Текст книги "Homo ludens. Человек играющий"

Свое превосходство в потлатче доказывают не только раздариванием имущества, но также, и еще более разительным образом, уничтожением своей собственности, чтобы хвастливо показать, что без всего этого можно обойтись. Такое уничтожение тоже сопровождается драматическим ритуалом, включая высокомерный вызов сопернику. Все это всегда протекает в состязательной форме: если вождь разбивает медный котел, или сжигает кипу одеял, или рубит в щепки каноэ, то его соперник обязан уничтожить по меньшей мере равноценные вещи, а еще лучше – превзойти его в этом. Черепки и обломки с вызовом шлют сопернику либо выставляют их как знак своей чести. О племени тлинкит[124]124
  Тлинкит – индейское племя на юго-востоке Аляски численностью около 1 тыс. человек, в большинстве православные, обращенные русскими миссионерами в конце XVIII – начале XIX в. Тлинкиты не родственны племени квакиутль, они относятся к различным языковым семьям, но традиционные культура и быт этих этносов были весьма близки; большинство тлинкитов и все квакиутли были оседлыми приморскими рыболовами и охотниками на морского зверя, у них существовали сословия и патриархальное рабство.


[Закрыть], близкородственном племени квакиутль, рассказывают, что один вождь, желая посрамить другого, убил несколько своих рабов, на что другой, дабы отомстить за себя, должен был умертвить большее число рабов, нежели первый[125]125
  Davy G. La Foi jurée, p. 177.


[Закрыть].

Подобные состязания в необузданной щедрости, доходящие в пределе до безрассудного истребления собственного добра, в более или менее явном виде еще и сегодня встречаются по всему миру. Марсель Мосс обратил внимание на обычаи, полностью совпадающие с потлатчем, у меланезийцев. В Essai sur le Don [Опыте о дарении] он указывает на следы подобных обычаев в греческой, римской, древнегерманской культурах. Гране обнаруживает состязания в дарении, а также и в уничтожении вещей в древнекитайской традиции[126]126
  Danses et legendes, I, p. 57; Civilisation chinoise… pp. 196, 200.


[Закрыть]. В доисламском арабском язычестве мы встречаем их под особым именем, доказывающим их формализованный характер: mo’āqara, некое nomen actionis[127]127
  Nomen actionis (лат.) – отглагольное существительное, обозначающее действие (в процессе). – Коммент. пер.


[Закрыть] глагольной формы, значение которой уже старинные словари, ничего не знавшие о рассматриваемом нами этнологическом фоне, определяли как «соперничать в славе, перерезая ноги верблюдам»[128]128
  Freytag G. Lexicon arabico-latinum. Halle, 1830, i. v. ‘aqara: de gloria certavit in incidendis camelorum pedibus [состязались в славе, перерезая ноги верблюдам].


[Закрыть]. Разработанная Хелдом тема была уже более или менее задана Моссом в словах: «Le Mahābhārata est l’histoire d’un gigantesque potlatch»[129]129
  Essai sur le Don, S. 143.


[Закрыть] [«Махабхарата – это история гигантского потлатча»].

С предметом нашего рассмотрения связано следующее. Пункт, к которому сводится все, называемое потлатчем, или родственное ему, это выигрыш, главенство, слава, престиж и не в последнюю очередь – реванш. Друг другу всегда противостоят, даже если всего лишь одно лицо устраивает весь этот праздник, две группы, связанные между собой одновременно духом враждебности и общности. На свадьбе вождя племени мамалекала[130]130
  Мамалекала – племя, живущее на территории штата Орегон в США в дельте реки Колумбия, охотники, рыболовы и собиратели; в настоящее время осталось 10–20 человек, утративших язык и традиционную культуру.
  ^17* В указанном месте Ab Urbe Condita [Истории Рима от основания Города] Ливий говорит о происхождении сценических игр и лишь упоминает, что, скромные вначале, они стали неимоверно пышными, их устройство обратилось в безумную страсть, для удовлетворения которой «едва хватает средств и в могучих державах».


[Закрыть], по описанию Боаса[131]131
  Цит. по: Davy, pp. 119–120.


[Закрыть], группа приглашенных объявляет о «готовности начать поединок», то есть церемонию, в результате которой будущий тесть должен будет уступить свою дочь. Выступления носят характер испытаний и жертвований. Торжество протекает в форме священнодействия, или в форме игры. Обширную прямоугольную площадку ограждают веревками. Чередующиеся пение и танцы в масках сопровождают действие. Ритуал соблюдается очень строго: малейшая оплошность лишает силы все действие. Покашливание или смех строжайше наказываются.

Духовная атмосфера, в которой происходит вся эта торжественная церемония, – это атмосфера чести, выставления напоказ, бахвальства и вызова. Это мир рыцарской гордости и героических иллюзий, где ценятся имена и гербы и насчитываются вереницы предков. Это не мир забот о поддержании жизни, расчетливых поисков своей выгоды, погони за необходимыми благами. Единственное стремление здесь – престиж своей группы, повышение ранга, превосходство над остальными. Отношение и обязанности, в которых находятся две противостоящие друг другу фратрии племени тлинкит, выражаются термином, который можно передать как showing respect [выказывание уважения]. Это отношение постоянно претворяется в демонстрирование всевозможных взаимных услуг, включая обмен подарками.

Этнология, насколько мне известно, ищет объяснение такому явлению, как потлатч, главным образом в магических и мифологических представлениях. Г. В. Лохер дал превосходный образчик такого подхода в своей книге The Serpent in Kwakiutl Religion[132]132
  Leiden, 1932.


[Закрыть] [Змея в религии квакиутль].

