Текст книги "Что другие думают во мне"

10

Я вышел из комнаты и спустился вниз через три часа, после того как заснул прямо в одежде на кровати и видел сон, как бегаю по большому и пустому торговому центру и ищу Даниэлу. Я открыл глаза и понял, что лежу на спине, плотно замотанный в смятую простыню, но чувствую себя при этом отдохнувшим, сильным и бодрым.

На мгновение я забыл о своем покинутом доме, об оставленном блокноте, о новом чувстве отчужденности, о подозрении, что кто-то или что-то хочет, чтобы я исчез с лица земли. В конце концов, новая жизнь начинается после того, как старую выбрасывают на обочину дороги. Может, здесь, в этой комнате, в этом доме у меня есть шанс встретить людей, с которыми завяжутся нормальные отношения, и тогда начнется новая жизнь?

У меня ни с кем не было нормальной связи, я никогда ни с кем нормально не встречался. Я трижды бывал в отношениях – так я определил их для себя, хотя это, пожалуй, не совсем соответствовало правде. В двух случаях (с голубоглазой, знавшей наизусть все песни группы «Green Day», и с кудрявой, которая видела все фильмы с Джонни Деппом) в основе лежал туман алкоголя (в моей или в ее голове); в третьем – общение было только на расстоянии: по телефону, по видеосвязи, по мейлу. Мы пытались сблизиться – не сработало.

Когда две идентичные капли воды встречаются, они сливаются в одну. И когда мы были вместе, мы были одной каплей. На время потеряться в другом – это очень мило, но любовь так не построишь. Мы не смогли идти дальше. Для любви нужны близость и прозрачность, но и тайна тоже. Нам необходимо было как-то отличаться, нужно было препятствие, чтобы его преодолевать, различие, чтобы через него переступать, закрытое пространство, чтобы позволять или не позволять туда заходить, ссора, чтобы гасить ее вместе, река, через которую мы протягивали бы друг другу руки. Нужно различаться. Слишком сильные различия могут сделать жизнь адом, это правда, но и в рай без них трудно попасть.

В большой гостиной, превращенной в столовую, сидели еще трое, помимо Мерав. Когда я вошел, они с любопытством посмотрели на меня.

Первый – молодой, худой, с бледным лицом и крупными ушами, большие карие глаза скрыты под черной гладкой челкой. На нем был синий костюм, который молодил его и казался слишком большим, возможно, из-за острых локтей, которых не скрывали даже широкие рукава. Он медленно повернул голову в мою сторону, чуть позже, чем двое остальных.

Рядом с ним сидела молодая женщина с открытым лицом и красивыми глазами. Длинные черные волосы доходили почти до середины ее прямой спины, пальцы осторожно держали стакан. Длинное платье изумрудного цвета и чуть асимметричная легкая улыбка, возникшая при моем появлении, придавали ей скромную элегантность. На секунду мне показалось, что, может быть, она на самом деле читает мои мысли, увидела меня насквозь еще до того, как я успел сказать что-нибудь.

Возле нее сидел крупный мужчина с густой бородой, на вид ему было около шестидесяти лет – может, больше. Он возвышался над собеседниками, как великан среди лилипутов, постукивая по столу толстыми пальцами. Его кудрявая лохматая борода, белая у корней и черная на кончиках, отвлекала внимание от его черных глаз, прятавшихся под густыми бровями. Нельзя было понять, улыбается он или нет, видно было лишь, как он задумчиво склонил голову. Он был одет в тонкую белую майку. Когда я вошел в комнату, он бросил на меня взгляд, сделал большой глоток из своего стакана, поставил его на пластиковый столик и сказал: «О, новенький!» Я посмотрел на него, в его глаза, которых почти не было видно, и понял, что мы где-то встречались. Но вот где?

Мерав сидела рядом с ним и улыбалась мне. Она встала и принесла еще один стул.

– Садись, садись, – махнула мне женщина в изумрудном платье и легонько толкнула худого юношу, который сидел рядом с ней. – Подвинься немного.

Мерав поставила стул между юношей и женщиной в зеленом платье и вернулась на свое место.

– Будешь пить? – спросил бородач. Он указал на пивные бутылки, стоявшие в центре стола. – Ужин потом, когда Мерав соизволит пойти и приготовить нам что-нибудь, а пока мы пьем.

