Текст книги "Сквозь ошибочную лингвистику историографии.К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии: гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории"

Отсюда понято, что сбор примеров для семантической статистики должен быть не столько правильно заданным и не только произвольным, а уместным – по реальному предмету поиска и по близким предмету языкам и языковым значениям.

Что касается Волги и волока, казалось бы, всё уместное и близкое по данным истории, пусть вкратце, уже рассмотрено: сродственные факты и родственные языки в зоне Волги, откуда есть сама река и откуда пошло её название. Однако заданность такого ощущения выявляется тотчас же, как произвольно заглянешь в другие, пусть сейчас не территориально близкие языки, чтобы посмотреть, как выглядит и что значит в них звукоряд «волок».

Вот, например, английский язык. В нём значения сухопутного пути между портами передаётся фр. «portage», производным от лат. «перевозить». Самое распространенное слово для «волочить, тащить» drag имеет другой формант. А собственное слово walk, как и все английские слова, ситуативно многозначно и по семантике, и по грамматике: идти, ходить, гулять; тропа, шаг, ходьба. Если обобщить смыслы, то сутью значения является диффузный, неграмматикализованный концепт «переход, перевалка» (зелёный сигнал светофора для пешеходов так и обозначается – walk, переволок). Сюда же walker ходок и Walker иронически: переваливаешь (сверх меры), на сленге, врёшь; walking ходьба, походка, гуляющий, ходячий (переваливание), wale рубец, wall стена, преграда, бок (скалы); walkaway (букв. путь преодоления?) лёгкая победа; walkover (букв. над перевалкой?) обзор, контроль, лёгкая победа; walla(h) человек, парень, слуга, служащий, хозяин; wallow валяние (в грязи), полянка или лужа, где валяются животные, барахтаться, передвигаться неуклюже; warlock волшебник, маг, колдун (букв. запирающий войну? волхв?); wally разг. бестолочь; valgus косолапость. Несмотря на то, что большинство значений переносное или очень отдаленное от реальных предметов, тематическая связь с русским волоком-предметом очень даже ощущается. Важно, что и усложнённые новообразования сохраняют те же концепты неизменными. Господствуют мотивы преодоления, напряжения, падения-возвышения и их градаций, включая физическое загрязнение при том или ином валовании. Тут многообразно сохраняется даже звуковая форма «вала», а в каждом пучке значений есть и очень архаичное (в том же wall – скала или валун). Удивительна и форма wallah, если не считать английский акцент, тождественная рус. волог, а по пучку ситуативных коннотаций сохраняющая и все его исторические значения.

Ну и что, если даже все эти переклички смысла и звука есть? Языки-де родственные, индоевропейские. Легко могут одни и те же слова по-разному сохраняться в разных языках. Что же, перебирать все случайности? Dead-мёртвый и дед, flot и флот-плот, pound-фунт и пуд. На то-де и есть закономерные соответствия. Большое количество примеров видимого и фактического сходства, систематизированных по разным категориям, см. у А.А. Зализняка: «О профессиональной и любительской лингвистике» («Наука и жизнь», 2009, №№ 1-2 – http://elementy.ru/nauchno-populyarnaya_biblioteka/430720). А вот его обобщение: «Внешнее сходство двух слов (или двух корней) само по себе еще не является свидетельством какой бы то ни было исторической связи между ними… Нельзя принимать всерьез никакое сочинение, в котором какие бы то ни было утверждения основаны только на том, что два слова созвучны, без более глубокого анализа источника этого созвучия».

Несомненно, любая такая сводка при всей её полноте и массовости – ничто без анализа. Но какого именно анализа? По Зализняку: «Созвучие английского и русского слов может иметь два принципиально различных источника: 1) наличие исторической связи между двумя словами; 2) случайность. У исторической связи есть два варианта: а) историческое родство, то есть происхождение из одного и того же слова того языка, который был общим предком взятых языков (для английского и русского таким предком является праиндоевропейский язык); б) отношение заимствования (то есть в данном случае тот факт, что либо русское слово есть результат заимствования именно этого английского слова, либо наоборот)».

