Текст книги "Венский бал"

Инженер
Пленка 2

Когда я познакомился с Нижайшим, его звали Джоу. Я как раз закончил учебу и начал работать чертежником в одной строительной фирме. Моим объектом стал дом старинной постройки, где мы проводили санацию, он находился в четвертом муниципальном районе Вены, на Шенбурггассе. Край улицы был занят тремя нагроможденными друг на друга строительными контейнерами. Два из них почернели во время недавнего пожара, и в тот момент, когда я приступил к работе, их как раз ремонтировали. А третий выделялся своими нетронутыми красными гранями, на одной из которых, помимо фирменного знака, было отпечатано полное название фирмы. Тут помещалось мое мини-бюро в виде письменного стола, правую половину которого занимал строй чертежных досок; компьютера со сканером и принтером; телефона, спаренного с факсом; фотокопировальной установки; холодильника с кофеваркой и тарелками на крышке; нескольких стульев и шкафчика с документацией. Был, конечно, и радиоприемник. Позднее я дополнил свой инвентарь маленьким телевизором. Тут мне пришлось подключиться к распределительной коробке кабельного телевидения в подъезде дома. На стене висел большой календарный план, на котором делал пометки архитектор, время от времени заходивший ко мне. Рядом с контейнерами стоял мощный подъемный кран. Бывали дни, когда работы наваливалось так много, что мне приходилось засиживаться в контейнере до полуночи.

Квартиры старого доходного дома выставлялись на продажу уже с новой планировкой. Большинство из них пользовалось спросом. Покупатели приходили ко мне. Я угощал их кофе, знакомил с планами, а затем и с ходом работ на стройплощадке. Всем хотелось иметь квартиры с мансардами и террасами на плоской крыше. Но они были проданы еще до того, как я приступил к работе. Цены были такие высокие, что семье с двумя средними годовыми доходами не имело смысла беспокоиться. Настоящая моя работа начиналась лишь тогда, когда клиенты были готовы купить какую-то квартиру, но при условии некоторых изменений по строительной части. Я с понимающим видом выслушивал их пожелания, пытаясь выяснить при этом, насколько они разбираются в технических проблемах. Прежде всего в том, что касалось значительной переделки, которая могла бы повредить еще не проданной соседней квартире. Мне приходилось сочинять технические и юридические контраргументы по всем пунктам бесконечного перечня муниципально-жилищных законов и всякого рода предписаний пожарно-полицейских властей, и это звучало так убедительно, что клиенты дивились уже не своеобразию здания, а оригинальности собственных пожеланий и еще больше увлекались своей затеей. Когда мы достигали полного согласия, я звонил в управление фирмы и предупреждал: «Готовьте холодное шампанское. Господа такие-то идут подписывать договор».

Вот тут, к сожалению, надо было действительно потрудиться, и порой до глубокой ночи, поскольку утром архитектор изъявлял желание посмотреть планы реконструкции. Выпадали дни, когда мне вообще нечего было делать. Но я торчал на рабочем месте, так как мне могли позвонить в любой момент, даже в обеденный перерыв. Я просил шефа выдать мне мобильник, но ему, видите ли, было важно, чтобы я безотлучно сидел в своей коробке. Телефон здесь издавал такие пронзительные трели, что их было слышно не только на улице, но даже у «Райнера» – в кафе по соседству. Вы смотрели фильм «Однажды в Америке» Серджо Леоне? Там тоже телефон сверлит барабанные перепонки. Роберт Де Ниро, прибалдев от опиума, лежит в какой-то наркодыре, сил нет подняться, а телефонный звон достает его. В кафе «Райнер» – это в общем-то даже не кафе, а забегаловка-эспрессо – я тогда считался завсегдатаем. Чаще всего сидел один за своим столиком и читал газеты или смотрел по телевизору спортивные передачи. Шеф играл в карты и нагружался пивом из маленьких бокалов. Возле стойки визжал и ухал игровой автомат. В обеденное время помещение наполнялось клерками из ближайших офисов. Они говорили на любимые темы – спорт, автомобили, программы телевидения – и костерили иноземцев. Юп Бэренталь вызывал всеобщее восхищение. Но трудно было поверить, что они будут голосовать за него. Они были просто пустобрехами. Смелости им хватало только на то, чтобы шлепнуть по заднице кельнершу-словачку, чьи недокуренные сигареты обычно дотлевали в пепельнице. Когда со стройплощадки доносился заполошный сигнал, я вскакивал и бежал во все лопатки. Я успевал подскочить к телефону не позднее, чем он издавал пятую трель. Сначала я думал, что распоряжение, которым я был привязан к рабочему месту, как-то связано с еще не проданными квартирами. Но вскоре до меня дошло.

