостяком. Вот упаковка гранулированного быстрорастворимого чая на липком кухонном шкафу. Письма и каталоги валяются у стены рядом с входной дверью. Дыра под балконной дверью. Мягкий темный овал, оставшийся от жирных волос, на стене над призрачными очертаниями изголовья кровати. Матрас весь в пятнах, унитаз коричневый от налета. Серая жвачка растаяла на кафельной плитке в кухне.

Лейла борется с рвотным позывом.

– Задолжал за два месяца арендную плату, – говорит консьерж, маленький, с выпирающим животом, напоминающий пещерных людей.

Лейле подумалось, что такой подвид вымер несколько десятилетий назад, подвид озлобленных людишек, постоянно шныряющих по дому и везде сующих свой нос. Он взял пачку мелких купюр за то, чтобы проводить ее и Яшара в эту квартиру на восьмом этаже. Лифты перестали работать здесь задолго до того, как Мехмет Али снял квартиру. Жители пристально сердито смотрят на них, пока они протискиваются по лестнице. У всех дети, и телевизор орет в гостиной. На третьем этаже Лейла сбрасывает туфли на каблуках, иначе им придет конец на разбитых бетонных ступеньках.

– А вы ему кто? Друзья? Родственники?

– Деловые партнеры, – говорит Лейла. – А как давно его нет?

– С февраля, – отвечает консьерж.

– А что, тут не привыкли ждать, пока кто-то будет объявлен мертвым, а потом уже распродавать его имущество?

Капыджи[66]66
  Капыджи – привратник (турецк.).


[Закрыть] пожимает плечами.

– Это решение хозяина дома. Это ж его владения. А вся эта ерунда покрывает первые пару месяцев аренды. Вы уверены, что вы ему не родственники?

– Это не наши проблемы, – бурчит Яшар из кухни.

– Ну кому-то ж это принадлежит.

– Вы не против, если мы осмотримся? – спрашивает Лейла.

Привратник, кажется, не слышит ее и зажигает, как ни в чем не бывало, сигарету. Лейла выуживает из кошелька двадцать евро. Да, репутация стамбульских привратников как взяточников подтверждается. Ну, мало было надежд, что на их стук дверь откроет сам Мехмет и напоит их чаем с конфетами. Мехмет исчез, но все его пожитки на месте, и так даже лучше. Теперь предстоит проделать работу детективу, а она еще в глаза не видела контракта от злобной Зелихи. Родственники – худшие работодатели. Лейла садится на корточки и осматривает трещинки в полу, заглядывает под плинтусы, встает на цыпочки, чтобы посмотреть на верхних полках, шарит по углам шкафов. Старые трусы, которые использовали как тряпку для вытирания пыли, да целлофановые упаковки от сигаретных пачек. От цветочного букета освежителя воздуха начинает болеть голова. Этот запах будет витать в мозгу несколько дней. Она поднимает крышку туалетного бачка.

Надо найти вторую половинку, сказал Яшар в машине, принадлежащей Джейлан – Бесарани, помятом ситикаре «пежо», которым приходилось управлять в ручном режиме, поскольку автопилот подцепил какой-то вирус. Яшар отпустил руль, чтобы порыться в конверте, а Лейла перехватила его левой рукой и объехала автобус дальнего следования с аккуратными кружевными занавесочками. Лейла забрала прекрасный миниатюрный серебряный Коран, по размерам меньше большого пальца. Яшар снова взялся за руль.

– Старый.

– Персидский. Настоящее серебро.

Лейла перевернула вещицу, и ощущение насилия, застывшее на обнаженной странице, поскольку Священный Коран разрезали пополам, напомнило, что не так уж далеко она уехала от Демре.

– А как он стал половинкой?

– Есть семейная легенда. По любому поводу найдется семейная легенда.

– Расскажи, я люблю семейные легенды.