Обычно, чтобы установить факт заимствования, исходят их того, какой язык считается древнее или хотя бы находят подтверждение в более древних памятниках (используя в качестве таковых доказано более древние языки). Именно эти «считаемость» и «доказанность» в каждом конкретном случае и являются ложными основаниями вывода, произвольными конвенциональными допущениями. Строго по науке (не по компаративистике) факт заимствования (что равно обнаружению какого-то фактического родства, контакта носителей языка) можно установить только одним путём: сопоставляя по этим конкретным образцам произносительно-различительные навыки, «акценты-значения», по Фосслеру, нормальные для каждого языка, и рассматривая значения этих слов в единой для двух языков реальной ситуации, восстановленной по соотношению мотиваций. Если удаётся проникнуть в подлинные ситуацию и мотивацию, то сразу ясно, насколько кажущейся была видимая случайность сходства.

То, что названо у Зализняка историческим родством каких-то двух, например, с виду похожих слов, является, во-первых, алогичным заверением, что два этих чем-то похожих слова – это одно слово, во-вторых, непроверяемым предположением, что это одно воображаемое слово существовало в прошлом, в-третьих – произвольным утверждением наличия в прошлом неизвестного и недокументированного феномена, праязыка. Однако по фактам, вместо этих недоказуемых умозрительных положений компаративисты подставляют детали исторических памятников – в самом деле наблюдаемые исторические связи этих слов, но наблюдаемые случайно, фрагментарно и изолированно (в чём, однако, нечто «считается» стопроцентно «доказанным»). Если уж говорить, что у исследуемых слов возможна какая-то историческая связь, то нужно предъявлять эту историю: историю вещей, отразившихся в значениях, историю мотиваций, сохранивших позицию каждого языка в истории вещей, наконец, нужно показать историю изменения форм, показывающую, почему именно два слова стали так различаемо-сходны. Как уже многократно иллюстрировалось, компаративисты вместо реальной истории могут показывать лишь свои аллюзии, ощущения и переживания по поводу явно наблюдаемых фактов. А при дотошном изображении изменений форм они странным образом отождествляют точно зафиксированные изменения в записях (только и замечаемые ими) с изменениями в живых назаписанных языках (о которых они вообще и знать не хотят).

По Зализняку: «Вот примеры сходства как формы, так и значения, за которым, однако, не стоит ни отношения родства, ни отношения заимствования, то есть ничего, кроме чистой случайности. Итальянское stran-o ‘странный’ и русское стран-ный одинаковы по значению и имеют одинаковый корень (но итальянское слово произошло из латинского extraneus ‘внешний, посторонний, иностранный’, от extra ‘вне’, а в русском тот же корень, что в страна, сторона)». Разумеется, если вбить себе в голову установку, что между итальянским и латинским родство есть, а русский не при делах, если считать неизменно-богоданным морфемный и морфологический строй каждого языка, то всё и кажется случайностью. Однако почему-то сам Зализняк сообщает, что и латинское значение по-сторон-ний совпадает с корнем и значением русского слова ст(о)рона. Ещё удивительнее, что сходны и латинские, и русские форманты: ex-tra (эк-с-тра, из-страны, извне) и с-тра-на. Тра-тор – и в том, и другом случае реликт слова тара, земля (откуда торный, таракан, дорога). Не вдаваясь в объясняющие детали, уже на этой стадии видно, что никакой случайности нет, что странный и в итальянском, и в русском одного древнего корня и похожих путей происхождения. Правда в русском словообразовательные связи сохранились на виду в рамках одного языка (с лёгким забвением значения древнего корня), а в итальянском все связи мотивированы только через другой, латинский язык, который сам тоже не помнит ни древних значений, ни корней (раз даёт рядом немотивированное terra-тара).

Так что при наблюдении сходных форм и значений требуется совсем другой анализ – начальный анализ самого установления сходства и его степени. Не компаративная подгонка исторического выведения звуков из диффузного предка в тех случаях, где существуют однообразные документированные (т. е. письменные) регулярные корреляции. А реальный акцент, адаптация чужой речи по живому слышанию к своему произношению. Прежде чем что-то отобрать, нужно проделать опыты слушания-чтения слов одного языка по стандартам различения другого и сделать попытки произнесения их на своём стандарте произношения.