Нет сомнения, что практика потлатча теснейшим образом связана с миром религиозных представлений тех племен, где она утвердилась. Все особые представления об общении с духами, инициации, отождествлении человека с животным и пр. постоянно находят свое выражение в потлатче. Это не исключает того, что потлатч как социологическое явление вполне можно понять и вне какой-либо связи с определенной системой религиозных воззрений. Необходимо лишь мысленно представить себе атмосферу сообщества, где непосредственно властвуют изначальные побуждения и глубинные страсти, которые в цивилизованном обществе встречаются не иначе как возрастные порывы юношеского периода. Такое сообщество будет в высокой степени вдохновляться понятиями групповой чести, восхищением перед богатством и щедростью, демонстрированием дружеских чувств и доверия, соперничеством, вызовом, жаждой приключений и вечного самовозвышения через показное безразличие ко всем материальным ценностям. Короче говоря, это атмосфера мыслей и чувств, присущих подросткам. Но и вне связи с технически правильно организованным потлатчем как ритуальным представлением состязание в раздаривании и уничтожении своей собственности психологически понятно для каждого. Поэтому особенно важны случаи такого рода, не укладывающиеся в определенную систему культа, как следующий, описанный несколько лет назад Р. Монье по сообщению одной египетской газеты. Между двумя египетскими цыганами возник спор. Чтобы его уладить, они порешили, что в присутствии торжественно собравшегося племени каждый из них перережет всех своих овец, после чего сожжет все свои бумажные деньги. В конце концов один из них увидел, что может потерпеть поражение, и тогда он продал шесть своих ослов, чтобы все же одержать верх благодаря полученной выручке. Когда он пришел домой за ослами, жена воспротивилась этой продаже, и цыган зарезал жену[133]133
  Maunier R. Les échanges rituels en Afrique du nord. L’Année sociologique, N. S. II, 1924/5, p. 81.


[Закрыть]. Совершенно очевидно, что во всем этом кроется нечто большее, нежели спонтанный взрыв страсти. Это формализованный обычай, называя который, Монье пользуется словом vantardise [бахвальство]. По-видимому, он чрезвычайно близок древнеарабскому mo’āqara, уже упоминавшемуся нами выше. Тем не менее какая бы то ни было религиозная подоплека здесь все же отсутствует.

Первичным во всем этом комплексе, называемом потлатч, кажется мне агональный инстинкт, первична здесь игра всего общества ради возвышения коллективной или индивидуальной личности. Это серьезная игра, пагубная игра, порою кровавая игра, священная игра, и все же это игра. Мы достаточно убедились, что игра – это и то, и другое, и третье. Именно об игре уже Марсель Мосс говорит: «Le potlatch est en effet un jeu et une épreuve»[134]134
  Essai sur le Don, S. 102¹.


[Закрыть] [ «Потлатч на самом деле и игра, и испытание»]. Также и Дави, который рассматривал потлатч исключительно с юридической точки зрения, как правообразующий обычай, сравнивает общественные формы, в которых бытует потлатч, с большими игорными домами, где фортуна, положение и престиж постоянно переходят из рук в руки в результате состязания и в ответ на вызов[135]135
  Davy G. La Foi jurée, p. 137.


[Закрыть]. Если поэтому Хелд заключает[136]136
  Loc. cit., pp. 252, 255.


[Закрыть], что игра в кости и простая игра в шахматы не являются настоящими азартными играми, потому что входят в область сакрального и выражают принцип потлатча, то я был бы склонен расположить эти аргументы в обратном порядке и сказать: они входят в область сакрального именно потому, что являются настоящими играми.

Когда Ливий говорит о пышности, с которой проводились ludi publici [публичные игры], и об излишествах, доходивших до безудержного соперничества[137]137
  Livius, I, VII, 2, 13.


[Закрыть]; когда Клеопатра, желая превзойти Антония, бросает в уксус жемчужину[138]138
  По рассказу Плутарха, после победы в гражданской войне, последовавшей за убийством Цезаря, Марк Антоний отправился на восток, чтобы привести к покорности те части Римского государства и подвластные ему царства, которые поддерживали антицезарианцев. Царица Египта Клеопатра выехала навстречу Антонию и всячески стремилась поразить его красотой и богатством. Она, по тому же рассказу, бросила в рюмку с уксусом большую жемчужину и, когда та растворилась, выпила этот напиток, чтобы показать Антонию, что большая жемчужина не имеет для нее никакой ценности. История эта представляет собой чистый вымысел: чтобы жемчужина растворилась даже не в обычном уксусе, а в уксусной эссенции, которую пить невозможно, требуется несколько дней, тогда как легенда настаивает на том, что жемчужина растворилась на глазах у изумленного Антония.


[Закрыть]; когда Филипп Бургундский чреду пиршеств придворной знати увенчивает в Лилле празднеством Vœux du faisan [Обеты фазана][139]139
  Обеты на птицах – распространенный в Средние века обычай. На пиру, обычно придворном, всех присутствующих обносят блюдом с дичью – цаплей, фазаном – и каждый участник пира произносит некий обет, после чего съедает кусок птицы. Обет фазана приносился в 1454 г. при бургундском дворе по поводу провозглашения крестового похода, который так и не состоялся.


[Закрыть]; или, наконец, когда нидерландские студенты по случаю определенных праздников предаются церемонии битья стекол, то можно, если угодно, говорить о все тех же проявлениях инстинкта потлатча. Проще и вернее, однако, было бы сам потлатч рассматривать как наиболее разработанную и наиболее выразительную форму фундаментальной потребности человеческого рода, которую я бы назвал Игрой ради славы и чести. Технический термин потлатч, вошедший однажды в научное словоупотребление, слишком легко превращается в этикетку, с помощью которой это явление выступает на сцене как ясное и исчерпанное.

Игровая суть подобного ритуала раздаривания, бытующего по всей земле, предстала в наиболее ярком свете, когда Малиновский в своей книге Argonauts of the Western Pacific[140]140
  London, 1922.


[Закрыть] дал живое и подробное описание системы, называемой кула, которую он наблюдал у туземцев островов Тробриан и соседей их в Меланезии[141]141
  Тробрианцы – меланезийский народ, населяющий острова Тробриан близ берегов Новой Гвинеи, входящие ныне в состав государства Папуа – Новая Гвинея. В Меланезии (совокупность островов и архипелагов в западной части Тихого океана) на ряде островов живут папуасские народы, по антропологическому типу и культуре одинаковые с меланезийцами, но резко отличающиеся по языку; тробрианцы к папуасам не относятся.


