Текст книги "Асы немецкой авиации"

Список его преступлений был бесконечным. Там имелось даже письмо Эдуарда фон Шлейха, начальника школы, которого мы все знали. Он отмечал «великолепное летное мастерство и стрельбу», но при этом абсолютное неуважение к командованию и отсутствие понимания воинской дисциплины.

Из документов следовало, что ему нужно угробить еще один истребитель, чтобы стать асом союзников. Я вызвал Марселя, и это была наша первая с ним встреча. Он выглядел так, словно ему было пятнадцать лет, я даже на всякий случай еще раз проверил его дату рождения. Я смотрел на ребенка, стоящего передо мной, и спросил: «Что все это значит? Формуляр толщиной с телефонную книгу! Ты только посмотри!» Я поднял толстую папку. Пролистав по-быстрому несколько страниц, я увидел, с какими проблемами мне предстоит столкнуться. Я спросил: «Что ты на это скажешь?» В типичном для себя стиле Марсель ответил: «Я не разбил ни одного самолета, герр обер-лейтенант». Я решил, что это означает, что его каждый раз его сбивали, однако он не разбил ни одного исправного самолета. Затем я прочитал, что у него кончилось топливо, и он посадил самолет на берег. У меня он тоже сделал такое.

Я позвонил своему старому другу Илефельду и спросил его о Марселе. Он ответил: «Мне жаль, Макки, но я должен был отослать его куда-нибудь. Я не хотел подложить тебе свинью. Удачи, тебе она потребуется». Когда я попытался выяснить детали, он просто бросил трубку. Через неделю Герберт приехал на аэродром, и мы поговорили, хотя разговор получился неприятным. Лишь тогда я понял, как меня надули. Но хотя бы он привез с собой хороший французский коньяк.

Я вызвал Марселя, и он ввалился в кабинет, как в кабак, – он всегда так делал. Он не доложился, как положено, форма, как обычно, была не в порядке. Он даже не отдал честь! Однако когда я рявкнул на него, Марсель обратил на меня внимание. Он кое-как отдал честь, едва не выбив себе глаз, фуражка отлетела в сторону. Подозреваю, он был хорошо пьян.

Я устроил ему разгон не потому, что его списка взысканий хватило бы на целую эскадру, а потому, что он прибыл с опозданием на сутки. Вы знаете, почему он опоздал? Он завис в гостинице с девочкой и просто потерял счет времени. Он честно сознался. У Марселя было множество пороков – пьяница, кобель, мятежник, временами идиот, автомобильный вор – однако он никогда не лгал. Он всегда признавал свои ошибки. Я никогда ему этого не говорил, но даже когда он доводил меня до бешенства, выгнав его, я смеялся про себя. Было очень сложно ненавидеть этого парня по-настоящему.

Как только я его встретил, то сразу понял, что это проблема. У него было много талантов, я видел это сразу. Его величайшим даром была удача. Герберт прислал его мне потому, что у него был излишек пилотов и слишком мало самолетов. Я сказал ему, что это наверняка Марсель перебил все его самолеты. На это Илефельд ответил: «Макки, ты настоящий папаша, ты знаешь, как работать с этими людьми, ты хороший командир. Я знаю свои недостатки, и я надеюсь, ты сумеешь исправить этого парня. Он много обещает».

Я положил телефонную трубку, посмотрел на пухлую папку личного дела и сказал сам себе: «Ладно, я сделаю, что могу». У меня было предчувствие, что я совершаю огромную ошибку, и я очень скоро пожалел о своем решении. Большинство наших летчиков, которые к этому времени командовали эскадрильями, уже имели около двух лет боевого опыта. Мы знали свое дело, но понимали, что пока знаем далеко не все. Каждый вылет, каждая стычка с врагом становились ценным уроком. Хорошие пилоты учились, и учились быстро. Неспособность учиться означала смерть. Пилот мог погибнуть множеством способов: численное превосходство врага, отказ мотора, плохая погода и просто невезение. Но погибнуть потому, что ты идиот, – это недопустимо!