На этой стройплощадке, если не считать Бригадира, крановщика, меня да кое-каких мастеров, приглашенных для специальных работ, мантулили сплошь иностранцы – славяне всех разновидностей и несколько турок. Воздух густел от крепких выражений. «Дубина!», «Дерьмо собачье!», «Недоделок!», «Чмо черножопое!» – эта пластинка играла почти беспрерывно. Самое интересное, что иные из вышеназванных отвечали на это, не прибегая к более сильным формулировкам. Вероятно, они выражались на родных языках, которых мы не знали. Бригадира они называли капо. Ему было лет двадцать пять. Благодаря своей очень короткой стрижке он, возможно, и впрямь выглядел так, как представляют себе капо. Он носил строительную каску белого цвета, рабочие ходили в желтых. Мне тоже выдали белую. Но я к ней ни разу не притрагивался с тех пор, как повесил на крюк у двери.

Однажды во время разборки каркаса одному рабочему упала на ступню тяжелая скоба. И он выругался на ломаном немецком: «Черт побирай проклятую работу!» Это вошло в наш лексикон. Когда поутру я спрашивал крановщика: «Как дела?», он отвечал: «Черт побирай проклятую работу!»

Иногда ко мне в контейнер заглядывал Бригадир – выпить кофе или пивка или подымить сигаретой. Как-то он сказал: «Скоро всю эту сволочь выкурят!»

Я не понял, что он имел в виду. Сначала он говорил все больше намеками, но вскоре проникся ко мне доверием, и впервые было произнесено имя Джоу.

Нижайший работал на этой стройке подсобником. Большинство иностранцев трудилось нелегально, без соответствующего оформления. Но они объединились и стали давить на шефа фирмы. Дело зашло так далеко, что они начали указывать, кого брать на работу. Среди них было несколько не очень молодых боснийцев и черногорцев, которые уже не один год пахали на фирму. Постепенно они перетащили к себе друзей и родственников. Джоу открыто возмущался этим, но ничего не добился.

– Джоу был тут без году неделю, – рассказывал Бригадир. – Сперва я и брать-то его не хотел. Хилый пацан с самокруткой в зубах. Только вчера из гимназии и раньше нигде не работал. Но, как оказалось, сноровист. С лету соображал, как и что, стоило ему только посмотреть, как дело делается. С тех пор как он здесь, парни стали работать по уму и шустрее. Мне уже не надо было наверх лазить. Объяснишь ему, что требуется, и можешь быть спокоен, уж он проследит. Он не драл глотку, не тратил нервы, а холодно так отчеканивал свои команды. Если кто-то ему перечил, он запускал в него тяжелой рукавицей. Однажды возникла стычка. Джоу заехал одному боснийцу лопатой по физиономии. А после они его отметелили. Их два брата было. Но напали не сразу, а выждали, пока я спущусь вниз, – надо было выпустить бетономешалку. Когда поднялся обратно, Джоу лежал скорчившись возле укосины опалубки.

Я спросил, не кричал ли Джоу, когда его били.

– Джоу никогда не кричал. И уж тем более в тот раз, чтобы не доставлять им удовольствия.

Я встал рядом на колени. «Что случилось?» – спрашиваю. Он говорит: «Все о'кей». Потом встает, из носа кровь хлещет, смотрю: идет, пошатываясь, к лестнице. Но очень скоро он вернулся с железным прутом в руке. Я был уверен, что он их прикончит. «Бегите отсюда, – кричу, – что есть духу, и чтоб больше вас здесь не видели!»

Бригадир закурил еще одну сигарету и достал пицц ил холодильника.