[Закрыть]. Кула – это церемониальное плавание, предпринимаемое в определенное время в двух противоположных направлениях с одной из групп островов к востоку от Новой Гвинеи. В процессе этого плавания племена, выступающие по обычаю как партнеры, обмениваются между собой предметами, которые не имеют никакой потребительской ценности, – это бусы из красных и браслеты из белых ракушек, – но в качестве дорогих и прославленных украшений, нередко известных по имени, переходят на время во владение другой группы. Эта последняя принимает на себя обязанность в течение определенного времени передать эти предметы дальше, следующему звену в цепи кулы. Предметы имеют священную ценность. Они обладают волшебною силой, у них есть своя история, рассказывающая, как они были добыты впервые. Среди них есть и такие, что их включение в обращение вызывает сенсацию – настолько высоко они ценятся[142]142
  Предметы кулы можно, по-видимому, отдаленно сравнить с тем, что этнологи называют Renommiergeld [престижные траты].


[Закрыть]. Все это сопровождается разного рода формальностями, ритуалом, праздничной торжественностью и магией. Действие происходит в атмосфере взаимных обязательств, доверия, дружеского расположения и гостеприимства, благородного поведения, щедрости, чести и славы. Такие плавания часто изобилуют приключениями и опасностями. Интенсивная культурная жизнь племен, изготовление резьбы на каноэ, поэтическое искусство, кодекс чести и манер – все это связано с понятием кула. Торговля полезными вещами также входит в подобные путешествия, но как нечто второстепенное. Возможно, нигде архаическая культурная жизнь не принимает до такой степени форму общинной благородной игры, как у этих папуасов Меланезии. Состязание принимает здесь вид, своею чистотой, пожалуй, превосходящий сходные обычаи других, нередко гораздо более цивилизованных народов. Бесспорно, что здесь, на почве всей системы священного ритуала, проявляется потребность человека жить в красоте. Форма, в которой эта потребность находит свое удовлетворение, – это форма игры.

С детских лет и вплоть до высших достижений в культурной деятельности одной из сильнейших побудительных причин к совершенствованию самого себя, так же как и своей группы, выступает желание похвалы и почестей как награды за свое превосходство. Люди осыпают похвалами друг друга, хвалят самих себя. Ищут воздаяния чести за свою добродетель. Желают получить удовлетворение, когда что-то хорошо ими сделано. Сделано хорошо – значит сделано лучше другого. Стать первым – значит оказаться первым, показать себя первым. Чтобы получить доказательство своего превосходства, нужно соперничество, состязание.

Добродетель, делающая вас достойным почестей, в архаическом обществе – не абстрактная идея нравственного совершенства, соответствующего заповеди высшей божественной власти. Понятие добродетели – deugd – еще прямо соответствует своему глагольному основанию deugen: быть к чему-то пригодным, быть в своем роде подлинным и совершенным. Так же обстоит дело и с греческим понятием αρετή (аретé), и со средневерхненемецким tugende. Всякая вещь обладает своей αρετή, присущей ее натуре. Лошадь, собака, глаз, топор, лук – всему свойственна своя deugd. Сила и здоровье – это добродетели тела, сметливость и проницательность – духа. Слово ἀρετή находится в связи со словом ἄριστος (áристос) – лучшее, превосходное[143]143
  Jaeger W. Paideia, I. Berlin-Leipzig, 1934, S. 25 ff.; ср.: Livingstone R. W. Greek Ideals and Modern Life. Oxford, 1935, p. 102 sq.


[Закрыть]. Добродетель человека благородного звания – это ряд таких свойств, которые делают его способным сражаться и повелевать. Разумеется, сюда входят также щедрость, мудрость и справедливость. Совершенно естественно, что у многих народов слово, обозначающее добродетель, возникает на почве такого понятия, как мужественность, вроде латинского virtus, которое, впрочем, достаточно долго сохраняло по преимуществу значение доблести. Это же справедливо для арабского morou’a, которое, подобно греческому αρετή, охватывает целый пучок значений, а именно: силу, мужество, богатство, хорошее ведение дел, добрые устои, учтивость, изящество манер, щедрость, великодушие и нравственное совершенство. При любой системе архаического жизненного уклада на основе воинственной и благородной племенной жизни вырастает идеал рыцарства и рыцарственности, будь то у греков, арабов, японцев или христиан эпохи Средневековья. И всегда этот мужской идеал добродетели неразрывно связан с признанием и утверждением примитивной, показной чести.

Еще у Аристотеля честь – это награда, завоеванная добродетелью[144]144
  Arist. Eth. Nic, IV, 1123b, 35.


[Закрыть]. Правда, он рассматривает честь не как цель или основание добродетели, но скорее как ее естественное мерило. «Люди стремятся к чести, дабы удостовериться в своей собственной ценности, в своей добродетели. Они стремятся к тому, чтобы их почитали люди разумные, те, кто их знает, по причине их истинной ценности»[145]145
  Ibid., 1, 95b, 26.


[Закрыть].

Добродетель, честь, благородство и слава, таким образом, изначально попадают в круг состязания и, можно сказать, в круг игры! Жизнь молодого благородного воина – это постоянное упражнение в добродетели и битва за честь и достоинство своего высокого положения. Гомерово

 
       «αἰὲν ἀριστεύειν καὶ ὑπείροχον ἔμμεναι ἄλλων»[146]146
  Ilias, IV, 208.


[Закрыть]
       (айéн аристéуэйн кай гюпéйрохон éмменай áллон)[147]147
  «…тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться». – Пер. Н. И. Гнедича.


[Закрыть]
 

является полным выражением этого идеала. Эпос питает интерес не к военным действиям как таковым, но к αριστεία (аристéйа) [подвигам] особых героев.

Из приуготовления к благородной жизни вырастает воспитание себя для жизни в государстве и для государства. Но в этой связи αρετή еще не принимает чисто этического звучания. Оно продолжает означать способность гражданина исполнять свое дело в условиях полиса. В состязании элемент упражнения еще не утратил своей весомости.