Начинать нужно всегда с нормального отчётливого произношения и нормального не сбитого слышания. При слове walk русский слышит нечто похожее на оол-уолк, а скажет с повышенной ударностью ol или olk (принимая огублённую долготу за акцент). С письменной или устной гиперкоррекцией воспроизведёт как валк. Англ на месте волок слышит volek, а скажет валэк: валлак, чтобы выделить странный л, или валк при сильной редукции. Русское произношение, как видим, отчётливо воспринимается, требует редукцию слаборазличающихся акцентов и разрешает речевое сжатие; концепта walk нет в русском языке ни в похожем, ни в искажённом виде (звукосочетания валко, валка имеют другие, более абстрактные значения признаков и действий, чем то же лит. valka, лужа, место переволока). Английское произношение хуже дешифруется на слух и позволяет редукцию сжатия слов – именно в том направлении, в каком мы и находим концепт ”волок” в английском языке, и точь-в-точь как отражение английского слова в русском языке. Русское и английское слышание-звукоразличение одинаково, но различны установки звукоразличения. В произношении английского языка варианты близких по месту образования звуков фонемизированы (w-v, s/z-th и т. п.). В русском такие лично-произносительные варианты являются одной фонемой, но все фонемы системно вариативны (по мягкости-твёрдости, глухости-звонкости и т. д.). Англу труднее освоить русское произношение (из-за его системной многоуровневости и вариативности), чем русскому английское. Носителю русского произношения трудно воспринимать неакцентированную и невнятную английскую речь (из-за её произвольной нерегулярности), но легко моделировать, когда она понята.

Итак, если заимствование, переход этого словесного концепта из языка в язык, и было, то оно может произойти только одним путём: как переход из русского произношения в английское слышание-произношение. Однако только в устном контакте это в принципе невозможно. Нет никаких оснований англу в своей речи менять звук v на w. Язык не развивается из-за речевых ошибок вопреки младограмматическим ещё бредням (ошибки «младших» постоянны, но они автоматически опознаются как ошибки «старшими» и тут же исправляются). Либо русские должны были говорить не волок, а wолок, и тогда англы органично это заимствовали и модифицировали, либо изменение возникло вследствие ошибки, опосредованной письменной передачей.

Предположим, что были тексты. Либо на английском, либо на русском языках. При чтении из текста возможны варианты (не умеющие читать своё письмо не берутся в расчёт). Знающие чужие правила письма и язык прочтут и передадут по норме в меру своего владения акцентом. Незнающие сделают это случайно, как попало, как полную ерунду. Смоделируем. Русский прочтёт: валк, оалк, залк / ваик, оаик, заик. Англ: bojlok, boliok, bollok, bovok. Только в одном случае, при русском чтении английское слово по недоразумению может быть воспринято похоже на оригинал. Выбрать затем из недоразумений похожее – можно только упорной научной работой со многими текстами чужого языка. Чтобы кто-то это делал, дешифруя непонятные тексты, ища во всей бессмысленной чепухе осмысленное слово ”валк”, нужно хотя бы иметь подавляющее множество таких, якобы англских текстов. Раз слова-концепта ”валк” нет в русском, значит прежде всего не было текстов-источников. При гипотетическом английском чтении вообще нет ничего похожего. Зато есть в самом языке слово, странно похожее, хоть и с системно-языковой поправкой, на смоделированное чтение незнающего англа: bollock вульг. яйца, ерунда, чепуха, отругать. Т. е. читали – не понимали, гадали – понимали, что чепуха, но текст был настолько авторитетен, что слово сохранили как знак бессмыслицы, получивший, однако, вполне логическое развитие внутри своего языка.

Какой бы чепухой ни было это последнее допущение по поводу bollock, всё равно понятно, что при кратковременном контакте со слуха, как и при письменном контакте двух разноязычных носителей двух письменных традиций слово не могло быть перенято в одну или в другую сторону, а потом видоизменено до сейчас привычного в языке вида и таким образом заимствовано. При кратковременном контакте возникают только ошибки понимания и письменной передачи. Причём все ошибки совершает только носитель менее авторитетного передающего языка, менее знающий и с менее развитой письменной традицией («младший»). Когда ошибочная передача закрепляется в передающем языке, усваиваясь в его системе, она становится мнимой реальностью, фантомным концептом, который точнее всего называть мифологемой (в отличие от мифа, имеющего органическое происхождение и реально обоснованное видоизменение). Мифологемность bollock, как и любой языковой мифологемы, состоит в том, что она, хоть и имеет своё собственное значение, но встроена в семантическую онтологию только внешне, по органике текущей звуковой системно-языковой гиперкоррекции (boll семенной короб и lock клок-запор). Преобладание в языке таких мифологем делает его диффузным организмом, годным и удобным только для оперативного контакта носителей языка друг с другом, а не для общения со вселенной.

