Текст книги "Венский бал"

Испытание

Мне никогда не пришло бы в голову переселиться в Вену. Воспоминания отца черными мазками ложились на серые имперские фасады этого города. Учителя, лупившие детей указками по пальцам; полицейские, стрелявшие в рабочих; студенты-мордовороты, изгонявшие из университета евреев; социалисты, которые вечером репетировали на тайных собраниях акции сопротивления, а на следующий день со свастиками на лацканах спешили присягнуть Гитлеру. Современной Вены я не знал. И хотя у меня была кое-какая информация о здешних политических реалиях, но редко когда возникало искушение сделать об этом репортаж. Австрия могла заинтересовать нас лишь в тех случаях, когда Бруно Крайский,[20]20
  В 1960 – 1970-е гг. – министр иностранных дел и канцлер Австрии.


[Закрыть] осанистый мужчина с многозначительно оттопыренным мизинцем, начинал вмешиваться в международные дела. Я показал его в репортаже о палестинском конфликте, когда он, к ужасу многих англичан, заключил в объятия Арафата. Тогдашний секретарь лондонского бюро Социалистического интернационала был австрийским краснобаем. На одном брифинге я спросил его с подначкой: правда, что австрийское правительство вновь стало якшаться с гангстерами? Он пропел дифирамб серьезным намерениям и высокой культуре Крайского, приведя уйму аргументов, из которых наиболее примечателен такой: ему Крайский дал личное поручение достать шелковое исподнее английского производства. Я, разумеется, не мог воспрепятствовать распространению этого анекдота, и вскоре поток информации о Социалистическом интернационале, поступавший в отдел кинодокументалистики Би-би-си, иссяк.

Всерьез австрийскими делами мы занялись лишь после двух террористических актов: целью одного была штаб-квартира Организации стран – экспортеров нефти, второго – венская синагога. В обоих случаях мы использовали кинокадры, предоставленные австрийским телерадио. И Австрия снова исчезла из поля зрения нашей студии. До той поры, когда президентом избрали Курта Вальдхайма. Я, как мог, отбивался от командировки в Вену. Шеф уступил, только когда я сказал: «Не могу я дать объективную информацию о людях, которые, пожав плечами, выдали убийцам моих деда и бабку».

Сотрудница, поехавшая в Вену вместо меня, хоть и знала не больше десятка немецких слов, привезла в Лондон массу интересного материала. Было там и одно интервью с молодыми людьми, которые в знак протеста против Вальдхайма каждый день собирались вокруг какой-то деревянной лошадки. На мертвенно-сером ландшафте моего образа Вены появились живые краски. Еще больше, чем попытки воспротивиться грубой лакировке австрийского прошлого, меня поразил живописный фон этих кадров. Ярко раскрашенные барочные фасады, старинные кофейни в стиле модерн, уличные музыканты, рыночные палатки, обустроенные с южной торговой изобретательностью, а на переднем плане – бурление большого города, поток разноликих людей в самых пестрых одеждах. В репортаже моей коллеги не было и намека на одиозность, которую я всегда связывал с Веной.

Обдумывая предложение ЕТВ, я не стал советоваться с родителями. Я отлично представлял себе, во что бы это вылилось. Отец не преминул бы пригласить меня для беседы в библиотеку. Библиотека была его рабочим кабинетом. Там он великодушно разрешил бы мне закурить и заверил бы, что в конечном счете решать мне самому и он не хочет вмешиваться в мои дела. Он мог бы говорить о финансовой целесообразности и карьерном росте, используя это как отличный повод, чтобы снова рассказать мне о своих наблюдениях и выводах в отношении австрийского менталитета, но, пожалуй, воздержится. Мать, в которой после падения «железного занавеса» вновь пробудилась любовь к отечеству, возможно, предложила бы совместную поездку в Вену, что позволило бы ей увидеть ситуацию изнутри и, чем черт не шутит, навестить родную Прагу. Так или иначе, мне пришлось бы каждый день ожидать звонка от родителей. А отец как бы между прочим, не желая, конечно, влиять на мое решение, потчевал бы меня все новыми воспоминаниями и размышлениями о безднах австрийской души.

