Текст книги "Флаг миноносца"

5. Командир и комиссар

По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошел до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрел обратно.

Дивизион ушел. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колес. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые еще так недавно были здесь.

Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом – все что угодно! Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, – дезертир.

Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.

«Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой!» – решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.

В расстегнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шел по целине, инстинктивно пряча замерзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.

Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.

– За ними! За ними – к передовой! – Но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: «Дез-з-з-ертир… Дез-з-з-ертир…»

И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверце кабины. За ним шли другие такие же ЗИСы, груженные знакомыми длинными ящиками.

– Это – наши! Везут боезапас в дивизион! – Он кинулся чуть ли не под колеса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.

Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.

– Вы с ума сошли! – закричал он. – Что вы здесь делаете?

– Мне в часть! Скорее в часть! – задыхался Сомин. – Я – в кузов, на ящики…

Капитан Ропак помнил этого зенитчика – совсем еще мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?

Не отвечая на вопросы, Сомин карабкался в кузов.

– Куда вы лезете, черт вас возьми?! – Ропак схватил Сомина за ремень. – Вы не усидите там, наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!

Он потеснился, и Сомин влез в кабину, не веря своему счастью. Замерзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.

Дивизион оказался совсем близко, в поселке у железнодорожной станции. Доехали за полчаса. Сомин еще издали увидел свое орудие, но обошел его стороной.

Яновский сидел в избе за кружкой холодного чая. Перед ним лежало письмо из дома. Жена сообщала, что племянник Коля, который вырос у них на глазах, убит несколько дней назад на волоколамском направлении. Его мать еще не знает об этом. Как ей сообщить? Яновский любил сестру особенной, отцовской любовью. Всю жизнь он привык заботиться о ком-нибудь. Глаша всегда казалась ему маленькой девочкой, даже когда она вышла замуж за его однополчанина. «Надо написать ей. Чем скорее, тем лучше», – решил он и потянулся к своей полевой сумке, лежавшей на краю стола.

– Товарищ гвардии батальонный комиссар! К вам сержант из зенитно-противотанковой батареи, – доложил ординарец, – вроде как не в себе. Впустить?

Сомин остановился на пороге.

– Слушаю, – сказал Яновский.

– Я не дезертир, – произнес Сомин заранее заготовленную фразу.

Комиссар отодвинул от себя полевую сумку и начал ходить из угла в угол.

– Еще что скажете, Сомин?

Сомин рассказал все. Это было очень трудно. И Яновский понимал, как трудно этому юноше открыть чужому человеку и начальнику свой позор и свою боль.

В штаб уже было доложено, что сержант Сомин исчез. Бойцы, посланные на поиски, вернулись ни с чем. Земсков порывался ехать сам, но ему не разрешили. Арсеньев бросил коротко: «Когда приведут, немедленно под арест. Сопроводительную – и в трибунал». Собственно говоря, Сомин отсутствовал только два часа сверх разрешенного ему получаса, но за это время дивизион успел сменить исходные позиции. А что, если бы за эти два часа дивизиону пришлось побывать в бою? Кто командовал бы орудием Сомина? Могло бы случиться и так: весь расчет погиб, выполняя боевую задачу, а командир орудия остался цел и невредим, потому что он в это время отсутствовал.

Последнее предположение Яновский высказал вслух:

– Могло так быть?

– Могло.

Сомин смотрел прямо в глаза Яновскому и видел в них свой приговор.

– Кому мне сдать оружие, товарищ комиссар?

Яновский молчал несколько секунд. За эти секунды он успел представить себе всю короткую безоблачную жизнь этого мальчишки, который был ровесником Кольки. Это – первое большое потрясение в его жизни. Выйдет ли он из него закаленным, полным внутренней убежденности в том, что надо искупить свою вину, или просто решит: повезло?