– Все началось на заре XX века во время Первой мировой. Мой прапра-чего-то-там дедушка Абдулкадир – нас даже заставили выучить его имя, словно он был отцом нации или чем-то в этом роде, – так вот, его отправили в Чанаккале. Есть там такой холм Чанак Байыры, где прославился Мустафа Кемаль. Даже в Стамбуле все понимали, что это практически смертный приговор. Коран был старинной реликвией; узнав, что Абдулкадир собирается на фронт, его мать пошла к еврею-ювелиру и попросила аккуратно разрезать Коран пополам. Мусульмане бы не согласились такое сделать, как гласит история. Одну половинку мать дала ему с собой на фронт, а вторую сохранила. Священный Коран – единое целое, он неделим, и вторая половинка всегда будет искать первую и приведет сына снова домой.

– Он вернулся? Он выжил?

– О да, дедуля Абдулкадир оказался живучим. Он быстро смекнул, что сносить голову на плечах можно, нужно лишь держать от Кемаля и его удальцов подальше, в итоге дожил до восьмидесяти восьми и свалился замертво прямо в разгаре новогодней вечеринки.

– Думаю, тебе стоит гордиться им. Мне кажется, все, кто был в Чанаккале, герои.

– Он был единственным из подразделения, кто вернулся без единой царапины.

– Это все Коран.

– Это все инстинкт самосохранения.

Лейла заглядывает в бачок. На его дне не плавает ничего завернутого в шесть презервативов. Отлично. Ей совершенно не хочется совать руку в эту воду. Пусто.

– Взгляни на это, – тихо зовет ее из кухни Яшар. Он открыл ящик для ножей. Помощники хозяина дома даже ножи и вилки отправили на аукцион, но оставили пустые пластиковые пузырьки. Ящик полон ими. Яшар открывает все ящики. Все они полны пластиковых пузырьков. Яшар поднимает один, зажав между большим и указательным пальцами. – Нано.

– Вы уверены, что он не ваш родственник? – не унимается консьерж.

– Нет, он не родственник, – лжет Лейла.

– Хорошо, тогда я скажу вам, что на самом деле думаю. Он был плохим человеком, этот Мехмет Али. К нему постоянно приходили. Причем таких посетителей мы в семейной многоэтажке не жаждем видеть. Болгары, целая куча. Те, что готовы сразу при встрече вонзить в тебя нож. А еще грузины и русские – это нации бандитов. И женщины. Вы понимаете, о каких женщинах я говорю. Туда-сюда какие-то тюки таскали. А еще ящики с пустыми пластиковыми бутылочками, крошечными такими. Я понимаю, что это означает. Я тут прошелся со специальным пылесосом для аллергиков. Ну, знаете, для тех, кто не может, чтоб пыль лежала. Не хочу, чтобы эта ерунда забилась между досками, попала в трубы и все такое. Представляете, если она попадет к грызунам?

– Сверхумные крысы-мутанты, – ухмыльнулся Яшар. – Круто.

Наночастицы все еще пугают Лейлу Гюльташлы. Неважно, что они стали безопасными в применении, пользуются доверием и спросом потребителей, она представляет, как эти частицы расползаются внутри нее, словно в легендах о том, как в древности горный народ истребили вши, сожрав людей изнутри. Она воображает, что наночастицы летят, словно пепел, по венам, как в рассказах тех, кто кололся, – ты чувствуешь себя грязным изнутри. В колледже она всегда отказывалась, ходила с чистым мозгом на экзамены и пересдачи, даже если невыгодно смотрелась на фоне сосредоточенных, умных соучеников, узнающих все формулы. Она сдалась под давлением выпускных экзаменов. Всегда найдется кто-то, кто знает, у кого можно достать вещества, которые реально работают. Пузырек проделал весь путь по цепочке, возможно, прямо с этой кухни. Он стоял у нее на тумбочке, вызывая кошмары. Утром в день первого экзамена Лейла отвинтила крышку и вылила наночастицы, текучие, словно вода, в туалет. Дважды спустила воду для верности. Пусть рыбы под мостом Галата будут сосредоточенными и умными и узнают формулы, которых никогда не видели раньше. Лейле невыносима мысль о грязи и пыли внутри себя.

– Вы знаете, кто купил все оборудование? – спрашивает Лейла.

– Нужно спросить у…

– …хозяина. Можно мне его номер?

Консьерж пожимает плечами. Лейла отстегивает еще двадцатку. Ее единственная оставшаяся сестрица одиноко жмется к шелковой подкладке. Еще одна купюра перекочует к Зелихе. Всего можно добиться с помощью мелкой налички.