Если бы я решил посоветоваться с родителями, то, как мне тогда казалось, все больше отступал бы на задний план наиболее важный для меня вопрос: не повредит ли в конечном счете переход из столь почтенной организации, как Би-би-си, в процветающую частную фирму моей репутации успешного военного репортера. Я предощущал привкус грязного делячества и даже личной продажности, когда думал о том, как прервется репортаж о войне в Югославии и выражение скорбной серьезности сменится любезной улыбкой: «Через несколько минут мы покажем вам кадры с пострадавшей от бомбардировки деревней, оставайтесь с нами», – чтобы запустить ролики с лимонадами и прокладками. Нет, не Вена была моей проблемой. И хотя я до сих пор удачно уклонялся от поездки, ситуация в Центральной Европе складывалась так, что Вену уже нельзя было обойти стороной. Журналисты всего мира поспешали в столицу Австрии, как на запасной плацдарм для освещения событий в Югославии. Даже если бы я расстался с Би-би-си, приняв новое предложение, рано или поздно я с двадцатью алюминиевыми чемоданами оказался бы в венском аэропорту. С тех пор как сербы и хорваты что ни день вступали в новые вооруженные конфликты, мне и так уже не давала покоя мысль, что в Югославии не один год идет война, которую я мог проворонить по собственной воле. По всем понятиям журналистской этики, я просто должен был отправиться в Вену, не считаясь с семейными преданиями об этом городе.

В те дни я часто обсуждал с коллегами будущность частных каналов. На сей счет ни у кого не было никаких сомнений. Частное телевидение давно задавало тон, и мы, дабы сохранить свою вещательную квоту, вынуждены были подстраиваться под его правила. В нашей студии стояли два телевизора, почти круглосуточно передававшие две разные программы. Первая – информационный канал Си-эн-эн (Cable News Network), вторая – ЕТВ (Европейское телевидение). Телетекст Би-би-си прежде всего был сориентирован на частное вещание. Впоследствии мне стало казаться, что мое решение созрело уже давно и я лишь искал поддержки и понимания коллег, прежде чем расстаться с ними.

Если кто-то и мог удержать меня в последний момент от переезда в Вену, то это был Фред. Единственное условие, которое я поставил ЕТВ, заключалось в том, чтобы Фред вошел в мою команду в качестве ассистента оператора. Обошлось без всяких уговоров. В то время Фред лечился в частной лондонской клинике для наркозависимых. Курс стоил немалых денег. Вероятность рецидивов, по данным больницы, составляла 28 %, это, бесспорно, хороший показатель, но в случае с Фредом надеяться на скорый успех не приходилось даже в этой клинике. Я навещал его каждый вечер. Иногда, правда довольно редко, Фред выглядел совершенно уравновешенным человеком. Он рассказывал мне о двух женщинах-психотерапевтах, проводивших ежедневные сеансы с его группой. Одна ему нравилась, другую он ненавидел. Он заводил разговор об особенностях фильмов, которые видел по телевизору. Фред гордился тем, что ему до сих пор удавалось отказываться от всех вариантов сыроедения, поэтому надо было ежедневно подкармливаться витаминами. Он опасался вредоносных лучей, которые губили всю живую природу. По-прежнему выкуривал одну сигарету за другой. Но это были те хорошие дни, когда ему шли на пользу наркозаменители и успокаивающие средства.

Чаще всего я заставал его в состоянии глубокой подавленности. Он лежал в теннисных туфлях, повсюду был рассыпан пепел сигарет. Он вскакивал, смотрел на меня из какого-то жуткого далека и требовал, чтобы и немедленно уходил: здесь мне угрожает большая опасность. Его изводило навязчивое видение: Он узник концлагеря и сидит под колпаком на толстого непробиваемого стекла, через которое его обрабатывают немилосердно сильным излучением. Иногда он принимал меня за сообщника охранников, облаченных в халаты врачей, за участника заговора против него. Руки у Фреда судорожно вздрагивали. Я был не в силах видеть его страдания и все больше сомневался в успехе терапии.

