Текст книги "Бомба для председателя"

3

– Добрый день, господин Шевц… Прошу садиться.

– Добрый день, господин прокурор. Спасибо.

– Я вызвал вас в качестве свидетеля по обвинению редактором Ленцем режиссера Люса в подлоге и клевете.

– Я не имею к этому никакого отношения.

– Где вы работаете, господин Шевц?

– Постоянно нигде. Я работаю время от времени по договору, чтобы обеспечить себе возможность для творчества.

– Творчества?

– Я поэт.

– Где вы публиковались?

– Пока нигде. Вы думаете, это так легко у нас – опубликоваться?

– А разве трудно?

– Еще как… Без связей попросту невозможно… Или если не поддержит какой-нибудь меценат… А я из рабочей семьи, откуда мне взять богатых покровителей?

– Пожалуйста, взгляните на это фото.

– Это я. Знаете, самое выгодное дело – наняться в какую-нибудь съемочную группу… Они неплохо платят, и потом, это временно… Люс снимал свою картину, и меня привлек один из его помощников.

– В чем заключалась ваша работа в группе? Как называлась ваша должность?

– Точного названия нет… Говорят: «Работает в окружении». В тот день, когда я снят…

– Какой это был день?

– Из-за этого дня целая шумиха была на телевидении, я смотрел… По-моему, это было девятнадцатого, тут Ленц не прав. А может, двадцатого или двадцать первого, не помню толком, но только не двадцать седьмого. Ну вот… Они мне тогда сказали, что будут снимать, как отдыхает молодежь на пляже, попросили поболтать с разными ребятами так, чтобы собрать их в кружок…

– Кто вас просил об этом?

– Не помню.

– Люс просил?

– Нет, Люс сказал, чтобы я не смотрел в ту сторону, где они спрячут камеру. Чтобы все было естественно…

– А кто вам сказал, что там Кочев?

– Этот шпион? В очках? Никто не говорил. Я и не думал, что он красный…

– Почему вы считаете его шпионом?

– Потому что он предлагал мне деньги на издание книги…

– Когда?

– Вечером. Я ведь на пляже читал стихи, мы пили… Я читал стихи, а красный сказал, что это талантливо и что он любит такую поэзию.

– Ну-ка, продекламируйте мне то, что вы ему читали…

– А я не ему читал… Я же не знал, что он красный. Я читал всем. Я только потом узнал, кто он. Это у меня есть такой ноктюрн… Море идиотизма

 
Пополняется ручьями глупости.
Но ведь ручьи рождены снегом,
Который тает?
Возможно ли из белизны рожденье грязи?
Где логика и в чем секрет проблемы?
А может быть, бессилье чистоты
Обречено на превращенье в ужас?
А сила, пусть в крови, в истоме стали,
В конце концов останется булатом
С отливом синевы?
Загнать моря в ручьи.
Ручьи вернуть снегам.
Снег пусть окован льдом.
А я пусть стану тем,
Кто властен над природой.
Закон мой прост, но чист,
Он требует любви,
Свободы, силы.
Он требует меня – для вас!
Эй, ждите!
Я иду!
 

– Где-то перекликается с Энцесбергером…

– С этим ублюдком? Господин прокурор, я стою с ним на разных позициях! Он же за волосатых!

– Да? Может быть. Я ведь говорю как дилетант… Ну и что дальше?

– Кочев сказал, что это интересно, и спросил, где это напечатано, а я сказал, что это написано чернилами на моих ягодицах. Простите, я, наверное, не имел права вам так говорить, но я ему так сказал, именно так. Он спросил: «Почему вы не публикуетесь, Иоганн?» А я ответил, что он столько же знает о нас, сколько мы о них, и он с этим согласился… А когда мы в центре разошлись, он предложил мне вечером повстречаться, он сказал, что хочет послушать мои стихи… Он сказал, что вечером пойдет в «Ам Кругдорф», это такой маленький ресторанчик возле университета, и что мы можем перед этим с ним увидеться… Вот…

– Дальше?

– Мы с ним увиделись, а он говорит, что если мне нужны деньги на издание стихов, то он может мне помочь. «Или, – говорит, – давайте мне ваши стихи, Иоганн, я их покажу у нас дома, мы их напечатаем…» А я сказал, что, конечно, лучше мне одолжить деньги на издание книги… Он спросил – сколько, а я сказал, что я толком не знаю, сколько стоит издание поэтического сборника в маленькой типографии. Он спросил: «Тысяча марок устроит?» Ого, еще бы не устроила! А как мне их вернуть? Что, если я не продам книг на тысячу марок? Наши сволочи разве читают поэзию? Они только смотрят грязные фильмы из Штатов, где барахтаются в постели или стреляют ковбои… Спросите наших, кто читал Гёте? Из тысячи один. А если и читали, то этого ядовитого Гейне… А он такой же немецкий поэт, как я – французский.

