Текст книги "Бомба для председателя"

3

После того как Нюрнбергский трибунал приговорил Дорнброка к девяти годам тюремного заключения, он через своих юрисконсультов уволил всех сотрудников, которые на процессе давали показания не в его пользу.

Каждому из этих сотрудников был вручен синий пакет с типографски отпечатанным текстом: «Благодарим вас за работу, в ваших услугах концерн более не нуждается. С наилучшими пожеланиями».

Подпись была неразборчивой.

Когда уволенные обратились с жалобой в оккупационную союзническую комиссию и к властям Бизонии, Дорнброк – опять-таки через своих юрисконсультов – ответил, что в связи с декартелизацией и сокращением объема работы он крайне ограничен в средствах и не может платить деньги людям, которые практически теперь ни за что не отвечают.

Уволенные обратились в суд, требуя восстановления на работе и компенсации. Дорнброк уполномочил юрисконсультов отстаивать интересы концерна, а сам с еще большей, скрупулезной настойчивостью занялся изучением проблемы атомной промышленности и связанных с ней судостроения, ракетостроения, а также электронно-вычислительного планирования.

Однако его бывшие служащие нанесли ему неожиданный удар: в суде первой инстанции увольнение было признано противозаконным – это со всей возможной тщательностью доказал адвокат Бауэр.

– Кто этот Бауэр? – спросил Дорнброк Джона Лорда.

– Молодой парень… Его никто не считал звездой, он занимался разводами… Из баварской деревни, окончил технологический и юридический факультеты университета. Отец у него давно умер, дядя имеет одну корову, а сам он лишь в сорок пятом отпраздновал свое двадцатилетие… Я попробую свести ваших юристов с полковником Радтке – видимо, мы сможем протащить его на пост заместителя шефа контрразведки.

…Бауэр вошел к Радтке вызывающе спокойно.

– Садитесь, господин Бауэр, добрый день, рад познакомиться с вами, – сказал полковник.

– Добрый день, – сухо ответил Бауэр. – Чем вызвана необходимость нашей встречи?

– Тем, что мы с вами делаем одно дело. Охраняем конституцию республики. Я – в тиши этого кабинета, вы – под юпитерами кинохроники в зале земельного суда. Итак, мой первый вопрос: являетесь ли вы членом Коммунистической партии Германии?

– Конечно нет.

– Ого? Не просто «нет», а «конечно нет»! Отчего такая категоричность?

– Я христианин.

– В своем выступлении по делу об увольнении сотрудников Дорнброка вы говорили следующее. – Радтке надел очки, взял со стола папку, раскрыл ее и начал читать: – «Даже сейчас, когда демократия гарантирована законом в нашей республике, нацистский преступник Дорнброк из-за решеток ландсбергской тюрьмы продолжает чинить расправу с неугодными ему людьми лишь за то, что они сказали правду!» Это ваши слова?

– Мои. Что вы можете оспорить в этом утверждении?

– Многое, – ответил Радтке. – Во-первых, Дорнброк не нацистский преступник… Он военный преступник… Если бы он был нацистом, он бы не отделался таким мягким приговором. Его вина – это вина солдата, который во всех случаях обязан быть патриотом своей родины, то есть выполнять приказания вышестоящего командира. Командир Дорнброка рейхсминистр Шпеер, настоящий нацистский преступник, тут спору нет, отдавал ему приказы… Как мог Дорнброк не выполнить приказа в условиях гитлеровской диктатуры? Назовите мне хотя бы одного серьезного человека, имевшего вес в обществе, который бы ослушался приказа министра?

– А Тиссен?

– Тиссен? Тот самый банкир Тиссен, который десять лет платил Гитлеру, а потом дезертировал в стан врага? Он сейчас в почете, но лично я отношусь без симпатии к тем, кто воевал с режимом, отсиживаясь в бернских отелях или в лондонских разведцентрах. Мужество фельдмаршала Вицлебена мне ближе. Далее, господин Бауэр. – Полковник снова открыл папку.