– Если кто-нибудь соизволит пойти со мной на кухню, я что-нибудь приготовлю, – заявила Мерав. – Я вам не домработница.

Бородач покачал головой:

– Каждый вечер одно и то же.

– И всегда в итоге ты идешь помогать, – сказала женщина в зеленом.

Бородач засмеялся.

Я не слышал мыслей никого из них. Пять человек за одним маленьким столом, наши голоса отражаются от стен большой комнаты, а я не слышу, что́ они думают. Не знаю, какая еще банальность могла бы привести меня в большее замешательство.

Я взял бутылку темного пива, которая пряталась в центре стола, и поднял ее жестом, символизирующим первое знакомство.

– Так с кем имею честь? – спросил я, дружелюбный и улыбающийся, прямо-таки человек из большого мира.

– Аарон Иври, – представился бородач. – Или, как Мерав меня все время называет, Тот, Кто Вечно Готовит Яичницу На Всех.

Имя ничего мне не говорило. Оно звучало для меня как что-то древнее, как имена пионеров времен второй алии[5]5
  Алия – репатриация евреев в Израиль. Началась задолго до появления Еврейского государства и обычно происходила волнообразно. Различают несколько крупных волн алии. Вторая волна происходила в 1904–1914 годах на фоне погромов в Российской империи и начала Первой мировой войны.


[Закрыть], но не более того. Я уже встречал Аарона Иври, но не мог вспомнить когда. Как такое может быть? Как это вышло, что я встретил человека, чьих мыслей не слышу, однако он застрял у меня в мозгу как заноза?

– Сиван, – сказала женщина в зеленом. От нее слегка пахло духами, что непонятным образом делало ее голос еще мягче. – Сиван Инбаль. Инбаль – это фамилия[6]6
  В Израиле есть также женское имя Инбаль.


[Закрыть]. Я тут всего неделю, и мне кажется, будто у меня началась новая жизнь. Стремление к горному воздуху и прочее. Мне никогда не было так спокойно.

– Даниэль Максимов, – протянул мне руку молодой человек, – я тут тоже неделю. Присоединяюсь к сказанному Сиван. Уже много лет я так ясно не мыслил. Я даже немного рад, что наступило чрезвычайное положение, или как бишь это называется…

– Я только приехал и понятия не имею, что думаю обо всем этом, – признался я.

– Мерав говорила, что ты в покер играешь, – сказал Аарон Иври.

– Это… правда, – подтвердил я, – только, кажется, с вами я теряю свое конкурентное преимущество.

Когда это я ей успел проболтаться, что играю в покер?

– Интересный выбор, – сказал Аарон. – По разговорам тут я понял, что большинство читателей мыслей предпочитают работать из дома. Делать сайты, книги писать, продавать услуги онлайн и прочее. Сиван вот у нас писательница.

– Правда? – Я обрадовался предлогу обратиться к ней напрямую.

Сиван коротко рассмеялась:

– Нет, совсем нет. Я медсестра, работаю в хосписе. Ухаживаю за теми, кто туда приезжает.

– …Чтобы умереть, – тихо произнес Аарон Иври своим глубоким голосом.

– Чтобы уйти окруженным любовью и состраданием, – поправила его Сиван. – Эти люди проводят долгие часы в одиночестве и очень радуются, когда появляется тот, кто может их понять, услышать их боль и сожаления, – им это очень помогает. Я в основном их слушаю. Даже если они не говорят.

– А остальная команда? С ними же надо взаимодействовать, чтобы лечить больных?

– Нет, я этим почти не занимаюсь, – сказала Сиван. – Мне хватит навыков оказать помощь, если вдруг кто-то начнет задыхаться, но весь персонал знает, что я всегда работаю одна. Что я «чувствительная» и не контактирую с командой, только с больными.

– Значит, ты целыми днями слушаешь их и думаешь о кошмарах, боли и сожалениях людей, которые скоро умрут? – спросил я.

– Ну, ты сгущаешь краски.

– Это и правда жутко, разве нет? – сказала Мерав.

