Текст книги "Вячеслав Тихонов. Последний рыцарь экрана"

Если ты мне друг – будешь играть…

Было время, когда я, не находя в себе качеств, которые были необходимы, чтобы сыграть того или иного героя, искал какой-нибудь предлог, чтобы увильнуть. Если роль серьезная и от нее зависит судьба фильма, то никого подводить не хочется. Мои уловки не всегда действовали, порой я сдавался – начиналась работа, где постепенно что-то складывалось, и в результате получалось неплохо.

Иногда, чтобы получить роль, приходилось переступать через какой-то внутренний порог, преодолевать препятствия. Было так и в «Мичмане Панине», и в «ЧП», когда ко мне очень долго присматривались. Я был так напуган всем этим, что стал отказываться от всех предлагаемых мне ролей. Видимо, трусость, малодушие… Но, к моему счастью, режиссерам удавалось меня убедить, что эти роли должен играть именно я, что у меня получится. Я почувствовал веру в себя. Это касается Станислава Ростоцкого, Татьяны Лиозновой в «Мгновениях». Это касается и Самсона Самсонова в «Оптимистической трагедии», где надо было играть совершенно другого человека. Ну и потом уже – «Война и мир». Эти картины следовали одна за другой, хотя характеры героев были совершенно разными.

О результате я никогда не думал. Я пытался понять, что этот фильм вообще должен принести зрителю, а также стремился найти свое место в этом фильме. А что из этого получится – не загадывал.

Да, если бы не Ростоцкий, если бы не его вера в меня, я бы, наверное, не состоялся. Он видел во мне то, что я сам в себе не обнаруживал. Он уговорил меня сыграть того же Мельникова в фильме «Доживем до понедельника». Я отказывался, утверждал, что этот герой мне непонятен, «это не я». Он отвечал: «Ничего подобного. Вот ты сейчас разбираешься в своей жизни, пытаешься понять, правильно ли ты живешь. Вот этим занят и Мельников. Так что ты такой, какой сейчас мне и нужен». Решился после того, как Станислав поставил жесткое условие: «Если ты мне друг – будешь играть». Фильм имел огромный успех, а мне он помог снова поверить в себя.

Он умел меня убедить. Я очень благодарен Ростоцкому и за фильм «Белый Бим Черное ухо». Мой Иван Иванович в «Белом Биме» – он просто осколок от войны. И может быть, даже он является причиной гибели собаки, ведь они расстались. Мне это очень понятно, ведь любовь к братьям нашим меньшим у меня с детства. Без зверей я не представляю свою жизнь. У меня помимо кошек, собак были голуби, рыбки, уж, поросенок, козочка. Когда я поступил в институт, то на следующий день отец собрал всех голубей в бельевую корзину и вынес на улицу, сказав при этом: «Славку приняли в институт, так что разбирайте голубей, кто хочет». Ну а с псом, который Бима играл, мы очень сдружились… Я очень люблю природу, поэтому все время живу на даче. Посижу пару часов с удочкой на речке – и вроде душой свежий воздух глотнул. Нигде так не отдохнешь, как на природе…

Так что я считаю Станислава Иосифовича Ростоцкого своим режиссером. Я думаю, что и он считает меня своим актером. К сожалению, не так много Станислав Иосифович снимал. И правильно, потому что он делал только те фильмы, которые его волновали, в которых можно было рассказать что-то очень важное для зрителей. И эти фильмы долго живут в памяти людей, я нередко вижу их по телевидению… Странно смотреть на себя в тех фильмах. Как будто это и не я. А иногда думаешь – как же это я играл? Я бы сейчас так ни за что не сыграл. Видимо, молодость, смелость помогали. Сейчас я уже стал и опытным, и мудрым, но ушло что-то важное. Главное. То, что нам дорого в молодости. Что ж, всему свое время…

«Война и мир»