Лейла снова снимает туфли, поскольку путь вниз еще вероломнее, чем наверх.

– Яшар.

Он послушно трусит на две ступени позади. Вне офиса он ласковый котенок. А в офисе резкий и агрессивный. Лейла росла в доме с братьями и понимает мальчиков и их безостановочное соревнование. Интересно, как они с Асо вообще смогут заставить компанию работать. А она не работает. Вот почему Лейла тут. Ну кто пишет договоры займа на половинках Корана?

– Две вещи. Первое – я договорилась на сегодня о встрече с Европейским банком инвестиций в новые технологии. У них схема ускоренного рассмотрения предложений, хотя я точно не знаю, насколько ускоренного. – Она до трех часов ночи рылась в обилии европейских фондов, грантов, инвестиционных кредитов, займов на запуск производства и аналогичных программ. Сегодня утром в метро договорилась о встрече, поскольку в последнюю минуту кто-то отказался. – Я хочу, чтобы туда пошел Асо. Ты блестящий инженер, но ты выглядишь и одеваешься как барабанщик из затрапезной группы металлистов.

– Какого…

– Придется подстричься. И надеть костюм.

– Ни за что.

– Тогда идет Асо. И второе – дай мне чип от машины. Ты самый плохой водитель, какого мне доводилось видеть.

– Ты водишь?

– Разумеется.

– Но тут тебе не Демре, а Стамбул.

– Чип давай.

Но никто никуда не едет. «Пежо» затащили на прицеп большого красного тягача, расписанного приветствиями и религиозными лозунгами. Лейла стучит по водительской двери. Водитель опускает стекло, но с ней говорит не он, а пассажир.

– Вы ищете Мехмета Али. – У пассажира круглая голова и детское личико с поросячьими глазками и надутыми губками. Говорит он тихо и вежливо. – Мы его тоже ищем.

– А вы кто? Вы хозяин? Я уже сказала привратнику, что мы не родственники. Отдайте машину обратно!

– Нет, я не хозяин. А что, он и хозяину задолжал? Меня это не удивляет. Собственно, привратник и прислал мне сообщение. Я бывший деловой партнер Мехмета Али. Он должен мне круглую сумму.

– Это не мое дело. Отдайте мою машину.

– Нет, это ваше дело. Теперь это очень даже ваше дело, и если вы его отыщете, то дадите мне знать.

Где же Яшар? Лейла прекрасно понимает, что она стоит рядом с эвакуатором с туфлями в руках, и выбор у нее невелик. Хорошо хоть он не знает, что она ищет Мехмета Али не из-за денег. Да и вообще она ищет не Мехмета Али, а его половинку миниатюрного Корана.

– По рукам, – говорит она.

Детское личико круглоголового парня выражает неподдельное удивление, но водитель эвакуатора нажимает какую-то кнопку, лебедка воет, и «пежо» скатывается с платформы.

– Но мне нужно как-то с вами связываться, – говорит Лейла. – Оставьте контактную информацию.

– Предпочитаю этого не делать, – отвечает круглоголовый. Водитель заводит двигатель. – Мы будем следить за вами.

Лейла ждет, пока красный тягач поворачивает за угол и исчезает, а потом поворачивается к Яшару:

– Чип давай. Давай чип от замка зажигания.

Яшар смиренно отдает чип. Парень действительно напуган, и Лейла не знает, то ли виной тому происшествие с эвакуатором, то ли все дело в ней. Ее бьет дрожь от страха и злости. Она проскальзывает на водительское сиденье. Бросает туфли назад. Эту кучу металлолома можно вести и босой.

– Я поведу, а ты показывай дорогу. Семейный совет. Прямо сейчас. В мои планы не входит похищение моей машины какими-то бандитами.

В Кузгунджуке старые деревянные оттоманские дома спускаются вдоль улицы под пышными деревьями. Они выкрашены ярко и броско: хромовый желтый, ярко-синий, малиновый, розовый. Верхние этажи нависают над улицей, в тени сидят старики и кошки и наблюдают, что творится в мире. Балконы на последних этажах защищают резные деревянные экраны. Все благоразумные жители, кому не нужно на работу, сидят на балконах, пытаясь поймать хоть какой-то ветерок. Старики и кошки никогда не отличались благоразумием.