Изредка удавалось поговорить с ним об этом. Однажды он разревелся, решив, что положение его отчаянно безнадежно. Говорил, что уже не выкарабкается. Потом побежал в туалет, и его вырвало. Врачи, напротив, старались ободрить меня. Его случай, как было установлено, требует определенной настойчивости в подходе к пациенту, поскольку при снижении дозы психопатические явления моментально возобновятся, однако в сравнении с другими больными его дела вовсе не так уж плохи. Методичная, оптимально дозированная наркологическая терапия при одновременных усилиях психиатров выправит его и физически, и душевно. Надо лишь запастись терпением.

Шло время, практически все заработанные деньги я переводил в клинику, и, похоже, действительно наступило выздоровление. Хороших дней становилось все больше. И однажды вечером я услышал музыку, доносившуюся из палаты Фреда. Я постучал. Ответа не было. Когда я открыл дверь, меня обдало запахом расплавленного пластика. Платяной шкаф был придвинут к окну. Фред сидел на полу и прожигал сигаретой дырки в ковровом покрытии. Я подошел поближе. Он этого не заметил или не обратил на меня внимания. Я посмотрел на дырки. Они складывались в незавершенную свастику. Когда я выключил музыку, он, странно подергиваясь, как-то рывками поднял голову и усмехнулся:

– Теперь я сотрудничаю с ними.

– С кем?

– С нацистами. Они видят свой знак… и не трогают меня.

Он говорил медленно и растягивал гласные. После слова «знак» сделал паузу.

– Фред! – Я уже срывался на крик. – Это все твои фантазии!

– С ними как с вампирами, – продолжал он.

– Твои нацисты такая же выдумка, как и вампиры.

– Ты никогда не верил. А излучение-то прекратилось.

– Тогда мы можем поставить шкаф назад.

Он встал и попытался помочь мне. Шкаф был сделан из легких металлических пластин. Но у Фреда хватило сил только на то, чтобы чуть сдвинуть его.

Я пошел к дежурному врачу. Тот сказал, что после обеда Фред набросился с кулаками на женщину-терапевта. К сожалению, опять допустили передозировку. Но для особого беспокойства нет оснований. Случился небольшой рецидив, дело обычное. Отравленный организм протестует против воздержания.

Я рассказал врачу о дырках на ковровом покрытии.

– Знаю, – ответил он с завидным хладнокровием. – До вашего прихода я несколько раз заглядывал к нему. Фред уже поистратил силы и скоро сам оставит свое занятие. Потом мы проветрим помещение, а через пару дней настелят новое покрытие. Ущерб будет покрыт из страхового фонда.

Надеяться на то, что Фред выйдет из больницы до моего отъезда в Вену, уже не приходилось. На следующий день я обсудил ситуацию с одной из своих коллег. В нашем отделе она занималась социальной тематикой и вопросами здравоохранения. По ее словам, клиника, где лежал Фред, считалась лучшей в Англии. Затем она рассказала, что однажды оприходовала сообщение американского телевидения об оздоровительном лагере для наркоманов. Это – очень жесткая терапия: пациентов вместе с кураторами оставляют где-то в степи и на целых два месяца лишают всякого контакта с остальным миром. И процент рецидивов необычайно низок.

Я наше эту кассету в архиве. И несмотря на то что мне надо было срочно монтировать для вечернего выпуска материал о падении самолета в Азии и о закулисной стороне этого события, я ухитрился параллельно посмотреть кассету. Через час монтажная переходила в распоряжение других сотрудников.

Сюжет рассказывал о группе из шестерых парней и трех кураторов, которых вертолетом доставили в какую-то глушь на севере Нью-Мексико. Вокруг, куда ни глянь, голая степь, оживляемая лишь прибрежной зеленью какой-то речки. Где-то далеко на юге – грандиозный силуэт Роки-Маунт.

