Текст книги "Последний суд"

Йен ПИРС
ПОСЛЕДНИЙ СУД

ГЛАВА 1

Когда он обернулся, взгляду его представилась жуткая картина: мужчина откинулся на спинку стула, изнемогая в предсмертных муках. С первого взгляда было ясно, что несчастный выпил яд. В глазах застыла боль, но, очевидно, гордость не позволяла ему выдать ее даже стоном. Рука, стиснутая в кулак, повисла, почти касаясь земли, рядом лежал выпавший из руки фиал. Чуть поодаль, левее, сгрудилась толпа: здесь были друзья, почитатели и просто зеваки – одни роняли слезы, другие яростно сжимали кулаки, но все без исключения были потрясены жестоким зрелищем.

Взгляд Джонатана Аргайла снова обратился к лицу несчастного. Он умирал со спокойным достоинством, с сознанием того, что слава его, преумноженная людской молвой, не умрет вместе с ним.

– Нравится? – раздался голос у него за спиной.

– О да. Очень.

Аргайл прищурился, оценивая картину с профессиональной точки зрения. Художник изобразил казнь Сократа в присутствии учеников. Старого хрыча приговорили к смерти за растление молодежи и умертвили, дав ему выпить настой цикуты.

Неплохая вещица и, должно быть, стоит немало. Французская школа, 80-е годы восемнадцатого века. В Париже такая должна стоить дороже, чем в любой другой стране, – французы умеют ценить своих живописцев.

Мысль о деньгах, как всегда, несколько охладила восторг молодого англичанина. Он еще раз взглянул на картину и постарался убедить себя, что не так уж она хороша. Автор явно не принадлежит к числу известных художников, а полотно следует отреставрировать. По большому счету оно того не стоит. Аргайл вспомнил, что в настоящий момент у него все равно нет свободных денег для покупки картины, и окончательно успокоился. «Нет, эта вещь не для меня», – с облегчением подумал он.

Однако этикет требовал поддержать беседу.

– Сколько вы за нее просите? – спросил он у продавца.

– Картина продана, – ответил владелец галереи. – Во всяком случае, я так надеюсь. Я должен отправить ее клиенту в Рим, а он переведет мне деньги.

– Рука художника мне незнакома, – сказал Аргайл, испытав легкий укол зависти: надо же, у кого-то все-таки продаются картины! Сам он уже несколько месяцев не мог поймать удачу за хвост. Кое-что продавалось, но практически без барыша.

– На обратной стороне есть подпись: Жан Флоре. Кто он такой – понятия не имею, но, конечно, не выдающийся мастер. К счастью, моего клиента это не беспокоит, и да благословит его за это Всевышний.

Хозяин галереи, который однажды приобрел у Аргайла пару рисунков, с удовлетворением собственника смотрел на картину. Джонатан недолюбливал его за слишком откровенную алчность. Делорме был из тех людей, после встречи с которыми хочется проверить карманы – просто чтобы убедиться, что кредитка и чековая книжка по-прежнему лежат на своих местах. До сих пор галерейщик не давал повода упрекнуть его в нечестности, но англичанин был твердо намерен не предоставлять ему такой возможности и впредь. Он уже получил представление о бизнесе в сфере искусства. Здесь тебя могут хлопать по плечу и дружески улыбаться, а за спиной строить козни.

Галерея Жака Делорме, расположенная на улице Бонапарта, всего в нескольких сотнях ярдов от Сены, снаружи имела довольно затрапезный вид – автомобили, заполонившие улицу, обдавали ее брызгами и сигналили под самыми окнами – это было одно из характерных для Парижа мест, где тротуар для пешеходов существовал лишь номинально. Вдоль этой шумной загазованной улицы расположились небольшие книжные лавки и художественные салоны, содержатели которых торговали недорогими картинами, однако разбирались в живописи куда лучше владельцев роскошных галерей на Фобур Сен-Оноре [1]1
  Улица в Париже, где расположены самые дорогие магазины модных дизайнеров и художественные галереи. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], сбывающих легковерным иностранцам под видом эксклюзива всякую дрянь. Аргайл предпочитал не фешенебельную Фобур Сен-Оноре, а демократичную улицу Бонапарта: пусть здесь не так шикарно, зато в тысячу раз уютнее.