Айше медленно бредет между ярких домов. Улица довольно крутая, день жаркий, ботинки узкие, а мостовая опасна для каблуков. Старики смотрят на нее поверх очков – надо же, нашелся кто-то еще более безумный, чем они. Она выискивает синий дом, синий, как василек. Здесь обитает местная колдунья, урболог, психогеограф. Айше нравится этот район, зеленая равнина обвивает его, словно шаль. В какой-то момент она даже думала разместить в Кузгунджуке галерею. В километре к северу простирается мост через Босфор, скоростная автомагистраль бежит по гребню горы на въезде в долину, между домов и ветвей, освещенных фонариками, можно рассмотреть паромы, но ничто не портит благоуханного шарма Кузгунджука. Но изоляция Кузгунджука была и его минусом: пришлось бы день-деньской ждать, когда же кто-то позвонит в дверь. Люди приходят поглазеть, подивиться, потратить время и найти вдруг приятную безделушку. Но никто не может построить бизнес на случайности. Эскикей серый, грязный и старый, но он в сердце района антикваров. Зато Кузгунджук идеально подходит для праздно гуляющих, туристов, историков духа места, психогеографов. Голубой дом, последний в ряду, тяжело облокотился на забор в виде цепи. За ним багряники, иудины деревья, взбираются по крутому холму. Айше дергает за китайские колокольчики у входной двери. В окошке в виде сердца, вырезанном в балконной двери, появляется чье-то лицо – женщина средних лет с пышной шапкой курчавых волос, лягушачьими чертами и светлыми глазами.

– Дверь открыта, входите.

Кузгунджук прославился тем, что здесь закрыли полицейский участок за отсутствием преступлений.

Сельма, местная колдунья, облачена в свободную шелковую пижаму, а пальцы ног украшены кольцами. Валики и подушки разложены по периметру балкона, образуя своеобразный диван. Айше снимает свои убийственные модные ботинки. На балконе тоже ни ветерка, зато там есть чай и кунжутная халва.

– Это евреи, дорогая. Они делают самую лучшую халву.

Остатки еврейской общины выжили в Кузгунджуке. А еще греки и армяне. Церкви, мечеть и синагоги стоят лицом к лицу на перекрестке. Задача Сельмы Озгюн – понимать природу вещей и их причину. Она урболог, то есть городская ведьма. Раньше Сельма учила Айше оттоманской каллиграфии, которую переписчики использовали при переписывании дивана[67]67
  Поэтические сборники.


[Закрыть], но обнаружила, что куда больше можно заработать, просто гуляя по городским улицам и составляя ментальные карты, записывая, как история связана с определенными местами, нанося жизни слой за слоем на карту, обрисовывая духовную географию множества божеств, составляя энциклопедию того, как пространство формировало сознание, а сознание формировало пространство на протяжении трех тысяч лет существования Стамбула. Эти исследования предполагают пешие прогулки, как практики странствующих дервишей. Они движутся со скоростью шага, и это скорость истории, именно на этой скорости во время долгих прогулок возникают научный метод, связи и соотношения. Появляется странная симметрия между отдельными зданиями, словно имел место некий городской континентальный дрейф. Улицы отвечают древним атавистическим нуждам. Трамвайные пути идут вдоль старинных водотоков, слова богов и императоров произносятся в камне. Человеческая география, карты души. Рыбные рынки вдали от моря, районы, где торговля киснет или вымирает в одно поколение, чтобы вернуться спустя десятилетия. Еле заметные границы. Странные переходы между кухнями ресторанов: эгейская на этом перекрестке, а дальше по этой улице уже восточная. Проклятые места, где бизнес никогда не идет, хотя через две двери по соседству процветает. Адреса, где, если вы живете на одной стороне улицы, то вас в десять раз вероятнее обворуют, чем тех, кто живет напротив.