«Заснеженная вершина, – сообщает комментатор в то время, как камера стремительно надвигается на объект, – это гора высотой одиннадцать тысяч триста один фут, именуемая Тэйлор. Река называется Рио-Пуэрко. Ее питают талые воды горных ледников. Низвергаясь через непроходимые ущелья, она впадает в Рио-Гранде. Отсюда ни уйти, ни уехать. Ближайший город – Альбукерке – находится в восьмидесяти милях от этих мест, по ту сторону гор».

Все имущество обитателя лагеря – канистра с питьевой водой, палатка, посуда, несколько удочек, одеяла и медикаменты. Видно, как ребята ставят палатку и разводят костер.

«Я просто потрясен. Больше не могу говорить. Я просто потрясен». Первые две фразы – долой, «…ть. Я просто потрясен». Не хватает еще двух миллиметров от начала. «Прежде всего мне жаль своих людей. Я чувствую себя в ответе перед ними. Но я знаю, что не виноват. Машину всегда держали в исправности. Мы делали даже больше, чем предписано изготовителем. Мы не виноваты. И пилот тоже». Начальник рейса, бывший автогонщик, ненадолго умолкает. На лице под козырьком бейсболки видны рубцы – следы операции по пересадке кожи после несчастного случая на гонках «Формулы-1». Стоп.

Наркоманы на берегу реки. Один купается прямо в одежде. Инструктор выдирает из земли какое-то колючее растение, объясняет, что корешок съедобен. Ополаскивает его в воде и протягивает подопечным. Белесый парень в футболке пробует. И морщится.

«Древнее знание индейцев становится спасительным для сломленных белых выходцев из среднего класса», – говорит комментатор.

«Как могла произойти катастрофа?»

«Насколько мы можем судить по прежнему опыту, автоматич…» Вопрос вырезаем… «Насколько мы можем судить по прежнему опыту, автоматически включилась система обратной тяги. Эта система служит для торможения самолета при посадке. Реактивная сила двигателя благодаря закрылкам устремляется в двух противоположных направлениях. "Черный ящик" подтверждает это. Пилот вообще ничего не мог поделать. Шанс ничтожный. Если господин…» Стоп. «Ничтожный». Склейка. Теперь – пленка с поисками останков.

«Команды спасателей только через три дня смогли добраться до этих крутых склонов. Кто-то, очевидно, знал местность лучше и опередил их, так как с места падения исчезли часы и значительная часть ценных вещей». Снятые портативной камерой размытые кадры с тропической растительностью. Это можно опустить.

Наркоманы стоят по колено в речной воде и по цепочке передают друг другу камни. Они выкладывают нечто вроде плотины и погружают в воду канистры.

Куратор говорит: «Это суровая, но эффективная метода. Природа учит человека жить по-новому».

Вертолет взлетает и уносится вдаль. Съемочная группа остается еще на один день.

Мужчины в фильтрующих масках, с яркими пластиковыми пакетами в одной руке и с мачете в другой прорубают дорогу в джунглях. Стоп. Вернемся к главной ленте.

«Если фирма-изготовитель утверждает, что причина и ошибке пилота, то это не более чем самооправдание». Необязательное объяснение. Убрать. Склейка.

«Допустим, что и в самом деле автоматически включилась обратная тяга. Но разве пилот среагировал на это правильно?»

«Разумеется, правильно. Он и не мог иначе. Он действовал согласно указаниям изготовителя. Загляните в инструкции фирмы, где сказано, что должен делать пилот, когда вспыхнет сигнал обратной…» Boпрос и первые три фразы долой. Склейка. «Если вы гудя те, там написано: не принимать во внимание. То же самое заложено в бортовом компьютере. В критической ситуации пилот может делать только то, что предписано фирмой-производителем. С этой целью он проходит специальный тренинг. Он все-таки не ясновидец». Стоп. Посмотрим дополнительную пленку. Говорит менеджер фирмы: «Я не могу с нами обсуждать разные версии. Нельзя строить самолеты на основе версий и гаданий. Факт тот, что полег и переключение тяги совершенно исключают друг друга в силу конструкции наших машин. Технически невозможно, чтобы…» Первые две фразы и «Факт тот, что…» опустить – «…невозможно, чтобы при поврежденном шасси сработало переключение».