Марсель обладал природным талантом летчика. Можете назвать это даром божьим. Он хулиганил над аэродромом, выделывая потрясающие трюки. Вся беда была в том, что он знал, что хорош, и не умел обуздывать свои желания. Однажды я полетел вместе со всей эскадрильей, и над английским берегом мы встретились с «харрикейнами». Разумеется, мы летели звеньями-четверками. Каждый пилот имел ведомого, и единственной задачей ведомого было прикрывать хвост ведущего.

После того как противник исчез, мы обнаружили, что Марсель тоже пропал. Он бросил своего ведущего одного. Внезапно мы услышали, как Марсель кричит по радио: «Сбил!» (Впрочем, ему не засчитали ни одной победы в JG-52.) Затем мы услышали: «Гадство, они подбили меня». Марсель попался в примитивную ловушку, погнавшись за одиночным истребителем, в то время как его самого атаковала тройка. Лишь внимание и реакция спасли его от гибели или прыжка с парашютом над Англией.

В этом вылете мы сбили 3 истребителя и проводили Марселя назад, так как из его истребителя вытекал гликоль. Потом он сообщил, что остался без топлива. В результате ему пришлось сажать свой истребитель на берегу возле Кале, что было не первой его аварийной посадкой. Пилот остался цел, а вот истребитель разобрали на запасные части, однако Марсель попал у меня в черный список. Он нарушил все мыслимые правила. Он покинул строй без приказа и даже не сообщил об этом никому. Я на неделю оставил его без полетов, чтобы он запомнил урок.

Всю неделю он работал вместе с механиками, стоял в караулах и все такое. Я не стал сажать его под арест, и это было моей ошибкой. Он стащил мой автомобиль, укатил в город и вернулся пьяный с двумя девушками разной степени раздетости. Они тоже были пьяны, причем одна вела мой автомобиль! Я был взбешен. Я приказал ему вызвать такси и отправить девушек и заставил заплатить за все. После этого я запер его на базе на месяц, посадив под арест. Через неделю я разрешил ему летать. До конца месяца с гауптвахты ему было разрешено выходить только к самолету. Когда он возвращался из вылета, то сразу отправлялся под арест. Даже еду ему приносили на губу, и я на месяц лишил его оклада.

Вообще-то я не стал наглухо заколачивать окно, так как оно было совсем крошечным, как слуховое. Однако Марсель сумел улизнуть. Перед дверью стоял часовой, а черный ход, насколько мне было известно, не существовал. И вот однажды утром, побрившись, я вышел на улицу. Мой автомобиль стоял на другом месте. Я спросил дежурного офицера, кто брал мой автомобиль. Он ответил: «Это был Марсель. Ночью он уехал и вернулся примерно час назад». Я был озадачен и не понимал, как он сумел это.

Я спросил фельдфебеля, стоявшего на карауле, не выпускал ли он Марселя, так как ему запрещено покидать расположение. Фельдфебель сказал, что Марсель не покидал здания. Я вошел и обнаружил спящего Марселя, от которого воняло пивом. Я пнул кровать, и он сел. Я приказал ему подниматься и доложить по форме. Он попытался встать, но был настолько пьян, что сначала упал обратно на кровать, а потом на пол. Я просто покачал головой и приказал ему собирать вещи. Я пообещал сказать ему, что я с ним сделаю, после того как вернусь из разведывательного полета.

Я продержал его у себя еще месяц, прежде чем окончательно решил от него избавиться. Этот парень просто не понимал, что такое военная служба. Либо он уважал тебя, как человека, либо нет. Ваше звание ничего для него не значило. Он был кобелем. Когда он прибыл в нашу эскадрилью, то задал единственный вопрос: а где в этом городе бабы? Многие летчики открыто требовали не ставить Марселя в их звено. Он очень плохо действовал на летчиков.