И Бауэр подумал: «Проклятие… Я могу драться на людях, а один на один с начальством робею, делаюсь беспомощным и ничего не могу ответить путного. Мой дед был такой, и отец тоже… Крестьяне взрываются лишь на следующий день после того, как их оскорбили».

– Вы утверждаете, – продолжал полковник, – что Дорнброк из-за решетки тюрьмы уволил своих сотрудников. Это нарушение конституции, и мне хотелось бы пресечь подобного рода деятельность осужденного военного преступника. Какими фактами вы располагаете?

– На этот вопрос я не буду отвечать…

– Это ваше право, господин Бауэр, однако, если Дорнброк привлечет вас к суду за ложные обвинения, вам придется давать объяснения при публике либо, если вы очень дорожите источником информации, сесть в тюрьму, в камеру неподалеку от Дорнброка, – рассмеялся полковник.

– Если я скажу, что эти данные ко мне поступили от одного из сотрудников оккупационных держав?

– Вы поддерживаете с ним контакты по официальным каналам?

– На этот вопрос я не стану отвечать.

– Тогда, возможно, вы ответите мне, кто обратился к вам с просьбой о защите уволенных?

– Советник Доре. Он уволен, хотя проработал в концерне двадцать пять лет.

– Он обратился к вам по чьей-либо рекомендации?

– Меня это не интересовало.

– Какой гонорар вы получили за работу?

– Мои гонорары известны казначею нашей адвокатской гильдии.

– Мне важно знать: получили ли вы какое-либо дополнительное вознаграждение? Вам, вероятно, неизвестно, что сын советника Доре работает в восточном секторе и является членом компартии? Вам известно, что ваша защитительная речь перепечатана на Востоке под заголовком «Обвинение реваншизму в Западной Германии»?

Полковник дождался, пока Бауэр просмотрел статью, и сказал:

– Мы, естественно, будем расследовать ваше утверждение о том, что Дорнброк ворочает делами, сидя в тюрьме. Если это подтвердится, мы потребуем дополнительного суда над ним. Мы будем беспощадны, смею вас заверить. Надеюсь, вы не откажетесь помочь нам в такого рода расследовании?

…Через два дня в нескольких газетах появились статьи: «Адвокат Бауэр работает на аплодисменты Востока»; «Вильгельм Пик делает ставку на молодых адвокатов Запада». В защиту Бауэра выступила коммунистическая печать: «Правду нельзя заставить молчать!»

Председатель адвокатской гильдии вызвал Бауэра и сказал:

– Коллега, нападки справа мы перенесем, но защита слева нас шокирует. Перед слушанием дела в высшей инстанции я бы советовал вам отмежеваться от защиты коммунистов.

– Я уже послал в газеты письмо по этому поводу, – сказал Бауэр, – я возмущен до глубины души.

На следующий день в двух газетах появилось письмо Бауэра: «Я не нуждаюсь в поддержке кремлевских марионеток, я выполняю свой долг перед германским законом и служу интересам моей родины».

Однако если в первой газете письмо было опубликовано без каких-либо комментариев, то во второй под письмом Бауэра была помещена маленькая заметка: «Бауэр, защищая коммунистов, делает хорошую мину при плохой игре. Бой надо вести в открытую, а не маскироваться под поборника конституции, защищая интересы тех, кто своей главной задачей ставит лишение нас этой конституции».

Бауэр растерялся. Он позвонил президенту гильдии и попросил совета: как поступить дальше?

– Я не могу давать вам советы такого рода, – ответил президент, – мы живем в демократическом государстве, и я не собираюсь навязывать вам свою волю.

В тот же вечер к Бауэру зашел некий господин и, не называя себя, предложил встретиться с Дорнброком.

Назавтра Бауэр приехал в тюрьму. Дорнброк сидел за длинным столом, отделенный от своих сотрудников и Бауэра тонкой частой решеткой. Лицо Дорнброка из-за этого показалось Бауэру пепельным, очень нездоровым.

– Здравствуйте, Бауэр, – сказал Дорнброк, весело помахав рукой, – мне понравилась ваша речь. У вас хорошие челюсти. Я понимал, что суд первой инстанции не преминет лягнуть меня – всегда приятно бить тех, кто не может ответить. Поэтому наши материалы мы приберегли для следующего процесса. Вот познакомьтесь с этими господами и попросите их расписаться. Сравните их факсимиле с подписями на бланках увольнения… Они идентичны, но оба эти господина не имеют ко мне никакого отношения: они директора самостоятельных фирм.