Погода в Париже не баловала: свинцовое небо осыпалось противным мелким дождем, не прекращавшимся вот уже два дня. Вода с шумом стекала по водосточным трубам и бурлила в канавах вдоль дорог. Джонатану захотелось домой, в Рим, где и сейчас, на исходе сентября, щедрое итальянское солнце согревало людей своим теплом.

– Откровенно говоря, этот покупатель пришелся мне как нельзя кстати, – признался Делорме, пребывая в блаженном неведении относительно нелестного мнения Аргайла о североевропейском климате. – Банк уже начал заваливать меня напоминаниями о долге и даже пригрозил изменить условия договора. Ну, вы знаете, как это бывает. Если я получу за картину деньги, они на какое-то время отвяжутся от меня.

Аргайл кивнул, изображая сочувствие. У него не было собственной галереи, и проблемы Делорме его не волновали; заработать на приличное существование ему было ничуть не легче, учитывая низкий процент прибыльности избранного им ремесла. Ситуация на рынке удручала. Еще меньше радовали разговоры с коллегами, которые только и делали, что жаловались на трудную жизнь.

– И кто же этот богач, купивший картину? – сквозь зубы процедил Аргайл – он всегда был очень плохого мнения о людях с большими деньгами. – Ваш клиент, случайно, не интересуется предметами культа эпохи барокко?

– А что, у вас есть?

– Имеется парочка вещиц.

– Боюсь, я вас разочарую: насколько мне известно, его не интересует барокко. Его вообще ничто не интересует: он жаждал заполучить именно эту картину и больше ни на что не смотрел. Я вот только все думаю: как бы побыстрее доставить ее в Рим? Уж очень одолели кредиторы.

– Ну что ж, желаю вам удачи, – не совсем искренне сказал Аргайл. – А кстати, долго она у вас была?

– Да нет – стал бы я тратить на нее деньги, не будучи уверен, что у меня ее купят! Ну, какое-то время повисела, конечно… Вы же знаете, как это бывает…

Уж как не знать. У Аргайла картины висели не «какое-то время». Принцип успешной торговли картинами мало чем отличается от любого другого бизнеса: небольшой склад – большой оборот. К несчастью, Аргайл не мог работать по такой схеме из-за отсутствия стартового капитала. Если ему попадалась недорогая, но стоящая вещь, он был вынужден покупать ее, даже когда на горизонте не маячило ни одного клиента. В результате у него накопилось множество работ, которые висели месяцами. Если бы не должность европейского представителя музея Морсби, он давно уже оказался бы на мели. А небольшое жалованье позволяло кое-как перебиваться.

– Да, кстати о рисунках, – напомнил Делорме.

– Верно, давайте обсудим, – спохватился Аргайл.

Несколько месяцев назад музей Морсби решил открыть у себя зал гравюр и рисунков и поручил Аргайлу его наполнение. Когда Аргайл отправил им весточку, что на парижском рынке появились рисунки Буше [2]2
  Франсуа Буше (1703 – 1770) – французский живописец рококо, придворный художник ЛюдовикаXV


[Закрыть], ему дали указание ехать во Францию и купить их за любую цену. Если попадется еще что-нибудь интересное…

Попалось. Аргайл завернул к Делорме, с которым виделся последний раз около года назад, и тот показал ему набросок Понтормо [3]3
  Джакопо Понтормо (1494 – 1557) – итальянский живописец-маньерист


[Закрыть]. Короткий звонок в Калифорнию, и он получил «добро» на приобретение.