Любое реальное взаимодействие языков происходит при долговременном контакте и с обязательной гиперкоррекцией, либо устной, учительской поправкой произношения или чтения и значения, либо письменной – сличения звукового и текстового облика слова. Однако чтобы такая гиперкоррекция началась, необходимо предварительное авторитетное заверение-убеждение, что исследуемый усваиваемый язык-текст нужен и важен для дела. Это и впрямь нужно в зонах постоянного контакта разноязычных носителей. Предположим, что одновременно происходило параллельное письмо-чтение, с русского и с английского – русскими и англами. На самом деле в жизни именно так происходит обучение чужому языку (а исторически, в период становления письма, чтения начинаются с ещё не определившейся, не установленной традиции письма). В результате русский с гипперкоррекцией будет читать английское слово как валк, англ русское – volek. Но технически это обучение письму-речи состоит из многочисленных опытов записи и воспроизведения чужих и своих текстов и речей, в том числе по памяти. Тут и возможны самые разные смешения. Случайности принимать в расчёт не нужно: по статистике, аномалии всегда взаимно нейтрализуются. Самое главное тут: передача своего на чужом, с гиперкоррекцией под чужие сложные особенности. Русский, толком не различая w и v, может писать волок как wolak, англ, ни в коем случае не путая эти звуки, чаще пишет walk как уолк. Очевидно, что только при новом чтении с такой записи англ будет читать их рядом как уолак и уолк, постепенно объединяя в одно значение все разнонародные смыслы и гиперкорректируя формы в одну как русское написание английского walk. Русский будет читать wolak и walk, как два варианта английского, постепенно забывая своё слово и воспринимая его как чужое, заимствованное. Из факта образуется миф, что-то реальное, закономерно превращённое в полуреальное, в другое реальное (таким как раз и является сейчас в русском слово волог, не то балбес, не то валах-румын).

Таким образом, если отбросить друг друга погашающие случайности, обоюдное системное смешение любых носителей языка при гиперкоррекционом письме-чтении обязательно даёт один и тот же результат: более нейтральное чтение-письмо всегда вытесняется более своеобразным письмом. Чем-то выдающееся произношение требует больших усилий письменной передачи, больших акцентов внимания и занимает большее пространства письма. Усиленное письмо нейтрализует нейтральное произношение и само становится нормативным. Те, кто говорил в, начинают говорить под влиянием письма w (т. е. русскоязычные в этой ситуации усваивают авторитетный английский акцент). Логичен поэтому и переход к более «точной» (для этого произношения) системе письма, промежуточной между прежней и пришлой, а потом и общий дрейф из русскоязычности к англоязычности. Зона контакта языков ассимилируется более активным языком, который сохраняет всё своё произносительное своеобразие, с каждым разом всё более архаичное, и попутно накапливает в одном письменном знаке-слове всё умножающийся объём разноисторических акцентов (это как раз и свойственно английской метафорической семантике).

А нейтрализованное старое произношение, русское в этом примере, изолируется в своей неконтактной зоне (там, где не было долговременных контактов), оставаясь в одиночестве со своими первичными текстами-источниками, испытывает временные накаты заимствованных произношений, примеряет их на себя и на тексты, с каждым разом именно из-за примерок произносительных вариантов всё хуже понимаемые и всё менее авторитетные, раз бывшие свои перестают их читать и почитать. Ощущение неподлинности своего смыслового запаса усиливается отчуждением архаичных этимонов, восприятием их как «заимствований», искусственных новообразований. Но древность источников, переданных от дедов к внукам из рук в руки, вопиюще наглядна. Прежнее чтение замещается псевдоархаическим, глубоким перетолкованием текста, разумеется, успешным, поскольку «заимствованный» этимон – тот же свой, но в более древнем произношении. Так в носителях языка усиливается установка к восстановлению более древнего произношения и смысла. Но сама органика подлинного старого текста, пока помнят, что он подлин, и впрямь провоцирует не новомодное, а более нейтральное, исконное произношение. Язык откатывается к истоку и сохраняет(ся) в первичной традиции письма. Зато текст потенциально накапливает в себе все случившиеся мифопрочтения путём забвения исторических вариантов смысла чтений (Бояньи гомы), но сохранения в нём бывших произносительных установок путём добавления новых списков к исходному тексту (Влескнига). Наконец, песевдоархаические толкования по заимствованным шаблонам приходят в противоречие с тем положительным знанием, которое есть в иноземных шаблонах. Тексты объявляются ошибочными, выводятся из оборота чтения и учения, и язык начинает жить сам собой, вне авторитетного культивирования, полностью в устной сфере. А носители языка привыкают к своему сиротству, перенимают ту или иную письменную традицию, упорно пытаясь себя подстроить под неё. Но поскольку все другие письменные традиции производны от их собственной древней традиции, рано или поздно сквозь эту наносную традицию проступает родовая матрица, которая вновь и вновь провоцирует носителей языка на опыты подлинных чтений и речей.