Бауэр посмотрел на двух директоров и засмеялся.

– Предвидите хорошую драку? – спросил Дорнброк.

– Предвижу избиение. Но у меня есть деньги, чтобы купить пару коров и вернуться в деревню…

– Я попрошу вас задержаться на пару минут, – сказал Дорнброк, – у меня предложение.

Когда они остались одни, Дорнброк подошел к решетке. Он долго смотрел на Бауэра – в стареньком костюме, худого, с тенями под глазами; ноги поджимает под стул – ботинки дырявые; а руки сильные, хорошие руки, крестьянские, такие руки не боятся работы и не делят ее на белую и черную; и глаза хорошие – без одержимости и без смеха, и страх в них есть, и неловкость, продиктованная почтением, почтением к нему, старцу Дорнброку, узнику, лишенному чести и прав, хозяину концерна, обладателю трех миллиардов марок в банках Европы и Германии…

– Сейчас вы получаете тысячу марок. Я предлагаю вам тридцать тысяч марок для начала, и вы переходите работать ко мне.

– Сколько?!

– Я не собираюсь вас подкупать, ибо я уважаю вас, но вы мне не нужны как юрист. Вы мне нужны в качестве несколько неожиданном – консультанта по кадрам.

– То есть?

– Подберите десять – пятнадцать парней вашего возраста, тоже желательно из крестьян, – вы люди надежные и друг друга умеете тянуть за уши, особенно если можно опереться на старика Дорнброка. Вы и ваши люди будете помогать мне бороться с разрухой. Мы должны дать немцам работу, хлеб и масло вместо пушек.

– Сколько вы будете платить людям, которых я найду?

– Им будете платить вы. От пяти до двадцати тысяч.

– Что они должны будут делать?

– Дайте мне выйти отсюда, – ответил Дорнброк, – работы будет невпроворот. У меня тут есть планы, связанные с автомобилями для народа. А пока будете выполнять задания моих юридических консультантов.

– Я согласен, господин Дорнброк…

– Я пока еще не «господин Дорнброк», я, милый, пока еще «номер 862». Теперь вот что… Если вы встретите кого-то из «бывших», и эти «бывшие» не разыскиваются полицией, и им очень плохо, подкормите их и попросите подробно рассказать о себе. Чтобы строить новое, Бауэр, надо очень хорошо знать старое, пусть даже безвозвратно погибшее. Римляне остались римлянами лишь потому, что они великолепно изучили Элладу, Иудею и Египет. Приходить ко мне больше не надо, от процесса во второй инстанции как-нибудь отвертитесь, со мной связывайтесь через юристов и завтра же купите себе пристойный костюм – вы выглядите как оборванец…

…Через полгода Бауэр вылетел в Париж со своими людьми и там организовал блистательную операцию на бирже; юрист – он знал границы и рамки закона; техник – он понимал тенденцию развития послевоенного промышленного производства; крестьянин – он был смел и точен, зная, что его поддерживает молчаливое могущество монархии Дорнброка, несмотря на то, что сам монарх все еще сидел в тюрьме…

«Группа Бауэра» разрослась до тридцати трех человек. Это он приблизил к себе бывшего оберштурмбанфюрера СС Айсмана; это он завязал контакты с людьми Лера из министерства внутренних дел; это он возбудил процесс против профсоюза сталелитейщиков, обвинив их в «нелегальной деятельности, руководимой из-за рубежа», и выиграл процесс. Дорнброк, наблюдая за ним, думал: «На этого парня можно сделать ставку. Этот всегда будет верным вторым в любом заезде. Пусть он станет ледоколом; следом за ним пойдет Ганс».