– У меня просьба, товарищ комиссар, – с трудом вымолвил Сомин, – оставьте мне морскую форму. Где бы я ни был… Я пойду туда, куда вы меня пошлете, но и там я буду считать себя в нашем дивизионе.

Яновский покачал головой:

– Нельзя. Это все равно как если бы вы попросили дать вам с собой лоскут флага миноносца. Вы – умный парень, Сомин. Мне вам нечего объяснять. Подумайте обо всем сами. О вашем поступке по отношению к нашей части и о том, как вы обошлись с вашей знакомой девушкой. Идите доложите лейтенанту Земскову, что вы прибыли, а там поглядим.

Сомин уже выходил из комнаты, когда комиссар снова остановил его:

– И не делайте глупостей! Вы их натворили достаточно. Теперь умейте держать ответ, как положено моряку. Наше главное дело – воевать, гнать немцев от Москвы!

Может быть, Сомину показалось, что в глубине глаз Яновского заиграла чуть заметная улыбка? Может быть, показалось, что его назвали моряком? Неужели комиссар сумел прочесть мысль, мелькнувшую в уме Сомина: «Выйти сейчас из избы и… Ничего нет. Ни Маринки, ни части. А отец и мать? Им сообщат, что я – преступник, отдан под суд. Не лучше ли сразу, пока наган еще при мне?»

Какой нелепой кажется сейчас эта мысль! Гнать немцев – вот что главное! Все остальное – второстепенно. Гнать от Москвы фашистов!

– Разрешите идти в подразделение, товарищ комиссар?

– Идите.

Яновский тут же сообщил Арсеньеву о том, что он отменил его распоряжение и отправил Сомина на боевой пост. Казалось, с таким трудом налаженные отношения между командиром и комиссаром будут безвозвратно испорчены. На мгновение Яновский усомнился в том, стоило ли из-за одного сержанта рисковать единством в командовании части, да еще накануне серьезных боев! «Нет, мы с Арсеньевым все равно будем заодно, потому что цель у нас одна, – решил Яновский, – но никогда, ни в каком вопросе я не буду действовать вопреки своей совести. Сомин в армии без году неделя. Он уже успел научиться многому. Он не трус, не подхалим, не трепещет за свою шкуру. Это – честный человек, который дорожит службой в морской гвардии. Мы, бесспорно, воспитаем из него командира. Надо лепить человеческий характер, строить его, как дом, кирпич к кирпичу, а выбросить – проще всего».

Арсеньев стоял, опершись сжатыми кулаками о стол. Челюсти его напряглись, глаза посветлели от гнева.

– Может быть, ты возьмешься командовать дивизионом? – спросил он. – А мне оставь пятерых с лидера и мой флаг.

«Самого тебя еще надо воспитывать, тебя – героя, боевого флотского командира! – думал Яновский, глядя на него. – Что же говорить о мальчишке? Кто сразу родился готовеньким, отшлифованным, отполированным?»

– Нет, дорогой друг, – произнес он вслух, – литейного цеха мало. А токари, фрезеровщики, шлифовщики для чего?

Он сдержал негодование, которое нарастало в нем против Арсеньева.

– Слушай, Сергей Петрович, нас обоих послала на сухопутный фронт партия, послало наше правительство, наше командование, так что нервам своим воли не давай. Не к лицу это тебе. А таких, как Сомин, у нас полдивизиона. И все-таки будет у нас отличная боевая часть под твоим командованием.

– Ты отменил мой приказ, – тихо сказал Арсеньев, изо всех сил закусывая незажженную папиросу.

Яновский щелкнул зажигалкой:

– Прикуривай! Плохо ты помнишь свои приказы. Ты сказал: «Приведут – отправить в трибунал». Так? А его никто не приводил. Сам бежал за дивизионом изо всех сил. К передовой бежал, аж чуть сердце не лопнуло. Хуже смерти для него мысль, что выгонят из части. Разве можно отдавать таких людей?

