Текст книги "Семнадцать мгновений весны (сборник)"

– Точно.

– Ну, я тебе и советую: поступай, как тебе подсказывает твоя революционная сознательность.

– А тебе что подсказывает твоя революционная сознательность?

– Она мне подсказывает верить тебе. Персонально тебе. Ты за своих людей в ответе, правда? Тебе и вера.

Бородин поехал к Мельникову. Тот выслушал его, прочитал обе радиограммы и написал на уголке той, что предлагала Вихрю продолжать работу: «Я – за. Начальник Смерша фронта полковник Мельников».

– Только Кобцову покажи, а то он уж, наверное, на тебя строчит телегу. И передай ему: полковника Берга, если он действительно под той фамилией работал в Москве, что передал Вихрь, я знал. Я с ним даже пил на приемах в Леонтьевском переулке, у них в посольстве. По внешнему описанию твоего Вихря – это он. Это очень серьезно, очень перспективно. Тут есть куда нити протягивать, тут можно в Берлин нити потянуть или куда подальше. Война-то к концу идет, вперед надо думать…

Вернувшись в штаб, Бородин сел писать рапорт маршалу о том, что в Кракове действует группа разведки Генерального штаба, которой дано задание сохранить город от полного уничтожения. Бородин в своем рапорте докладывал, что, видимо, тот риск, на который пошел командующий, решивший не замыкать кольцо окружения, с тем чтобы не вести уличные бои, и запретивший артиллерийский обстрел Кракова, полностью оправдан и что он, Бородин, принимает на себя всю меру ответственности за работу группы «Вихрь», поклявшейся взрыва города не допустить…

Краух отворил дверцу, тяжело сел в автомобиль, поздоровался с Аппелем и сказал:

– В гестапо.

– Слушаюсь, господин полковник.

– Что у вас сзади за мешки?

– Это не мешки, господин полковник.

– А что это?

– Там канистры, они прикрыты сверху мешковиной.

– А багажник для чего?

– В багажнике масло и баллоны. Я люблю запасаться всем впрок, господин полковник.

– Это хорошая черта, но важно, чтобы в машине не воняло.

– О нет-нет, господин полковник. – Аппель посмотрел на счетчик и сказал: – Вы не позволите мне заехать на заправочный пункт?

– Раньше не могли?

– Прошу простить, господин полковник, не мог.

– Это далеко?

– Нет-нет, пять минут, господин полковник.

– Ну, поезжайте же, – поморщился Краух. – А где мой личный шофер?

– Текущий ремонт, господин полковник.

Аппель нажал на акселератор сразу, как только машина миновала контрольный пункт. Эсэсовцы на КПП вытянулись, откозыряв Крауху. Тот ответил им, чуть приподняв левую руку. Опустив руку, Краух почувствовал, как что-то уперлось ему в затылок. Он чуть обернулся. Сзади сидел человек в немецкой военной форме без погон, упершись дулом пистолета ему в затылок.

– Что это за фокусы? – спросил Краух.

– Это не фокусы, – ответил Коля, стягивая с колен мешковину, – благодарите Бога, для вас война кончилась, Краух.

Берг точно сообщил Вихрю расположение контрольных постов вокруг города. Коля точно рассчитал время и место. Аппель вывез Крауха точно через тот КПП, который вел к Седому – на конспиративную явку в Кышлицах…

Краух ползал по полу темного погреба, куда его привезли, и кричал:

– Я инженер, я инженер, а не военный! Не убивайте меня, я молю вас, не убивайте меня!

Коля сказал:

– Тише, пожалуйста. Вас никто не собирается убивать.

– Вы немец, да? Скажите мне, что вы немец. Я ведь слышу – вы немец! Зачем все это?! Молю вас!

– Я русский, – ответил Коля, – не кричите же, честное слово… Ну, успокойтесь, право, успокойтесь. Вы мне нужны живым. Вы будете жить, если передадите мне схему минирования Кракова, способы уничтожения города, время и возможность предотвращения взрыва.