Сиван попыталась подобрать нужные слова:

– Мне достался дар, и я должна использовать его. Кроме того, мне попадались удивительные воспоминания, и радость, и удовольствие. В конце пути люди мысленно уносятся в прекрасные места, когда они наедине с собой. И потом, мне было относительно легко отличать свои мысли, потому что я не умирала.

– Стало быть, жизнь – это твой якорь. – Я попытался высказать глубокую мысль.

– Да. – Она, к удивлению, согласилась. – Цена, которую я плачу за это, когда возвращаюсь домой, – уныние, но оно того стоит. И да, – она повернулась к Аарону, – я еще немного пишу. В основном по вечерам. Но это так, для себя.

– Рассказы о подопечных? – спросила Мерав.

– Нет, с чего вдруг? Больше романы про любовь. – Сиван покраснела. – У меня уже есть серия из пяти книг, и я сейчас пишу шестую… Может… может, когда-нибудь, когда этот балаган закончится, дам тебе почитать несколько глав…

Мы помолчали, уставясь в свои стаканы.

– А я вот композитор, – сказал Даниэль. – Работаю из дома и, кстати, тоже не представляю себе, как она могла все это делать.

Он посмотрел на Сиван. Она улыбалась сама себе, водя пальцем по стакану. Думаю, дело было так: они встречались, но не сложилось, он пытается убедить ее дать ему еще один шанс.

– Какую музыку? – спросил я.

– Эмм… для себя я пишу вещи… эмм… более экспериментальные, назовем это так, – ответил Даниэль, двигаясь внутри своего оверсайз-костюма, – но в качестве основного заработка – музыку для фильмов всяких независимых киностудий, для студенческих работ и тому подобное.

– Я думал, они просто берут уже готовые произведения, – сказал я.

– Да, берут, – вздохнул он, – становится… эмм… все труднее и труднее зарабатывать. Сегодня можно в интернете достать что угодно за четверть цены или даже бесплатно. Но я уже написал музыку для нескольких рекламных роликов. Я записываю все на компьютере, иногда звучит как настоящий оркестр. Еще я делаю музыкальное сопровождение для всяких арт-проектов, но для этого надо встречаться лично с художниками, обсуждать, так что… – Он повел плечами.

– А ты чем занимаешься? – спросил я Аарона Иври. Я обращался ко всем по очереди, спрашивая, интересуясь, сомневаясь, действительно ли мне есть до них дело или я просто пытаюсь отложить тот момент, когда и мне начнут задавать вопросы.

Он отставил стакан, провел рукой по бороде и сказал:

– Я пишу манифесты.

– Это как? – спросил я. – Ты что-то вроде гуру по найму? Помогаешь общественным движениям?

– Нет, нет, нет. – Иври помахал рукой. – Личные манифесты. Я помогаю людям понять, чего они хотят, и пишу это так, чтобы сподвигнуть их действовать. Люди приходят ко мне в студию, проводят там день, два, иногда неделю, а я впитываю их в себя, слушаю и все записываю. Их скрытые желания, их подспудные устремления. Людям нужен кто-то, кто напомнит им, кто они есть, каковы базовые желания, которые движут ими, какова их сущность. Поначалу я писал что-то вроде отчетов, выжимок с пунктами и подпунктами. Но людям не это нужно. Им нужен бунтарский текст, полный силы, воодушевления, к которому они смогут возвращаться раз в год или два, который напомнит им, чего на самом деле они хотят, почему они не такие, как все. Они бы и сами, конечно, могли сочинить такой, если бы у них были на это силы, но силы не всегда есть, поэтому я пишу за них. Я делаю для клиентов описание их самих, пока они сидят за стеной, на другой половине студии, но я делаю это с тем пылом, который им нужен, с верой. А потом отдаю им написанное, и они злятся.

– Почему злятся? – спросил я.

– Потому что там написана правда. После первого раза всегда получается одно и то же. Манифест говорит не о том, что они хотят изменить мир, или самовыражаться, или покорять вершины. Он говорит о том, что они хотят нравиться и не быть одинокими, чтобы их любили. Он говорит, что им нужно чему-то принадлежать и ради этого они готовы дать себя растоптать. Говорит обо всех желаниях, которые они в себе подавляют. Кому захочется читать такое про себя? Кому нужна такая правда? Поэтому мы назначаем вторую встречу спустя несколько месяцев после первой, после того как они поварятся в собственном соку. И тогда проявляется кое-что другое.