Дорнброк никогда не договаривал до конца. Он говорил лишь то, что считал нужным сказать. Но он не считал возможным сказать даже Гансу то главное, к чему пришел в тюрьме. Он повторял это лишь одному себе по многу раз: «С тридцать третьего по сорок пятый Гитлер выбил интеллектуальный цвет нации, предложив взамен себя, организатора и фанатика. В сорок пятом были выбиты пророки „гения“. Нация перенесла двойную трагедию: сначала разум был заменен силой, а потом уничтожили ту силу, которая смогла подавить разум. Нация организаторов, философов и музыкантов оказалась волею слепого случая толпой изверившихся, забитых полурабов. У этой нации один выход: используя идеи Винера и Оппенгеймера, претворить их в жизнь, сделать моделью будущего промышленного общества. Этого не в состоянии сделать политик. Это могу сделать я, Фридрих Фердинанд Клаус Дорнброк. Это, и только это может вывести мой несчастный народ из того тупика, в котором он оказался. Лишь это будет гарантировать в будущем наше лидерство. А для того чтобы люди работали так же, как при Гитлере, их надо пугать. Концлагерей нам строить не разрешат, а если б и разрешили, то теперь, после случившегося, прямой жестокостью людей не запугаешь. Пугать надо возможностью повторения жестокости. Для этого мне нужен Вернер Науман с его имперской социалистической партией – это будет тень Гитлера; мне нужно подобраться к левым, чтобы помочь созданию такого движения, которое бы страшило оккупационные власти. Абсолютизм – это балансирование между левыми и правыми».

(…Впоследствии именно люди Бауэра подобрали ключи к окружению ультралевого Тойфеля. Мальчик и не догадывался, каким образом его плакаты печатались в типографии, кто финансировал создание его коммуны. Он был убежден, что это могучая помощь Пекина; порой, впрочем, он думал, что это исходит от последователей Троцкого; никогда ему не приходило в голову, что в основном его финансирует Дорнброк – тот самый Дорнброк, против которого он страстно выступал…)

«Лишь тупость и покорность нации, – продолжал рассуждать Дорнброк, – может в конечном счете привести ее ко всемирному лидерству, лишь страх перед нищетой может сделать нацию исповедующей культ работы, которая дает благополучие: дом, кухню и автомобиль с прицепным вагончиком. А пугать следует именно двумя крайностями: тоталитаризмом и анархией. Лишь в этом случае лозунг Гитлера: „Работа делает свободным“ – станет бытом каждой немецкой семьи. А после того как лозунг станет сутью нации, придет время выдвижения авторитета. От того, кого я выпущу на авансцену, будет зависеть будущее мира. Если я не доживу до этого дня, мое дело закончит Ганс…»

«КАЖДОМУ – СВОЕ»

– Поскольку я уже закончил давать показания инспектору Гельтоффу и после этого освобожден из-под ареста, я хочу рассказать на этой пресс-конференции всю правду, – негромко говорил Ленц. – Только я попрошу фоторепортеров поменьше щелкать вспышками – за то время, что я провел в камере, мои глаза несколько отвыкли от света… Господа, дамы… видите, я даже стал путать очередность в обращении – что значит посидеть в тюрьме… Никому не советую попадать в тюрьму, даже если в подоплеке твоего поведения лежит глупый дух интеллигентской корпоративности. Дамы и господа, я должен заявить, что никто из сотрудников моей газеты не вел съемок господина Кочева. Вы газетчики, и вы должны понять меня: сенсация – наша профессия. Я хотел бы задать вопрос, как бы вы поступили на моем месте, если бы к вам пришел человек и предложил вам пленку, на которой снят господин Кочев? Тот самый, который выбрал свободу! Как бы вы поступили на моем месте, хотел бы я знать?! Я приобрел эту пленку и поехал на ТВ, потому что я очень не люблю, когда нашу с вами нацию обвиняют в похищениях, принуждениях и прочей чепухе. Но в каждой нации, увы, есть разные люди. За действия этого человека, недостойные действия, – пока что я могу их квалифицировать лишь таким образом, – меня арестовали как фальсификатора.

– Вы можете назвать человека, который передал вам пленку? – перебил Ленца американский журналист из ЮПИ. – Его имя?

– Это помощник режиссера Люса.

– Какого Люса? Это автор картины «Наци в белых рубашках»?