– Почему вы так настроены против Гейне? По-моему, он большой поэт.

– А я разве сказал, что он маленький поэт? Он замечательный поэт, но он зол и дедуктивен, это свойственно людям его национальности. Разве Мендельсон плохой композитор? Но Вагнер выше. И Мендельсон в этом не виноват, я его, кстати говоря, обожаю. Он замечательный композитор.

– В этом с вами трудно не согласиться…

– Кочев, кстати, не согласился… Но неважно. Он, – продолжал Шевц, – сказал: «Я дам вам деньги, и не думайте о том, когда вы их сможете вернуть… Но мне, – продолжал он, – как ученому-социологу, хотелось бы попросить вас о любезности… Сюда приедут мои друзья: познакомьте их с молодыми интеллектуалами, расскажите моим друзьям, кто и как думает о нас и о вас, о ваших нацистах, капиталистах, о Мао…» Я сразу смекнул, в чем дело… Он думал, что если поэт, то, значит, блаженный. Я сначала-то подумал: ну и возьму я ваши деньги, а ничего вам говорить не стану, но потом я сказал себе: «Иоганн, с этого нельзя начинать. Нельзя грязнить себя в самом начале…» И я ответил ему: «Идите прочь! Ищите себе агентов в республиканском клубе!» Он засуетился, стал говорить, что я его не так понял, а я повернулся и ушел…

– И больше с ним не встречались?

– Нет.

– Где вы с ним увиделись?

– Возле остановки метро.

– Какая станция?

– Онкл Томс Хютте…

– В какое время?..

– Часов в одиннадцать…

– Он стоял в метро или был наверху?

– Там же все наверху!

– Вы не путаете? Может быть, вы увиделись с ним в центре? На станции Шмаргендорф? Если вы говорите, что увиделись в одиннадцать часов?

– В центре? Нет… По-моему, нет… Да нет же, конечно, возле метро…

– Почему вы не сказали об этом раньше?

– Не дело поэта таскаться по полициям. Его дело – самому быть честным…

– Вы утверждаете, что Кочев предпринял попытку вербовать вас?

– Конечно. А как же иначе можно это расценить?

– Иначе? Можно и иначе… Представьте, что его друзья собираются к нам и что действительно они интересуются, чем живут наши молодые интеллектуалы…

– А деньги мне зачем предлагать? Они же приезжают сюда с пустыми карманами.

– Кто?

– Коммунисты.

– Откуда вам это известно?

– Это всем известно.

– Лично мне это неизвестно. От кого вы узнали, что коммунисты приезжают к нам с пустыми карманами?

– Да все так говорят… И, кроме того, я читал об этом…

– Где? В какой книге?

– У этого… Ну, как его… У Флеминга…

– В какой книге?

– Я не помню. В какой-то из его книг…

– Вы это утверждаете?

– Что?

– То, что именно в одной из книг Флеминга вы читали, что коммунисты приезжают за границу с пустыми карманами?

– Да.

– Вы настаиваете на этом утверждении?

– Я не понимаю, какое это имеет отношение…

– Большого значения это не имеет, но в книгах Флеминга утверждается как раз противное – что все коммунисты приезжают на Запад с огромными деньгами, потому что они работают на КГБ…

– Откуда же я мог узнать про это? Ума не приложу…

– Об этом известно нашей разведслужбе, контрразведке, но это не суть важно сейчас… Сколько времени продолжался ваш разговор с Кочевым?

– Минут двадцать. А что?

– Ничего. Всегда, когда получаешь интересные показания, интересуешься подробностями. Итак, вы проговорили полчаса?

– Да. Минут двадцать – полчаса…

– Какие вы стихи ему читали?

– Где?

– Ну, когда увиделись вечером… Он же пригласил вас, чтобы вы почитали ему стихи…

– Я ему прочел поэму «Цветы, растущие в землю».

– А еще что вы ему читали?

– Несколько стихов из последнего цикла…

– Во что он был одет?

– Он? Как во что?

– Он был в пиджаке или нет? Если в рубашке, то какого цвета?..