Идея того, что благородство покоится на добродетели, изначально кроется в самом представлении о последней, однако понятие добродетели, по мере развертывания культуры, мало-помалу наполняется иным содержанием. Понятие добродетели возвышается до этического и религиозного. Благородное сословие, которое некогда отвечало идеалу добродетели тем, что отличалось доблестью и отстаивало свою честь, и которое все еще видит свое призвание в том, чтобы хранить верность этой своей задаче, должно либо вкладывать в традиционный рыцарский идеал более высокое этико-религиозное содержание, что на практике выглядит обычно весьма плачевно, либо довольствоваться культивированием внешней картины высокого положения и незапятнанной чести, демонстрируя помпезность, роскошь и куртуазное обхождение, которые теперь сохраняют всего-навсего игровой характер – хотя и присущий им изначально, прежде, однако, выполнявший функцию создания культуры.

Человек благородного звания подтверждает свою добродетель действенным испытанием силы, ловкости, мужества, но также остроумия, мудрости, искусности, богатства и щедрости. Либо, наконец, состязанием в слове, то есть заранее восхваляя или предоставляя восхвалять поэту или герольду ту добродетель, в которой желательно было превзойти соперника. Это прославление добродетели, как форма состязания, естественно переходит в поношение противника. Но и хула принимает собственную форму состязания, и весьма примечательно, что как раз эта форма состязаний в самовосхвалении и хуле занимает особое место в самых различных культурах. Достаточно вспомнить о сходном поведении мальчишек, чтобы сразу же квалифицировать бранные турниры такого рода как одну из игровых форм. Специально устраиваемый турнир в похвальбе и хуле не всегда можно четко отделить от бравады, которой некогда имели обыкновение предварять или сопровождать вооруженные столкновения. На поле битвы, по описанию древних китайских источников, царит безудержная мешанина самовосхваления, благородства, оскорблений, воздавания почестей и т. д. Это скорее состязание в моральных ценностях, соперничество в чести, а не в силе оружия[148]148
  Granet. Civil., p. 317.


[Закрыть]. Особые действия имеют при этом техническое значение отличительных знаков чести или позора для тех, кто их производит или им подвергается. Жест презрения к неприступной мощи стены вражеской крепости, каковым был роковой прыжок Рема в начале римской истории[149]149
  Согласно римской легенде, братья Ромул и Рем, основав Рим, заспорили (причины спора различные источники передают по-разному), и Рем, насмехаясь над братом, перепрыгнул через возводимую тем городскую стену; тогда взбешенный Ромул поразил насмерть своего близнеца.


[Закрыть], присутствует как обязательная форма вызова в китайских повествованиях о войне. Воин спокойно приближается, например, к воротам врага и пересчитывает своей плетью доску за доскою[150]150
  Ibid., p. 314.


[Закрыть]. Весьма схоже ведут себя граждане Мо, которые, стоя на крепостной стене, стряхивают пыль со своих колпаков, после того как осаждающие дали залп из бомбард[151]151
  Жители Мо при осаде их города англичанами в 1421–1422 гг., во время Столетней войны, вывели на городскую стену осла; описанное поведение осажденных при артиллерийском обстреле относится к осаде в 1465 г. другого города – Монтеро близ Парижа.


[Закрыть]. Обо всем этом мы еще поговорим при обсуждении агонального элемента войны. Теперь же нас будут интересовать joutes de jactance [поединки бахвальства].

Едва ли следует говорить, что мы постоянно сталкиваемся здесь с явлением потлатча. Связь между состязанием в богатстве и расточительстве и поединками в похвальбе можно видеть и в следующем. Средства пропитания, указывает Малиновский, у жителей островов Тробриан ценятся не только из-за своей непосредственной пользы, но и как наглядное свидетельство их богатства. Хранилища ямса построены у них так, что снаружи всегда можно оценить, сколько его там находится, а сквозь широкие щели в обшивке можно удостовериться в качестве содержимого. Самые лучшие экземпляры кладут на виду, а особенно крупные помещают в рамку, украшают цветами и вывешивают снаружи на стенах амбара. Если в деревне живет главный вождь, обыкновенные члены племени должны покрывать кокосовыми листьями свои сараи для припасов, дабы те не соперничали с амбаром вождя[152]152
  Argonauts… p. 168.


[Закрыть]. В китайских преданиях отзвук подобных обычаев мы находим в рассказе о празднестве, устроенном злым императором Чжоу Синем, повелевшим насыпать целую гору всяческой снеди, по которой могли проезжать колесницы, и вырыть и наполнить вином пруд, по которому могли плавать лодки[153]153
  Granet. Civil., p. 238.


[Закрыть]. Один китайский автор описывает расточительность, сопутствовавшую народным состязаниям в похвальбе[154]154
  Granet. Danses et légendes… I, p. 321.


[Закрыть].

Состязание ради чести в Китае среди прочих многочисленных форм принимает некую особую форму соревнования в учтивости, обозначаемую словом жан, то есть уступить другому дорогу[155]155
  По ошибке я счел возможным отнести это жан в первом издании, р. 96, к словам, относящимся к игре. Явление это, впрочем, несет на себе многие черты благородной игры.


[Закрыть]. Каждый старается перещеголять противника благородством манер, уступить ему место, сойти с дороги. Состязание в учтивости, пожалуй, нигде не формализовано так, как в Китае, но находим мы его повсеместно[156]156
  См. Herfsttij der Middeleeuwen, II – [Осень Средневековья, гл. II].


[Закрыть]. Оно может считаться как бы оборотной стороной состязаний в бахвальстве; основание столь подчеркиваемой учтивости – сознание собственной чести.