– Да.

– Где находится в настоящее время Люс?

– Не знаю. Я надеялся… Я долго ждал, что он придет сам, узнав о моем аресте… Он не пришел… За показ этого материала по телевидению ответственность несу я. Никто из моей газеты не имел отношения к съемкам.

– Кто записал беседу с Кочевым? Ту, которую вы опубликовали?

– Я получил ее от помощника Люса. Я по профессии газетчик, а не инспектор уголовной полиции, я не заметил фальшивки…

– Вы хотите сказать, – заметил Кроне из «Телеграфа», – что мы работаем в полиции?

В зале засмеялись. Улыбнулся и Ленц.

– Нет, – ответил он, – я не хочу сказать, что вы работаете на полицию, просто, видимо, вы журналисты более высокого класса, чем я.

– Как вы думаете, где сейчас Кочев? – спросил Гейнц Кроне.

– Об этом надо спрашивать не меня.

– Вы ощутили ужас, когда оказались за решеткой? – спросила старуха из «Пари-жур».

– Я ощутил ужас, когда прошло двадцать четыре часа, а Люс, который через своего помощника передал мне этот материал, не сделал никакого заявления, подставив меня таким образом, под удар.

– У вас есть доказательства связи Люса с левыми?

– Этим предстоит заняться вам, если вы этого пожелаете. Не так уж трудно, я думаю, докопаться до его связей с Тойфелем, Дучке и прочей швалью.

– Вы оскорбляете людей, которые не могут ответить вам, ибо их нет в зале, – сказал Кроне. – Допустимо ли это, господин Ленц?

– А допустимо ли меня, газетчика, подставлять под удар только потому, что я не разделяю социал-демократических взглядов Люса? Кто кого унизил, господин Кроне? Я, назвавший их швалью, или они, посадив меня в тюрьму? От этих людей – я убедился теперь – можно ожидать всего.

– Допускаете ли вы, – спросил Ленца журналист из гамбургской газеты, – что Люс действовал против вас для того, чтобы нанести удар по престижу концерна Акселя Шпрингера?

– Кто вам сказал, что моя газета входит в концерн Шпрингера?

– Вы отрицаете это?

– Я выпускаю газету, а не держу пакет акций. Спросите об этом Шпрингера. Его финансовые дела меня не касаются.

– Но вы допускаете мысль, что могут бить в поддых только потому, что вы, ваша газета публиковала против Люса, против его фильма резкие материалы?

– Мне бы не хотелось допускать такой мысли. Если это так, то это провокация.

– Насколько мне известно, Люс – режиссер. Он что, одновременно сам и снимает? – спросила старуха из «Пари-жур».

– Этого я не знаю. Ко мне пришел человек от Люса с его пленкой. И все.

– Собираетесь ли вы привлечь Люса к суду?

– Я еще не говорил с моим адвокатом. По характеру я не кровожаден, но хотел бы просить Люса избегать личных встреч со мной – это я говорю с полной мерой ответственности.

Кроне спросил:

– Господин Ленц, вы работали в министерстве пропаганды у доктора Геббельса?

– Да.

– Ваш пост?

– Я был референтом в отделе проведения дискуссий с представителями церкви.

– По-моему, с представителями церкви дискутировали в концлагерях, – пожал плечами Кроне, – их же сажали в концлагеря, господин Ленц.

– Смею вас уверить, что я никого не сажал в концлагерь, господин Кроне. Есть еще вопросы, господа?

– Большое спасибо, – сказала старуха из «Пари-жур», – мы благодарны вам, господин Ленц. Примите ванну, отоспитесь и возвращайтесь поскорее в свою газету.

– Простите, господин Ленц, – поднялся Кроне, – последние вопросы: когда и где вам была передана пленка, сколько вы за нее уплатили человеку Люса и, наконец, сколько вы получили за показ этого материала?

– О том, где и когда была передана пленка, я не буду сейчас говорить, чтобы не вооружать моих незримых врагов лишними материалами. Скажу лишь, что при этом присутствовало еще два человека. О моих финансовых делах, думаю, бестактно беседовать здесь, ибо я не считаю приличным задавать встречный вопрос господину Кроне. Впрочем, каждому – свое. До свидания, господа, спасибо за внимание…

СТРЕМИТЕЛЬНАЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ

1

– Господин Люс, на мое имя поступила жалоба редактора Ленца с требованием привлечь вас к ответственности.