– Хорошо, хорошо, я все сделаю, я привезу вам схемы, все схемы…

– Нет. Вы нарисуете эти схемы сейчас.

– Но вы не убьете меня потом? Имейте в виду, я знаю схемы уничтожения Праги – это я делал, я один знаю все! Больше не знает никто. Я инженер, мне приказывали, я ненавижу Гитлера! Я инженер!

Коля усмехнулся и спросил:

– Словом, человек со специальностью, да?

– Да-да! Вы правы, я человек со специальностью! С гражданской специальностью! Я умею строить, я – созидатель… Эти проклятые фашисты заставляли меня разрушать… Это они, они! Я мечтал строить, только строить…

– Ну, договорились: рисуйте схемы Кракова и Праги. Вы нам нужны живым. Перестаньте только, прошу вас, так трястись. Вы же офицер, господин Краух.

Как и посоветовал Берг, группа прикрытия из разведки Седого отогнала машину Аппеля на проселок и там имитировала взрыв противотанковой мины. А поскольку в багажнике у Аппеля было пять канистр с бензином, машина вспыхнула, словно сухой хворост. А в ней – трупы двух предателей из полиции, расстрелянных за день до этого по решению подполья. Следовательно, гестапо не переполошится и не станет лихорадочно менять схему приводов для взрыва Кракова – оснований для такой подстраховки маскарад со взорванной машиной Крауха не давал.

Так, во всяком случае, считал Вихрь.

Живи, но помни!

Штирлиц посмотрел на часы: 23.30. Пятнадцать минут еще оставалось в запасе. Он приехал в Ванзее загодя, погулял, осмотрелся, вышел из машины и неторопливо пошел к маленькой пивной, где через пятнадцать минут его встретит связник. Он передаст ему документы, за хранение которых полагается гильотина, но, прежде чем ласкающее острие стали обрушится на шею, предстоят сутки страшных, нечеловеческих пыток, оттого что на бумагах стоит гриф: «Документ государственной важности. Строго секретно».

Штирлиц шел на встречу, и его колотил озноб, но не из-за того, что он явственно и как бы отстраненно представлял себе тот ужас, который ждет его в случае провала, а потому, что сегодня, проснувшись еще затемно, он подумал: «А что, если мне сделают подарок? Что, если сюда пришлют сына?» Он понимал, что это невозможно, он отдавал себе отчет в том, что краковская случайность была немыслимой, единственной, неповторимой; он все понимал, но желание увидеть Санечку, Колю, Андрюшу Гришанчикова жило в нем помимо логики.

«Я устал, – сказал себе Штирлиц, – шок с Саней был слишком сильным. Я никогда не знал отцовства, я жил один, и мне было легко, потому что я отвечал за себя. Это совсем не страшно – отвечать за себя одного. Нет ничего тяжелее ответственности за дитя. Тяжелее, потому что я знаю, что сейчас грозит моему сыну и миллионам наших детей. Ответственность будет прекрасной и доброй, когда не станет Гитлера. Тогда будут свои трудности, и они будут казаться родителям неразрешимыми, но это неверно, они сами, и никто другой, будут виноваты в той неразрешимости; придут иные времена, и напишут слова других песен, только б не было гитлеров, только б не было ужаса, в котором я жил… И живу… Если я передам через связника, чтобы Санечку отправили домой, его смогут вывезти из Кракова – у них же надежная связь с партизанами. Он войдет в квартиру, и обнимет мать, и будет стоять подле нее неподвижно в темной прихожей, долго-долго будет стоять он подле нее, и глаза его будут закрыты, и он, наверное, будет видеть меня, а может быть, он не сможет меня видеть: это немыслимо – представить себе отца в черном мундире с крестами… А потом он узнает, что это по моей просьбе его отвезли в тыл, что по моей просьбе его принудили бросить друзей, что по моей просьбе его лишили права убивать гитлеров… Разве он простит мне это? Он не простит этого мне. А я прощу себе, если он будет?.. Нет, я не имею права разрешать себе думать об этом. С ним ничего, ничего, ничего не случится. Ему сейчас почти столько же лет, сколько было мне, когда я уходил из Владивостока, а ведь это было совсем недавно, и я тогда был совсем молодым, а сейчас мне сорок пять и я устал, как самый последний старик, и поэтому в голову мне лезет ерунда, бабья, истеричная ерунда… А может, это не ерунда? Может быть, об этом думают все отцы, а ты никогда раньше не был отцом, ты был Исаевым, а когда-то раньше, когда был жив папа, ты был Владимировым, а потом ты стал Штирлицем, будь трижды неладно это проклятое имя… О господи, скорее бы он пришел… А что, если не „он“? Придет „она“. А я так боюсь за „них“ после гибели Ингрид… Ведь ее отец тоже мог бы запретить ей бороться с Гитлером, и она была бы жива, и была бы графиней Боден Граузе, и затаилась бы где-нибудь в Баварии, и миновала бы ее чаша ужаса. А старик и сам погиб, и не запретил ей стать тем, кем она стала, погибнув… Нельзя мне об этом думать. Сил не хватит, и я сорвусь. А если я сорвусь, они станут отрабатывать все мои связи, и выйдут на Санечку, и устроят нам очную ставку, а они умеют делать это…»