«Разве нельзя провести дополнительное испытание?»

«Мы испытывали сотню раз. Этого не допускает сама конструкция самолета. Но наши техники, конечно же, еще раз займутся этим». Стоп.

«Здесь, – объясняет инструктор, – люди сами должны организовать свою жизнь. Ничего в готовом виде мы не получите. Мы даем только советы. Например, не оставлять продукты на ночь в палатке. Однажды сюда уже забредал медведь».

«А конфликты случаются?» – спрашивает рыжеволосая журналистка, на ней рубашка-сафари и шорты.

«Вначале постоянно. Особенно на вторую неделю. В основном из-за распределения работы. На другие конфликты просто нет времени. Люди целый день вкалывают, чтобы обеспечить себе выживание. Суть нашей терапии в том, чтобы обострить первичные, самые насущные потребности организма».

«А если произойдет что-то серьезное, скажем несчастный случай?»

«В таких случаях задействуется радиосвязь с Альбукерке. Вертолет со спасателями может приземлиться здесь уже через полчаса. В моей практике этот лагерь для наркозависимых – уже пятый по счету. Вертолет еще ни разу не потребовался».

«Почему в инструкциях изготовителя говорится, что пилот должен игнорировать сигнал переключения тяги?»

«Потому что речь может идти только о неполадках в системе предупредительной сигнализации».

«Стало быть, анализ "черного ящика" показывает, по вашему мнению, лишь то, что сигнал зажегся, но не подтверждает реальное переключение тяги?»

«Именно так».

«Но найденные детали механизмов свидетельствуют о включенной обратной тяге».

«Нет, не свидетельствуют. Представьте себе, что самолет начал пикировать. Удар был таким мощным, что закрылки выбросило вперед». Стоп. Конец дополнительной пленки.

«Лагерь выживания», как сказано в конце репортажа, финансируется одним из благотворительных фондов штата Юта. А территория Нью-Мексико выбрана потому, что там – идеальные условия для лечебного курса. В заключение предлагается интервью с администратором фонда. Он говорит о том, что среди всех наркозависимых, прошедших через степной лагерь, оказался лишь один, у которого потом был отмечен рецидив. Конечные титры идут на фоне счастливой сцены: излечившиеся обитатели лагеря, изможденные и бородатые, улыбаясь, покидают вертолет и попадают в объятия близких.

«Вы будете выплачивать компенсацию родственникам?»

«Никаких компенсаций родственникам…» Стоп. Вопрос исключаем, «…родственникам я выплачивать не буду. Но обещаю всячески поддерживать их претензии к заводу. Несчастье произошло не по нашей вине. Однако я чувствую свою ответственность перед людьми, потерявшими своих отцов, братьев, дочерей, матерей. Они должны получить возмещение. По именно от истинного виновника». Четырнадцать секунд сверх хронометража. Убираем три последние фразы.

Я попытался дозвониться до Общественного телевидения (Пи-би-си) и Солт-Лейк-Сити. Но, видимо, там еще раним утра Редакторы программы видят сны и своих спальнях. Я решил, что лучше сначала поговор и т ь с Фредом.

И тот вечер он был в более или менее сносном состоянии, во всяком случае с ним можно было разговаривать. В палате все еще стоял запах паленого пластика. У свастики не хватало одного крюка, но Фред сказал, что она его и так уберегает. Целый день его никто не облучал. Он впервые по-настоящему бодр.

Я рассказал ему о лагере в Нью-Мексико, умолчал лишь о суровых условиях. Он ответил:

– Мне и там не укрыться от облучения.

– Ты можешь повесить себе маленькую свастику. Идея ему понравилась. Он хотел вырваться из клиники, а куда – не имело значения.

Главный врач отнесся к моей затее гораздо более сдержанно. Он-де не сторонник столь грубых методов. Так можно вконец сломать человека.