– Я уже читал об этом в утренних газетах, – устало ответил Люс. – Я к вашим услугам.

– К моим услугам, – задумчиво повторил Берг, – ну что же, пусть так. Что вы можете сказать о заявлении редактора Ленца?

– Это ложь.

– Кому выгодна эта ложь? Вы знакомы с редактором Ленцем?

– Нет.

– Ленц утверждает, что вы знакомы.

– Он мог знать меня. Я его не знаю.

– Где он мог видеть вас?

– Я не иголка в стоге сена, – Люс пожал плечами. – Мы могли видеться на фестивалях, приемах…

– Когда и зачем ваш человек передал ему пленку?

– Какой человек? Что за ерунда! Допросите моих помощников… Какая пленка?!

– Вы сейчас работаете над фильмом?

– Это известно из газет, господин прокурор.

– Я в данном случае не читатель, господин Люс, я должностное лицо, ведущее расследование. Итак, над чем вы сейчас работаете?

– Я снимаю картину, которая называется «Берлин остается Берлином». Такой ответ вас устраивает?

Берг посмотрел на Люса из-под толстых стекол своих диоптрических очков и сказал:

– Вполне. В каком качестве вы выступаете в вашем новом фильме?

– Я выступаю в моем новом фильме в качестве автора.

– Что есть понятие «автор фильма»? Автор фильма – это сценарист?

– В фильме «Берлин остается Берлином» я выступаю как сценарист, режиссер, оператор и автор музыки.

– Теперь мне все ясно, господин Люс, благодарю вас. На каком этапе сейчас работа над фильмом?

– На заключительном.

– Вы знаете всех ваших сотрудников?

– Да.

– Что вы делали девятнадцатого августа?

– Снимал. На улицах. Да, да, именно на тех, которые были показаны по телевидению Ленцем. Я снимал в тот день те же самые объекты, которые показал телезрителям Ленц.

– Когда вы познакомились с Кочевым?

– С этим болгарином? Я его в глаза не видел!

– Вы допускаете мысль, что кто-то из ваших сотрудников мог привлечь его к съемкам?

– Надо запросить план работ того дня, господин прокурор. Я не могу сейчас сказать со всей определенностью, вели мы тогда хроникальные съемки скрытой камерой или же ассистенты организовывали открытую массовку…

– Что значит «скрытая камера»?

– Это такая камера, которую не должны видеть люди, чтобы они были естественны… многие цепенеют перед объективом или микрофоном…

– Такой метод уже практиковался в мировом кинематографе?

– Сотни раз.

– Могли бы вы определить по отснятому материалу, ваши это кадры или нет.

– Думаю, смог бы… Погодите, господин прокурор! Пусть сделают химический анализ той пленки, которую Ленц показывал на телевидении, и моей. Идиот, как я об этом не подумал раньше!

– Об этом мы подумали. Этим сейчас занимаются эксперты в фирме АЭГ. У вас нет отвода против фирмы?

– Отвод? Почему я должен давать отвод фирме?!

– Я могу считать эти слова официальным согласием на экспертизу пленки, показанной на ТВ, фирмой АЭГ?

– Да.

– Я прочитаю, какие вопросы я поставил перед экспертами, господин Люс. Меня интересует, идентична ли пленка, на которой работаете вы, с пленкой, арестованной мною на ТВ. Меня интересует, идентична ли проявка и обработка этих пленок – вашей, которую мы изъяли в вашем ателье, и той, которая арестована нами. Меня интересует, наконец, является ли пленка, арестованная на ТВ, той самой пленкой, которая была девятнадцатого заряжена в вашем киноаппарате. Вы ничего не хотите добавить?

– Нет. Вопросы абсолютно точны.

– Хорошо. Они должны ко мне сейчас позвонить, поэтому мы отвлечемся от дел Ленца и вернемся к другой трагедии… к гибели Дорнброка… Вот что меня интересует, господин Люс: у вас в доме был яд?