Состязание в поношении занимало значительное место в древнеарабском язычестве, и связь его с соревнованием в уничтожении собственного имущества, что являлось частью потлатча, явно выступает наружу. Мы уже упоминали об обычае, называемом mo’āqara, по которому соперники перерезали своим верблюдам сухожилия ног. Основная форма глагола, от которого произошло слово mo’āqara, означает ранить, калечить. В значении то’āqara теперь также приводят и conviciis et dictis satyricis certavit cum aliquo – бороться с кем-либо бранью и насмешливыми словами; здесь нам приходится вспомнить египетских цыган, у которых обычай соревноваться в уничтожении своего добра носил название похвальбы. Доисламские арабы, помимо то’āqara, знали еще две технические разновидности состязаний, когда противники дразнили и оскорбляли друг друга, это – monāfara и mofākhara. Заметим, что эти три слова образованы сходным путем. Это nomina actionis так называемой третьей формы глагола. И в этом, пожалуй, заключено самое интересное: арабский язык имеет определенную форму глагола, которая может любому корню придавать значение соревнования в чем-либо, превосходства в чем-то над кем-либо, – нечто вроде глагольной превосходной степени основной формы. Наряду с этим производная шестая форма глагола выражает еще и значение повторяемости действия. Так, от корня hasaba – считать, сосчитать – образуется mohāsaba – состязание в доброй славе; от kathara – превосходить в числе – mokāthara – состязание в численности. Mofākhara происходит от корня, означающего славу, самопрославление, похвальбу; monāfara происходит из сферы значений разбить, обратить в бегство. Хвала, честь, добродетель, слава объединяются в арабском в одну сферу значений – так же как равноценные греческие понятия, группирующиеся вокруг αρετή как смыслового центра[157]157
  Ср. относительно последующего: Bichr Farès. L’honneur chez les Arabes avant l’Islam. Etude de sociologie. Paris, 1932; idem, Encyclopedie de l’Islam, s. v. mōfakhara.


[Закрыть]. Центральное понятие здесь – ‘irḍ, которое лучше всего переводить как честь, понимаемую в самом конкретном смысле слова. Высшее требование благородной жизни – обязанность сохранять свою ‘irḍ целой и невредимой. Напротив, намерение противника – повредить, нарушить эту ‘irḍ оскорблением. Основание для чести и славы, то есть элемент добродетели, дает также всякое телесное, социальное, моральное или интеллектуальное превосходство. Люди взыскуют славы своими победами, своим мужеством, численностью своей группы или своих детей, своей щедростью, своим влиянием, остротою зрения, красотою волос. Все это вместе придает человеку ‘izz, ‘izza, то есть исключительность, превосходство над прочими и поэтому – власть и престиж. Дразнить или поносить противника – значит в немалой степени возвышать ‘izz самого себя, это носит техническое обозначение hidjā. Состязания ради чести, носившие название mofākhara, устраивались в строго определенное время, приуроченное к ярмаркам, и после паломничества. В состязаниях могли принимать участие племена, кланы или отдельные соперники. Как только две группы сходились друг с другом, они начинали свое состязание ради чести. Поэт или оратор играл там большую роль: он мог лучше всех говорить от имени группы. Обычай явно имел сакральный характер. Он периодически сообщал новый жизненный импульс тому сильному социальному напряжению, которое было так характерно для доисламской арабской культуры. Восходящий ислам выступал против подобных обычаев, то придавая им новую религиозную устремленность, то снижая их до придворного развлечения. Во времена язычества mofākhara нередко заканчивалась убийством и межплеменною войной. Слово monāfara указывает в особенности на такой тип состязания ради чести, когда обе стороны возлагают решение на обычного или третейского судью; с корнем, от которого образовано это слово, связаны значения приговор, решение суда. Речь идет о закладе, подчас определяют и тему: скажем, спорят о знатности происхождения[158]158
  Freytag G. Einleitung in das Studium der arabischen Sprache bis Mohammed. Bonn, 1861, S. 184.


[Закрыть], поставив на кон сотню верблюдов. Стороны по очереди встают и снова садятся, как и во время судебного разбирательства. Стараясь произвести наибольшее впечатление, они обзаводятся присяжными поручителями. Часто, однако, во всяком случае при исламе, судьи отказываются от своей роли; жаждущих схватиться осмеивают как «двух глупцов, возжелавших зла». Иногда monāfara произносится в рифму. Формируются союзы, для того чтобы сначала провести mofākhara, затем дать черед оскорблениям и, наконец, взявшись за мечи, перейти к рукопашной[159]159
  Kitāb al-Aghānī, IV, 8, VIII, 109 sq., XV, 52, 57.


[Закрыть].

В греческой традиции мы находим многочисленные следы церемониальных и праздничных состязаний в хуле. Так, предполагают, что ἴamboϛ (йáмбос) первоначально означало насмешку, шутку, особенно в связи с публичными песнями обидного и оскорбительного содержания, входившими в празднества Деметры и Диониса[160]160
  Аристотель сообщает в Поэтике (1448b30), что наиболее древние известные ему хулительные стихи встречаются у Гомера, но что и у того, вероятно, были предшественники. Для подобных стихов специально применялся метр, который называли ямбическим, «οτι έν τω μέτρω τούτω ιάμβιζον αλλήλους» [ «ибо поносили друг друга именно этим размером»]; производное от Ίαμβος – ίαμβίζω [нападать, оскорблять, поносить; произносить ямбы]. Начиная с VI в. до н. э. этот метр, который продолжали называть ямбом, использовали в трагедиях и комедиях, но только в монологах и диалогах (не в партии хора). Современные филологи предполагают, что слово ямб не греческого происхождения (возможно, заимствовано у фригийцев, народа в Малой Азии).


[Закрыть]. В этой сфере открытых насмешек появились на свет сатирические стихи Архилоха[161]161
  Архилох – живший в середине VII в. до н. э. древнегреческий поэт, считавшийся одним из создателей ямбической поэзии.


[Закрыть], исполнявшиеся в музыкальном сопровождении на состязаниях. Из древнего сакрального народного обычая ямб развился в средство открытой критики. Тема поношения женщин есть, видимо, не что иное, как пережиток песен-насмешек, исполнявшихся мужчинами и женщинами в ходе празднеств Деметры или Аполлона. Сакральная игра публичного соревнования, ψόγος (псóгос), должно быть, являлась общим основанием всего этого[162]162
  Ср.: Jaeger. Paideia, I, S. 168 ff.


[Закрыть].

Древнегерманские предания сохраняют очень старый реликт поединка в хуле на королевском пиру в рассказе об Албоине при дворе гепидов, почерпнутом Павлом Диаконом[163]163
  Lib. I, c. 24.