Сыграть Болконского мне очень хотелось. Сергей Бондарчук, наметив на роль Пьера себя, искал исполнителя роли Болконского. Мы как-то встретились еще до начала съемок, и я между делом заметил, что Болконский-де самый загадочный герой романа Толстого и что мне бы хотелось на эту роль попробоваться. Мы ведь с Бондарчуком вместе учились и снимались в «Молодой гвардии», я просто спросил: «Сергей, а каким ты себе представляешь Андрея Болконского?» Он посмотрел на меня и сказал: «Ну что ты, Болконский совсем другой!» То есть дал понять, что в этой роли меня не видит. Тем разговор и кончился. На роль князя Андрея был утвержден Иннокентий Смоктуновский. Но его неожиданно позвал Григорий Михайлович Козинцев на «Гамлета», и Смоктуновский бросил все и уехал в Питер. После чего Бондарчук решил сделать перестановку и назначил на эту роль Олега Стриженова, который уже был утвержден на Анатоля Курагина. Но по каким-то причинам не вышло и со Стриженовым. Так выяснилось, что актера на роль Болконского нет.

Я в то время уже снимался в «Оптимистической трагедии» у Самсона Самсонова, играл матроса Алексея. Играл с удовольствием, но все равно было грустно, что такую роль упустил. Мне помог случай. Вернее, Екатерина Алексеевна Фурцева. Фурцева следила за съемками «Оптимистической трагедии» и время от времени просматривала материал, который мы ей присылали из экспедиции. И вот однажды, повстречав в министерстве Бондарчука и зная, что у того проблемы с актером на роль Болконского, она спросила: «А почему бы вам не обратить внимание на молодого артиста Тихонова?» Меня срочно вызвали с Дона, где мы снимали «Оптимистическую трагедию», и я прилетел на кинопробы. Сцену для проб Бондарчук выбрал чуть ли не самую трудную – кстати, в фильме Кинга Видора, который к тому времени посмотрела вся страна, этой сцены не было – это была встреча Андрея и Пьера на пароме, где два друга беседуют-спорят о смысле жизни. Помните, Толстой пишет о том, что встреча с Пьером стала эпохой в жизни князя? Вот эту эпоху мы и сыграли на кинопробах с Сергеем Федоровичем, который в том числе и себя пробовал на роль Пьера, чтобы понять, подходим ли мы друг другу.

Да, этот роман всегда меня привлекал необыкновенно. Если молодые люди делятся на тех, кому нравится Пьер Безухов, а кому князь Андрей Болконский, то я относился к последним. Андрей Болконский – человек-комильфо, удивительный, странный для меня человек. Это другой век, другая «золотая молодежь». Мне пришлось засесть за материалы в Ленинской библиотеке и попросить журналы того времени, чтобы узнать, чем жили молодые люди XIX века, что читали, что ими руководило, когда они выбирали свой путь служить вместе с солдатами, как это сделал Болконский во время Бородинского сражения. Хотя вначале он и мечтал быть маленьким Наполеоном. Дистанция между Андреем Болконским, описанным Толстым, и Вячеславом Тихоновым, приехавшим из Павловского Посада, была огромной. Когда я впервые надел лосины и ботфорты, то не смог шага шагнуть – ноги были как костыли. Мучился я с этим героем четыре года. Все это время нигде больше не снимался: боялся, что другая роль помешает глубже проникнуть в характер и образ мыслей этого человека. Но когда картина была закончена, я не был доволен своей работой: мне казалось, что у Толстого точнее и что мне ничего не удалось.

Работа над «Мгновениями»

Я не коллекционирую анекдоты о Штирлице (даже эта тема мне неприятна), ничего не знаю ни о новом шестнадцатисерийном фильме о молодом Максиме Исаеве, ни о компьютерных играх с участием этого персонажа. Единственно, что могу, так это вспомнить, как мы с Татьяной Лиозновой работали над «Мгновениями».