Джоу – потрясный парень, – сказал он. – Младше нас тех, но умен, как змий. И знает, чего хочет.

– Его уволили? – спросил я.

– Когда решили взять двух новых, Джоу пошел к начальству фирмы и заявил: «Я требую, чтобы взяли двух своих, коренной национальности!» Его выставили за дверь. На следующий день в бригаде появились два нелегала. Они жили в черных контейнерах. Джоу сказал, чтобы они убирались, что он не потерпит их присутствия. Но они остались. И однажды вечером он пришел с друзьями и подпалил обе будки. Его уволили. Твоему предшественнику тоже досталось жару. Он попросился на другую стройплощадку. Боялся, что Джоу вернется отомстить за расчет. Тут, конечно, поувольняли и всех нелегалов: босс испугался расследования. Четыре дня здесь аукались только те, у кого была прописка, – всего несколько человек. А потом – новый наплыв чужеземцев.

– А теперь-то они прописаны?

Бригадир только посмеялся и протянул мне бутылку с пивом:

– На-ка, глотни, придурок. У шефа есть свой человек в инспекции по трудоустройству, уж он-то догадается позвонить до того, как контроль нагрянет. Поэтому тебе и надо сидеть у телефона. Усек? Чтобы вся сволочь успела смыться.

Бригадир и крановщик корешились. Вместе ходили обедать или наведывались ко мне в контейнер, чтобы перекусить тем, что принесли с собой. Бригадир выпивал не меньше двух бутылок пива. Крановщик с вечно взъерошенными сальными волосами выглядел так, будто гудел всю ночь напролет, и пил только минералку.

– Только не на работе, – говорил он. – Меня из-за этого дела чуть не выперли.

Постепенно я сошелся и с ним. Он был довольно широкотазым, с отвислым животом, хотя на самом деле вовсе не толстым. Тем не менее Бригадир звал его Пузырем. Из разговоров я понял, что выходные он обычно проводил вместе с Бригадиром где-то за городом. То, что они связаны каким-то делом, которое не стоит предавать огласке, мне стало ясно в тот день, когда Бригадир вскинул руку с бутылкой и возгласил: «Хайль Гитлер». А крановщик в ответ произнес то же самое с таким видом, будто для них это дело привычное. Но чем чаще повторялось «Хайль Гитлер», тем меньше значения я этому придавал. К тому же они тогда никак не комментировали свое заздравное приветствие.

Первые месяцы моей службы были довольно однообразной бодягой. Я навязывал людям квартиры, чертил планы, регулярно наведывался в кафе «Райнер», смотрел телевизор и забавлялся компьютером. В нем имелся огромный жесткий диск, занятый большей частью играми, в том числе «Полетным тренажером», – а это лучшее, что было тогда в продаже. Основная часть игр перешла ко мне от моего предшественника. Мало-помалу я пополнял ее новыми копиями. Совершая свои виртуальные полеты, я слышал шум стройки. Солидное гудение грузовиков, когда они пятились, чтобы вывалить содержимое бетономешалок, писк гидравлики, стук молотков по стальной арматуре, по скобам и дереву опалубки, визг дисковой пилы, завывания «болгарки», словесная перестрелка строителей и яростное рявканье Бригадира. Однажды я слышал, как он орал в приступе настоящего бешенства: «Скоро я пристрелю тебя, пес облезлый! Пристрелю! Как кабысдоха! Щелк-щелк – и точка!»

Я пустил свой самолет в штопор и выскочил из будки. Бригадир держал в руках ножницы для резки металла, он стоял в позе автоматчика. У старого боснийца, которого беспрекословно слушались земляки, отвисла челюсть. Несколько человек встали у него за спиной. Тут он обрел дар речи и сказал:

– Ты хочешь войны, капо. Будет тебе война.

– Да, я хочу войны! – крикнул Бригадир и бросил ножницы под ноги боснийцу. Уходя, он обернулся и пригрозил: – Если еще раз обкорнаешь пруток короче, чем надо, будешь снова руками вертеть мешалку.

Старик босниец скинул с головы каску. Бригадир вместе со мной проследовал в контейнер. Достал из холодильника бутылку пива.