После окончания разведывательного полета штурмбаннфюрер гестапо, старый партиец, имевший Железный крест 1-го класса с прошлой войны, нанес мне визит. Он искал пилота, имени которого не знал, но описал Марселя довольно точно. Я сразу спросил, что сделал этот пилот? Гестаповец ответил, что это личное дело и он посетил все местные авиабазы, разыскивая этого летчика. Я предложил ему выпивку. Он сказал, что ищет летчика, потому что тот соблазнил его дочь, которая приехала из университета на каникулы. Вероятно, это была одна из полуодетых девушек, которых я видел в автомобиле.

Когда Марсель вернулся, и снова с полуодетой женщиной, мне пришлось сделать ему выговор. Затем мне пришлось его отмазывать, потому что дама оказалась дочерью местного гестаповского чина. Я начал чувствовать себя нарушителем дисциплины. В это время я начал размышлять о том, чтобы вышвырнуть Марселя из своей эскадрильи. В этом случае он угодил бы в тюрьму.

Однажды Марсель опоздал на предполетный инструктаж. Когда я уже заканчивал совещание, я услышал, как к зданию подъехал автомобиль. Я открыл дверь и увидел, как Марсель вылезает из него, поцеловав девушку, которая его вела. Затем другая девушка выпрыгнула с заднего сиденья и пересела вперед. Я сказал, что у него должны быть хорошие объяснения, чтобы я не оставил его на земле из-за опоздания. Я не поверил своим ушам. «Да я был слишком пьян, чтобы подняться из постели. Когда я все-таки встал, то понял, что опоздал на инструктаж. Виноват, но больше это не повторится». Однако это повторялось снова и снова, поэтому мое терпение лопнуло, я выгнал его и отправил в Ливию к Эду Нойману.

Ирония судьбы заключалась в том, что он покинул Францию опозоренным, а вернулся живой легендой. Если бы в Африке нашлись девушки, я полагаю, он не добился бы таких успехов. Хотя он постоянно создавал мне проблемы, я полюбил этого парня. Но я думаю, что, отправив его в Африку, я его спас.

Он был настоящим кобелем, но при этом прирожденным истребителем. Однако он был индивидуалистом, а не командным бойцом. У него уже были 7 побед, когда я выкинул его, но не из-за того, что он был плох, а потому, что за это время его самого сбивали 4 раза. Примерно то же произошло с Илефельдом. Он претендовал на 3 победы и, вероятно, сбил 3 самолета, однако у него не было ведомого, который это подтвердил бы. Если самолеты падают в Ла-Манш, вы не можете просто пролететь над этим местом час спустя и проверить наличие обломков. Если нет свидетелей, нет обломков, нет пленного пилота, победу не засчитывали.

Марсель не понимал, что означает заботиться о ведомом. Многие не желали летать с ним, некоторые летчики просили перевести их в другую эскадрилью, если Марсель останется в этой. Они не чувствовали себя в безопасности, летая с ним. Это может разрушить эскадрилью, поэтому я решил, что лучше для эскадрильи и для него убрать его подальше от женщин. Поэтому он стал легендой Северной Африки, заслужил Бриллианты и одержал 158 побед.

Марсель был бы идеальным летчиком-истребителем Первой мировой войны, однако сейчас мы вели уже другую войну. Он был абсолютным индивидуалистом. Отличались даже его музыкальные вкусы. Мы все слушали пластинки с музыкой, которую наши национальные лидеры считали подходящей. А Марсель принадлежал к молодежи, которая любит джаз. Мне тоже нравится музыка, но я старался попусту не раздражать начальство, а вот Марселю было плевать на все. Он даже завел себе радио и слушал Би-би-си и другие запрещенные станции. Я не сделал ему выговора, хотя следовало бы. Я просто посоветовал быть осторожнее, и если его поймают, то я совершенно ничего не знаю.