– Вот этого я не помню.

– Не может быть, господин Шевц, не может быть. Всему верил, а этому поверить не могу… Поэт, который не помнит такой пустяковой подробности… Давайте я буду вам помогать… На нем был черный костюм?

– Не-ет… Тогда ведь было жарко…

– Он был без пиджака, в белой рубашке?

– Нет… Кажется, в какой-то цветной…

– Сейчас, минуту… – Берг отошел к сейфу, достал показания Урсулы и прочитал то место, где она описывала, во что был одет Кочев: «Легкий серый костюм, который переливается на солнце, и в белой рубашке с дырочками».

– Но пиджак на нем был?

– Нет. Нет, он был без пиджака, в цветной рубашке…

– Вы готовы подтвердить это под присягой?

– Я лучше скажу, что я не помню, во что он был одет.

– Хорошо. Откуда он доставал деньги?

– Деньги? Из заднего кармана брюк.

– А брюки какого цвета?

– Не помню. Кажется, темные… Ночью все кажется темным…

– А сколько стихов из вашего последнего цикла вы прочитали Кочеву?

– Там всего восемь стихов.

– Сколько это страниц?

– Двенадцать…

– Как, по-вашему, он разбирается в поэзии?

– Да. Что да, то да. Он понимает поэзию.

– Он разбирал ваши стихи?

– Да. И делал это интересно. Очень интересно. Поэтому я и развесил уши. Поэтому я и стал заглядывать ему в глаза, до той минуты, пока он не начал меня вербовать…

– Хорошо. Спасибо. У меня остался к вам последний вопрос, Иоганн Шевц…

– Пожалуйста, господин прокурор…

– Вы состоите членом какой-либо партии?

– Я?! А что? Нет, не состою.

– Какой партии вы симпатизируете?

– Партии поэтов…

– Прекрасный ответ. Ну а теперь ответьте мне: зачем вы лжете?

– Кто? Я? Я вам не лгу.

– Все, что вы мне сказали, правда?

– Да. Все это правда.

– Тогда я сейчас включу магнитофон, и вы мне прочитаете вашу поэму, а потом последний цикл, а после этого я их разберу… Страница – это две минуты времени, Шевц… Итого вы читали Кочеву ваши стихи в течение сорока четырех минут. И он, как вы говорили, неплохо разбирал вашу поэзию… Тоже минут двадцать. Потом он вас «вербовал» в течение десяти минут, как минимум… Итого вы с ним провели час двадцать четыре минуты. А от метро до кабачка «Кругдорф» десять минут езды или тридцать минут ходу. Значит, если вы встретились у метро в одиннадцать часов и вы настаиваете на том, что это было именно в одиннадцать, то как Кочев мог оказаться в «Кругдорфе» в одиннадцать тридцать, причем добирался он туда пешком?

…Наблюдение, пущенное за Иоганном Шевцом, принесло то, что и ожидал Берг: сначала поэт ринулся на квартиру местного руководителя НДП, а после позвонил по телефону к человеку, который встретился с ним на Сименштадте, а оттуда, после беседы с поэтом, поехал к Айсману.

…Человек этот был Вальтер, связник Айсмана по НДП.

4

– Господин Ауфборн, вы утверждаете, что находились в кабинете редактора Ленца, когда к нему пришел помощник Люса и передал пленку?

– Да.

– Как представился посланец Люса?

– Он просто сказал: «Редактор Ленц, мой босс хочет предложить вам сенсационный материал, а мне за то, что я его принес, следует к уплате тысяча марок». – «Что за материал?» – «О том болгарине, который дал деру». – «Пойдемте в наш кинозал…» – сказал Ленц.

– Вы не видели, как Ленц платил человеку Люса деньги?

– Нет.

– Как его звали?

– Он не назвался. Просто сказал: «Я от Люса».

– Вы говорили, он представился помощником Люса?

– Нет, это неверно. Это я так понял его… Вообще-то, он сказал: «Я от Люса».

– Опишите его.

– Очень неприметная внешность. Я еще удивился, что в кино существуют такие неприметные люди. Шатен, небольшого роста, в коричневом костюме…

– В какое это было время?

– Часов в двенадцать или около этого.

– То есть во время обеденного перерыва?

– В редакции не очень-то соблюдается обеденный перерыв. Все время горячка.

– Вот я тоже не соблюдал обеденных перерывов и нажил себе язву двенадцатиперстной кишки…

– У меня была язва до фронта… На фронте все зарубцевалось.