Через десять минут Штирлиц встретит связника.

Через тридцать два часа документы, переданные им, будут отправлены для исследования – они этого заслуживали, ибо обращены были к памяти поколений.

«Рейхсфюрер СС.

Полевая ставка № 1397/42.

Д-ру Зигмунду Рашеру,

Мюнхен, Трогерштрассе, 56.

Секретный документ

государственной важности.

3 экземпляра.

2-й экземпляр.

Дорогой Рашер!

Ваш доклад об опытах по переохлаждению людей я прочел с большим интересом. Оберштурмбаннфюрер СС Зиверс должен представить Вам возможность осуществить Ваши идеи в близких нам институтах.

Людей, которые все еще отвергают эти опыты над пленными, предпочитая, чтобы из-за этого доблестные германские солдаты умирали от последствий переохлаждения, я рассматриваю как предателей и государственных изменников, и я не остановлюсь перед тем, чтобы назвать имена этих господ в соответствующих инстанциях. Я уполномочиваю Вас сообщить о моем мнении на этот счет соответствующим органам.

Держите меня впредь в курсе дела по поводу опытов.

Хайль Гитлер!

Ваш Г. Гиммлер».

«Рейхсфюрер!

Мы имеем обширную коллекцию черепов почти всех рас и народов. Лишь черепов евреев наука имеет в своем распоряжении очень немного, и поэтому их исследование не может дать надежных результатов. Война на Востоке дает нам теперь возможность устранить этот недостаток.

Практическое проведение беспрепятственного получения и отбора черепного материала наиболее целесообразно осуществить в форме указания вермахту о немедленной передаче всех еврейско-большевистских комиссаров живьем полевой полиции. Полевая полиция, в свою очередь, получает специальное указание непрерывно сообщать определенному учреждению о наличии и местопребывании этих пленных евреев и как следует охранять их до прибытия специального уполномоченного. Уполномоченный по обеспечению материала (молодой врач из вермахта или даже полевой полиции или студент-медик, снабженный легковым автомобилем с шофером) должен произвести заранее установленную серию фотографических снимков и антропологических измерений и по возможности установить происхождение, дату рождения и другие личные данные.

После произведенного затем умерщвления еврея, голова которого повреждаться не должна, он отделяет голову от туловища и посылает ее к месту назначения в специально для этой цели изготовленной и хорошо закрывающейся жестяной банке, наполненной консервирующей жидкостью. На основании изучения фотографий, размеров и прочих данных головы и, наконец, черепа там могут затем начаться сравнительные анатомические исследования, исследования расовой принадлежности, патологических явлений формы черепа, формы и объема мозга и многого другого.

Наиболее подходящим местом для сохранения и изучения приобретенного таким образом черепного материала мог бы быть в соответствии со своим назначением и задачами новый Страсбургский имперский университет.