Однажды, когда он все еще служил у нас, нас посетили несколько больших шишек из Берлина. Они совершали инспекционную поездку по истребительным частям, базирующимся на побережье. Старшим был генерал-оберст Ешоннек, начальник штаба люфтваффе. Весь личный состав построили, Ешоннек пошел вдоль шеренги, осматривая людей, и остановился около Марселя. Затем произошло нечто странное. Ешоннек посмотрел на Марселя и спросил, что тот делает здесь. Он думал, что Марсель улетел с Илефельдом. Марсель, недолго думая, ответил: «Мне сказали, что здесь охота лучше!» Ешоннек даже не улыбнулся и ответил: «Да, может быть. Но охота на девок здесь запрещена». Все расхохотались, и я тоже. Даже Ешоннек рассмеялся, шлепнул Марселя по голове, сбив фуражку, и пошел дальше.

В другой раз я шел по казарме с обычной проверкой. Кто-то из парней наклеил на стены фотографии кинозвезд и других женщин. С этим не было проблем. Однако когда я вошел в комнату Марселя, то наступил на пустую бутылку. Моя нога поехала в сторону, и я упал на спину. Бутылка покатилась под кровать. Когда я заглянул под кровать, то увидел там около десятка пустых бутылок. Спиртное было самым различным, в том числе и очень дорогим. Это было даже хуже, чем я думал. У Марселя была проблема с алкоголизмом, и мне следовало найти какой-то способ ее решить.

Я вызвал его и усадил перед собой. Я думал, что сумею достучаться до него, если буду разговаривать по-отечески, а не как старший офицер. Я был прав, но при этом я понимал, что не смогу командовать эскадрильей, если буду относиться к летчикам, как папочка к нашалившим детишкам. Я хотел приструнить его, но при этом не ломать карьеру. Я хотел помочь ему. Я уже узнал о его семье, его родители развелись. Мне казалось, что в этом ключ проблемы. У Марселя был комплекс неполноценности, он всегда чувствовал себя виноватым.

Я действительно хотел, чтобы он пережил войну. Я думаю, что было бы полезно при повторном разговоре с ним, несколько лет спустя, захватить выпивку. Он должен был стать старше и умнее. И тогда мы с Нойманом и другими сели бы вокруг стола и выпили, посмеиваясь над его глупостью, которая стала более очевидна задним числом. Однако в 1941 году он убыл в Африку, где тоже началась война. А мы отправились на войну на Восток.

Война на Восточном фронте резко отличалась от прошлой. Большинство боев происходило на высотах менее 3000 метров, так как русские использовали свои самолеты почти исключительно для поддержки войск в качестве летающей артиллерии. Как штурмовики они были очень эффективны. Начиная с июня 1941 года и до следующего года у нас было не слишком много воздушных боев. Наша JG-52 просто уничтожала все, что русские посылали против нас.

Когда мы сбивали английских, французских и других западных пилотов, у нас не возникало никакой вражды, только реальное восхищение пилотами Королевских ВВС. Они были хорошо обучены, образованны, истинные бойцы и прирожденные охотники. Когда мы сражались с ними, мы знали, что соблюдается рыцарский кодекс. Мы не расстреливали пилотов на парашютах, они тоже так не поступали. Обе стороны старались спасти летчиков, сбитых над Ла-Маншем или Северным морем. Часто мы сообщали по радио о сбитом летчике на их частотах, если тот оказывался ближе к английскому берегу. Когда англичане попадали в плен, с ними обращались как с уважаемыми гостями.

В Советском Союзе все пошло наперекосяк. Здесь не было тени взаимного уважения. Наша культура была близка к английской и вообще западной, хотя мы не походили на этих людей. Русские вообще не имели понятия о рыцарстве. Очень часто они расстреливали попавших к ним летчиков. Немногие, кто попал к ним в плен, провели в лагерях много лет. Я сделал вывод, что не сумею вынести все это, если меня собьют над вражеской территорией и я попаду в плен. Поэтому я всегда имел при себе заряженный пистолет. Я решил, что им придется убить меня, но в плен я не сдамся.