В дверях показался офицер связи. Он принес пакет. Арсеньев рванул его по диагонали, прочел и сказал:

– В шесть утра – играем! Три дивизионных залпа. Вот сюда! – Он указал точку на карте, и оба они склонились над ней. Теперь обоими владела только одна мысль: гнать немцев от Москвы! Все остальное казалось мелким и не заслуживающим внимания.

6. Дивизион идет на юг

Наутро началось наступление. В грохоте артиллерийской подготовки потонуло все личное, что было у каждого. Конечно, Сомин не забыл о своей беде, но среди тех дел, которые происходили сейчас у него на глазах, некогда было тосковать, мучиться и вспоминать.

Враги уходили на запад, а вместе с ними как будто отходил и мороз. Стало теплее. Небо посветлело, поголубело. В нем чуть заметно угадывался приближающийся перелом в сторону весны.

Теперь стреляли ежедневно. Дивизион давал залп и быстро менял позицию. Орудийная стрельба слышалась непрерывно, и время от времени к ней присоединялись густые раскаты реактивных установок. Где-то впереди пехотинцы – рослые сибиряки в белых полушубках – вместе с танками опрокидывали заслоны врага и гнали его от Москвы. Но в морском дивизионе никто по-прежнему не видел ни одного вооруженного немца. Их видели только пленными и мертвыми. Замерзшие трупы валялись по обочинам дорог.

После очередного огневого налета дивизион приводил в порядок материальную часть. Автоматические орудия, батареи ПВО – ПТО тоже чистили, хотя стрелять из них сегодня не пришлось. Самолеты противника появлялись теперь редко.

– Скоро войне конец, – сказал медлительный Писарчук, накладывая густое масло на щетку банника.

Сомин с удивлением обернулся на это замечание и увидел улыбку Белкина, который в это время протирал замшей коллиматоры орудия. Дубовой радостно закивал своей большой костистой головой:

– Фашистская армия деморализована, она бежит под нашими ударами!

– Вот чертов учитель! – рассмеялся Белкин. – Как по книге читает! А ты вспомни, как сиганул с орудия, когда начали бить минометы!

Сомин не вмешивался в этот разговор. Ему и самому казалось, что война идет к концу. Он даже жалел, что ни разу не пришлось побывать в настоящем бою. «Вот Косотруб, Шацкий, Клычков, – думал он, – те повоевали – кто на море, кто на суше, – а я… только опозориться успел. Как покажусь на глаза Маринке? После того, что было, я не могу прийти к ней просто так: „С победой, Мариночка, давай начнем сначала!“ Неужели она потеряна для меня навсегда? В ее глазах я – бесчувственный пьяный грубиян, и больше ничего. Нет, лучше не думать о ней совсем…»

Но мысли снова упорно возвращались к темной даче, где он погубил свою любовь, и только голос лейтенанта Земскова вернул Сомина к действительности:

– Заканчивайте скорее! Через десять минут выходим.

Бойцы заработали быстрее. Вскоре загудели моторы.

Как обычно, орудие Сомина шло в хвосте колонны. Снова поплыли за стеклом машины милые подмосковные места. «Куда сейчас идем?» – думал Сомин. Лейтенант, ехавший на другой машине, не смог бы ему ответить на этот вопрос. Не знал этого и Арсеньев, которому было приказано привести дивизион в Москву. Он вел свои машины по знакомым дорогам, полагая, что часть перебрасывают на другой участок фронта. Того же мнения был и комиссар: «Где-нибудь требуется подбавить огонька».

Ни командир, ни комиссар и, конечно, никто из их подчиненных не могли предположить, что через несколько дней весь дивизион – люди и машины, оружие и боезапас окажутся на длиннейшем железнодорожном составе, идущем не на соседний участок фронта, а далеко на юг, где ждет их новая жизнь, совсем непохожая на ту, которая была до сих пор.