Хайль Гитлер!

Ваш Август Хирт».

«Д-р Гросс.

Управление расовой политики.

Секретный документ

государственной важности.

НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ ОБ ОБРАЩЕНИИ С ЛИЦАМИ НЕНЕМЕЦКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ НА ВОСТОКЕ

При обращении с лицами ненемецкой национальности на Востоке мы должны проводить политику, заключающуюся в том, чтобы как можно больше выделять отдельные народности, т. е. наряду с поляками и евреями выделять украинцев, белорусов, гуралов, лемков и кашубов.

Я надеюсь, что понятие о евреях целиком изгладится из памяти людей. В несколько более отдаленные сроки на нашей территории должно стать возможным исчезновение украинцев, гуралов и лемков как народов. То, что сказано в отношении этих национальных групп, относится в соответственно бо́льших масштабах также и к полякам.

Принципиальным вопросом при разрешении всех этих проблем является вопрос об обучении и тем самым вопрос отбора и фильтрации молодежи. Для ненемецкого населения на Востоке не должно быть никаких других школ, кроме четырехклассной начальной школы. Начальная школа должна ставить своей целью обучение учащихся только счету максимум до 500 и умению расписаться, а также распространение учения о том, что подчинение немцам, честность, прилежание и послушание являются Божьей заповедью. Умение читать я считаю необязательным.

Кроме начальной школы, на Востоке вообще не должно быть никаких школ.

После осуществления этих мероприятий в течение ближайших десяти лет население генерал-губернаторства будет состоять из оставшихся местных жителей, признанных неполноценными.

Это население будет служить источником рабочей силы, поставлять Германии ежегодно сезонных рабочих и рабочих для производства особых работ (строительство дорог, каменоломни). При отсутствии собственной культуры это население будет призвано под строгим последовательным и справедливым руководством германского народа работать над созданием вечных памятников культуры и архитектуры Германии, и, может быть, благодаря этому окажется возможным выполнить эти работы, поскольку дело касается работ огромных масштабов».

«Прокуратура при народной судебной палате.

Дело № 31 301/44

Фрау Нейбауэр,

Кельн, Бетховенштрассе, 7.

СЧЕТ ПО ДЕЛУ ГУСТАВА НЕЙБАУЭРА, ОБВИНЯЕМОГО В РАЗЛОЖЕНИИ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ

«ЮСТАСУ. Информация получена. Мы понимаем, как вам тяжело. Берегите себя. ЦЕНТР».

Штирлиц заплакал. Он отчего-то вспомнил весну двадцать первого года, свою первую командировку за кордон по делу похищенных из Гохрана бриллиантов диктатуры пролетариата; вспомнил тихий, красивый Таллин, лицо Лиды Боссе и ее вопрос: «А вы мне на прощание скажете – „Товарищ, береги себя“?» И он услышал свой ответ ей: «Обязательно». Он тогда ответил усмешливо, он ведь молодой был тогда, моложе своего сына – на семь месяцев и три дня…

Каждому – свое

После того как Аппель и Крыся вместе с Краухом и тремя разведчиками Седого были переправлены в горы, к партизанам – на встречу с передовыми частями Красной армии, – на запасной явке Седого в погребе собрались Коля, Вихрь, Аня, Тромпчинский и Берг.

Вихрь. Аня, хочешь спросить полковника обо мне?

Аня. Не надо. Я получила все от Бородина. Это важнее.

Вихрь. Спроси.

Берг. Девочка, я иначе не мог.

Вихрь. Почему?

Берг. Потому, что тогда я играл всерьез.

Коля. Ложная вербовка?

Берг. Да.

Вихрь. Когда вы от нее отказались?

Берг. Когда понял неизбежность конца. Врать про мою оппозиционность режиму с самого начала не буду, это недостойно. Я был за режим до тех пор, пока не понял его обреченности.

Аня. Вы знаете, что такое ненавидеть?

Берг. Я никогда не знал ненависти. Я всегда выполнял свой долг.

Вихрь. Аня, полковник помогает нам честно. Это проверено.