Очень часто люди не понимают, почему мы старались посадить поврежденные истребители вместо того, чтобы прыгать с парашютом. Это происходило совсем не потому, что мы не доверяли парашютам. Если истребитель загорится, конечно, я предпочту покинуть его. Причина заключалась в том, что мы хотели планировать к нашим линиям под прикрытием товарищей, а не прыгать на вражеской территории. Другой причиной было то, что советские пилоты почти в каждом бою расстреливали наших парашютистов. Помните, что они не подписали Женевскую конвенцию. Они не заботились о рыцарстве и человеческой жизни.

Бои, которые продолжались весь 1941 год, к концу года практически закончились. В августе я получил Рыцарский крест прямо на фронте. Мы летали до октября, но почти не имели боев. Мы базировались на юго-востоке России и летали в основном на разведку. Но именно во время такого вылета я попал в мой первый настоящий бой после встреч с Королевскими ВВС.

Мы летели вместе с Гюнтером Раллем, Альфредом Гриславски, Вальтером Крупински, Германом Графом и еще кое-кем. Мы участвовали в большом бою, Крупински был сбит и получил довольно тяжелую рану. Я видел, как он падал. Затем я был подбит, Гриславки претендовал на сбитый И-16, как и я. Затем он передал по радио, что он тоже подбит и направляется назад вместе с Пунски. Именно так мы часто называли Крупински. Ралль сбил два самолета, Граф два или три – я не помню. Мы не были приписаны к этой группе, но совершили несколько вылетов вместе с ними. У них либо не хватало самолетов, либо еще что-то. Мы потеряли два самолета, но никто не погиб, при этом были одержаны 7 побед. Я получил осколок в шею, но рана была легкой.

Мы повернули назад и последовали за Крупински и Гриславски. Мы видели, как они благополучно сели на вынужденную, а потом нас снова атаковали. Теперь это была пятерка Яков, они набросились на нас сверху от трех часов. Я предупредил парней и мы повернули влево-вверх, чтобы встретить противника. Ралль и Граф продолжили набор высоты. Я видел их. Мы завязали бой, стреляли, но попаданий я не видел, зато ощутил несколько попаданий в мой истребитель. Мы тогда летали на Ме-109F. Я надавил на левую педаль и дернул ручку влево, чтобы сделать переворот и погнаться за русскими. Их теперь было трое, они проскочили мимо и рванули вверх.

Тем самым русские совершили роковую ошибку. Они попытались уйти наверх и налетели прямо на Ралля и Графа, ожидавших там. Как и англичане год назад, русские попались в ту же ловушку. В считаные минуты все пять были сбиты, и я одержал очередную победу. Ралль сообщил, что у него в моторе падает давление, и мы увидели струю гликоля, бьющую из радиатора. Буквально через пять минут его мотор заклинило, и самолет превратился в тяжелый планер. Мой истребитель получил несколько дырок, но проблем не возникло, у Графа все было в порядке. Гриславски сообщил по радио, что приземлился, Пунски сообщил, что он ранен, но в полной безопасности.

Зима наступила быстро и страшно. Ох, это было ужасно. Очень часто мы не могли летать. Валил густой снег, низкие тучи ограничивали видимость. Холод замораживал моторы и вообще все движущиеся детали. Иногда мы не могли летать потому, что снег лежал таким толстым слоем, чтобы его невозможно было расчистить. В плохую погоду можно было летать только по приборам. На земле не было никаких ориентиров, если только вы не находились рядом с рекой. Однако нам требовалось прикрывать слишком большую территорию. Это и холод стали самыми серьезными помехами. Это было самое скверное время. Зима 1941/42 года была самой суровой, какую я помню. Мы вынужденно сидели на земле, а противник атаковал наши аэродромы.

В начале войны русские были не слишком дисциплинированы. Позднее все переменилось. Они стали очень дисциплинированными. По большей части они были очень смелыми, но в отличие от англичан и американцев выходили из боя через пару минут или после нескольких виражей. Советские летчики не были рождены воздушными бойцами. Однако имелись несколько исключений из этого правила.