[Закрыть], видимо, из старинных героических песен. Лангобарды приглашены на пир к Турисинду, королю гепидов. Когда король громко скорбит о павшем в битве с лангобардами сыне своем Турисмоде, встает второй его сын и начинает задирать обидами (iniuriis lacessere coepit) лангобардов. Он называет их белоногими кобылами, добавляя, что от них еще и воняет. На что ему один из лангобардов ответствует: ступай, мол, на поле Асфелд и наверняка там узнаешь, как храбро умеют лягаться те, кого зовешь ты кобылами, – там, где кости твоего брата по лугу разбросаны, словно кости поганой клячи. Король удерживает бранящихся от рукоприкладства, и «на этом радостно приводят они пир к завершению» («laetis animis convivium peragunt»). Это последнее замечание самым явственным образом показывает игровой характер оскорбительного словесного поединка. Древнескандинавская литература знает этот обычай в особой форме mannjafnaðr, то есть тяжба мужей. Наравне с состязанием в даче обетов он относится к празднику зимнего солнцестояния. Подробно разработанный образчик его дается в саге об Орваре Одде[164]164
  Древние исландцы подразделяли саги на родовые и королевские, где повествовалось об относительно недавних событиях, саги о древних временах, то есть мифологические, хотя их достоверность не ставилась рассказывающими и слушателями под сомнение, и так называемые лживые саги, то есть осознанный вымысел. Сага об Орварде (Орваре) Одде относится к лживым сагам и отличается сказочным характером.
  ^26* Сюжет эддической Песни о Харбарде заключается в следующем. Бог Тор подходит к проливу и видит на противоположной стороне перевозчика. Тор просит перевезти его, но перевозчик, назвавший себя Харбард, то есть Седая борода (из контекста следует, что это древнескандинавский верховный бог Óдин, но явно он не называется), отказывается и начинает осыпать Тора бранью, тот отвечает ему тем же. Песнь (как и некоторые другие эддические песни, например Перебранка Локи, – см. ниже) относится к жанру песен-перебранок.


[Закрыть]. Он оказывается неузнанным при чужом королевском дворе и ставит в заклад свою голову, что выпьет больше, чем двое королевских вассалов. При появлении очередного рога с вином, который соперники передают из рук в руки, они кичатся своими ратными подвигами, в коих не участвовали другие, ибо с женщинами своими сидели у очага в постыдном покое[165]165
  Edda I. Thule, I, 1928, № 29; ср.: X, pp. 298, 313.


[Закрыть]. Иной раз это и сами два короля, в хвастливых речах пытающиеся превысить друг друга. Одна из песней Эдды, Hárbarðsljóð [Песнь о Харбарде], сталкивает в таком поединке Óдина и Тора[166]166
  Ibid., II, № 9.


[Закрыть]. В тот же ряд попадают и бранные речи Локи, названные Lokasenna [Перебранка Локи][167]167
  Ibid., II, № 8.


[Закрыть], которые он вел с асами во время пирушки[168]168
  В Перебранке Локи некий Эгир наварил огромный котел пива и пригласил богов на пир, где «все должны были соблюдать мир». Злокозненный Локи убивает слугу Эгира, за что его прогоняют, но он возвращается и начинает оскорблять всех богов, обвиняя их в трусости и противоестественных пороках, а богинь – в распутстве. Боги отвечают ему тем же и в конце концов хватают, связывают и заключают под землю.


[Закрыть]. Сакральный характер этих единоборств следует из ясно выраженного сообщения, что покои, где устроен был пир, это «великое место мира», «griðastaðr mikill», где никто никому не может на слова его ответствовать силой. Хотя все эти примеры представляют собой литературную обработку уходящих в глубокую древность мотивов, их сакральное основание проступает слишком отчетливо, чтобы видеть в них всего только опыты поэтического вымысла позднейшей эпохи. Древнеирландские саги о кабане Мак-Дато и Пире Брикрена повествуют о подобных тяжбах мужей[169]169
  Филологи не совсем точно именуют сагами так называемые скелы (повести), прозаические, иногда со значительными стихотворными вставками, произведения ирландского эпоса, складывавшиеся в VI–VII вв. и записанные в XII в. Самым обширным является уладский цикл – саги, повествующие о происходившей в век героев (рубеж н. э.) борьбе уладов (жителей королевства Улад на территории нынешнего Ольстера) и коннахтов (жителей королевства Коннахт, ныне исторической области на юго-западе Ирландии). В Повести о кабане Мак-Дато (традиционный русский перевод названия этого произведения) рассказывается, как улады и коннахты отправились к королю лагенов (Лаген – королевство на территории нынешнего Ленстера, исторической области на юго-востоке Ирландии). Мак-Дато просит его отдать им замечательного могучего пса, принадлежавшего королю. Мак-Дато обещает обоим посольствам этого пса и приглашает их на пир. На пиру подают огромного кабана, и тут же возникает спор о том, кто будет делить и раздавать мясо. Сквозной персонаж многих саг – возбудитель раздоров Брикрен предлагает, чтобы это делал славнейший из героев и каждый из собравшихся получил долю согласно его заслугам. Герои начинают хвалиться своими подвигами, другие оспаривают их, перебранка превращается в побоище, Мак-Дато, про себя уже решивший отдать пса тем, к кому захочет пойти сам пес, отпускает его, пес берет сторону уладов, и те побеждают коннахтов, но пес гибнет от руки возницы короля коннахтов.


[Закрыть]. Де Фриз полагает, что в основе mannjafnaðr, несомненно, лежат религиозные представления[170]170
  Altgerm. Religionsgesch., II, S. 153.


[Закрыть]. Какую весомость придавали такого рода обидам, можно видеть из случая с Харальдом Гормссоном, который всего лишь за одну охульную песнь в отместку хочет выступить против Исландии[171]171
  В Саге об Олафе Трюгвассоне, содержащейся в сборнике исландских саг Heimskringla [Круг земной] о конунгах (королях) Норвегии (Олаф Трюгвассон, 964–999/1000, конунг ок. 995 г.), составленном в XIII в. исландцем Снорри Стурлуссоном, приводится рассказ о том, как исландский корабль потерпел кораблекрушение у берегов Дании и слуга датского конунга Харальда Гормссона по имени Биргер захватил груз. Тогда исландцы приняли на собрании всех полноправных жителей острова (альтинге) закон, по которому за общий счет всех исландцев была заказана хулительная песнь против Харальда и Биргера. В этой песне Харальд был назван жеребцом, оседлавшим кобылу – Биргера. Взбешенный Харальд отправился в поход на Исландию, но духи-покровители острова не дали высадиться датскому войску, и конунг отплыл со своим флотом восвояси. Следует отметить, что гнев Харальда был вызван не только оскорблением: по скандинавским поверьям, хулительная песнь обладала вредоносной магической силой (а похвальная – благодетельной), и конунг верил в то, что у него действительно могли появиться вызванные колдовством гомосексуальные наклонности, абсолютно недопустимые с точки зрения древнескандинавской этики.