Соблюдая традицию, Аргайл начал торг. На этот раз преимущество было на его стороне, поскольку на галерейщика наседал банк, требуя немедленного возвращения долга. Аргайл безжалостно сбивал цену, Делорме изо всех сил сопротивлялся и, только услышав, что музей Морсби платит без проволочек, согласился уступить. Торг закончился к взаимному удовольствию: сошлись на цене более высокой, чем если бы рисунок продавал сам владелец, но все же достаточно приемлемой. Аргайл дал слово, что музей переведет деньги сразу после доставки, Делорме угостил его дежурной чашкой кофе, и они скрепили сделку рукопожатием и взаимными пожеланиями процветания. Осталось только подписать официальный контракт.

Единственная загвоздка заключалась в том, как переправить рисунки в Калифорнию. Аргайл уже успел изучить лабиринты итальянской бюрократической системы и не имел ни малейшего желания знакомиться с французскими. Ему совсем не улыбалось провести оставшиеся два дня в беготне по госучреждениям, собирая необходимые подписи и справки.

Неожиданно в голове у него мелькнула идея – гениальная в своей простоте.

– А знаете что?

– Хм-м?

– Я мог бы доставить эту картину – «Казнь Сократа» – вашему клиенту в Риме. А вы за это возьмете на себя бумажную канитель, связанную с оформлением экспортной лицензии на мои рисунки.

Делорме думал недолго.

– А что, неплохая идея! Совсем неплохая. Когда вы уезжаете?

– Завтра утром. Я уже закончил с делами. Осталось только оформить разрешение на вывоз.

Француз кивнул, размышляя.

– Почему бы и нет? – сказал он наконец. – Действительно, почему бы и нет? Это даже удобнее, чем вы думаете.

– Для картины тоже требуется разрешение?

Делорме покачал головой.

– Возможно, но это чистая формальность. Не беспокойтесь, я возьму этот труд на себя. Ваше дело – забрать картину, а разрешение я достану.

О'кей, значит, сделка не совсем законная. Но ведь он не собирается вывозить «Мону Лизу». Правда, это означает, что картину придется везти ручной кладью: если он попытается сдать ее в багаж, с него потребуют уйму бумаг и печатей.

– И кто же счастливый обладатель? – поинтересовался Аргайл, собираясь записать имя и адрес на сигаретной пачке – он родился чуть раньше того поколения, которое выбирает электронные записные книжки.

– Он назвался Артуром Мюллером, – ответил Делорме.

– О'кей. Адрес?

Делорме покопался в столе – «Такой же неорганизованный, как я», – подумал Аргайл, – выудил откуда-то скомканную бумажку, разгладил ее и продиктовал адрес. Названная им улица находилась в северной части Рима, где обитали самые богатые жители города, – Аргайл туда ни разу не забредал.

Он сознавал, что сильно упал в глазах Делорме, взяв на себя функции курьера, но мнение Делорме его мало волновало. С чувством удовлетворения оттого, что все так толково устроил, он вышел на улицу и отправился на поиски недорогого кафе.

На следующее утро он сидел в огромном ресторане Лионского вокзала и пил кофе, пытаясь убить оставшиеся до отхода поезда двадцать минут. Он прибыл очень рано и провел на вокзале уже целых полчаса. Аргайл панически боялся, как бы поезд не ушел без него, и потому предпочитал держать все под контролем.

Ну и, помимо того, он просто очень любил Лионский вокзал. Переступая его порог, он словно переносился из мрачной североевропейской атмосферы в жаркое солнечное Средиземноморье. Поезда выстроились в ряд, держа курс в те волшебные места, которые он обожал еще задолго до того, как покинул ради них свой маленький, продуваемый всеми ветрами остров. Лион, Оранж, Марсель, Ницца; потом Генуя, затем, минуя возвышенности Тосканы, поезд мчится во Флоренцию и Пизу, потом по равнинам Кампаньи в Рим и уже оттуда на юг – в Неаполь. Тепло, солнце, терракотовые дома, и повсюду царит атмосфера благодушия, беззаботности и мягкой расслабленности, абсолютно несвойственной жителям стран, граничащих с Северным морем.

Вычурная, помпезная архитектура вокзала соответствовала этому южному настроению. Особенно выделялся ресторан, украшенный позолотой и пластмассовой лепниной, цветочными гирляндами и картинами, – все эти милые смешные ухищрения напоминали о том, что конечная станция маршрута – истинный рай. В стенах этого здания даже самый прагматичный путешественник забывал, что находится в Париже и что на улице хлещет холодный осенний дождь.