– Через два месяца, – заверил он, – Фред и у нас встанет на ноги.

– Что значит «встанет на ноги»? Неужели вы думаете, я смогу жить, зная, что мой сын носится со свастикой?

Ночью я дозвонился до администратора фонда в Прово. Он объяснил, что все места, предусмотренные как весенней, так и осенней программой, уже распределены. Кроме того, лагерь предназначен исключительно для молодых людей, проживающих в Юте. Я сказал, что готов сам оплатить все расходы.

– Об этом не может быть и речи. Молодежь у нас лечится бесплатно. За счет пожертвований.

Я прикинул, сколько мне предстоит заплатить за услуги лондонской клиники в следующие два месяца. И, подумав, предложил американцу пожертвование в сумме 10 000 долларов. Еще столько же пообещал перевести на счет Святых последнего дня, то есть общине мормонов.

В ответ было сказано:

– Я должен узнать у кураторов групп, можно ли изыскать еще одно место. Позвоните мне завтра. Если вопрос будет решен, вашему сыну надлежит через девять дней прибыть в Моаб. Программа стартует там.

Мы прилетели в Моаб – городок на реке Колорадо, к югу от известного национального парка. В аэропорту нас ожидал спортивного вида парень с табличкой, на которой было написано «Фред». Он приветствовал нас с несколько преувеличенной радостью, но производил впечатление симпатичного человека. Звали его Джерг. Он посадил нас в микроавтобус какой-то водно-спортивной фирмы, и мы поехали вдоль Колорадо вверх по течению. Река несла свои светло-коричневые воды, петляя между высокими рыжими скалами, которые местами были как будто вымазаны дегтем. Каньон иногда настолько сужался, что дорога у реки становилась похожей на тропу. Никакого дорожного ограждения не было и в помине. Фред сидел впереди, рядом с водителем. Кондиционер не работал. Несмотря на открытые окна, в машине держалась горячая духота. Джерг заговорил с Фредом – первая попытка установить контакт. Он указал на другой берег.

– Там, за рекой, национальный парк. Надеюсь, после лагеря у тебя будет несколько дней. И мы поездим по этим местам. Тогда удастся заглянуть в каньон-ленд национального парка и подняться на вершину Мертвая Лошадь. Все это здесь рядом. Есть на что посмотреть, ты еще ахнешь.

Фред ничего не ответил. Глядя на него, Джерг засмеялся.

– Я рад, что у нас появился человек из дальних краев. Это будет разнообразить жизнь в лагере. Расскажешь нам о Старом Свете. Я никогда там не был.

Скальная стена, прижимавшая нас к реке, чуть отступила, и Джерг остановил машину.

– Вон там, впереди, бьет источник. Самая чистая пода во всем Божьем мире.

Он вытащил из-под сиденья пластиковую бутылку. К отвесной скале были прислонены два велосипеда. Мы обошли выступ. Из вмурованной в скалу железной трубы текла тонкая струя воды. Рядом на влажном песке лежала велосипедисты, они наслаждались отдыхом. Джерг наполнил бутылку. Мы подставили под струю сначала раскрытые рты, а потом и головы.

Миль через десять каньон стал пошире. Берег в этом месте оброс густым кустарником. Мы подъехали к немудреному кемпингу, все хозяйство которого состояло из двух грубо сколоченных сортиров и врытых в землю труб с поперечинами грилей. Ближе к берегу в окружении деревьев была раскинута большая палатка, перед ней стояло несколько машин. Среди них выделялся пикап, казавшийся горбатым из-за взгроможденных на кузов пяти надувных лодок. Под ногами шуршали песком ящерицы.

В палатке никого не оказалось. Но позади нее, на тенистой площадке с жаровней, сидели кружком отправляемые в лагерь наркоманы со своими родственниками. Два куратора, такие же молодые и спортивные, как Джерг, стояли в центре и разъясняли суть программы. Они не употребляли слов «воздержание» и «отвыкание», но говорили о реабилитации. Мы, последние из прибывших, были представлены как принятые в порядке редчайшего исключения foreigners.[21]21
  Иностранцы (англ.).