– Грязный сброд, – сказал Бригадир. – Жду не дождусь, когда мы их снова прогоним за Караванкен.

Он с такой силой вдарил ногой по стене, что закачались подвешенные на крючке лампы аварийного освещения. Я еще никогда не видел его в таком состоянии. Он присел и вылил пиво себе в глотку. Поставив на стол пустую бутылку, снова разразился бранью и наконец сказал:

– Джоу был прав. Их надо выкуривать до тех пор, пока снова не возьмут наших.

В этот момент подъехала машина с бетоном, и ему пришлось выйти из будки. Вернувшись, он положил руку мне на плечо:

– Ты нормальный парень. На выходные поезжай с нами за город.

Дядя Бригадира владел запущенной усадьбой близ Раппоттенштайна. Она состояла из четырехугольного здания с дырявой кровлей и поляны вокруг. Землю, принадлежавшую раньше хозяевам имения, раскупили окрестные крестьяне. Дядя Бригадира, работавший мастером на венских муниципальных предприятиях, не находил применения этой недвижимости. Он хотел было обустроить свое загородное жилье, но у него не хватило денег на санацию большого дома. Все, что здесь хоть как-то годилось для обихода, было выдрано из списанных трамваев. Кухонная полка смонтирована из поручней. Половники и пестик для пюре висели на скобе, за которую некогда держались пассажиры. Маленькая спальня смотрела во двор окном старого венского трамвая. Чтобы открыть окно, надо было потянуть за ветхий кожаный ремень. Тогда оно опускалось в недра деревянной обшивки, а ремень можно было фиксировать в нескольких позициях при помощи железного штырька.

Крановщик, которого я вскоре тоже стал называть Пузырем, и Бригадир заехали за мной на машине. Через два часа мы остановились перед широкими воротами усадьбы. Собственно говоря, сюда только на машине и можно было добраться. Если ехать почтовым автобусом, на дорогу ушло бы часа четыре, а потом пришлось бы пару километров топать пешком. Меня познакомили с двумя парнями, которых еще по дороге отрекомендовали как Сачка и Профессора. Они вышли нам навстречу с пивными бутылками в руках и начали тыкать в грудь кулаками Бригадира и крановщика. Из бутылок полетели брызги. Сачок и Профессор сказали, что рады со мной познакомиться и много обо мне слышали. Кто-то из них сунул мне в руку бутылку. «До дна», – сказал один, а другой пояснил: «Наш традиционный глоток в знак приветствия». Пришлось последовать примеру Бригадира и крановщика, хотя они-то давно наловчились осушать бутылку одним махом. Перед второй бутылкой я спасовал. Сачок и Профессор отнеслись к этому снисходительно. Поскольку оба были безработными, они часто оставались в усадьбе на всю неделю. И тут вели себя как настоящие хозяева, которые знают, где что лежит. Первый, в прошлом – квалифицированный печатник, был уволен, несмотря на почти десятилетний стаж работы. Своей фамилии – Зак – он и был обязан прозвищем Сачок. Он чинил в доме все, что требовало ремонта, делал покупки и добывал дрова для печи в подвале, который служил тиром. На нем всегда был черный картуз. Про его лысину я в первые дни даже не догадывался. Второй, Профессор, бросил учебу в среднем техническом училище и какое-то время работал в компьютерной фирме. После того как фирма обанкротилась, он уже не смог найти работу. А потом даже искать перестал и целыми днями занимался обустройством своего хайтек-салона.

– Добро пожаловать, – сказал он. – Я покажу вам свои новейшие достижения.

По большому двору, между двумя заброшенными хозяйственными постройками, мы прошли к обветшалому крыльцу жилого дома. Сверху сыпалась штукатурка. Полусгнившая дверь еле держалась на петлях.

Сачок сказал:

– Джоу приедет завтра вместе с остальными.

Я заметил разочарование на лицах моих спутников. Но сам был неожиданно обрадован, ведь Бригадир не говорил, что мне предстоит познакомиться с Джоу.