Бар еще не заполнился пассажирами, поэтому Аргайл удивился, когда к нему неожиданно подсел незнакомец. С вежливым «Вы позволите?..» мужчина лет тридцати восьми опустился на стул напротив него. Француз, подумал Аргайл, отметив стильный зеленый дождевик и дорогой серый пиджак. Галльский тип лица, своеобразная мрачная красота, которую почти не портил небольшой шрам над левой бровью, едва заметный под длинной темной челкой, скрывавшей высокий лоб, – Аргайл. заметил, что во Франции так любят носить волосы представители образованного среднего класса. Джонатан вежливо кивнул, и, отдав таким образом дань требованиям этикета в цивилизованном обществе, мужчины спрятались за своими газетами.

– Простите, – по-французски обратился мужчина к Аргайлу, когда тот дочитал до половины разгромную статью о неудачном выступлении английской команды в австралийском чемпионате по крикету, – у вас нет зажигалки?

Аргайл достал из кармана мятый коробок, но оказалось, что спички закончились. Из другого кармана он извлек сигаретную пачку, но, заглянув в нее, тоже смял и с ожесточением сунул обратно. Положение становилось серьезным.

Мужчины обменялись соболезнованиями. Аргайл с ужасом думал, как выдержит тысячу миль без никотина.

– Если вы посторожите мою сумку, – сказал мужчина, – я схожу за сигаретами на платформу. У меня пачка тоже заканчивается.

– Как это любезно с вашей стороны, – с облегчением выдохнул Аргайл.

– Сколько сейчас времени? – спросил мужчина, вставая.

Аргайл взглянул на часы:

– Десять пятнадцать.

– Черт, – выругался незнакомец, снова опускаясь на стул. – С минуты на минуту должна появиться моя жена. Она может испугаться, не застав меня здесь. Боюсь, придется нам обойтись без курева.

Аргайл быстро прикинул и решил, что если незнакомец выразил готовность доверить ему свои вещи, то, вероятно, и он может положиться на него.

– Давайте я схожу, – предложил англичанин.

– Правда? Я был бы вам крайне признателен.

И с ободряющей улыбкой обещал присмотреть за багажом. Существует негласное международное братство заядлых курильщиков. Будучи забитым, угнетаемым меньшинством, они усвоили главное правило выживания: повсюду держаться вместе.

На полпути к выходу Аргайл вдруг вспомнил, что деньги остались в кармане пальто, которое он перебросил через спинку стула. Выругавшись, он снова поднялся по резной чугунной лестнице в бар.

Как ему объяснила позднее Флавия, хотя он не нуждался ни в каких объяснениях, он попался на старый как мир трюк – завязать беседу, войти в доверие, отвлечь внимание. Она высказала предположение, что младенец проявил бы куда больше осмотрительности, оберегая от взрослых свой леденец, чем простодушный и доверчивый Аргайл, поручивший охрану своих вещей первому встречному.

Но должно быть, фортуна в это серое унылое утро решила дать ему передышку. Он вошел в дверь как раз вовремя и успел заметить, как мужчина выходит из зала с противоположной стороны. Под мышкой он держал сверток размером два на три фута, соответствующий размерам «Казни Сократа».

– Эй! – крикнул Аргайл и, взбешенный наглостью мошенника, ринулся вдогонку. Он знал, что картина стоит недорого, но даже таких денег на его банковском счете не было. Нет, не храбрость заставила его перелететь через зал и скатиться с лестницы, перепрыгивая по три ступеньки за раз, а страх увязнуть в долгах. Некоторые дельцы оформляют страховку от подобных случайностей, но даже самый лояльный инспектор вряд ли отнесется с пониманием к клиенту, который додумался оставить застрахованную вещь в вокзальном ресторане под присмотром совершенно незнакомого человека.