[Закрыть] Мое пожертвование в пользу Святых последнего дня удостоилось особого упоминания, а также аплодисментов и восторженных возгласов: «Nice to see youl Nice have you here!»[22]22
  Рады в видеть! Как славно, что вы здесь! (англ.).


[Закрыть]

Мы с Фредом уселись на землю. Джерг присоединился к своим коллегам в центре круга. Их звали Джим и Брайхэм.

Праздник открыл Джим. Он сказал, что всем нам предстоит прогулка на плотах по реке Колорадо, а затем – настоящий пир вокруг гриля. Решение пожить в лагере и пройти курс реабилитации – это уже праздник не только для тех, кто хочет стать хозяином своей судьбы, но и для их близких.

– Этим праздником, – подхватил Брайхэм со звонким смехом чистой безгрешной натуры, – мы укрепили друг в друге силы для решающего шага, дабы покончить с зависимостью от дьявола.

Джерг, видимо, ведал более светскими вещами.

– Сегодня разрешается все, – объявил он. – Кроме, конечно, наркотиков и алкоголя. Но если найдутся любители покурить, никто не упрекнет их даже взглядом. А завтра, даст Бог, мы начнем наше общее дело.

Любителями покурить оказались все, кому предстояло жить в лагере.

Вскоре всех нас посадили в маленькие автобусы. Пикап с надувными лодками поехал впереди. Я поглядывал на реку, сверкавшую иногда в просветах кустарника. Вода напоминала густой сироп. Вероятно, нас ждала отнюдь не легкая прогулка. Примерно через полчаса рельеф каньона сгладился, и можно было увидеть такие участки реки, которые принято называть стремниной. Теперь дорога шла в гору, мы поднимались по ней, пока не подъехали к желобу для спуска лодок. Когда лодки были на воде, нам раздали спасательные жилеты. Нас уже разбили на группы. Нетрудно было догадаться, что Фреда определили под начало Джерга, в той же лодке оказались еще два молодых человека вместе со своими родителями, братьями и сестрами. Другим родственникам, что были помоложе, пришлось занять две дополнительные лодки, управляемые самыми смелыми парнями.

Я бы не сказал, что нас подхватил горный поток, однако река местами была довольно бурной, лодку бросало из стороны в сторону, в нее летели брызги, мы хватались за бортовые канаты, а Джерг, бодро смеясь, сидел в середине лодки и работал двумя длинными веслами так, что быстро убедил нас в своем гребном мастерстве. Временами он прикладывался к пластиковой бутылке с ключевой водой. Ноги у нас давно уже были мокрые, по днищу лодки гуляли маленькие волны. На борту имелись два контейнера. Один – с питьевой водой, второй – с апельсинами и соленым печеньем. Нам предложили угощаться без церемоний. Когда течение стало поспокойней, Фред спросил, можно ли прыгнуть в воду. Джерг не возражал. Глубина была не менее пятнадцати футов. Фред прыгнул. Через несколько минут в лодке уже не осталось ни одного пассажира. Четырнадцать или больше голов, похожих на поплавки благодаря красным спасательным жилетам, неслись вниз по течению Колорадо. А инструкторы сидели в лодках и втягивали нас на борт, если впереди начиналась стремнина. Наступал вечер, но солнце еще палило так жарко, что одежда просыхала моментально. Джерг указывал нам на причудливость скального рельефа. Вот голова индейского вождя, вот орел, а дальше – дракон. На красные скалы ложился отблеск заходящего солнца.

– Жара здесь держится до полуночи, – сказал Джерг. – Ночью скалы отдают накопленное за день тепло.

Поздним вечером, когда мы собрались вокруг костра с грилем, трем инструкторам удалось создать прямо-таки семейную атмосферу, мы, можно сказать, почувствовали себя одним целым. Все запросто общались друг с другом, и разговор сводился по существу к одной теме – печальному опыту, связанному с болезненным пристрастием близкого человека. Когда Брайхэм в начале нашего знакомства помянул дьявола, у меня возникло опасение, что лагерь в известной мере рассчитан на религиозную «промывку мозгов». Но мало-помалу я успокоился. Кураторы удовольствовались метафорикой с упоминанием Бога и дьявола. Все, что имело отношение к природе, считалось божественным. А гнездилищу дьявола отводилось место в недрах человеческого сообщества, прежде всего – в больших городах.