[Закрыть].

В древнеанглийском эпосе Беовульф Унферт вызывает героя перед придворными датского короля перечислить все свои прежние подвиги[172]172
  Беовульф – англосаксонская героическая эпическая поэма, сложившаяся в конце VII или начале VIII в.; единственная рукопись датируется приблизительно 1000 г. Любопытно, что действие происходит в Скандинавии, и Англия даже не упоминается. В начале поэмы Беовульф, молодой вождь из народа гаутов (кто такие гауты Беовульфа, остается спорным – то ли жители острова Готланд, то ли юты Ютландского полуострова, называются и другие народы), прибывает ко двору короля данов, дабы победить чудовище, опустошавшее в течение двенадцати лет его дворец. Там некий Унферт (его имя означает подстрекатель) подзадоривает Беовульфа, упоминая о его поражениях, на что юный герой разражается длинной речью с рассказом о своих подвигах.
  ^31* Эпизод из анонимной французской ироикомической поэмы XII в. Le voyage de Charlemagne à Jérusalem et à Constantinople [Путешествие Карла Великого в Иерусалим и Константинополь]. Император франков Карл Великий и его двенадцать пэров, возвращаясь из паломничества в Святую землю, прибывают в Константинополь. После роскошного пира, заданного императором Константинопольским Гугоном, они отправляются в спальные покои, где и начинают похваляться. Пример подает сам Карл, обещая разрубить пополам самого сильного из воинов Гугона, даже если тот будет облачен в двойные доспехи. Затем следует похвальба Роланда, затем – других паладинов. Последним выступает друг Роланда Оливье, оба они – персонажи знаменитой La Chanson de Roland [Песни о Роланде] (1075/1110 гг.). Оливье вспоминает, как некогда Геркулес прибыл к одному царю, у которого было пятьдесят дочерей-девственниц, и за одну ночь овладел ими всеми, и похваляется проделать то же самое (то есть овладеть пятьдесят раз), правда лишь с одной – дочерью Гугона принцессой Еленой и, разумеется, при условии законного брака с нею. Гугон подслушивает похвальбу и, явившись к Карлу и его приближенным, обещает отрубить голову тому, кто не выполнит свое обещание. Но франки возносят молитву Богу (кроме Оливье, который сомневается, можно ли обратиться ко Всевышнему за помощью в столь галантном деле) и (включая Оливье) свершают заявленные подвиги.


[Закрыть]. В древнегерманских языках для такого направленного друг против друга церемониального хвастовства, самовосхваления и поношения, – то ли как вступления к вооруженному поединку, то ли как сопровождения вооруженной игры, а то и как элемента празднества или пира, – имелось особое слово, а именно gelp, или gelpan. Первое из них, существительное, в древнеанглийском имело значения: слава, тщеславие, выставление напоказ, высокомерие, бахвальство, надменность; в средневерхненемецком – похвальба, крики, глумление, насмешки. Английский словарь для yelp [визг, взвизгивать], применяемого теперь в большинстве случаев только по отношению к собакам, также приводит и помеченные как «устаревшие» глагольные значения to applaud [рукоплескать], to praise [восхвалять], а для существительного – значения boasting [хвастовство], vain glory [пустая слава][173]173
  Пример такого рода gilp-cwida [хвастливой песни] XI в. мы находим в: Gesta Herwardi, ed. Duffus Hardi & C. T. Martin (как приложение к Geffrei Gaimar. L’estoire des Engleis), Rolls Series, 1888, I, p. 345.


[Закрыть]. Германским gelp, gelpan в старофранцузском соответствуют gab, gaber, неясные по происхождению. Gab означает шутку, насмешку, издевку, особенно как преддверие вооруженного столкновения, но не исключается и во время застолья. Gaber – это подлинное искусство. Карл Великий и дюжина его пэров после трапезы у императора Константинополя отправляются каждый на свое ложе в отведенном для них покое, где, по слову своего господина, и начинают gaber, прежде чем отойти ко сну. Пример подает сам король, потом приходит черед Роланду, который охотно включается в состязание. «Пусть король Гугон, – говорит он, – даст мне свой рог, и выйду тогда я за городскую стену и задую с такою силой, что тотчас же врата все с петель сорвутся. А ежели и король сам ко мне подступит, так заверчу его, что лишится он своей горностаевой мантии, а усы его вспыхнут»[174]174
  Le Pèlerinage de Charlemagne (XI в.), ed. E. Koschwitz. Paris, 1925, vs. 471–481.


[Закрыть].

Стихотворная хроника Жоффруа Гэмара времен английского короля Вильгельма Рыжего изображает его незадолго до рокового выстрела из лука в Нью-Форесте, стоившего ему жизни, вовлеченным в хвастливый спор с Уолтером Тирелом, который станет его убийцей[175]175
  Michel F. Chroniques Anglo-Normandes, I, p. 52; ср. также: Wace. Roman de Rou, vs. 15038 sq.; William of Malmesbury, IV, 320.


[Закрыть]. Насколько можно судить, эта условная форма поношения и бахвальства позже, при проведении турниров, стала обязанностью герольдов. Они славят бранные подвиги участников турнира от своей партии, восхваляют их предков, порою подвергают осмеянию дам и в ответ сами встречают презрение как бродяги и горлопаны[176]176
  Tournoi de Chauvency, ed. M. Delbouille, vs. 540, 1093–1158, etc.; Le Dit des herauts. Romania, XLIII, p. 218 ss.