Аргайл не был спортсменом. Он обладал неплохой координацией, но никогда не принадлежал к любителям погонять футбольную камеру по грязному холодному полю. Его атлетические упражнения ограничивались благопристойной партией в крокет.

Поэтому мощный бросок через зал к ногам резво удаляющегося мошенника и великолепная подножка не имели прецедентов в его прошлой жизни. Кое-кто из толпы, заполнявшей центральный зал вокзала, не выдержал и разразился громкими аплодисментами – любители регби сумели по достоинству оценить красивый бросок: англичанин преодолел огромное расстояние в стремительном полете на небольшой высоте, обхватил колени противника, опрокинул его на пол, вырвал из рук сверток, перекатился и резво вскочил на ноги, прижимая к груди заветный приз.

Виновник происшествия, похоже, так и не понял, что с ним произошло: яростная атака Аргайла и контакт с бетонным полом вышибли из него способность соображать; к тому же он серьезно повредил колено. Аргайл легко мог бы сдать его полиции, если бы не был так возбужден. Но сейчас его занимала только картина; он был счастлив, что сумел спасти ее, и страшно злился на себя за свою доверчивость.

К тому времени, когда он пришел в себя, вор сумел подняться и, прихрамывая, стал пробираться к выходу. Через минуту он бесследно растворился в многолюдной утренней толпе, заполнявшей привокзальную площадь.

Вернувшись в бар, англичанин уже почти не удивился, обнаружив пропажу чемодана, – кто-то, не менее ловкий, успел воспользовался его недолгим отсутствием. К счастью, там были только грязное белье, книги и кое-какие бытовые мелочи – ничего важного в сравнении с картиной. В кои-то веки судьба отнеслась к нему благосклонно.

ГЛАВА 2

– На этот раз тебе повезло: вот и все, что я могу сказать, – заявила Флавия ди Стефано поздним вечером того же дня, когда ее друг закончил рассказ о своих злоключениях.

Аргайл потянулся к столику, снова наполнил бокал и удобно устроился в кресле.

– Знаю, – ответил он. Несмотря на усталость, он был страшно доволен, что опять сидит дома. – Все равно ты должна мной гордиться: я был просто великолепен. Честно говоря, я сам не предполагал, что способен на такое.

– Когда-нибудь все окажется гораздо серьезнее.

– И это тоже я знаю. Но ведь этот день еще не наступил, так зачем беспокоиться раньше времени? В настоящий момент я наслаждаюсь победой.

Флавия сидела на диване, поджав под себя ноги, и с мягким укором смотрела на Джонатана. В зависимости от настроения она могла находить его неприспособленность к жизни то умилительной, то возмутительной стороной. Сегодня вечером, поскольку все обошлось и за пять дней его отсутствия она успела соскучиться, она не стала ему пенять. Это было просто удивительно, как ей не хватало Джонатана все эти дни. Они жили вместе уже девять месяцев, и он впервые отправился в поездку один. За время совместной жизни ока привыкла к тому, что он всегда находится где-то рядом. Когда-то, очень давно, ей не хотелось быть одной, потом наступило время, когда она категорически возражала против чьего-либо присутствия в своей жизни, а теперь она снова чувствовала себя несчастной, предоставленная самой себе.

– Могу я взглянуть на предмет, ради которого ты совершил этот подвиг? – спросила она, потягиваясь.

– Почему бы и нет? – Аргайл спрыгнул с кресла и вытащил из угла комнаты картину. – Только, боюсь, сюжет не в твоем вкусе.

Немного повозившись с ножом и ножницами, он распаковал картину и водрузил ее на столик у окна, беспечно смахнув на пол стопку писем, какое-то белье, немытую чашку и кипу старых газет.

– Проклятие, у нас тут настоящая свалка. Ну… – сказал он, отступив на несколько шагов, чтобы полюбоваться «Сократом», – что скажешь?

Флавия молча рассмотрела полотно, потом мысленно вознесла благодарственную молитву за то, что творение задержится в их маленькой квартирке всего на несколько дней.

– Версия, что тебя пытался ограбить вор-профессионал, специализирующийся на краже картин, полностью отпадает, – категорично заявила она. – Кто в здравом уме станет рисковать свободой ради такого «сокровища»?