Сомин стоял у своего орудия, укрепленного стальными тросами на железнодорожной площадке. Внизу гулко прогрохотал мост, мелькнула и скрылась церквушка с покосившимся крестом. Горький паровозный дым стлался рядом с эшелоном, цепляясь за голые сучья и почерневшую солому крыш.

Ловко перебравшись по буферам с соседней платформы, Косотруб перемахнул через красный борт и оказался рядом с Соминым:

– Отвоевались, салага! Едем на курорт!

– Куда? – Сомин уже не удивлялся тому, что этот черт Валерка все знает раньше других.

Косотруб уселся на вздрагивающий борт платформы и начал сворачивать самокрутку:

– Одесса-мама, Ростов-папа! Ясно?

Вокруг Косотруба собрались все бойцы расчета Сомина.

– Сейчас пойдет травить, – заметил Белкин. Но вместо того чтобы выложить свои сенсационные новости, Косотруб вскочил и схватил Сомина за плечо:

– Воздух! Правый борт дистанция тридцать кабельтовых!

Бойцы, не ожидая приказания Сомина, бросились по своим местам. Сомин поднес к глазам бинокль, но раньше, чем он успел поймать самолеты в поле зрения, Косотруб уже уселся на прежнее место:

– Отбой! Закуривай, салажата, наши!

Теперь Сомин увидел два истребителя «МиГ». Они пронеслись над составом и снова развернулись назад. Бойцы опять собрались вокруг Косотруба. Только Сомин с биноклем в руках стоял в стороне.

– Патрулируют, – объяснил Косотруб.

– Охраняют, – согласился Писарчук.

Косотруб лукаво подмигнул:

– Ясный факт. Чтобы вашу зенитку «месс» не утащил на буксире.

Сомин не ответил на эту колкость. Получилось действительно не очень красиво: самолеты первым заметил Валерка, и он же первым определил по звуку, что это свои. Конечно, состязаться в зоркости и слухе с сигнальщиком с лидера «Ростов» было трудно, но факт оставался фактом.

– Так вот, браточки, – продолжал Косотруб, – курс на Ростов. Полный вперед!

– Что ты болтаешь! – рассердился Сомин. – Ростов освободили уже два месяца назад. И при чем тут Одесса?

Косотруб отпарировал:

– Одесса – это к слову, а Ростов – к делу. Потому и посылают, что уже освободили. Не освобождать же с такими вояками! – Он дружески хлопнул Сомина по спине. – Не лезь в бутылку, кореш! Я шутя. А Ростов – это ж имя нашего корабля. Вот что важно! Оттуда и до Черного моря два шага с половиной.

– А что тебе еще известно? – спросил Сомин.

– Больше ничего неизвестно. Отдать швартовы! – И, ловко спрыгнув на лязгающие буфера, он, как кошка, перебрался в соседний полувагон и оттуда махнул бескозыркой:

– Не горюй, салага! Море повидаешь, а в Москве еще побудешь!

Косотруб скрылся за длинными снарядными ящиками. Состав шел под уклон, набирая скорость, и, обгоняя его, неслись среди клочковатых облаков два истребителя. Сквозь стук колес и гудение самолетов долетала любимая песенка Валерки: «Колокольчики, бубенчики звенят, рассказать одну историю хотят…»

Глава IV
НА ЮГЕ

1. Весна

Весна брала свое. Мутная желтоватая вода шла бесчисленными ручьями. Размывая дороги, заливая овраги, рвалась она к Дону, а он, переполненный и без того верховой водой, вышел из берегов, подступая к заборам и овинам.

Кое-где на буграх высунулась из земли молодая трава. Козленок, став для удобства на передние коленки, тщательно выщипывал эти ярко-зеленые стрелки. Ветер нес с юга растрепанные облака. Их голубые тени скользили по мокрому чернозему, невспаханному и незасеянному.