Пропахший сыростью холл, а потом крайне скудно освещенная комната. Профессор шагнул вперед и крутанул впотьмах пусковую ручку трамвая. И тут вспыхнул свет. Обозначилось пространство очень большого помещения, высота потолка не меньше пяти метров, а стены покрыты обрешеткой из реек – остатками старого трамвайного хозяйства. Поверху сверкающей полосой тянулись сотни допотопных зеркалец заднего вида, они отражали свет прожекторов. Нижний ярус интерьера чем-то напоминал пульт управления атомной электростанции. Вдоль стен замысловатые композиции из каких-то приборов и мониторов, а перед ними – ряды трамвайных и автобусных сидений. Справа – что-то вроде алтаря: задрапированный красной материей стол с двумя высокими светильниками.

На стене висели рядком четыре портрета в рамах. Под ними по соседству с текстом какого-то стихотворения на английском – фото из иллюстрированного журнала, оно крепилось к рейкам канцелярскими кнопками. Над портретами на развернутом бумажном свитке надпись: «Встреча друзей народа». По обоим краям маленькой галереи высились два немецких имперских флага. Мне было знакомо только одно лицо на этом иконостасе – Адольф Гитлер.

Смотрю я и думаю: занесла же нелегкая к нацистам. Если бы на следующий день я не встретился с Нижайшим, меня бы наверняка больше не увидели в Раппоттенштайне. Бригадир объяснил мне, кому принадлежали другие головы. Альфред Розенберг и Рихард Вальтер Дарре.[16]16
  Высшие функционеры и идеологи нацистской партии; первый был с 1941 года министром оккупированных восточных территорий, второй – руководителем имперского сельского хозяйства.


[Закрыть] Третий портрет – фотокопия старого полотна. На нем был изображен Иоахим да Фьоре.[17]17
  Иоахим Флорский (Джоаккино да Фьоре) – итальянский мыслитель XII века, хилиаст, учение которого оказало влияние на народные еретические учения.


[Закрыть] Внизу – фотография молодого человека в бейсболке задом наперед. Это – Стивен Макэлпайн, лидер американского White Workers Union.[18]18
  Союз белых рабочих (англ.).


[Закрыть] Стихотворение, помещенное рядом, написано им:

 
We are everywhere, and we are nowhere.
You fail to see us, but we are here.
We are the predators in your urban jungles.
And our time to strike is fast approaching.[19]19
  Мы везде и нигде.
  Вам не увидеть нас, но мы здесь.
  Мы – хищники в джунглях ваших городов.
  Время удара стремительно близится (англ.).


[Закрыть]
 

– Ты знаешь английский? – спросил я Бригадира.

– Самую малость. Это все нам Джоу разобъяснил.

Перед алтарем стояли полукругом девять мягких стульев-вертушек и нечто вроде конторки, привинченной к полу. Стулья когда-то служили сиденьями для вагоновожатых. Конторка стояла ближе к алтарю.

– Минутку, – сказал Профессор, – сейчас будет суперсенсация.

Он направился к обрубку старого автобуса, точнее, к водительской кабине, ветровое стекло которой состояло из трех больших соединенных мониторов. Я последовал за ним. Он принялся манипулировать какими-то рычагами и кнопками. А потом выжидательно прислушался. Его худосочное лицо было усыпано прыщами.

– Сейчас начнется, – сказал он.

И тут из всех динамиков грянула электронная музыка, и зала бывшего жилого дома превратилась в дискотеку с пестрой рябью мигающих огоньков.

– Это у тебя самая новая композиция? – спросил Пузырь.

– Нет, – сказал Профессор, слегка убавляя громкость. – Позавчера я через людей Макэлпайна надыбал в Вашингтоне одну музыкальную фирму. Последний цифровой хит. Прямая поставка из Америки.

Профессор был гениальным технарем. Хай-тек-салон он оборудовал блоками из своей компьютерной фирмы. После тою как она приказала долго жить, он мог добывать детали у одного из бывших коллег, который устроился в другую фирму. Кое-что ему доставалось даром, а за что-то приходилось платить. Все посвященные вносили ежемесячный денежный вклад на содержание своего убежища под Раппоттенштайном. Но больше всех давал Нижайший. Он взял кредит под залог ожидаемого наследства.