– Да ладно, не так уж она плоха. Это, конечно, не Рафаэль, но вполне приличная живопись.

Проблема с Аргайлом заключалась в том, что он питал слабость к сюжетным картинам. Флавия пыталась ему втолковать, что большинство людей имеет совершенно определенные предпочтения. Кому-то нравятся пейзажи, кто-то любит импрессионистов, кто-то женскую фигуру на качелях, и чтоб обязательно была видна ножка в башмачке. Кому-то подавай детей, собак – только ориентируясь на конкретный незатейливый вкус, можно заработать деньги, убеждала его Флавия.

Но Джонатан имел на сей счет особое мнение. Его вкусы, мягко говоря, расходились с общепринятыми: он был без ума от классических и библейских тем, обожал аллегорию, мог прийти в восторг от какого-нибудь редкого мифологического сюжета, ухнуть на картину все деньги, а потом удивляться, почему клиенты шарахаются от такой замечательной работы и смотрят на него как на ненормального.

Правда, со временем он научился задвигать на второй план свое мнение и предлагал клиентам то, что могло действительно им понравиться, а не улучшить, как ему хотелось бы, их человеческую природу. Однако подобные отступления противоречили его натуре, и при первой возможности он был готов вернуться к старому принципу.

Флавия вздохнула. На стенах их квартирки висело уже столько стенающих героинь и героев в горделивых позах, что между ними не сумела бы втиснуться даже кошка. Аргайлу нравилось такое положение вещей, но его подругу подавляло чрезмерное количество человеческих добродетелей, окружавших ее и днем, и ночью. Она была рада, когда Аргайл переехал к ней, так рада, что сама не переставала этому удивляться, но часто высказывала недовольство тем, что он превратил ее дом в музейное хранилище.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал он. – Но учти, что, согласившись захватить эту картину в Рим, я избавил себя от многих проблем. И сумел вернуться пораньше. Кстати, – продолжил он, сделав шаг в сторону и наступив на засохший сандвич, искусно спрятанный под креслом, – ты не думала насчет переезда на квартиру, которую я присмотрел?

– Нет.

– Почему? Рано или поздно нам придется перебраться в другое место. Ты хотя бы съезди взгляни на нее. Жить в твоей квартире становится опасным для жизни.

Флавия помрачнела. Да, наверное, здесь тесновато, и ее квартира напоминает свалку, и жить в ней опасно для жизни, но это ее жизнь, и она любит свой дом. То, что казалось Аргайлу крошечной, темной, плохо проветриваемой и ужасно дорогущей свалкой, для нее было домом. Кроме того, аренда была оформлена на ее имя. Другая квартира станет их совместным владением, а в перенаселенном Риме общая квартира связывала людей крепче любых брачных уз. Не то чтобы Флавия возражала против брака с Аргайлом – напротив, иногда, в хорошем расположении духа, она смотрела на эту перспективу даже очень положительно, ко к принятию окончательного решения все еще была не готова. Тем более что и предложения пока не поступало, а для нее это являлось немаловажным обстоятельством.

– Ты сам съезди, а я пока подумаю, – сказала она. – Лучше ответь мне: сколько времени пробудет у нас эта вещь?

– Если под «этой вещью» ты подразумеваешь самую оригинальную трактовку гибели Сократа в неоклассическом французском стиле, то ответ: до завтра. Утром я отвезу ее Мюллеру, и тебе больше не придется смотреть на нее. А теперь давай поговорим о тебе. Что происходило у вас в управлении, пока меня не было?

– Ровным счетом ничего. Все криминальные личности ушли в отпуск. Всю неделю я жила в абсолютно цивилизованной, законопослушной стране.

– Как это ужасно для тебя, – улыбнулся Джонатан.

– Конечно. Боттандо по крайней мере может убить время, устраивая заседания и встречи с работниками других ведомств. Но мы все эти дни просто сидим и пялимся в потолок. Не понимаю, что происходит. Ведь не могли же грабители испугаться, что мы их поймаем?