Когда мне сказали, что Татьяна Лиознова хочет попробовать меня на роль Штирлица, я пришел на студию, чтобы сделать фотопробу. Военная форма уже была готова, я в нее облачился, а вот с гримом все было неясно. Я для себя решил так: Штирлиц там один среди врагов – значит, не должен отличаться от них. А у фашистов в моде были гитлеровские усики, которые узкой дорожкой торчали из-под носа. Ну и я себе соорудил такие же. Когда мою фотографию показали Лиозновой, она пришла в неописуемый ужас, увидев Тихонова с гитлеровскими усиками. «Уберите сейчас же! – говорит. – Это страшно!» А потом мы с ней решили, что я буду сниматься, так сказать, со своим лицом. Пусть зрители в первых сериях узнают известного артиста – тем сложнее и интереснее задача: заставить их забыть, что я – Тихонов, и думать только о Штирлице. И она оказалась права. Я потом посмотрел на это мое фото – действительно кошмар.

Можно сказать, что для меня это была обычная актерская работа. Дали роли, мы их должны были исполнить. Сценарий был написан точно по роману. Поэтому ничего особенного от меня не требовалось. Только поверить в предлагаемые обстоятельства мне, человеку, который много моложе своего героя и через все это не проходил. Мне надо было убрать из-под Штирлица пьедестал, контурность, суперменство, которые так и лезли изо всех фильмов про разведчиков… Когда я читал сценарий, мне не хватало человеческого – того, что может личностно заинтересовать людей в Штирлице. Много профессионального, много психологического, много чисто разведческого, а вот такого… теплого, что ли, и при этом обязательно без всяких сантиментов – мало.

К счастью, я подружился с одним очень интересным человеком, полковником Госбезопасности, бывшим советским резидентом в Англии, которого потом выменяли на сотрудника английской разведки. Звали его Конон Молодый. К тому времени, как мы начали снимать «Семнадцать мгновений…», его уже не было в живых. Но я запомнил его рассказ о том, как ему устроили встречу с женой. И этот рассказ меня потряс – сколько за всем этим было риска, опасности провала, как точно нужно было их свести минута в минуту друг с другом!.. Когда я начал играть Штирлица, то постоянно думал о том, где взять человеческое, то, чему люди будут верить и с чем будут сверять себя. И тогда я вспомнил этот рассказ и поделился с Лиозновой. Мы стали вместе придумывать эпизод, где наш герой не профессиональный разведчик, а просто мужчина, тоскующий по своей жене. Варианты были самые разные. Вот они встретились. Поговорили о чем-то. Может быть, жена всплакнула. Но ведь слова далеко не всегда выражают то, что у тебя на душе. Часто ловишь себя на мысли: «Эх, не то сказал…» Вот почему Лиознова решила уйти от реальной ситуации, имевшей место в жизни нашего разведчика, и разлучить Штирлица с женой, посадив по разным углам кабачка. Это было оправданно и психологически, и формально – все же конспирация.

В чем секрет популярности «Семнадцати мгновений…», могу только предполагать… В картине есть баланс между вымыслом и фактом, между жесткостью и жестокостью, есть лирика, но нет сантиментов, нет и упрощений. В ней нет шаблонной бесспорности правильных и неправильных поступков. Есть образы и историческая правда, «перебора» художественных допущений нет. Вообще мы все не были готовы к такому шквалу, делали обычный добротный фильм – говорю абсолютно честно. Мы знали, что получилось хорошо, но такого триумфа, причем, как оказалось, многолетнего, предположить не мог никто.

Когда по телевидению пошла первая серия, меня в Москве не было. Я снимался на Валдае, в картине «Фронт за линией фронта». Но до меня доходили слухи, что все смотрят «про Штирлица», все спрашивали: «Ну что там будет в следующих сериях, расскажи, он останется жив или нет?» А раз люди так близко к сердцу приняли этот фильм, то мне еще больше хотелось трудиться, чтобы и к другим картинам зрители не оставались равнодушны. Я горжусь тем, что я снимался с такими актерами, как Ростислав Янович Плятт, Женя Евстигнеев, дорогой наш Мюллер – Леонид Броневой… Если бы рядом со мной не было столь хитрого и вроде как бы добренького врага Мюллера, может быть, не так прозвучала бы роль Штирлица. Когда я смотрю, я бесконечно радуюсь и наслаждаюсь, как велики были эти актеры. Как интересно смотреть на Катю Градову, сыгравшую Кэт! Все это очень точно легло в общий контекст, и теперь вот ходят анекдоты, где мы с Мюллером что-то проделываем.