На примере всего одного слова тут дан алгоритм произносительно-различительных сравнений. Даже на этой узкой фактической базе видно глубокую звуковую архаику английского языка, постоянно поновляемую метафорическим прибавлением смыслов в гнездо каждого базового значения. Учитывая возможные устные взаимопереходы именно архаичной звуковой органики, можно не сомневаться, что устные контакты русского и английского языков чрезвычайно древни, а вытесняющее влияние англского произношения на письмо изначально. Из чего следует, что русское письмо не могло образоваться в тесном контакте с англским языком. И, наоборот, когда такие контакты установились, началась и продолжается последовательная экспансия англского языка на русское письмо и произношение. Эта парадоксальная конфликтная стыкуемость является принципиальной схемой во взаимодействии любых языков, хотя в других парах языков может не столь ярко проявляться. Вот почему случай англо-русского взаимодействия рассмотрен как типовой. Для наглядности он насыщен аллюзиями реальной письменно-языковой истории трансформации родового русского языка в контакте с другим, сыновним языком. Такие процедуры нужно проделывать в отношении каждой пары слов и каждой пары языков. Работа очень кропотливая, трудоёмкая, но вместе с тем избыточная по очевидности деталей и ничтожности возможных ошибок. При массовом рассмотрении, по Дж. Гринбергу, ошибки нивелируются, нейтрализуются и откладывается только массово повторяющееся. Прежде всего отсекаются мифологемы и на первый план выступают лишь типовые явления, нормальные мифы пары языков, выражающие семантический космос их исторического контакта.

Это сравнение материальной стороны слов разных языков наглядно демонстрирует модель одного языкового мышления на фоне другого. Точно так же можно приводить примеры из грамматики. Ай хэв э мазе – это совсем не то что «я имею маму», но это и не то что «у меня есть мама». Различие переводов выглядит просто комической нестыковкой. Но на практике, в межъязыковых и межнациональных отношениях часто становится оскорблением и кровной местью. В теории, не для быта, а для аутентичного выражения отношений языков, необходима формально точная модель, через которую открывается и грамматическая семантика моделируемого языка. Например: я имею отношение к этой матери (или буквальнее: я родствен этой матери). Англы признаются в таких простых вещах юридически, но в глубине души сомневаются, так ли это. Если через восстановление мотиваций наблюдается предметное устройство самой реальной исторической эпохи, то через моделирование грамматико-смыслового строя открывается стандарт языкового мышления, присущий людям на момент постановки языка как надындивидуального образования.

Для усвоения подхода вот ещё несколько произвольно-сводных списков не по Сводешу и системных наблюдений в зоне произносительно-различительных корреляций, но уже без разжёвывания деталей. Само собой, все сближения неочевидны вне исторических фактов, которые либо опровергают лингвистический анализ, как в опыте Топорова вопреки его намерению, либо подтверждают, как с литовскими примерами, проясняемыми не только логикой (valas немотивируемо из литовского соединяет смыслы валика-кромки и волоса-лески), но и ситуацией римского влияния (при переписке вал с добавкой -as и волос как одного слова).

В немецком кое-что просто повторяется из английского, но гораздо интереснее собственные особенности. Wall вал, насыпь, Welle волна, вал-вольнь, Wallah мерин, Wolke облако-волокон(ный) ср. рус. обвалка-обвалоко, wollig пушистый-войлощ(ный), welk вялый-вялк, welken вянуть-вялкан, walken мять, валять-валкан, walzen катать, вальцевать-валтёсан с дальнейшей редукцией, Volk народ (читается фольк, а не вольк), Wolf волк, welch какой, который, кое-что, voll полный-полн, völlig полный, совершенный, окончательный-полнищ (полный на нич, на нет, окончательно), wohlan ну, ладно, wohl хорошо, так, Wohl благо. При том что элементы парадигмы «валк-» гораздо ближе к русскому, они близки именно к современному русскому значению, хоть и в несколько архаичном и сильно редуцированном звучании. Это я в очевидных случаях и указал.