– Вы на каком фронте воевали?

– Я был все время на севере. Помогали финнам, потом был в Норвегии.

– Вы проходили денацификацию?

– Да. У англичан. Сразу после войны меня сунули в лагерь только за то, что наша часть была приписана к СС. А я и в глаза-то не видел этих палачей… Неужели я виноват в том, что на горнолыжников напяливали черную форму?

– Сколько времени вы провели в лагере?

– Семь месяцев.

– К суду вас потом привлекали?

– Тогда всех привлекали к суду.

– Я понимаю… Всех привлекали, почти всех… Но вас, именно вас, привлекали?

– Да.

– Вы были осуждены?

– Осужден?! Я был оклеветан!

– На сколько лет вас оклеветали?

– На пять лет.

– За что?

– Они, видите ли, обвинили нас в том, что мы сожгли какую-то партизанскую деревню в Норвегии. А мы не сжигали никакой деревни. Там убили трех наших ребят и вели по нас стрельбу с крыш. Мы, естественно, отвечали тем же…

– Как давно вы работаете у Ленца?

– С тысяча девятьсот сорок седьмого года.

– То есть сразу же после освобождения из тюрьмы?

– Да.

– Вы сидели в одной камере с Ленцем?

– Да.

– И сразу же начали вести отдел спортивных новостей?

– Да. К черту политику! Только секунды и минуты… Я даже перестал заниматься предсказанием чемпионов, хватит! Все наши беды оттого, что мы не знаем, на кого и когда ставить…

– Ставьте на… – Берг осекся и вздохнул. – Ладно… Бог с ними, с предсказаниями. Кто еще был в кабинете Ленца, когда пришел помощник Люса?

– Нет, не помощник Люса, а человек от Люса.

– Да, да, я понял и записал это ваше уточнение. Когда в кабинет Ленца вошел Диль?

– Кажется, к концу нашей беседы.

– Что он мог слышать из разговора?

– Наверное, лишь заключительную часть…

– Господин Диль, что вам известно о посещении редактора Ленца человеком от Люса?

– Почти ничего, господин прокурор. Редактор Ленц, одеваясь, сказал Ауфборну, что он надеется через час вернуться. «Мы быстро посмотрим этот материал, – сказал он, – и вернемся. Игра стоит свеч».

– В каких частях вы служили, господин Диль?

– Я не воевал. Я работал в тылу.

– После войны вы привлекались к ответственности?

– Вы меня вызвали в качестве свидетеля по делу Люса. Какое отношение ваш вопрос имеет к этому делу?

– Словом, вам бы не хотелось отвечать на этот вопрос – я верно вас понял?

– Да.

– Благодарю вас, у меня к вам больше ничего нет. Одно только уточнение: человек Люса был невзрачен собою, шатен, в коричневом костюме? – откровенно посмеиваясь, спросил Берг. – Вас, видимо, удивила его внешность: человек из кино, а такой ординарный… Не так ли?

– Вы правы, господин прокурор, в его внешности не было ничего приметного.

– Да уж конечно, если б там было что-нибудь заметное, вы бы не могли этого не отметить для себя: все-таки восемь лет работы в полиции у нацистов – это большой срок…

– Я протестую, господин прокурор! Я работал не в полиции нацистов, а в полиции Германии. Вы тоже работали, пользуясь вашей терминологией, в органах юстиции у гитлеровцев.

– Между прочим, вы совершенно правы. Да, господин Диль, я действительно работал в органах юстиции при гитлеровцах, и даже то, что вы карали, а я пытался защищать, – даже это не успокаивает мою совесть: ведь я работал у гитлеровцев, господин Диль.

– Редактор Ленц, я допросил ваших свидетелей. Они дали вполне убедительные показания. Прежде чем мы приступим к следственному эксперименту, я бы хотел вернуться к вопросу о публикации в вашей газете интервью с болгарином.

– Теперь, когда, кажется, все становится на свои места и все поняли, что я пал жертвой провокации, я вам отвечу. После того как помощник Люса прокрутил мне материал и я уплатил ему деньги, он передал мне интервью с болгарином.

– И фотографию Кочева он тоже передал вам?

– Да.

– Как вы объясните тот факт, что он вам дал фотографию не из отснятого Люсом материала, а с паспорта Кочева?

– Вы убеждены, что мы напечатали фото Кочева с его паспорта?

– Так утверждают болгары.