Я всегда думал, что знаю толк в компьютерной технике, но по сравнению с Профессором был просто профаном. Он связал всех нас коммуникативной сетью и научил пользоваться ею. Без его науки мы после пожара на Гюртеле не смогли бы поддерживать скрытый контакт с Нижайшим. Он и Профессор не один месяц в общей сложности просидели за компьютером.

Усадьба оказалась райским прибежищем. До ближайшей деревни было не меньше километра. Откроешь дверь с фасада – и перед тобой всхолмленный ландшафт, усеянный кое-где гранитными глыбами. Но была еще маленькая дверь с тыльной стороны, она выводила на поляну с плодовыми деревьями, а дальше двухсотметровая лесополоса. Поляна и лесок принадлежали усадьбе. Как и дикий газон вокруг дома. Бригадир специально для меня сделал обход владении. Он сказал:

– Кому косить траву и собирать плоды, решается у костра в праздник солнцестояния. На него собираются местные крестьяне. Кто первым перепрыгнет через огонь, получает право весь год пользоваться угодьями. Один чувак, Шорши из Ройтена, явился в робе пожарника. Все загудели. Тогда он скинул робу и в одних трусах и ботинках перемахнул через высоченное пламя. Местами, конечно, обжегся и волосы спалил, но стал героем игрищ.

Я спросил, требуется ли от победителя ответная услуга.

– При чествовании он оплачивает пиво, – сказал Бригадир, – количество бутылок определяется его собственным весом. Бутылки достаются нам. Поэтому прыгать любят в основном пацаны – у них вес меньше. Но до сих пор нам перепадало никак не меньше сотни бутылок.

Этого хватало на два уик-энда, как я потом убедился. Все, чем мы занимались в Раппоттенштайне, можно, пожалуй, выразить в двух словах: пиво и стрельба. Во всяком случае, так было вначале. Но довольно скоро в программе произошли изменения. Хай-тек-салон прямо на глазах выходил на первое место.

Бригадир всегда привозил в багажнике ящик патронов. Их доставал его дядя, который имел разрешение на оружие и был страстным любителем спортивной стрельбы. Подвальный тир смахивал на длинную каменную трубу, проложенную под всем жилым помещением. Она тянулась на добрые три десятка метров. У стены громоздились груды всякого хлама, гнилые бочки из-под молодого вина и какие-то чаны. Один из них был упакован в алюминиевую фольгу – для защиты от сырости. Там прятали оружие. Его было немного. Три вермахтовских карабина, два пистолета, револьвер и пистолет для стрельбы трассирующими пулями, которым мы никогда не пользовались. Вот и весь арсенал. Ни одного пулемета. Патроны мы здесь не хранили. В стрельбе упражнялись каждый раз, когда приезжали в усадьбу, и до тех пор, пока в ящике не оставалось ни одного патрона.

В подвал вела крутая каменная лестница; первое, что можно было разглядеть, – штабель ящиков из-под пива. Пройдешь подальше – увидишь нары, застланные одеялами, тут – исходный рубеж. Справа возле нар – чугунная печь. В подвале холодновато даже летом. В конце каменной трубы – гора битого стекла. Из нее торчал деревянный каркас с бумажными мишенями и полкой для бутылок. Больше всего мы любили стрелять по пивным бутылкам.

В конце концов этот погреб сыграл с нами роковую шутку. После портельского пожара Бригадир, конечно, перевез все оружие к дяде. Но мишени-то и россыпи осколков остались, а стены были сплошь выщерблены пулями. Дядя, понятное дело, в одиночку сотворить такого не мог.

Полиция изъяла и видеозаписи. Их делал Панда. Так его прозвали за круглобокую, как у тряпичного мишки, фигуру и за весь безобидный и умильный вид, так и хотелось почесать его за ухом. С ним я познакомился только на другой день. Он появился вместе с Нижайшим, Файльбёком и Жердью. Жердь и Панда были старыми корешами. Еще со школы. Жердь, длинный и тощий, как нельзя более соответствовавший своему прозвищу, служил кельнером где-то на Марияхильферштрассе. С его лица не сходило страдальческое выражение. Прямо-таки подмывало спросить: что-то с тобой стряслось или чем захворал? Веселел он, только хорошо приняв на грудь.