– Ты как зеркало, – сказала Сиван, улыбаясь ему.

– Может быть. – Аарон посмотрел на нее, тоже улыбнувшись. Видимо, они вели подобный разговор раньше.

– В определенном смысле мы с Аароном делаем дополняющие друг друга вещи. Он рассказывает людям, что делать, чтобы жить так, как они хотят, а я помогаю им понять, что им нужно, чтобы умереть так, как они хотят.

Аарон Иври поднял стакан, и Сиван подняла свой.

– За то, чтобы быть зеркалом, – улыбаясь, сказал он.

Нет, не за то, чтобы быть зеркалом! Что хорошего в том, чтобы быть зеркалом? Что хорошего в том, чтобы быть зеркалом?! Лучше выпить за то, чтобы быть картиной, огромной картиной маслом в роскошной раме, которая может поведать смотрящему то, чего он не знал, а не показывать ему то, что он хочет. За то, чтобы быть скалой, за то, чтобы быть горой, чтобы быть тем, кто смотрит в зеркало, за то…

Я поднял свою бутылку и коснулся их стаканов.

– Лехаим![7]7
  Общепринятый еврейский тост «За жизнь!».


[Закрыть] – улыбнулся я. Сделал несколько больших глотков. Никакая я не скала. Будь во мне сейчас чужие мысли, я мог бы хоть как-то оправдать свое лицемерие, но тут…

– Кто-нибудь из вас знает, что такое «белый экран»? – услышал я собственный вопрос. Все недоуменно переглянулись.

– Ты имеешь в виду – для фильмов? – спросила наконец Сиван.

– Нет-нет. – Я снова отпил из бутылки, разочарованный. – Не важно.

– Ты в порядке? – спросила Мерав.

Я оторвался от горлышка и увидел, что они все смотрят на меня.

– Честно говоря, я голодный, – сменил я тему, стараясь, чтобы это прозвучало беззаботно. Может, они меня все-таки слышат? Может, они всё знают? Может, они думают, знают, понимают, что я склад чужих идей, что без того, что я впитывал от других, я пустышка? – А еще я меньше двенадцати часов назад очнулся после трех месяцев в коме – не самые приятные ощущения.

– Ладно, ладно, я поняла намек, – сказала Мерав. Она оперлась обеими руками о стол и со вздохом поднялась. – Кто поможет мне приготовить ужин?

Аарон поставил стакан и поднялся вслед за ней, а за ним Даниэль. Сиван осталась сидеть и взглянула на меня.

– Мы тут поговорим пока. Я и новенький, – сказала она то ли Мерав, то ли мне, то ли себе.

Когда все ушли, она приставила стул поближе. Ее взгляд стал серьезным.

– Три месяца, а? Нелегко после такого находиться с людьми, могу себе представить.

– Да, – согласился я. – Это был, конечно, тот еще дампинг. Вечеринка на крыше, я чувствовал, как чужие мысли заполняют все вокруг до краев и выливаются наружу. Это просто…

– Нет-нет, – она покачала головой, – я имею в виду – здесь, сейчас. Приехать в место, где собралось столько таких же, как ты. Сидеть за одним столом с еще четырьмя читателями мыслей и пытаться говорить со всеми, не слыша никого, – это то еще испытание. Я помню первый раз, когда со мной это произошло.

Я внимательно посмотрел на нее:

– Ты меня слышишь?

– Нет, – сказала она. – Иногда можно понять, что чувствует другой человек, даже не слыша его мыслей. Это называется эмпатия.

– Не издевайся, – разозлился я, – я не полный дурак.

– Я совсем не хотела, – сказала она, немного обидевшись.

– Я просто… – Я запнулся, избегая ее прямого, пронизывающего взгляда.

Я просто боюсь, и это вообще не связано с тем, что произошло. Я не боюсь, что меня снова забросят на вечеринку; я не боюсь, что кто-нибудь подкрадется сзади и впрыснет мне отраву, что меня убьют; я не боюсь всех конспиративных теорий Мерав. Я боюсь, что скажу сейчас какую-нибудь фальшь, что не будет правильно понято и заставит тебя подумать не то. И это приводит меня в ужас, потому что я пытаюсь вести свою жизнь, исходя из желания понять себя, но сейчас, когда я сижу тут, я хочу выбросить все это к чертовой матери, только чтобы стать частью чего-то большего…

– Просто – что? – спросила она тихо.