Берг. Что ж… Я могу ее понять.

Коля. Только понять?

Берг. Понять – значит оправдать.

Вихрь. Время! Берг, вы уходите со своими. Вас найдет человек, который даст вам половинку вот этой вашей фотографии. Возвращаю вам половинку вашего семейства. Дети остаются у вас, а сами вы – у меня.

Берг. Вы сохраняете юмор. Это великолепно.

Вихрь. До свидания, Берг.

Берг. Господа, как разведчик, я должен сказать, что восхищен вашей работой. Вам помогал Бог. До свидания. – Он обернулся к Коле: – Отто, мне подождать вас здесь или выйти?

Коля. Подождите здесь.

Вихрь. Коля, ну-ка, отойдем…

Коля. Иду.

Вихрь. Коленька, он тебе уже выдал документы?

Коля. Да. Я откомандирован командованием группы армий «А» в штаб РОА, к Власову, в Прагу.

Вихрь. Коленька, держись, братишка. Слова банальные, но иначе не скажешь.

Коля. Спасибо тебе, Вихрь.

Вихрь. Это за что?

Коля. Просто так.

Вихрь. И тебе спасибо. Все помнишь?

Коля. Каждую субботу с девяти до десяти возле входа в отель «Адлон» меня будет ждать связь.

Вихрь. Человек с двумя кульками хрустящей картошки. Пароль…

Коля. Я все помню.

Вихрь. Если что – уходи через фронт…

Коля. Если что – скажи маме про… отца…

Вихрь. Все будет как надо. Ты сам скажешь ей.

Коля. Ну, давай.

Вихрь. Счастливо, Коленька. До встречи…

Коля. Счастливо, Ветерок… До встречи…

– Аня…

– Да?

– Девочка, ты уйдешь на конспиративную квартиру Палека.

– Нет.

– Что?

– Никуда я от вас не уйду.

– Родная, давай не будем устраивать кино с приказами. Я не стану вращать глазами и шептать: «Я тебе приказываю». Анечка, я просто тебя прошу.

– А я вас прошу.

– Ты почему меня называешь на «вы»?

– Потому, что я вас люблю.

– Неловко, они нас ждут…

– Ну и пусть…

– Анечка, курносый мой человечек… Ты уйдешь…

– Знаете, я вот часто думаю: мы такие красивые слова научились говорить, а все равно обижаем друг друга. Обидеть очень легко. В мыслях, усмешкой, взглядом. А особенно легко мужчине обидеть женщину.

– О чем ты?

– О том, что мне просто не для кого жить, если я останусь одна.

– Я вернусь. Мы все вернемся, о чем ты? Мы встретим наши танки и вернемся.

– Война – это ж не расписание поездов.

– Ну вот что…

– Я никуда от вас не уйду. Я, как собака, пойду за вами. Хотите – можете пристрелить.

– Как мне доказать тебе, что это нелепо?

– Очень просто.

– Ну?

– Взять меня с собой.

Вихрь отошел к Седому и сказал:

– Товарищи, прошу всех сверить часы. Завтра мы увидим наших. В два часа ночи… Нам поставлена задача нарушить кабель взрыва Кракова.

В одиннадцать часов вечера, когда по шоссе от Кракова отступали войска немцев, в трехстах метрах от них на снежном поле, в маскировочных халатах, работали Вихрь, Аня, Тромпчинский, Седой и его люди. Они долбили мерзлую землю и оттаскивали ее в белых мешках в лес. Они продирались сквозь окровавленную, ледяную, коричневую, острую землю к тому кабелю, в котором была смерть Кракова. Шурф становился с каждым часом все шире и глубже, и вот руки Вихря тронули бронированный кабель. Вихрь лег на спину и увидел небо, а в небе, среди звезд, совсем рядом с собой бледное лицо Ани.

– Все в порядке, девочка, – сказал он, – здесь. Давайте шашку, братцы, будем рвать. Вот он – кабель.

«ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО

ОТ ПРЕМЬЕРА И.В. СТАЛИНА

ПРЕЗИДЕНТУ Г-НУ Ф. РУЗВЕЛЬТУ

…После четырех дней наступательных операций на советско-германском фронте я имею теперь возможность сообщить Вам, что, несмотря на неблагоприятную погоду, наступление советских войск развертывается удовлетворительно. Весь Центральный фронт, от Карпат до Балтийского моря, находится в движении на запад. Хотя немцы сопротивляются отчаянно, они все же вынуждены отступать. Не сомневаюсь, что немцам придется разбросать свои резервы между двумя фронтами, в результате чего они будут вынуждены отказаться от наступления на Западном фронте. Я рад, что это обстоятельство облегчит положение союзных войск и ускорит подготовку намеченного генералом Эйзенхауэром наступления.

Что касается советских войск, то можете не сомневаться, что они, несмотря на имеющиеся трудности, сделают все возможное для того, чтобы предпринятый ими удар по немцам оказался максимально эффективным».

В форте Пастерник раздался телефонный звонок из полевого штаба, покинувшего Краков еще вчера.

– Либенштейн, – прокричал Крюгер, – рвите, к черту, тот вшивый город, войска уже прошли!

Либенштейн приказал эсэсовцам из охраны:

– Заводите машины, уезжаем!

Он подошел к большим черно-красным кнопкам и, глубоко вздохнув, нажал их. Чуть присел, ожидая взрыва. Взрыва не было. Либенштейн открыл глаза и медленно выдохнул воздух. Он снова нажал на кнопки, и снова взрыва не последовало.

Зазвонил телефон.

– Ну?! – орал шеф гестапо. – Что вы там тянете?!

– Я нажимал на кнопки. Взрыва нет…

– Что?! Вы с ума сошли!

– Бригаденфюрер…

– Берите охрану, у вас там сто человек СС, и пройдите по всему кабелю! По всему! Ясно вам?!

«ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО

ДЛЯ МАРШАЛА СТАЛИНА ОТ ПРЕЗИДЕНТА РУЗВЕЛЬТА

…Подвиги, совершенные Вашими героическими воинами раньше, и эффективность, которую они уже продемонстрировали в этом наступлении, дают все основания надеяться на скорые успехи наших войск на обоих фронтах. Время, необходимое для того, чтобы заставить капитулировать наших варварских противников, будет резко сокращено умелой координацией наших совместных усилий».

«ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ОТ Г-НА ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ

…От имени Правительства Его Величества и от всей души я хочу выразить Вам нашу благодарность и принести поздравления по случаю того гигантского наступления, которое Вы начали на Восточном фронте».

Реакция Гитлера на сообщение о стремительном прорыве русских войск маршалов Жукова и Конева была неожиданной. Это сообщение фюреру передали во время обеда: если дела этого требовали, Гитлер прерывал обед.

По прежним временам Гитлер наверняка выскочил бы из-за стола и отправился в соседнюю комнату – к военным. Но – и это было главное, что поразило Бормана, – Гитлер только чуть согнулся над тарелкой, мгновение сидел, как бы замерев, а потом отодвинул вареную свеклу с луком и попросил:

– Очень хочется кофе… Занятная деталь – мой пес Блонди тоже вегетарианец, я наблюдаю за ним довольно долго. Видимо, это разумно, раз животные своим инстинктом дошли до этого.

Когда подали кофе, Гитлер отпил маленький глоток и чуть улыбнулся:

– Помню, как-то я поехал в лагерь молодежи «Арбайтсдинст». Меня окружили бронзоволицые, развитые, прекрасно сложенные молодые люди. И я подумал: какая же глупость происходит в нашем кино! Продюсеры подбирают себе на главные роли кретинов – сморщенных, горбатых, некрасивых мужчин. Неужели Германия бедна героями? Разве молодые люди из этого лагеря не могут стать звездами экрана? Специфика работы с актером? Я не знаю большего абсурда, чем эта отговорка! Конечно, это будет смелый эксперимент, если в кино пойдут сами герои из жизни: с фронта, из трудовых лагерей, от машин. Бояться критики?! Дайте десяти критикам написать в десяти газетах об одной и той же вещи, и вы решите, что каждый из них писал о чем-то другом. Критика – самовыражение неудачников. Как они травили Вебера! Или «Кармен» великого Бизе! Критики сдохли и забыты, а Бизе жив! Именно всяческие критики и толкователи придумали бредовую идею о том, что Иисус – еврей. Иисус – сын римского легионера! Мать его могла еще, да и то с большой натяжкой, быть еврейкой. Какой же Иисус еврей, когда он всю жизнь боролся против материализма?! А материализм – это евреи, и только евреи. Они все сотканы из эгоизма! И этот эгоизм, въевшийся в их плоть и кровь, не позволяет им рисковать в борьбе за жизнь, они дают убивать себя, как кролики. Конец этой войны будет финалом всей еврейской нации. Между прочим, я заметил: ни в одной стране так плохо не играют Шекспира, как в Англии. Вам нравится кофе?

– Кофе прекрасен, – ответил Борман.

– Да, кстати, я совершенно не могу читать «Фолькишер беобахтер». Розенберг калечит язык. Скоро придется писать «Фолькишер беобахтер балтийского издания». Нельзя так засорять язык грязными словами весьма сомнительного происхождения. Розенберг воспитывался в Латвии, а латыши – это свинская нация, которую использовали большевики как хотели и когда хотели.

– Я передам Розенбергу, мой фюрер…

– Не надо. Он очень обидчив. Зачем обижать его? Надо найти какой-то иной способ тактично помочь ему. Но помочь надо, хотя Бог помогает только тем, кто сам помогает себе.

Гитлер долго смотрел в коричневую гущу, оставшуюся на дне чашки, вздохнул, плечи его опустились, кожу возле виска свело тиком. Он притронулся к виску указательным пальцем, испуганно отдернул руку, быстро посмотрел на Бормана – понял ли тот его испуг, снова вздохнул, потом вымученно улыбнулся и сказал:

– Пусть подберут какой-нибудь хороший фильм. Очень хочется посмотреть хороший веселый фильм.

Он поднялся, и у Бормана сжалось сердце. Гитлер был сгорбленный, нога волочилась, правая рука тряслась, а на лице замерла виноватая, добрая улыбка.

– Между прочим, – сказал Гитлер, – Заукель как-то рассказывал мне, что большинство русских девиц, которых привозили в Германию на работу, при медицинском осмотре оказывались невинными. Одна из форм варварства – хранить невинность… Ну, хорошо… Хорошо… Итак, фильм…

Вихрь держал оборону два часа. Он бы не удержался – он был ранен в грудь, в живот и в обе ноги. Аня лежала рядом с ним без сознания, лицо белое-белое, спокойное, без единой морщинки, очень спокойное и красивое. Седой катался по снегу, и вокруг него было красно: осколком мины ему оторвало руку у самого плеча.

Тромпчинскому пуля выбила глаз. Остальные были убиты, а эсэсовцы наседали со всех сторон. Вихрь не удержался бы, потому что снег уже казался ему розовым, нет, не розовым, а черным, нет, не черным, он казался ему песчаной отмелью на Днепре; нет, он казался ему снегом, белым, колючим снегом, и он снова стрелял и стрелял короткими, точными очередями. А потом толчок в шею – он перестал видеть и чувствовать. И перестал стрелять.

Но в это время эсэсовцы побежали – по шоссе неслись русские танки.

Председатель имперского суда Фрейслер вошел в зал со свитой: все были в черных мантиях, черных четырехугольных шапочках, на груди имперская эмблема. Все поднялись. Трауб встать не мог: его подняли под руки двое полицейских.

– Хайль Гитлер! – крикнул Фрейслер.

Голос его был гулок, изо рта вылетело облачко белого пара: в народном суде Третьего рейха перестали топить.

– За измену родине, за передачу врагу секретных планов командования Трауб приговаривается к смертной казни.

16 марта 1945 года Трауб был гильотинирован.