В боях против русских мы сражались с самолетами, а не с людьми. В тактике не было гибкости, не было свободы индивидуальных действий, в этом отношении они были немного глуповаты. Если вы сбивали лидера советской группы, остальные сразу превращались в сидячих уток, ожидающих смерти. Так было в первые дни войны, и так продолжалось до 1944 года. Единственным исключением были гвардейские полки. Они летали на самых лучших самолетах, имели лучших пилотов и начали использовать нашу тактику. В конце 1943 года мы начали регулярно сталкиваться с этими парнями на Кавказе и Украине.

Наш успех легко было объяснить. С самого начала мы сражались как единая команда. У нас были великолепные летные школы и опытные командиры во времен Испанской войны, а также Польши и Франции. Мы многому научились во время Битвы за Англию, и эти знания спасли жизни многим немцам. Мы добились больших успехов с момента нашего вторжения 22 июня 1941 года. До следующего года у нас не было никаких проблем, если не считать погоды.

Во время первой зимы, когда в ноябре повалил снег, а температура стала падать все ниже и ниже, у нас не было никаких примечательных боев. Когда прошли лето и осень, война в воздухе начала стихать. Мы не проявляли особой активности, хотя кое-какие стычки происходили.

Так как мы базировались на юге, мы не участвовали в больших воздушных битвах вокруг Москвы. В ноябре у нас состоялись несколько тяжелых боев на Кавказе. Мы все находились в воздухе в тот день, когда был сбит Ралль. Мы не надеялись, что он когда-либо вернется к нам. Он сломал себе позвоночник. Мы находились на Украине вместе с группой армий «Юг», продолжавшей наступать на Кавказ. Гитлер хотел заполучить бакинскую нефть. Это помогло бы Германии решить проблему с запасами нефти, пока мы были вынуждены целиком полагаться на поставки из Румынии.

Там было чертовски холодно, невероятно холодно. Температура по ночам опускалась до минус 50–60 градусов. С ноября по февраль температура никогда не поднималась выше нуля. Наши моторы замерзали, никакие механизмы не работали. У нас был пленный, который был счастлив сбежать из красных ВВС, он был украинцем. История взаимоотношений русских и украинцев достаточно сложна, и в результате они ненавидели друг друга. Это парень показал нам, как запускать наши моторы, как не позволить маслу замерзать. Мы снова могли летать. Узнав об этой методике, Губертус фон Бонин разослал меморандум с ее описанием. Это спасло много наших истребителей и других машин.

Когда мы не летали, то собирались кружком и беседовали о своих семьях, о доме, о войне, делились опытом последних вылетов. Именно тогда мы узнали, что японцы атаковали американскую базу на Гавайях. Я понял, что с нами покончено, когда через пару дней Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. «Неужели он спятил?» – был наш единственный вопрос. Вы должны понять. Наши договоры с итальянцами и японцами не требовали объявлять войну кому-либо. Гитлер действовал самостоятельно.

Когда это случилось, русская зима была в разгаре, и мы были слишком заняты, чтобы думать о чем-либо еще. Я находился чуть южнее Москвы, когда узнал обо всем. Однако лишь позднее я осознал, что это решающий шаг. Американцы обладали несокрушимой волей и непревзойденным промышленным потенциалом. Они могли строить бомбардировщики, истребители, корабли и другую технику в огромных количествах. Теперь вопрос был лишь в том, сколько мы продержимся.

Во всех боях, в которых я участвовал до сих пор, мы уступали противнику в числе, но я не чувствовал реальной опасности. Мне совершенно не нравилось летать над вражеской территорией, особенно зимой, но это была часть нашей работы. Первое время вражеские пилоты были сущими любителями, плохо подготовленными. Они почти не пытались атаковать единым соединением. Они летали разрозненными группами и атаковали поодиночке, словно у них даже не было ведомого.