Просто хочу исчезнуть отсюда, прямо сейчас, вот так вот, по взмаху волшебной палочки. Просто хочу, чтобы ты перестала смотреть на меня, спрашивать, интересоваться, просто хочу сказать что-то, что заставит тебя думать, будто я замечательный человек, сказать каждому из вас то самое предложение, которое убедит вас в этом, хочу слышать ваши мысли, мысли всех вас, и броситься внутрь их, и слиться с ними, как хамелеон.

– Мне надо подышать свежим воздухом. – Я резко встал и пошел к выходу. А потом остановился и повернулся к ней. – Я думаю, что зеркалом быть ужасно. Ужасно. – И выбежал наружу, в холодный ночной воздух.

11

На ступеньках крыльца сидел бородатый мужчина в темной панаме, как у рыбаков, и покуривал маленькую сигарету в абсолютной тишине. Он на секунду взглянул на меня из-под полей панамы и затем снова уставился на деревья вдалеке. Он был одет в короткие гавайские шорты и черные старые сандалии. Трость, разрисованная желто-оранжевыми языками пламени, лежала на лестнице рядом с ним. Его будто окружал пузырь сжатого воздуха, дрожавший от его нежелания коммуницировать, и сквозь этот пузырь проглядывали смутные контуры фигуры.

Я спустился на круглую парковку и принялся бродить по ней туда-сюда, погруженный в свои мысли. Нужно было навести порядок в том, что (видимо) произошло. Я засунул руки глубоко в карманы своих новых брюк. Мои ноги – все еще задеревенелые, зудящие и непривычные к движению после долгого лежания в больнице – будто заново учились двигаться, задавать ритм.

– Может, хватит мельтешить? – вдруг проворчал бородач на лестнице.

– Извините, – промямлил я, выныривая обратно из своих мыслей в реальность, в холодный вечерний воздух.

Я подошел к белой машине, на которой приехал сюда несколько часов назад, и неуклюже прислонился к ней.

– Кстати, меня зовут… – сказал я.

– Да плевать, – перебил он, – я не спрашивал и не хочу знать!

Он раздраженно встал и кинул окурок в мою сторону резким движением. «Очередного идиота привезли», – услышал я бормотание. Он поднял свою трость, даже не пытаясь опереться на нее, повернулся и ушел внутрь здания, мотая головой, как человек, которого отвлекли в те единственные пять минут покоя, которые он когда-либо получал в жизни.

Я посмотрел на окурок, который лежал, догорая до неизбежного конца, рядом с моей ногой. Никогда не курил обычные сигареты. Я подумал было поднять окурок и сделать затяжку, но прошла секунда-другая, и это желание пропало.

Во снах, когда меня окружают люди, я не слышу, что они думают. Именно так я понимаю, что это сон. Некоторые люди часто пытаются понять, где сон, а где явь. Придумывают ухищрения – например, проверяют время на часах или читают один и тот же текст снова и снова, наблюдая, не изменится ли он. Все ради того, чтобы отделить сон от реальности. Когда они понимают, что это сон, то пытаются летать, творить чудеса, делать то, что в реальной жизни побоялись бы. Когда я понимаю, что нахожусь во сне среди людей, чьих мыслей я не слышу, меня охватывает приступ паники, отчаянное и сильное желание вернуться в реальный мир. Я бью себя по щекам, мечусь, ору, взмываю к облакам, пытаюсь открыть рот и проглотить дома, но не от радости освобождения, как другие люди, а в стремлении сделать нечто невозможное, чтобы проснуться.

Сейчас я не слышу, что думают другие, и знаю, что это не сон. Я поднял руку с воображаемой сигаретой к губам, вдохнул несуществующий никотин и выдохнул невидимый дым обратно в ночной воздух, медленно-медленно. Следующие вдохи и выдохи я уже делал, засунув руки в карманы и закрыв глаза. Я чувствовал, как холодный воздух проникает в мои легкие, и думал о Даниэле.