Вода стояла в низинах рябыми озерами, и среди них кое-где сиротливо чернел заржавленный комбайн в соседстве с разбитой пушкой и остовом танка. Широкий поток волочил раздутый труп фашистского солдата, пролежавший несколько месяцев под снегом, и, привлеченные сладковатой вонью, уже садились на него на ходу изголодавшиеся за зиму вороны. В другом месте ржавая немецкая каска зацепилась за корягу, словно кто-то залег в канаве и выставил голову из-под воды, чтобы взглянуть с того света на ясное солнышко.

На повороте дороги, у бугра, поросшего ржавым прошлогодним репейником, белели два свежевыструганных столба с перекладиной – шлагбаум контрольно-пропускного пункта. Рядом стоял коренастый парень в бескозырке и армейской гимнастерке. Приложив ладонь козырьком, он смотрел на пригорок, где, вздымая легкое облачко первой весенней пыли, появилась машина.

В машине было три человека. Когда она остановилась у шлагбаума, боец в бескозырке увидел за рулем «виллиса» смуглого худощавого человека с генеральскими звездочками на петлицах. Рядом сидел пожилой полковник медицинской службы с бородкой клинышком и в очках. Сзади расположился здоровенный старшина. Из-под его расстегнутой шинели поблескивал орден Красного Знамени.

Часовой быстро, но не поспешно подошел к машине и лихо вскинул ладонь к околышу:

– Разрешите документы, товарищ генерал!

Старшина на заднем сиденье даже рот открыл от изумления, потом запахнул шинель и гаркнул, поднявшись во весь рост:

– Не узнаешь, что ли? Командующий опергруппой ГМЧ генерал Назаренко.

Матрос не удостоил его ответом и снова повторил:

– Разрешите документы, товарищ генерал!

Сверкнув зубами, смуглый генерал протянул удостоверение личности и спросил:

– Далеко до части капитана Арсеньева?

– До части гвардии капитан-лейтенанта Арсеньева двенадцать километров, товарищ генерал. Держать прямо на элеватор, потом руль вправо, через рощу на станицу Крепкинскую.

Матрос открыл шлагбаум и снова поднес руку к околышу, но не так, как это делают солдаты, а каким-то неуловимым, полным достоинства свободным движением.

– Как ваша фамилия, товарищ? – спросил генерал.

– Гвардии старшина второй статьи Клычков.

– Благодарю, товарищ Клычков. Хорошо несете службу. – Он нажал на акселератор и, уже отъехав от КПП, обратился к своему спутнику: – Вот об этих матросах я вам рассказывал, Константин Константинович. Заедем? Кстати, вам, как главному хирургу армии, будет небесполезно проверить их медслужбу.

– Да уж в ваших частях, как обычно, все превосходно, – ответил полковник, – одно слово – гвардия. Я вот собираюсь вызвать к себе дочь из Москвы. Хорошо бы определить в одну из ваших частей. Скажете: спятил старый дурак?

– Нет, почему же? – возразил генерал, удивленный внезапным поворотом беседы. – А какая специальность у вашей дочери?

– Заканчивает мединститут. Теперь выпускают прямо с четвертого курса. Война! – Он помолчал немного и добавил: – Жена у меня умерла этой зимой. Пусть дочка будет рядом, раз уж хочет обязательно на фронт.

Машина въехала в станицу. Генерал глянул на провода полевого телефона и безошибочно повел свой «виллис» к большой избе, у которой вышагивал боец с автоматом. Из дома вышел высокий моряк с золотыми нашивками капитан-лейтенанта. Назаренко пожал ему руку:

– Как устроились, морячки? Живете – не тужите?

Черные глаза генерала уже успели заметить все вокруг:

боевые машины под чехлами, стоявшие на огороде, автоматическую пушку, связистов с катушками, даже рыжеватого матроса, который устроился с какой-то дивчиной на солнышке за овином. Впрочем, и матрос заметил генерала. Он тут же скрылся вслед за своей подругой, которая все-таки успела оглянуться, чтобы посмотреть на генерала.