– Ну вы же арестовали двоих несколько месяцев назад. Я хорошо помню. Вам тогда удалось произвести большое впечатление на общественность.

– Мы поймали их только потому, что они сами оказались растяпами.

– Послушай, ты так жалуешься на свою загруженность, что сейчас должна наслаждаться моментом, а ты опять недовольна. Займись пока чем-нибудь другим. Почему бы тебе, например, не привести в порядок свое рабочее место? В последний раз, когда я заходил к тебе в офис, там был еще больший беспорядок, чем у нас дома. – Аргайл приподнял со стола кипу бумаг и извлек из-под нее телефон.

– Что ты делаешь? – спросила Флавия, презрительно проигнорировав его возмутительное предложение.

– Хочу позвонить Мюллеру и договориться о встрече. Меня просили доставить картину как можно быстрее.

– По-моему, для звонков уже немного поздновато. Посмотри на часы – одиннадцатый час.

– Ты хочешь, чтобы я избавился от картины? – резонно заметил он и набрал номер.

Мюллер очень обрадовался звонку, поблагодарил Аргайла за оперативность и выразил желание немедленно увидеть картину. Он даже просил доставить ее, не дожидаясь утра, но Джонатан отказался, сказав, что слишком устал и не в силах пошевелиться.

На следующее утро, ровно в десять, согласно договоренности, он стоял у дверей Мюллера, гадая, что за человек мог купить такую необычную картину. Квартиры в этом районе стоили больших денег; Делорме упоминал, что его клиент – менеджер по маркетингу крупной международной компании – приехал то ли из Америки, то ли из Канады, «но точно откуда-то из-за океана».

Однако когда дверь открылась, Аргайл сразу засомневался в том, что этот человек является маркетинг-менеджером крупной компании. Глядя на него, трудно было поверить, что он способен разработать глобальную концепцию развития бизнеса и внедрения его в различных регионах мира. Взять хотя бы тот факт, что в десять утра он находился дома. Из газет Аргайл вынес стойкое убеждение, что настоящий коммерсант выкраивает от силы семнадцать минут в день, чтобы почистить зубы, помыться, переодеться, поесть и поспать.

Кроме того, в нем совершенно не чувствовалось той кипучей энергии, которая свойственна всякому успешному коммерсанту, хотя мужчине едва перевалило за сорок. Внешность Мюллера ясно свидетельствовала о плохом питании и нездоровом образе жизни. Он казался наглядной моделью из пособия «Как умереть молодым», а соотношение его роста и веса могло присниться диетологу лишь в кошмарном сне. К сорока годам он успел основательно подсадить себе печень и забить холестерином сосуды. Голова его странным образом не соответствовала телу, словно при сборке кто-то ошибся.

Низенький, толстый, он жил, казалось, исключительно для того, чтобы пополнить медицинскую статистику. Только выражение его глаз несколько сгладило тягостное впечатление: он был, несомненно, рад увидеть за дверью курьера с картиной под мышкой, хотя и не сиял от восторга. Черты лица его, должно быть, просто не умели отразить радость, поскольку большую часть времени выражали угрюмое уныние; это был человек, который давно уже не ждет от жизни ничего хорошего и практически не удивляется, когда случается очередная неприятность. Утешало только то, что при виде Аргайла он все же проявил необходимое радушие.

– Мистер Аргайл? Прошу, входите. Очень рад вас видеть.

Весьма симпатичное жилище, отметил про себя Джонатан, – сразу видно, что обстановкой занимался профессионал, приглашенный компанией. Квартира была обставлена со вкусом, хорошей недорогой мебелью. Пара очень приличных картин и бронзовые статуэтки, как понял Аргайл, являлись личным вкладом Мюллера. Правда, картины не имели отношения к неоклассицизму и, увы, еще менее к работам барокко, которыми была завалена квартира Флавии. Но может быть, его вкус все-таки более разнообразен, чем кажется на первый взгляд, с надеждой подумал Джонатан.

Он сел на диван и улыбнулся, приглашая Мюллера к разговору.