– Я не могу, конечно, опротестовывать заявление болгар… Они это официально утверждают?

– Вполне.

– Естественно, я не могу их опротестовывать… Вероятно, вызвав на допрос помощника Люса, вы сможете задать ему этот вопрос и потребовать мотивированного ответа.

– Вы правы. Прошу вас ответить мне: согласны ли вы встретиться с помощником Люса?

– Конечно.

– Тогда я попрошу вас пройти в соседний кабинет.

Они перешли в большой зал, где была собрана вся группа Люса: ассистенты, помощники, звукооператор со своей командой, помощники продюсера, шоферы, обслуживавшие «лихтвагены» и «тонвагены», привлеченные статисты. Сам Люс сидел поодаль, на отдельном стуле, а за ним стоял полицейский.

– Пожалуйста, укажите мне, господин Ленц, человека, передавшего вам за тысячу марок материал, отснятый Люсом.

Ленц попросил:

– Включите, если можно, верхний свет, тут довольно темно.

Берг неторопливо подошел к двери и повернул выключатель. Дрогнув голубым, беззащитным поначалу светом, мертвенно засветились большие плафоны.

«Почему этот покойницкий свет называют дневным? – подумал Берг. – Какая глупость! Это все реклама…»

– Так лучше? – спросил он Ленца.

– Да, благодарю вас.

Ленц дважды очень внимательно оглядел собравшихся здесь людей и сказал:

– Простите, господин прокурор, но здесь того человека нет.

– Продюсер Шварцман, – обратился прокурор к маленькому человеку, то и дело утиравшему со лба пот, – кто из вашей группы не явился?

– Здесь все наши люди. Все, без исключения. Даже те, кого мы привлекали на суточные договоры.

Прокурор обернулся к Ленцу и вопросительно посмотрел на него.

– Нет, – повторил Ленц, – здесь нет человека, назвавшего себя помощником режиссера Люса.

– Вы не звонили Люсу после того, как его помощник продал вам материал?

– Зачем?

– Ну, для проверки, страховки, что ли…

– Страховкой занимаются банки, господин прокурор, мое дело – газета.

– А если, как это сейчас выясняется, у вас был проходимец, провокатор?

– Я могу только сожалеть об этом… Я хочу принести свои извинения режиссеру Люсу и посоветовать его продюсеру тщательнее хранить отснятый материал… Мы, газетчики, умеем хранить наши тайны.

– Продюсер Шварцман, кто у вас имеет доступ к отснятому материалу?

– Я хочу ответить редактору Ленцу, – сказал продюсер, – мы тоже умеем хранить наши тайны. Вы воспользовались краденым товаром, Ленц… Вы поступили как перекупщик краденого… Отснятый материал хранится в нашем сейфе, и доступ к этому материалу имеем только я и режиссер Люс. – Он достал из кармана ключ и показал его прокурору. – Вот этот ключ, и еще один такой сделан для Люса. И все. Больше никто не мог получить материал, кроме нас! Никакой мифический помощник не мог получить этого материала.

– Значит, вы хотите сказать, – спросил Берг, – что лишь вы и Люс могли продать материал Ленцу?

– Да. Пусть он обвинит в этом нас, а не мифического помощника. Пусть он обвинит в этом меня. Я посмотрю, что из этого получится!

– Я должен защитить редактора Ленца, – откровенно зевнув, сказал Берг, – извините, господа, я сегодня почти не спал. Мы проводили экспертизу в ателье… Вот заключение экспертов, – он протянул листки бумаги Шварцману, – здесь акт обследования вашего сейфа. Он был вскрыт, ваш сейф. Он был вскрыт дважды. Один раз, вероятно, когда брали материал Люса для копировки, а второй раз, когда этот материал положили обратно. К сожалению, нам не удалось узнать, когда это случилось. Экспертиза, которую я проверил с пленкой, дала мне, правда, несколько иные данные… Но сейчас не время об этом…

– Какие-то провокаторы, – воскликнул Ленц, – хотят сталкивать лбами немцев, придерживающихся разных политических взглядов! Мой дорогой Люс, я прошу у вас прощения! Я готов понести ответственность за излишнюю доверчивость! Это для меня хороший урок на будущее… Страшно, конечно, в каждом видеть провокатора или врага, но если нас…

– Хорошо, – перебил его Берг, – это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.

Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: «Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, – именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать».