Однажды (это было на Кавказе) мы вылетели вместе с Йоханнесом Визе, Крупински и другими, нас было 10, и мы встретили примерно 20 русских истребителей – Яки и другие. Тогда я впервые увидел, как русские пытаются таранить наши истребители. Они действительно хотели этого. Мы сбили несколько самолетов без потерь с нашей стороны, но это был потрясающий момент. Позднее я видел это еще пару раз. Но я до сих пор не знаю, что это было – отвага или отчаяние.

Советские пилоты со временем становились все лучше. В их гвардейских полках воевали несколько летчиков, которых можно отнести к лучшим в мире. Позднее я сражался с ними на Кавказе и в Крыму. Но самым страшным противником на Восточном фронте была погода, этот ужасающий холод. Еще одну вещь следовало помнить: нельзя позволить себя сбить и попасть в плен. Если тебя не расстреляют сразу, ты еще пожалеешь об этом. Чувствовать себя в безопасности можно было только на своей территории.

Я впервые встретился с Гитлером 2 или 3 сентября 1942 года, когда он награждал меня Дубовыми Листьями. С марта 1942 года я был командиром II/JG-52 после того, как получил звание капитана. Я вместе с несколькими другими летчиками должен был посетить Ставку Гитлера. Нас предупредили, что он довольно странный человек, поэтому нужно проявить терпение, если он вдруг ударится в рассуждения на философские темы. Я на своем истребителе прилетел на тыловой аэродром и там пересел в транспортный самолет. Прочитав свежую газету, я узнал, что Марсель награжден Дубовыми Листьями и Мечами. Я подумал: «Вот ублюдок, наконец-то он сделал хоть что-то правильное». Потом мы узнали, что в Египте он сбил 17 английских истребителей за три вылета. Для меня это было нечто невероятное. Прямо в самолете я написал ему письмо и отправил сразу по прибытию, прежде чем встретиться с Гитлером и Толстяком Номер Один. Я не знаю, получил ли он его.

Я стоял перед Гитлером вместе с Новотны и Раллем, когда он вручал нам награды. После этого состоялась небольшая беседа, пока накрывали стол. Гитлер был в хорошем настроении, улыбался и был счастлив. Я могу сказать, что все это изменилось с ходом войны. Он никогда не был впечатляющей фигурой и с каждым разом становился все более ничтожным.

Он расспрашивал нас о войне, которую, как предполагалось, мы выигрываем, что мы думаем об освоении оккупированных восточных территорий. Я сказал: «Надеюсь, что фюрер не слишком занят этим, так как не следует строить долгосрочные планы». Он посмотрел на меня так, словно его хватил удар. Затем он попросил меня пояснить свое заявление. Я просто сказал, что в войну вступили Соединенные Штаты и они вместе с Англией снабжают Россию. У нас нет средств для атаки промышленности за Уралом. Я не думаю, что нам удастся удержать все захваченное.

Он какое-то время помолчал, а потом сказал: «Вскоре мы покончим с Россией и снова обратим свое внимание на Запад. Они увидят, что поддерживать русских было невыгодно». Я посмотрел на Ралля, и тот лишь пожал плечами. В свою очередь он ответил на несколько вопросов Гитлера. После ужина нас распустили. Через несколько недель я снова встретился с Гитлером недалеко от Сталинграда, когда он посетил фронт и побывал в JG-52 и JG-51, которые располагались рядом.

Позднее пришел Галланд и переговорил с Герингом и фельдмаршалом Мильхом, который спросил нас, может ли он сделать что-нибудь для фронта. Мы с Раллем переглянулись, и я решил говорить первым. Я упомянул о нехватке топлива и боеприпасов, что для Мильха не было новостью. Но была еще одна проблема, которая касалась всех нас. Двух наших пилотов допрашивало гестапо. Их обвинили в том, что они евреи. Теперь, по прошествии времени, я знаю, что и сам Мильх был наполовину евреем, но его защищали Гитлер и Геринг, наградившие его Рыцарским Крестом.