– Не могу передать, как я рад, что вы наконец привезли картину, – начал Мюллер. – Я так долго искал ее.

– Что вы говорите? – поразился Аргайл – картина явно того не стоила.

Мюллер окинул его пристальным, слегка удивленным взглядом, затем рассмеялся;

– Я сказал что-то смешное?

– Вы, должно быть, хотели сказать: «Чего ради он тратил время на поиски абсолютно заурядной картины? Может быть, ему известно нечто такое, чего я не знаю… »

Аргайл признался, что мыслил примерно в этом направлении, хотя в принципе картина ему нравится.

– Лично я люблю такие вещи, но я – исключение, во всяком случае, так говорит одна моя знакомая. Она утверждает, что людей, разделяющих мои вкусы, можно пересчитать по пальцам.

– Возможно, она права. Но я приобрел ее отнюдь не ради эстетического удовольствия.

– Нет?

– Нет. Картина принадлежала моему отцу. Я хотел побольше узнать о своих корнях. Можно сказать, что мною руководила сыновняя любовь.

– О, понимаю. – Аргайл сел на корточки и принялся развязывать тугой узел, державший всю конструкцию. «Если Мюллером движет желание узнать о своих корнях, – подумал он, – расспросы лучше прекратить, не то он выложит мне всю свою родословную». Узел никак не хотел развязываться; похоже, вчера вечером, упаковывая картину, он несколько перестарался.

– Всего картин было четыре, – продолжил Мюллер, завороженно наблюдая за манипуляциями Джонатана. – Все они были написаны в восьмидесятые годы восемнадцатого столетия. «Казнь Сократа» – последняя из них.

– Это большое везение, что вам удалось найти ее, – заметил Аргайл. – Остальные три вы тоже хотите приобрести?

Мюллер покачал головой.

– Я думаю, одной вполне достаточно. Как я уже сказал, меня не интересует ее художественная ценность.

Аргайл наконец справился с последним узлом и освободил картину от бумаги.

– Хотите кофе? – неожиданно предложил Мюллер.

– О да, благодарю вас. – Джонатан встал, хрустнув коленками. – Нет, нет, вы оставайтесь здесь и наслаждайтесь картиной. Я справлюсь сам.

Мюллер принялся рассматривать свое приобретение, а Аргайл проследовал на кухню. Он знал, что клиенту необходимо побыть какое-то время наедине с покупкой, чтобы как следует прочувствовать ее.

Когда он вернулся в комнату, у него создалось впечатление, что Мюллер не сумел подружиться с картиной. Поскольку в данном случае Аргайл выступал всего лишь в роли курьера, его это не особенно задело, но тем не менее он любил, когда люди радовались, даже если лично ему это не сулило никакого барыша. Конечно, он не рассчитывал увидеть, как Мюллер разразится слезами при виде картины, – подобного взрыва чувств она не могла вызвать даже у дилетанта; к тому же полотно не имело того ухоженного вида, который отличает музейные образцы: лак давно потускнел, и краски казались поблекшими, и все же Аргайл ожидал увидеть на лице покупателя хотя бы банальное удовольствие.

– Ну как она вам? – спросил Джонатан.

– Дайте подумать, – уклончиво ответил Мюллер, продолжая вертеть картину в руках. Он попытался продавить холст, проверяя его на прочность; посмотрел, хорошо ли он натянут с другой стороны, затем обследовал раму на предмет древесного жучка. Все это он проделал весьма профессионально, не на шутку озадачив Аргайла. Однако еще большее недоумение вызвало у него откровенное разочарование, проступившее на лице Мюллера.

– Вы не рады?

Мюллер поднял на него глаза:

– Честно говоря, нет. Такие вещи не в моем вкусе. Я ожидал увидеть нечто более…

– Впечатляющее? – предположил Аргайл. – Оригинальное? Возвышенное? Профессиональное?

– Интересное, – ответил Мюллер. – И ничего больше. Когда-то эта вещь находилась в серьезной коллекции, и, естественно, я ожидал увидеть нечто более интересное.