Но если эту же модель архаизации и редукции применить к остальным случаям, то они тоже чаще всего распаковываются. Volk фольк – это во́лок-волог в быстрой редукции, с глухим в и смягчением на месте сбеглого гласного (но с памятью прежнего графического вида; а учитывая массовую корреляцию v-п, можно допустить что немецкое звучание-написание закреплялось в живом контексте рус. полк со значениями «дружина, коллектив, дело»). Wolf: слишком смелое вол-лов никак не пересекается по смыслу с англ. wallow; с учётом гот. wulfs возможен, однако, с тем же смыслом wol-fas, хватающий вола (fassen хватать), макароническое чтение возможно опять как сохранение графической памяти рус. начертания вол, точно не понимаемого (из-за отсутствия вола, который называется Ochse). Косвенно эту, уже немецкую, мотивацию подтверждает Hautwolf ссадины, потёртости на теле, букв. шкура-волк, смысловое сжатие: шкура как из-под волка, похватанная волком. Группа wohlan, wohl, Wohl явно междометного происхождения с последующим, именно в таком порядке, преображением и переосмыслением-онтологизацией: уох-ля (воу-ля!) – восхищение чем-то завершённо хорошим. Welch формально восстанавливается как велищ (т. е. веленый), но вне контекста реальной исторической ситуации не толкуется. Для восстановления ситуации имеет значение то, что наряду с неузнаваемо редуцированным фольком-вологом есть ещё акцентно видоизменённое ва́ллах, обозначающее особого коня, очевидно, заимствованного у вологов (кастрированный конь валахов, особенно когда забываешь, кто это такие, очень быстро становится сам валахом).

Немецкий язык гораздо позже английского вышел из зоны долговременного контакта с русским языком. Бросается в глаза всё подавляющая установка сжатия скоростной речью и переноса смыслоразличающих акцентов в начальную фазу речевого потока (чтобы не потерять их при сжатии речи). В словах преобладают реликты устного, а не письменного взаимодействия с русским языком. Раньше сохраненной в мотивациях ситуации это явно был диалект русского, что подтверждается самоназванием носителей языка, т. е. народа вообще, фольками, полковыми вологами. Отчего сохранились в этих дойче-дочерних формах явные признаки действовавших на момент контакта общих грамматических формантов: краткие прилагательные и причастия на месте любых глагольных образований и адъективов. При этом графика последовательно (гораздо больше упомянутого) сохраняет признаки другого графического оформления. По однообразию приёмов сжатия, восстанавливаемых формантов и тем мотиваций можно однозначно сказать, что период трансформации речи с забвением русских смыслов был относительно коротким, интенсивным и закончился сравнительно недавно. Причём проявляются разновременные типы трансформаций – с меньшим, в начале, и большим забвением источника. Есть намёки на равнинную приморскую местность (вал насыпной, а не каменный, волна вальная-вольная). Вместо волов используются мерины-валахи (одомашнивание лошади зашло уже очень далеко, хотя кастрированные жеребцы еще привозной эксклюзив). Поскольку в одной парадигме пушистое и вялкое волокно и войлок, то в ходу элементарная обработка шерсти и жати технических культур как главный род деятельности, учитывая schaffen делать, творить, т. е. сжаттен, Schaf овца-сжать(я) и Cannabischanf конопля как текстильный термин. Cannabischanf – кон/гоннопожант-ый, жати с кона топтанием, гонами стад; именно так после отлёжки, отмочки и плющения коноплю можно переработать в волокно. Для сравнения рус. конопля от конобыля, подстилка на кон-лёжку, напрашивается само собой, под коней и почему-то под кобыл. Дело в исключительных антисептических и абсорбирующих свойствах конопли, идеальных как раз для жеребящихся кобыл.