Обо всем этом Айше узнала во время длинных вечерних променадов с Сельмой Озгюн по городу, которые выглядят как праздные, но на самом деле у таких прогулок всегда множество скрытых целей и секретных намерений. Больше всего Сельму завораживают исчезнувшие народности Стамбула: греки, евреи, армяне, сирийцы, цыгане, русские, отголоски старой империи, и то, как переселенцы из глубин новой европейской империи неосознанно заняли районы, улицы, заглушив жизни и голоса вытесненных призраков.

Вот какие статьи написала в итоге Сельма Озгюн: «Кораблекрушения на Босфоре», «Вспышки суицида», «Карта гомосексуального Стамбула со времен янычар и до нашего времени», «Спонтанные с виду тропы, так называемые линии желания, которые люди вытаптывают на новом участке территории», «Географические потребности и желания в небольших объявлениях на онлайн-форумах», «Эволюция популяции рыб, оставшейся в изоляции в римских гидроканалах».

– Меня пригласили в какую-то чертову правительственную комиссию, – ворчит Сельма, подставляя пальцы свету и воздуху, чтобы лак лучше высох. – Я пыталась донести до них, что они совершили ужасную ошибку, но нет. Видимо, даже машину вышлют. Надо выглядеть так, будто я стою тех денег, которые они на меня тратят. Как дела в галерее? Все еще торгуешь сомнительными армянскими евангелиями?

– Они все подлинные.

– В этом-то и вопрос, – Сельма никогда не скрывала, что считает Айше контрабандисткой, мародером, торгашкой и расхитительницей гробниц. – Что за блажь привела тебя в наш азиатский уголок этим чудным утром?

– Я пытаюсь найти Медового кадавра.

– Ага, яйца птицы Рух, мечи пророка, лампы с джиннами, какие еще невероятные вещи ты хочешь, чтобы я нашла до обеда?

– Я взяла комиссионные от клиента. Кажется, он считает это вполне возможным.

Сельма Озгюн вытянула свои стыдливые ноги на воздух и публичное обозрение. Даже в беззаботном мультикультурном Кузгунджуке она считается по-английски эксцентричной.

– А кто клиент?

– Конфиденциальная информация.

– Да плевать я хотела на конфиденциальность. Говори.

Сельму пугает сама идея передачи данных кожа к коже, потому Айше пишет имя клиента на карточке. Сельма Озгюн нацепляет на нос очки для чтения, которые висят на груди на золотой цепочке.

– Нет, ничего не говорит, дорогая. А он из Искендеруна?

– А должен быть оттуда?

– Ну, речь, скорее всего, о мумии из Искендеруна. Она всплывает каждые десять – пятнадцать лет. Ты не первая, далеко не первая, дорогая моя. Есть целая небольшая отрасль, которая связана с Медовым кадавром из Искендеруна. Это одна из великих легенд Стамбула, сравнимая с утраченными драгоценностями собора Святой Софии. Некоторые посвящали всю свою жизнь, публиковали мириады томов всякой чуши и проматывали огромные деньжищи в поисках Медового кадавра из Искендеруна, но не приблизились даже к слабому запаху меда.

– Я всего лишь хозяйка галереи, которая хорошо умеет доставать труднодоступные вещи.

Сельма Озгюн наливает еще чашку чая из медного чайника, стоявшего на горелке.

– Эргюнь Шаш из Боазыджи считает, что Медовый кадавр из Искендеруна – это хаджи Ферхат, один из членов зажиточной купеческой семьи в Александриетте, состояние которой сильно поубавилось в конце XVIII и XIX веках. У него есть свидетельства о серии теологических диспутов и решениях шариата в споре между местным имамом и странствующим дервишем, известным как Волосатый человек из Каппадокии, который считал себя истинным поборником закона, разногласия касались религиозного статуса Медового кадавра. Волосатый человек объявил его харамным[68]68
  В шариате – запретные действия.


[Закрыть], якобы именно потому семья Ферхат и страдает от кары Аллаха. Дело не только в том, что хаджи Ферхат не был похоронен, как положено, в землю, так его еще и поместили в языческий гроб, но ужаснее всего то, что мумификация считается косвенной попыткой избежать Судного дня. Проклятие можно снять, только если они избавятся от нечистого предмета и вернутся к подлинному подчинению воле Аллаха.