Мы с Фредом устали, сказывалась перемена поясного времени. И первыми удалились в палатку, чтобы заползти в свои спальные мешки. Фред принял таблетки, которыми его снабдила врач лондонской клиники. Их, как было сказано, надо регулярно принимать и в лагере.

На следующее утро вдруг резко изменился стиль нашей бивачной жизни. Завтрак состоял лишь из воды, апельсинов и горстки пресных крекеров. Фред незаметно выбросил свои таблетки. В двухстах метрах от нас приземлился вертолет. Дальше все происходило с обескураживающей стремительностью. Не успел остановиться винт, как наших детей попросили занять места на борту вертолета. Там у них отобрали все, что было сочтено лишним: перстни, цепочки, жевательную резинку, сигареты, медикаменты, даже носовые платки. Молодые люди безропотно подчинились. Из личных вещей им оставили только то, во что они были одеты. Прежде чем захлопнулась дверца, Джерг успел крикнуть:

– Через два месяца встречаемся вновь, на этом самом месте. Будет большой праздник.

Я стоял среди людей, прощально машущих руками, и, как все они, не мог удержаться от слез. Кто-то предложил помолиться. Я немного замешкался, глядя, как люди заходят в палатку, а затем выбросил свастику Фреда вместе с лекарствами в бочку для мусора.

Служащий водно-спортивной фирмы отвез меня в Моаб, где я снял номер в гостинице. Четыре дня я бесцельно шатался по городу, а потом улетел в Лондон. Еще через четыре дня я был уже в Вене. Национальный парк придется повидать в следующий раз, когда мучения Фреда будут позади.

За день до отлета в Моаб я позвонил отцу и рассказал о наших планах. И лишь к концу разговора решился сообщить о моем переезде в Вену. Поначалу он как бы даже не понял меня. А потом сказал:

– Через год, если не раньше, ты будешь сыт венцами по горло.

Вскоре оправдались мои худшие ожидания. В первое же утро, когда я, вернувшись в Лондон, еще не успел распаковать вещи, отец позвонил мне, чтобы пригласить на ужин. Вероятно, родители всю ночь толковали о моем будущем. Я сказал, что из трех вечеров, пока я в Лондоне, у меня ни одного свободного. Вместе с тем мне хотелось перед отъездом повидать родителей. И я согласился зайти к ним на ланч. Мать приготовила мне обжаренные хлебцы с пригвожденной палочкой острой колбасой – мое любимое лакомство со времен детства. Отец позаботился О напитках и даже переусердствовал в этом. Во время застолья он несколько раз отлучался, семеня короткими скользящими шагами в свою библиотеку. У него был коленный артроз, износились суставы, и его один раз, правда без особого результата, уже прооперировали. Мать спросила, как дела у Фреда. Но что я мог знать об этом? Бокал с водой она держала обеими руками. Кожа была усеяна старческими пигментными пятнами. Потом мать осведомилась, где именно я собираюсь жить в Вене. Я думал, за этим последует замечание о том, что как раз в Вену-то мне бы лучше не ехать. Но она посетовала на то, как беспокоит ее мысль о моем расставании с Би-би-си и переходе на работу на частное телевидение. Тем самым я поставлю крест на карьере политического репортера и, чего доброго, опущусь до отдела рекламы.

Мои родители смотрели кабельное телевидение, но бойкотировали ЕТВ, равно как и Си-эн-эн. Мать терпеть не могла рекламу. Как только начинали крутить ролик, она моментально выключала телевизор. Она была единственным человеком, от которого я услышал критический отзыв о репортаже из Локерби: «Зачем со всеми подробностями выставлять напоказ трупы? Вовсе даже ни к чему».