– Не приближайся ко мне, я разрушу твою жизнь.

Она сидела на моем утесе. Небо было голубое и ясное, ни облачка. Один из тех теплых дней, когда мне нравилось выйти из дома с книгой под мышкой, дойти до моего утеса из белого камня и читать, скрестив ноги, среди тонких деревьев, глядя на две извилистые длинные линии горных цепей, встречающиеся внизу, далеко подо мной.

Но сейчас там сидела спиной ко мне какая-то девочка и смотрела, не шевелясь, на горы напротив. Я медленно подошел к ней через высокую траву, и, когда наступил на одну из маленьких веточек, она хрустнула под моей ногой, и девочка заговорила со мной мягким и уверенным голосом, не потрудившись повернуться.

– Как именно? – спросил я, подумав несколько секунд.

Узкие плечи шевельнулись вверх-вниз.

– Как и всем, – сказала она. – Я тебе расскажу то, что ты не хочешь знать, или раскрою тайну, которую ты хотел бы скрыть от мира, от самого себя. Я всем жизнь порчу.

Она повернула ко мне свое приятное лицо. Рыжеватые, гладкие, длинные волосы до пояса – раньше я такие только на картинках видел. Зеленые ясные глаза медленно изучали меня. Она была одета в светло-голубую тонкую рубашку и белые брюки. Она сидела, обняв колени и поставив босые ступни на край утеса, и теребила в пальцах длинный стебель цветка с оторванным соцветием. Если бы она не наклонила голову, изучая меня, если бы не едва заметное движение спины, я бы подумал, что вижу фарфоровую куклу, нежную и хрупкую.

– Это мой утес, – сказал я. – Я… я тут читаю. Всегда. Я всегда тут читаю.

Она слезла с утеса и села на сырую землю рядом с ним.

– Пожалуйста, – она сделала приглашающий жест рукой, – он весь твой.

Я медленно приблизился, пытаясь интерпретировать ее движения, понять – она правда собирается сидеть там, рядом со мной? Я сел на утес и открыл книгу на загнутой страничке. Я смотрел на слова, но не мог их читать. И вдруг понял, что вокруг нас очень тихо и внутри меня тоже тишина. Я не слышал ее мыслей, не чувствовал сырой земли под ее босыми ступнями, не знал, злится ли она на меня, или равнодушна, или ожидает, что я заговорю с ней. Мне не за что было зацепиться, я мог только действовать на свой страх и риск. Это было самое страшное, что я мог почувствовать. Кто-то новый и невидимый для моих радаров.

– Как тебя зовут? – спросил я наконец.

– Даниэла, – ответила она, не потрудившись взглянуть на меня.

– Хочешь знать, как зовут меня? – спросил я.

– Нет, – сказала она спокойно, – мне это не очень интересно, да это и не важно. Твое имя не скажет мне ничего о тебе самом. Имена – это ярлыки из букв. Они ничего не говорят о самом предмете.

– Не понимаю.

– Видишь вон ту маленькую птичку? Ее называют хохлатый жаворонок. Ты можешь вернуться сегодня домой и сказать, что видел хохлатого жаворонка. Или ты можешь понаблюдать за тем, как она ведет себя, куда летит, что ест, когда прилетает сюда… Дать чему-то имя – не значит понять.

– Тогда почему ты сказала, как тебя зовут?

Она скосила на меня изучающий взгляд:

– Ты же сам спросил.

Мы посидели еще несколько секунд в тишине, она смотрела на долину, а я пытался сосредоточиться на застывших словах на странице у себя перед глазами.

– У тебя нет тайн, – сказала она вдруг.

– Что?

– Я не слышу твоих тайн. Я тебя вообще не слышу, – сказала она с удивлением. – Обычно я знаю очень много о человеке еще до того, как он успеет слово сказать. Люди умудряются наворотить мыслей с три короба, прежде чем скажут хоть одно настоящее предложение.

– Я тебя тоже не слышу, – сказал я.

– А обычно слышишь? – Ее зрачки расширились.

– Эмм… да, – промямлил я. Мы уставились друг на друга.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– А, так теперь это все-таки важ…

– Тсссс! – скомандовала она. – Я хочу увидеть, как твое имя появляется у меня в голове.