О том, что картину раскрасили, я узнал, когда меня пригласили уже на премьеру в какой-то маленький кинотеатр. Соблазняли даже деньгами. Я туда, конечно, не пошел, посмотрел версию полностью по телевизору потом. Мне не понравилось. Когда мы делали фильм в черно-белом варианте и когда я его таким смотрел, впечатления были более радушными. Войну в этой картине нельзя было в цвете снимать. Сказку можно, но война – это же не сказка. Если спросить особенно у тех, кто вернулся с войны. Это реальность была такой. Представить это можно только по черно-белой хронике.

Подлинность того, о чем мы рассказывали, сразу ушла. Она стала «красивой», нарукавники засверкали фашистскими знаками. К тому же картину вообще прилично изуродовали, не только из-за цвета, но и в отношении музыки, много всего вырезали. Так что это не совсем та работа, в которой я снимался. Татьяна Лиознова согласилась на колорирование, – она режиссер, она хозяин. Видно, у нее спросили, и она как-то на это ответила. Меня не спрашивали. Молодого зрителя, который не знает, что такое война, может быть, и можно было бы этим привлечь, но лучше бы молодым зрителям нормально рассказали, как их отцы и деды воевали и отвоевали свободу и независимость для нашей страны. Я слышал, как бомбы летят, как воют, я провожал из своего города взрослых на фронт и получал похоронки. Какой же тут цвет может быть. А ведь этот фильм – сам уже кусочек истории. И необязательно было его украшать.

Главное, чтобы осталась у нас та, первоначальная, история, которую написал Юлиан Семенов, которую сняла Лиознова и где снимались великолепные актеры. И прекрасно играли в черно-белом варианте.

Да, я счастлив, что сыграл в картине «Семнадцать мгновений весны». Играл бы этого Штирлица другой актер, и Штирлиц был бы другим. Каким бы ты ни был талантливым, перед зрителями ты предстаешь своей сутью…

Недавно на даче мне стало плохо с сердцем. Время позднее, врачей рядом нет. Правда, неподалеку военный госпиталь – туда меня родные и привезли. Доктор в приемном отделении заполняет карту: «Фамилия, имя-отчество?» Я говорю: «Тихонов, Вячеслав Васильевич». Он спрашивает дальше: «Воинское звание?» «Штандартенфюрер», – отвечаю, «СС» не добавлял – просто штандартенфюрер. Он из-под лампы своей вылез, посмотрел на меня, засмущался: «Ой, извините, я вас не узнал».

После этого я девять лет «воевал»…

Был и такой эпизод в жизни. Будучи с творческими встречами в Болгарии, Юлиан Семенов, Татьяна Лиознова и я узнали, что есть вот такая Ванга, и нам захотелось на нее посмотреть. Отправились черт-те куда на границу с Грецией и Югославией, приехали рано утром и увидели столпотворение машин и людей, которые прибыли из разных стран, чтобы попасть к этой женщине и что-то выяснить.

Ну мы же не можем лезть без очереди, но, когда ей сказали, что приехали гости из Советского Союза, баба Ванга, как ее все называли, пообещала: «Я их приму» – и приняла. У нее была переводчица (может, племянница – я не знаю, знакомы мы не были), так вот, она вышла из комнаты, где прорицательница находилась, и сказала: «Ванга просит войти человека, у которого цветочное имя». Я: «Юлиан, иди, наверное, ты», и он пошел. Через некоторое время вышел оттуда совершенно другим человеком – немножечко был не в себе, о чем-то внутренне размышлял и в глубине души что-то, как мне показалось, решал. Я спросил: «Юлик, ну что? Что тебе Ванга открыла?» Он в ответ: «Слава, понять могу все, но откуда она узнала, что далеко в Москве в моей «Волге» не работают в одном колесе тормоза, ума не приложу». Я удивился: «А как это прозвучало?» – «Да вот так: «Бойтесь в своей машине правого колеса».