Этими пилотами были Гейнц Шмидт, чей дед и бабка действительно были депортированы некоторое время назад. Я думаю, его мать все еще живет в Бад-Хомбурге, но я не помню деталей. Я сказал Мильху: «Все прекрасно знают, как тяжело воевать в России. А тут еще гестаповцы ждут, когда ты приземлишься, чтобы утащить на допрос». Я сказал, что Шмидт имеет Рыцарский крест и позднее получит Дубовые Листья. Я летал вместе с ним во время Битвы за Англию, он долгое время служил в JG-52 и сейчас командовал 6-й эскадрильей. Он был хорошим летчиком и не заслуживал всего этого. Я знал, что это какая-то ошибка. Мильх спросил меня о деталях, и я рассказал все, что знал.

Мы только что приземлились на своем аэродроме после вылета. Мы провели очень тяжелый бой против большого количества Яков и потеряли двух летчиков. Это было в самом начале битвы за Сталинград. Шмидт оправлялся после вынужденной посадки и должен был вернуться к нам через несколько дней. Но другой летчик, имени которого я не помню, погиб, когда взорвался его истребитель. Я насчитал десяток дырок в своем истребителе. Мы сбили, как я думаю, 11 вражеских самолетов. Едва мы уселись на заднее сиденье штабного автомобиля, как нам сказали, что гестапо желает с нами переговорить.

Надо сказать, что все были просто взбешены – Крупински, Ралль, Граф, Илефельд, Храбак, фон Бонин, Баркгорн, Гриславски. Чем больше мы говорили об этом, тем сильнее становилась злость. Нужно сказать, что в то время эскадрой временно командовал Илефельд, Храбак вернулся позднее после временного командования JG-54.

Когда мы встретились с гестаповскими клоунами, мы были пьяны, так как праздновали награды, которые вручил фон Бонин нескольким пилотам. Летчики болтали с приятелями из других групп. Нескольких из нас отозвали в сторону и начали расспрашивать о Шмидте и летчике, который погиб в этом бою.

Я не знаю, чья это была идея, и не помню, почему мы это сделали. Однако мы все дружно начали мочиться на заднее сиденье автомобиля. Стояла ранняя осень, было еще тепло, но двери немедленно закрыли, и стекла были подняты. Я уверен, что еще пару дней автомобиль ужасно вонял. Ну а мы хранили все это в тайне, никто не сказал ни слова. Через пару дней, когда я сидел в своей палатке, то услышал длинный заряд ругани. Двое гестаповцев забрались в свою машину, и, мне кажется, наша моча произвела нужный эффект. Они с подозрением осматривали собравшихся вокруг летчиков, которые знали, что произошло, а некоторые сами в этом участвовали. Над ними смеялись буквально все. Они помчались с жалобой в штабную палатку и имели разговор с Илефельдом и Храбаком.

Мне рассказали о беседе с гестаповцами час спустя. В действительности меня допрашивали, как и всех остальных, в том числе Илефельда и Храбака. Я сказал им, что все происходящее – настоящий позор, и добавил, что они наверняка найдут негодяев, так жестоко оскорбивших наших друзей из гестапо. Прозвучало резко. Храбак усмехнулся и сказал: «Не валяй дурака. Меня совершенно не волнует кучка сопляков, нассавших им в машину. Но мне интересно, кто же там насрал и подложил дохлую собаку?» Вот тут я остолбенел. Я даже не подозревал, что произошло еще что-то, кроме коллективного мочеиспускания. У нас в лагере жил песик, который сдох несколько дней назад, и никто его пока не закопал. Судя по всему, речь шла именно о нем.

Он увидел изумление на моем лице и понял, что я ничего об этом не знаю. Тогда Илефельд сказал: «Макки, честно говоря, меня все это не волнует. Я рад, что они убрались». Мы громко рассмеялись, и он предложил мне коньяка. Вот такой была наша эскадра, настоящее боевое братство, такими мы и остались на всю жизнь. Я даже не знаю, каковы были результаты визита гестапо, так как вскоре Шмидт пропал без вести, не вернулся из боевого вылета. Я не знаю, что случилось с его семьей, хотя мне хотелось бы знать больше.