Я думал о своем имени. Думал о нем так сильно, как только мог, и пытался понять, говорит ли оно правда обо мне что-то и…

– Я не слышу тебя! – воскликнула Даниэла, вспорхнула со своего места и обняла меня. – Я не слышу тебя, – прошептала она и начала рыдать, – не слышу тебя, не слышу тебя, не слышу тебя…

Я снова затянулся своей воображаемой сигаретой, вновь переживая то чувство опасения пополам с благодарностью, которое испытывал тогда. Когда я сидел со всеми там, за столом, то отчаянно старался выглядеть самым умным, самым безразличным, самым смелым, и тот факт, что я не смог прозондировать их и понять, что́ надо для этого сказать, обезоружил меня. Но в то же самое время мне хотелось обнять их всех и прошептать каждому: «Я не слышу тебя, не слышу тебя, не слышу тебя…»

– Наслаждаешься тишиной? – окликнули меня сзади.

Я повернулся. Из темноты вышел тот самый мужчина, которого я видел с газетой на холме, когда только приехал. Он был в том же сером костюме, ноги в тех же черных ботинках, поблескивавших немного от влажной травы. Тонкая газета была свернута у него под мышкой, обе руки в карманах, большими пальцами наружу.

Под его редкими, тщательно уложенными волосами проявилось круглое лицо с вкрапленными в него карими глазами и тонкой улыбкой под узкими заостренными усами.

– Это нормально, – сказал он, – тебе не надо извиняться или объяснять. Мы все так или иначе любим побродить в тишине наедине с собой. Всем хочется тишины, а комнаты слишком маленькие. Я и сам во время прогулок люблю дойти до девятой лунки и обратно.

– Извините, – сказал я, – Мерав говорила мне, как вас зовут, но я, кажется, забыл.

Он протянул руку:

– Мишель. Мишель Мендель.

Мы пожали друг другу руки, и я почувствовал, как его костлявые пальцы с силой и теплотой оплетают мои. Я назвал ему свое имя, он кивнул и прислонился к машине рядом.

– Новенький тут?

– Ага, – ответил я. – Всего несколько часов. Все еще осваиваюсь.

– Ты тот самый парень, который впал в кому, да? Первый, кого они «пытались убрать»?

– Они? – спросил я.

– Они, она, он, – сказал он, – поди знай. Все это очень странно. Думаешь, тебя правда пытались убрать? Тебе кажется это вероятным? Твоя бывшая подруга вроде бы, да?

– Не думаю, что она пыталась меня убить, – ответил я.

– Вот увидишь, в итоге выяснится, что это все ерунда, – сказал он. – Мы иногда придумываем себе страхи, строим воздушные замки. Но я не верю и надеюсь, что гора родит мышь. А пока что мы заперты тут. Всё Шапиро со своими штучками.

– Если вы не думаете, что кто-то действительно хочет нас убить, тогда почему вы здесь?

Он озорно посмотрел на меня:

– Потому что все остальные здесь. Я не могу спокойно бродить по миру, когда так много читателей мыслей думают, что кто-то пытается им навредить. Надо сохранять холодную голову и быть рядом со своими людьми. Я прежде всего представляю Объединение.

– Я… то есть… – сказал я, – что значит «представляю Объединение»?

Он оттолкнулся от машины и встал передо мной, его взгляд стал напряженным.

– Что значит «что значит»? Я председатель Объединения читателей мыслей! Я разыскиваю людей, поддерживаю их, организую для них разные мероприятия. Буквально два года назад мы проводили съезд членов Объединения. Почти двадцать человек собралось в гостинице, которую мы специально арендовали на юге[8]8
  Имеется в виду юг Израиля.


[Закрыть]. Трое приехали из-за границы! Если кому-то нужна поддержка, жилье, профессиональный совет, психологическое сопровождение, мы помогаем во всем. И если возникает чрезвычайное положение, как сейчас, то я должен быть тут, это очевидно.

– Разве Шапиро не то же самое делает? – спросил я. – Разыскивает читателей мыслей и помогает им?

– Шапиро, Шапиро, – отмахнулся он. – Не произноси при мне это имя. Единственная причина, по которой мы здесь, – это удобное помещение. Он не один из нас. Я бы тебе рассказал парочку интересных историй об этом молодчике, но я поклялся этого не делать, не рассказывать того, что может повредить нашей маленькой хрупкой общине.