Панда работал в магазине пластинок, где был еще отдел с видеокассетами. Оттуда он и прихватил «Смертоносный коготь», оттуда мы пополняли запас компакт-дисков. Но большинство видеофильмов он должен был оформлять заказом. Как-никак и ему шли проценты. Смотрели мы главным образом боевики и фильмы ужасов. Звук врубали на полную катушку и ловили дикий кайф. Частенько крутили и порно. Но обязательно с крутизной – такое, чтоб кровь хлестала. Просто траханье, стоны и лизню смотреть было скучно.

После пожара в доме на Гюртеле полиция нашла в Раппоттенштайне и несколько нацистских листовок. Но это не наших рук дело. Мы никогда не печатали листовок. Вопреки порывам Файльбёка. Тот все возмущался: «На что у нас тогда свой печатник?»

Но Нижайший был против. А Сачок приговаривал: «Если бы для печати нужен был печатник, я не остался бы без работы».

Файльбёку не терпелось вербовать людей. Он и по будням выезжал в Раппоттенштайн, все окрестные трактиры обошел. Даже в праздник солнцестояния капал на мозги деревенским парням. Когда он в очередной раз, захлебываясь соплями, начал распространяться о том, как Движение друзей народа (название, между прочим, придумано им) может перерасти в народное движение, Нижайший сказал: «Слова уже никого не убеждают, другое дело – действие».

До своего предательства Файльбёк был хорошим товарищем. Он не мог без сообщника. Но, в сущности, по своему менталитету был своим скорее в группе нацистов, чем среди нас. Да не были мы, черт побери, никакими нацистами! Чего вы хотите – слушать или встревать? Я бы и дня не выдержал в их шобле. Файльбёку было двадцать четыре года, он учился в Экономическом университете. Сначала входил в студенческий союз Национальной партии Юпа Бэренталя. Потом стал называть Бэренталя мозгляком, который за пару голосов на выборах готов предать все свои идеалы. На каком-то из политических сборищ Файльбёк затеял спор с Нижайшим. Так они и сошлись. Их мнения часто не совпадали не столько в принципиальных вещах, сколько в тактических. Файльбёк был политиком. А нами верховодил Нижайший, и приходилось покоряться. Файльбёк поддерживал контакты с нацистской группой. Однажды он расщебетался про одного их функционера, вроде как зальцбургского гауляйтера:

– Вам обязательно надо познакомиться с ним. Он за сорок восемь часов может двадцать левых переделать в правых.

– Сорок восемь часов у нас есть, но нет двадцати левых. Пусть придет и покажет, на что он способен, – сказал Нижайший.

«Гауляйтер» приехал со своим заместителем и целым ворохом пропагандистского материала. Он, видимо, рассчитывал на нас как на распространителей. Начал, что называется, с места в карьер. Мы вышли им навстречу с бутылками пива. Они вскинули руки и возгласили: «Хайль Гитлер!» Нижайший сунул им в руки по бутылке и сказал: «Хайль Гитлер у нас – то же, что ваше здоровье».

Файльбёк не знал, куда глаза девать. Он начал объяснять, что мы имеем в виду то же самое, только без жеста.

Хай-тек-салон впечатлил наших гостей. Об Иоахиме Флорском они, конечно, понятия не имели. Нижайший сказал:

– Не знаю, на чем вы строите ваши традиции. Мы-то стремимся к Третьему рейху, который называют и тысячелетним. А отца этой идеи зовут Иоахимом Флорским.

– Но у него крест в руке, – заметил «гауляйтер», – он же поп.

– И еще какой, – приняв добродушный вид, пояснил Нижайший. – Настоятель монастыря в Калабрии. А крест – не свастика, тут другие традиции.

Гости кивнули. Но вряд ли их удалось убедить. Стрелять, однако, они умели. Да и в питии не уступали нам. Когда все уже прилично захорошели, лед, похоже, тронулся. Они рассказывали о своих сходках в Дании, где собирались фюреры из всех стран. Профессор произвел на гостей впечатление рассказами про свои компьютерные контакты с Америкой. Нацисты тоже имели дело с компьютером, но их системе было далеко до нашей. Они распространялись о своих спонсорах из Франции, Испании, Германии и Австрии. Скорее всего, пытались выудить у нас информацию про наши источники. Жердь сказал: «За все платим сами». И зашелся таким долгим смехом, что Файльбёк счел своим долгом пояснить, что Нижайший ожидает наследства.