…Следующей к Ванге пошла Лиознова – вошла серьезная и серьезная вышла. Села, мы смотрим на нее в надежде, что сейчас что-то расскажет, – нет, ничего, молчит. Ну, мы не стали ее тормошить: не хочет женщина – не надо. Чувствую, моя пришла очередь, нервы уже немножечко напряглись… Все-таки одно дело – знать, что есть такая предсказательница Ванга, а другое – услышать, что она сейчас обо мне скажет. Признаюсь: стало даже страшновато. В моем портфеле была бутылка водки (мы все, когда ездили за границу, обязательно возили с собой буханку черного хлеба, потому что посольские работники по нему тосковали, и на презент пару бутылок беленькой – и вот одна у меня осталась). Вспомнил о ней и подумал: «Вот оно, мое спасение». Когда позвали, вытащил эту бутылку дрожащей рукой, вошел… Смотрю, сидит женщина, один глаз заплыл, и я, словно она глухая, вдруг отчего-то громко сказал ей: «Баба Ванга, я привез вам подарок. Это лекарство, и если вы заболеете, немножко попробуете – и оно вам поможет». Она совершенно спокойно нашла незрячими глазами эту бутылку, поставила где-то под стол у ног, и начали мы разговаривать.

Почему я об этом вспомнил, почему этой темы коснулся? Когда уходил, она, опять же, не видя меня, сказала: «Вам предстоят военные роли». Я обрадовался: боже мой, буду что-то играть, значит, жизнь будет продолжаться, и с этим ушел, но главное, она оказалась права. После этого девять лет я «воевал» в этих трех двухсерийных «Фронтах», девять лет ходил в военной форме, играя майора Млынского, затем полковника Млынского и так далее.

Правда, когда мне стали предлагать в этих картинах участвовать, я было отказывался. Снова война – зачем? Не хотелось, и потом, в отличие от Штирлица, роль Млынского не очень была убедительной. Я соскочил, но ко мне пришел человек в штатском и очень вежливо произнес: «Вячеслав Васильевич, Семен Кузьмич Цвигун (автор книги и сценария) просил вас, прежде чем отказываться, подумать».

Не знаю, «хуже будет» он не сказал, но я понял, что дальше отказываться некрасиво, и в дальнейшем могут быть сложности. Поэтому и согласился, к тому же накануне была встреча с прорицательницей Вангой.

У меня был инфаркт, но не сотрясение мозга…

Задают вопросы про политику, – что касается меня, то политика, на мой взгляд, – это большая ответственность, незнакомая сфера и совсем какие-то другие, часто меняющиеся правила игры. Зачем же я буду себя дискредитировать? Некоторые другие пришли в политику, и что? Не хочу размениваться: приходить туда, занимать место, а как потом людям в глаза смотреть? Меня же все-таки еще помнят. С властью я не общался, а общался по жизни только с простыми людьми. На улице, с соседями, с друзьями. Я никогда в жизни не стремился быть партийным актером. Хотя недавно в одну предвыборную кампанию меня приглашали какие-то партии, чтобы я вступил в них и стал депутатом, забыл какой из них. Какой от меня там толк – у меня же другая профессия.