СХВАТКА

1

Кройцман прибыл в Гамбург поздним вечером. Сразу же с вокзала он поехал в дом к адвокату Енеке, который обычно по пятницам собирал у себя близких друзей на «сеансы продления молодости». Приезжали выпускники Боннского университета: «студенты» располагались в баре, а жены студентов, одна из которых, фрау Никельбаум, уже успела стать бабушкой в свои сорок лет, болтали наверху, в холле, где им были приготовлены кофе и мороженое.

Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.

– Зазнался, бурш, – говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, – это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!

– Хорошо, – ответил Кройцман, – я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?

– Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?

– Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?

– Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь…

– Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.

Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации – чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, – Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. «Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей… Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме – кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?» – «Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину – у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой – и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ на мойку окон, и вызов реставратора мебели – все сама!» – «А дети?» – «Остальное время – дети… Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети». – «Мне очень тебя жаль, Лорхен».

Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.

– Георг, у меня к тебе дело…

– Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь…

– Шпрингер уже просил тебя вмешаться?

– У меня есть своя точка зрения на события.

– И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?

– Зачем? У нас есть курс – Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали – это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?

– Почти министерском, – улыбнулся Кройцман, – как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.

– Ну, не надо со мной так говорить, Юрген… Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.

– По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?

– А зачем мне платят деньги? – спросил Краузе, пожав плечами.

Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились… Наконец Кройцман спросил:

– Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?

Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:

– Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот… фельетон о падении нравов в нашем мире.

Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату – там был рабочий кабинет, а еще дальше – библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.

«Кому это на руку? – так начинался редакционный комментарий. – Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших „веселых“ министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, – за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, – каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, – мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, – тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью – самоубийство или же убийство его сына? Правосудие – это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?!»

Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.

– Этого печатать нельзя, – сказал он, когда они вернулись в библиотеку, – ни в коем случае!

Краузе посмотрел на часы:

– Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?

– Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, – многое, Георг, многое: он звезда первой величины… Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым… Он был добр к нам – своим студентам, но он будет беспощаден к нам – своим врагам…

– Что ты предлагаешь?

– Сними этот материал.

– Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на пустое место в газете.

– Какой-нибудь запасной материал есть?

– Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в мыльной пене… Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по нему, тогда вся тяжесть падет на тебя…

– Верно. Но уж если вы решили ударить, то сделайте это тактично, уважительно по отношению к старику. Если хочешь, я помогу тебе накидать план твоего варианта комментария…

Георг снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер и сказал:

– Зигфрид, это я… Попроси задержать на полчаса выпуск номера… Нет, нет, задержи вторую полосу, а все остальное пойдет без изменений.

– Он обернулся к Кройцману и сказал:

– Диктуй!

– Ну что ты, Георг… Я не могу тебе ничего диктовать… Я позволю себе пофантазировать – всего лишь…

– Юрген, нельзя так… Нельзя никому не верить. Если мы играем одну партию, то нельзя же обставлять свое возможное алиби, как в бульварном романе начала века. Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно понимаю, ты приехал совсем не ради того, чтобы тискать Лорхен, а чтобы сделать то, что тебе важно сделать…

– Нам, – поправил его Кройцман. – Нам, Георг. Хорошо. Итак, я фантазирую… Ну не сердись. Я принял твои условия.

Краузе достал блокнот и приготовил ручку. Кройцман, расхаживая по кабинету, диктовал:

– «Первое поражение великого Берга». Начало пойдет? «Все мы восхищались якобинской страстностью прокурора Берга, когда он проводил свои известные процессы и всегда доказывал правду, выступая против зла. Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем выпустить с извинениями, – симптом, и симптом очевидный. Мы не смеем ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и его высокий профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший пенсионный возраст, он идет на разных курсах с современностью, которая рождена новым временем, отличается новыми особенностями и входит в неразрешимое противоречие с тем временным периодом, когда сформировалось мировоззрение Берга. Да, старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но кто придет на смену? Кто сможет карать зло и охранять добро так, как это умел делать тот же Берг всего десять лет тому назад? Увы, мы не можем сказать: „Назад, к прежнему Бергу!“ Мы вынуждены сказать: „Г-н министр юстиции! Где новые кадры? Где те люди, кому предстоит править страной, выполняя волю нации?“» Нет, «нацию» убери. Вместо «нации» поставь «народ». «Где молодая волна? Г-н министр юстиции, мы ни в чем не обвиняем вас, мы лишь задаем вам этот вопрос».

Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:

– Ты сейчас был великолепен, Юрген. Тебе следует поговорить со Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город… Я это устрою…