В тот вечер они заводили разговор про концлагеря. Оба с порога отвергали мысль о том, что евреев травили в газовых камерах. Услышав это, Нижайший встал и заявил:

– Вы – одноклеточные кретины. Не хочу иметь с вами дела.

Он ушел в свою комнату – в ту, что с трамвайными окнами. Файльбёк старался все уладить. Но и позаботился о том, чтобы нацисты с утра пораньше подались восвояси.

Женщины?… Ну, во времена Друзей народа они для нас что-то значили, правда не ахти что. А позднее, когда мы стали Непримиримыми, они уже не играли никакой роли. На этот счет после возвращения Нижайшего был строгий уговор. Если бы кто-то отступил от него, ему бы не поздоровилось. А в Раппоттенштайне кое-кто из нас вожжался с девицами. Правда, их не полагалось приводить на наши собрания. Из-за этого связи с партнершами постоянно разрывались. Оставишь их пару раз не у дел, да еще без внятного объяснения, потом ищи ветра в поле. Было только одно исключение – Анка Ноймайер. Из Пеендорфа. Сачок снял ее на дискотеке в Яринге. Есть такое местечко, километрах в десяти от усадьбы. Сачок отрекомендовал ее так:

– Анка хоть и слабоумная, но затрахать ее целого взвода не хватит.

Пузырь сказал:

– Ну и тащи ее сюда!

Нижайший согласился, но при условии: в хай-тек-салон ей доступ закрыт. Мы придумали новую потеху.

Когда Сачок привозил ее, мы всей кодлой шли в подвал, заблаговременно протопленный. Ей давали пострелять и насосаться пива. В трезвом виде она была робкой телкой. Ей было всего лет шестнадцать – семнадцать. Маленькая такая пышечка. Она носила очки с толстыми линзами и стреляла плохо. Во время сеанса стрельбы с пивом Сачок пытался разогреть ее. Он заходил сзади и начинал лапать, тискал ей груди и запускал руку между ног. После двух бутылок у нее отказывали тормоза. Сачок снимал с нее очки, потом одежду и валил Анку на край нар. Упершись коленками в пол, он приступал к делу. А кто-нибудь из нас дозаряжал пистолеты и держал их наготове. Во время акта Анка блажила и дергала головой. Сачок все время приговаривал заклинание из одного порнофильма: «Сучка горячая, драть тебя начали» – и что-то еще в этом роде. Когда его припирало, он брал в руку пистолет, выпрастывал член и при каждом выбросе семени стрелял по бутылке. Мы смотрели на член и хором вели счет. Потом кто-то сменял Сачка. Некоторые предпочитали пользовать Анку сзади. Она никогда не кочевряжилась и к последнему раунду просто тонула в сперме. В этой игре принимали участие все, кроме Нижайшего. Он только наблюдал и фиксировал количество расстрелянных бутылок. Кое-кто был бы не прочь обогатить аттракцион новыми трюками. Однажды Пузырь начал лапать Анку за груди, в то время как она была оседлана кем-то другим. «Убери руки!» – тут лее одернул его Нижайший.

Тот, кто в моменты оргазма сбивал наибольшее количество бутылок, в качестве награды получал право забрать Анку в комнату. Не могу понять, как это вообще удавалось, так как сам я, кончая, стрелял плохо. По утрам Анку всю корежило. От завтрака она отказывалась, просила, чтобы ее домой отвезли. Тут с ней нянчился Сачок. Но через какое-то время она появлялась снова. Всего она у нас побывала раз семь или восемь. А потом вдруг пропала. Даже Сачок не мог ее разыскать. Мать Анки была алкоголичкой, жила на социальное пособие. Про дочь она ничего не знала. Вообще-то Анка помогала продавать овощи какому-то разъездному торговцу. Возможно, с ним и смылась куда-то.