– У меня маленькие дети… Как же я могу держать дома яд?

– Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?

– Нет.

– Вы настаиваете на этом утверждении?

– Да.

– Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.

– Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!

– В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика… Ручная работа, семнадцатый век.

– Это ларчик жены… Это не мой ларец…

– Вы что, в разводе с женой?

– Я? Нет. Почему?

– Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?

– Я не говорил так… Я сказал, что… Да, простите, это может показаться подлостью… Если можно, сотрите эту часть беседы…

– Увы, это не беседа… Это допрос. Итак?

– Да, это наш… Это мой ларчик.

– Но о том, что там лежал яд, вы не знали?

– Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, – растерянно сказал Люс.

– А вы отвечайте правду.

– Вы убеждены, что правдивые показания – это панацея от мерзости?

– Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, – впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. – У вас очень плохие отношения с женой?

– Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти…

– Причина?

– Она – женщина, я – мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок…

– Понимаю… Ваши ссоры носили драматический характер?

– Да.

– Причина? Ревность, отсутствие денег?

– Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала… Я старался не посвящать ее в эти дела.

– Как у вас сейчас с деньгами?

– Плохо, как всегда…

– Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме…

– Ларчик был заперт?

– В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс… Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени… Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным… Кельнер, которого я допросил, кельнер из «Эврики», отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого… Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо… Вы не носите очков?

– Там я был в очках…

– В темных?

– В дымчатых.

– А ваша дама?

– Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность… И в очках…

– Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу…

– Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы… это все связано…

– Понимаю. А вы свое положение понимаете?

– Начинаю понимать.

– Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?

– Не знаю.

– У вас есть конкуренты?

– Есть, но я, к сожалению, не Моцарт… Сальери искать довольно сложно.

– Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес…

– Ее муж ничего не знает… Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.

– Шорнбах? Ее муж военный?

– Да.

– Чем он занимается?

– Я не знаю.

Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, – он был нелегальным представителем МАД22
  МАД – военная контрразведка ФРГ.


[Закрыть].

– У Шорнбах есть дети? – спросил Берг.

– Да.

– Давно у вас эта связь?

– Нет.

На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, – видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.

– Прокурор Берг… Да, слушаю… Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы… Так… Так… Так… Ну что же, не очень густо, но уже кое-что… Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.

Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:

– Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.

Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.

– Так, – сказал Берг, – ладно… У меня язва…

– Что? – не понял Люс.

– У меня язва, – повторил Берг, – питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?

– Может быть, мы продолжим завтра?

– Нет. Нам придется еще посидеть сегодня…

Они поднялись.

– Это рядом, – сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, – за углом.

Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:

– Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.

– Я понимаю.

– Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером…

– Спасибо.

– Теперь вот что… Ваш фильм… Ну, этот… который наделал много шума… О наци в белых рубашках… Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?

– Десятки раз звонили, предлагали, просили…

– А Дорнброк?

– Ганс?

– Да.

– Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков… не от него лично, естественно, но из его окружения… ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. «Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?»

– Будете что-нибудь есть? – спросил Берг.

– Я выпью кофе.

– Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.

– Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет…

– Еще что вам говорил Айсман?

– Ну, их обычное «зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту». Вы же знаете, что они говорят в таких случаях…

– Кто это они?

– Нацисты. Новые нацисты.

– Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.

– Я еще вспомнил о Дорнброке.

– Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли… Ну что вы про него вспомнили?

– Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу… Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали «хайль». Я смотрел много хроники, так что я это запомнил… Я ему ответил, какой рукой они орали свое «хайль»…

– Орали-то они глотками… Ну-ну?

– Ганс тогда сказал: «Знаешь, зачем я был в Гонконге?» Я спросил: «Зачем?» А он ответил: «Ты же все равно отказываешься делать фильм… А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ – будет поздно. Тогда уж, – он сказал, – наверняка все растает…» Это он ответил мне – помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе».

Берг внимательно посмотрел на Люса:

– Ну что ж… Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы… В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.

Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:

– Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу…

– Два пункта можно трактовать как угодно, а один – против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что…