[Закрыть]. В XVI в. gaber еще существует как групповая игра, каковою она в основе своей всегда и являлась. Герцог Анжуйский, как полагают, нашел упоминание об этой игре в Амадисе Галльском и решил поиграть в нее со своими придворными. Бюсси д’Амбуаз по необходимости принуждает себя выслушать герцога. Точно так же как в перебранке Локи в палате Эгира, правило гласит, что все участники здесь должны быть равны и ни одно слово не должно быть воспринято как обида. Тем не менее игра становится поводом для низкой интриги, с помощью которой герцог Анжуйский подталкивает своего противника к гибели[177]177
  Varillas A. de. Histoire de Henry III. Paris, 1694, I, p. 574; это место частично воспроизводится в: Godefroy. Dictionnaire, s. v. gaber, p. 197, 3.


[Закрыть].

Идея состязания как важнейшего элемента общественной жизни издавна неотделима от нашего представления о культуре Эллады. Задолго до того, как социология и этнология стали уделять внимание необычайному значению агонального фактора вообще, само слово агональный было образовано Якобом Буркхардтом, а понятие это описано им в качестве одного из характерных признаков греческой культуры. Буркхардт, однако, не ведал общей социологической основы этого явления. Он полагал, что его следует принимать как специфически эллинскую черту и что воздействие его исчерпывается определенным периодом истории греческой культуры. В развитии эллина как типа, по Буркхардту, за человеком героическим следует «der koloniale und agonale Mensch» [ «человек колониальный и агональный»], за которым, в свою очередь, – человек V, а затем и IV в., вплоть до Александра и, наконец, человека эллинистического[178]178
  Griechische Kulturgeschichte, herausgegeben von Rudolf Marx, III.


[Закрыть]. Колониальный и агональный период, по его мнению, охватывает, таким образом, именно VI в. до н. э.[179]179
  Современная периодизация истории Древней Греции несколько отличается от принятой ранее. Древнейший период (III тысячелетие – XV в. до н. э.) – эгейский, эпоха гегемонии ранних государств на острове Крит и на Кикладских островах в Эгейском море; следующий (XV–XII вв. до н. э.) – ахейский, расцвет городов-государств в Ахайе, в Южной Греции, эпоха, в которую произошла в конце XIII в. до н. э. Троянская война; не имеющий общепринятого наименования период XI–IX вв. до н. э. после вторжения с севера Балканского полуострова греческих дорийских племен и упадка ахейских царств, культурного регресса, исчезновения письменности и т. п.; эпоха Великой колонизации (VIII–VI вв. до н. э.) – время, когда мелкие греческие полисы – свободные города-государства, задыхающиеся на малоплодородной почве Эллады и не имевшие сил для завоеваний, основывали для переселения избыточного населения колонии по Средиземноморью и Причерноморью; классический период (V – первая половина IV в. до н. э.), время расцвета греческой культуры; наконец, эллинистический период (середина IV–II вв. до н. э.) – от начала завоеваний Александра Македонского, когда греческая культура распространилась по Ближнему Востоку, Средней Азии и Северной Африке, вступая в сложное взаимодействие с местными цивилизациями, до римского завоевания. В конце XIX – начале XX в. весь период до VIII в. до н. э. назывался героическим, а VIII–VI вв. до н. э. – архаическим; иногда объединяли и эти периоды.


[Закрыть]. Эти представления Буркхардта находили последователей и в самое недавнее время[180]180
  Schaefer H. Staatsform und Politik. 1932; Ehrenberg V. Ost und West. Studien zur geschichtlichen Problematik der Antike. Schriften der Phil. Fak. d. deutschen Univ. Prag, Bd. 15, 1935.


[Закрыть]. Буркхардт das Agonale [агональное] называл «Triebkraft, die kein anderes Volk kennt» [ «движущей силой, не известной никакому другому народу»][181]181
  Griech. Kulturgesch., III, S. 68.


[Закрыть]. Внушительный труд, возникший первоначально в виде лекционного курса и вышедший затем, уже после смерти автора, под названием Griechische Kulturgeschichte [История греческой культуры], относится к восьмидесятым годам, когда еще никакая общая социология не обрабатывала этнографических данных, да и сами они были известны весьма неполно. Кажется странным, что Эренберг еще совсем недавно способен был принять эту точку зрения. Он также считает принцип агональности специфически греческим. «Dem Orient blieb es fremd und feindlich» [ «Востоку оставался он чужд и враждебен»]; «vergeblich wird man in der Bibel nach agonalem Kampfe suchen» [ «напрасно было бы искать в Библии примеры агональной борьбы»][182]182
  Loc. cit., SS. 93, 94, 90.


[Закрыть]. На предыдущих страницах уже достаточно часто упоминалось в связи с этим о Дальнем Востоке, об Индии Махабхараты, о мире первобытных народов, чтобы все еще нужно было опровергать суждения, подобные этому. Одно из самых ярких доказательств связи игры с агональной борьбой мы обнаружили именно в Ветхом Завете[183]183
  См. выше, с. 37.


[Закрыть]. Буркхардт признавал, что состязания встречаются также у варваров и у первобытных народов, но не придавал этому большого значения[184]184
  Loc. cit., III, S. 68.


[Закрыть]. Эренберг идет в этом отношении еще дальше: правда, он называет агональное «eine allgemeine menschliche Eigenschaft, als solche aber historisch uninteressant und bedeutungslos» [ «общечеловеческим свойством, как таковое, однако, исторически неинтересным и лишенным значения»]! Состязание ради священной или магической цели он вообще не рассматривает и выступает против «folkloristische» [ «фольклористского»] обращения с данными эллинской культуры[185]185
  Loc. cit., SS. 65, 219.


[Закрыть]. Побуждение к состязанию, по Эренбергу, «kaum irgendwo sozial und überpersönlich bestimmende Kraft geworden»[186]186
  Ibid., S. 217.


[Закрыть] [ «едва ли где-нибудь стало социально и сверхличностно определяющей силой»]. Лишь впоследствии он замечает по крайней мере исландские параллели и выражает готовность и за ними признать некоторое значение[187]187
  Ibid., S. 69, 218.


[Закрыть].