С древнегреческим языком таких прямых сходств нет. Всё похожее по смыслу сильно смещено по форме и при ближайшем рассмотрении похоже совсем на другие формы. Путаница смыслов усугубляется графической путаницей: вариантами букв для близких, по факту, звуков (омега ω и омикрон о), вариантами звуков для одних букв (фита Ѳ – т, тх, ф), вариантами начертания букв в разных позициях слова (σ, ς), вариантами традиций чтения (бета-вита – б и в), вариантами позиционного чтения букв (включая изобилие дифтонгов) и т. п. Подробно покажу путаницу на простом примере. Значение бык, вол, корова (и производными от него бран. дурень, болван, олух) передаётся словом βούς и сходным с ним вариантом βόίδι (разг. βόδι). Βούς читается как вус, но при другой традиции можно и бус, бовс, воюс, воис, вос, вес и даже бук. Практически все варианты произношения можно воспринять ситуативным русским названием быка: бодающий буу-с, воющий воюс, везущий вез и тянущий воз. С применением украинского произношения число вариантов только увеличивается. И вот наиболее характерные украинские варианты удивительным образом тождественны с собственными греческими вариантами: βόίδι-види(й), биди(й), быди(й), βόδι-бодий-водий.

Таких прозрачно-наглядных слов со спутанным произношением и знакомым нам значением в греческом очень много. Примеры намеренно приводятся с различными сдвигами произношения. Δημоς сало, страна, дем, народ-дымо(сть), дiмос (большая семья одного общинного дыма-дома; жир от дыма копчения – для греков немотивированный омоним); βάλλω кидать, балло-валва(ть), валовать, баловать (шалить); βοή крик-вой, βία сила, насилие-бия; βόσκω пасти-паско(и), во-скот; βοτήρ пастух, в-отаре; ειδοί-иды-еды; βουλυτός время отпряжки волов, вечер, вол-еды/иды-волито(сть) (вольность-отдых); βουλή решение, совет, сенат-воли(й); σπίτι дом, спити(й) (спальня); σβαρνίζω боронить, зварнизо-зборонися; κάνναβις пенька-кан-нави(й) (навитое волокно, конец); θύρα дверь-дира (дыра, тфора-(с)твора); φώρ, вор; χώμα земля, почва, насыпь, вал, плотина, кома / хома (комъ-холмъ); άνά наверху, по-на(д); ανάχωμα вал-насыпь и вал-волна, пона-холмъ; άνα-βολή насыпь, вал, подъем (пона-вале); κϋμα вал-волна, комъ-кимь. Можно авторитетно думать, что это, наоборот, русские слова отражают греческие. Но в каждом случае, как показано на базовом примере, нужно внимательно анализировать простые органические возможности перехода звуков и смыслов. Пример δεσμά узлы, оковы, звучащий в русском как тесьма, хорошо показывает обратные, из греческого, пути заимствования: оглушение звонкого звука и появившаяся мотивационная умозрительность (теснота на месте узла).

Зона разночтений постоянна: начало и конец слова, включая зияния, потери неинтенсивных звуков, стяжения подобных по артикуляции звуков (например, в-л). Именно в этих зонах обычны типовые недослышки в шумной среде. Из примера хома / кима, видно, что и в собственном письме есть варианты разночтения одного слова, разошедшиеся как синонимы. Значит, разночтения возникают не только в устной передаче слов, но и в письменной. Благодаря этим наблюдениям можно понять и ключевые для темы слова.

С 6 в. до н. э. существует в Греции имя собственное Диолк Δίολκος для обозначения постоянно действующего шестикилометрового волока. Διελκύω – производить волочение. По сути события, полное соответствие с волоком. Но греческое слово при всём даже аллюзивном сходстве звучания-слышания даже близко не родственно: нет причин, чтобы В было услышано или искажено как Д. Проблема решается только с учётом превращений разных письменных традиций. Буква дельта происходит от финик. делт (от пиктограммы, означавшей дверь). Довольно легко перепутать по начертанию бет-дом и делт-дверь (см. начертания хотя бы в Википедии) и восстановить-перевернуть этот знак как кириллическое Б. Тогда диолкос – это другое прочтение биолкос, которое, конечно, появилось из гиперкоррекции виолкосволок. Сама невероятная нелинейность таких превращений указывает лишь на очень большую древность исходного русского слова, отчего в греческом языке оно претерпело многократное преображение и переосмысление. Это подтверждает и другая продуктивная схема эпохи невоспрития В в позициях артикуляционной сложности: είδος вид, наружность (вид-ость), ὁλκός поводья, вожжи, борозда, черта, ворот, (влекущаяся по земле) ветвь, т. е. волока(я), волочащая(ся); λύκος волк, (в)ликос-влекущ(ий), είλώτης илот, спартанский государственный крепостной (от волот), ὁλιγαρχία олигархия, волиг-ярхия (т. е. из волог урождённых, ἀρχή начало, основание, происхождение; предел; управление).