Когда я осенью лежал в больнице с инфарктом, естественно, никого, кроме близких, ко мне не пускали. Но Жириновский прорвался. Представляете?! Уговаривал, расписывал, как хорошо быть депутатом Думы от его партии, дескать, очередные выборы не за горами. Но у меня же все-таки был инфаркт, а не сотрясение мозга…

Да, помнится в свое время Леонид Ильич Брежнев как-то звонил мне домой, хотя лично мы знакомы не были, и мы беседовали по телефону. Он даже сказал, что с удовольствием вручил бы Звезду Героя мне лично. Однако. «Вы достойны этой награды, но, к сожалению, я уезжаю на отдых, очень устал», – начал жаловаться мне Брежнев. «Леонид Ильич, – ответил я, – я вот встречал вас на трассе, по пути на охоту, так ехали вы как-то очень быстро. Нельзя так, надо поосторожнее». Он рассмеялся – видимо, расценил, что хвалю его как водителя… Ну вот, Брежнев уехал на отдых, а Звезду Героя Социалистического Труда я получил из рук первого заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР Кузнецова.

Еще – было это до съемок картины «Семнадцать мгновений весны» – мы с Ией Саввиной поехали в Чили: она – с «Дамой с собачкой», а я – с «Оптимистической трагедией». С Чили в то время дипломатических отношений у нас не было, и накануне отъезда меня вызвал к себе один большой руководитель.

«Первая остановка, – сказал, – будет у вас в Буэнос-Айресе, там вас будут встречать, и у меня просьба: передайте, пожалуйста». – И протянул мне конверт, обычный конверт. Я: «Хорошо, с удовольствием», – понял, что мне дают задание передать конверт. Этот человек между тем продолжал: «Знаете, я должен сказать вам, что в чужие руки это письмо попасть не должно». Тут уж я внутренне напрягся: «Постараюсь, конечно же, постараюсь». – «Да-да, в крайнем случае вы его съешьте», – очень торжественно и серьезно произнес он. Я недоуменно ответил: «Вы знаете, я никогда бумагу не ел», а он: «Не волнуйтесь, я научу. Это очень просто: когда почувствуете опасность, пойдите в туалет, разорвите конверт на мелкие кусочки и проглотите. Водичкой из рукомойника запьете – и все будет нормально». Таким вот напутствием он меня проводил. В самолете я был, разумеется, взволнован и постоянно смотрел по сторонам: не пора ли уже идти в туалет. Ну слава богу, долетели, нас встретили замечательные наши посольские ребята – какие-то огромные, надежные, с юмором. Когда они ко мне подошли, я попытался (будучи, опять-таки, человеком неопытным) сказать, чтобы никто по губам не понял: «У меня к вам письмо». Они: «Чего-чего? Письмо? А-а-а, давай». Я: «Как давай? Прямо здесь?» – «Да-да, не переживай». А они же посольские, у них защита дипломатическая… Я одному товарищу это письмо отдал, он взял, посмотрел, сказал: «Хорошо, спасибо» – и спокойно, на виду у всех, спрятал в карман. Мне на душе полегчало – дальше я полетел, понимая, что есть бумагу в туалете уже не придется.

Мне очень жаль сейчас, что страны, в которой я когда-то родился, больше нет. В молодые годы я много снимался на Киевской киностудии имени Довженко, с Украиной связаны мои самые светлые воспоминания (оттуда мне до сих пор звонят зрители, и я регулярно получаю поздравления к праздничным датам). В то время везде: в Крыму, на Кавказе, в Прибалтике – я чувствовал себя как дома, потому что мы жили одной семьей, были едины. Сейчас же, увы, все так непонятно, туманно… Думаю, что не только мне, но и нашим руководителям неясно, куда мы идем…

Конечно, сказывается вмешательство из-за рубежа. Эти – не знаю даже, как их назвать! – враждебные силы стараются нас рассорить, но мне почему-то кажется, что никакие политические игры, которые мы сейчас наблюдаем, отношениям братских народов не навредят.

Сейчас мы живем в новой исторической формации. Хотя всю жизнь прожили в СССР. По-другому прожили. Сейчас очень трудно нашему поколению перешагнуть так быстро в капитализм. И артистам молодым трудно. То, что они играют, это не их вина, другого нету. Я имею в виду драматургию…