– Минутку, – меня вдруг осенило, – Объединение читателей мыслей? Я вас помню. Я видел ваш сайт много лет назад. Хотел отправить сообщение, но сайт не работал. Я подумал, что это шутка…

Уже в те годы сайт выглядел устаревшим, подумал я.

– Шутка? – он затрепетал. – Шутка?! Послушай, друг мой, мне жаль, что ты застал как раз тот момент, когда у нас были временные технические неполадки на сайте. На первых порах мне приходилось делать все самому, а я не очень хорошо разбираюсь в компьютерах, понимаешь? Но уверяю тебя, мы не шутка, мы нужны людям! Очень нужны!

Он принялся взволнованно и быстро ходить огромными шагами туда-сюда по маленькому пятачку.

– Мой главный принцип во всем, что я делаю – во всем! – мы все здесь в одной лодке. Шапиро, может, и пытается играть великого спасителя, но ему никогда не стать одним из нас. Когда он поехал в свой Непал сидеть на горе и медитировать, я собирал читателей мысли по одному, как пылинки, искал для них работу. Когда он транжирил время и деньги на архитектора и ландшафтного дизайнера, которые сделали из этого места гольф-клуб, я организовывал группы поддержки в заброшенных торговых центрах.

Он остановился напротив дома и несколько секунд смотрел на него, глубоко дышал, закрыв глаза. Потом повернулся ко мне с приятной улыбкой на лице.

– Моя жена, наверное, уже решила, что со мной что-то случилось. Я обычно возвращаюсь в комнату к этому времени, мне пора, – сказал он и снова протянул мне руку. – Может быть, посидим утром, попьем кофе, расскажешь мне о себе, и мы вместе подумаем, что происходит? Поможем тебе привыкнуть к новому положению вещей.

– Звучит неплохо, – ответил я, снова пожимая ему руку.

– И слушай, – добавил он, – я ни в коем случае не обесцениваю то, что с тобой произошло. Может, и правда кто-то пытается уничтожить читателей мыслей, может – нет; если спросишь остальных, услышишь от каждого свою теорию. Ты уже встречал Миллера, например? Бони Миллера?

– Нет.

– Он считает, что если уж нас пытаются уничтожить, то самое плохое, что можно сделать, – это собраться в одном месте. Он говорит, что тут мы легкая мишень. А я говорю, что нет, и в этом согласен с Шапиро и его санчо-панчо, Мерави, – потому что, когда мы каждый сам по себе, мы одиноки, не защищены, не можем по-настоящему поддерживать друг друга. А десять пар глаз лучше, чем одна.

– А он тогда почему здесь? – спросил я.

Мишель улыбнулся:

– О, можешь сам его спросить, и он ответит, что хочет защищать других или приехал ради приключений или ради возможности познакомиться с такими же, как он. Если хочешь знать мое мнение, Бони хочет принадлежать к группе, быть частью общества. Он пришел в Объединение чуть больше года назад и не желает возвращаться к тому, что было до того. Если я куда-то иду, он следует за мной. В этом сила настоящего лидера. Он заставляет людей двигаться в том направлении, в котором, как им кажется, они хотят идти. Без него все просто блуждают по инерции.

Я кивнул. Тоже, видимо, по инерции.

– Ладно, я пойду внутрь, – сказал Мишель Мендель, председатель Объединения читателей мыслей. – Марта ждет меня. Увидимся утром. Добро пожаловать в «Альбатрос».

– Мишель!

– Да?

– Вам знаком некто по имени Гади? Читатель мыслей? Или, может, он каким-то образом связан с Объединением?

Он поджал губы и сказал:

– Дядю моей первой жены звали Гади, но очевидно, что ты не о нем. А что?

– Ничего, – ответил я. – Я думал, он член Объединения.

– Расскажи мне о нем при случае, – сказал Мишель, – может, пригласим его вступить. Доброй ночи.

Он пошел в сторону здания.

– И… может быть, вы знаете, что такое «белый экран»?! – крикнул я ему вслед.

Он остановился и повернулся ко мне, нахмурив брови.