Под вечер, побывав во всех батареях, Назаренко вместе со своим спутником пошел ужинать к командиру дивизиона. За стол сели человек десять. Вероятно, генералу очень нравилось у моряков. Он все время шутил, задавал множество вопросов и, когда отвечали быстро и остроумно, откровенно улыбался, блестя глазами, глубоко спрятанными под зарослями бровей.

– Чем же угостит нас гвардейский повар, виноват, кок? Начинаю привыкать к вашим терминам, товарищ капитан-лейтенант.

– Что на ужин? – обернулся Арсеньев к ординарцу.

– Не тревожьтесь, Сергей Петрович, я и сам знаю, – ответил генерал, прежде чем матрос успел вымолвить слово, – на ужин будет уха либо жареная рыба.

Яновский с удивлением посмотрел на генерала, но тот заговорил уже о другом:

– Вы пробовали, товарищи, стрелять из наших установок прямой наводкой?

– Прямой наводкой? – переспросил Будаков. – Но ведь нам по инструкции не полагается подходить к передовой ближе трех – пяти километров.

– То – по инструкции, а я, будучи еще командиром гвардейского минометного полка, однажды попал в пренеприятную передрягу. Вот тогда пригодилась стрельба прямой наводкой.

Он начал подробно рассказывать, как это делается. В ход пошли портсигары, ложки и кружки. Арсеньев забыл об ужине. Яновский, который все схватывал на лету, уже понял мысль генерала:

– Значит, под передними колесами подкопать… Или вкатить задние на бугор для уменьшения прицела. А затем…

Дверь отворилась, и появился кок Гуляев. Он торжественно поставил на стол блюдо с аппетитной жареной рыбой. Толстые карпы лежали рядком в окружении румяных ломтиков картошки.

– Ну, что я говорил! – обрадовался Назаренко.

– Разрешите спросить, как вы могли это предвидеть? – спросил Будаков.

Назаренко сразу посуровел. Будаков потупился под его взглядом.

– Я предвижу даже то, товарищ начштаба, что у вас будут потери личного состава без всяких боев, – сказал генерал.

Яновский и Арсеньев уже поняли, в чем дело, но Будаков пытался спасти положение:

– Вы возражаете против употребления продуктов, поступающих не в централизованном порядке?

– Послушайте, Будаков, – нахмурился Назаренко, – не валяйте дурака! Подъезжая к вашей части, я слышал разрыв и видел, как вода вон в том озерце встала столбом. Кажется, ясно? А сейчас, товарищи командиры, раз рыба уже на столе, ее нужно есть.

После ужина, когда остались только Арсеньев и Яновский, генерал вынул карту и разложил ее на столе:

– Завтра я сам проведу в вашем дивизионе стрельбу прямой наводкой. В семь ноль-ноль три заряженные установки, по одной из каждой батареи, должны быть в зеленой балке, вот здесь. Видите? Присутствовать всему командному составу.

– Есть, товарищ генерал! – Арсеньев отметил на своей карте указанную точку.

Назаренко пожал руки ему и Яновскому, вышел из избы и уселся в свой «виллис», где уже ждали его полковник медслужбы и старшина. На окраине села генерал остановил машину и пошел по грязи к зенитно-противотанковой пушке. Быстрый молоденький сержант четко отрапортовал:

– Первое орудие ПВО – ПТО несет охрану расположения части. Докладывает командир орудия сержант Сомин.

– Как будете вести огонь по танкам, если они появятся вот на том бугре? – спросил генерал.

– Разрешите подать команду, товарищ генерал?

Сомин волновался не меньше, чем во время первого минометного обстрела под Москвой. Его рука, поднятая к бескозырке, чуть дрожала. Генерал это заметил:

– Командуйте!

Сомин повернулся к своим бойцам:

– По танкам! Бронебойным!.. Ориентир тридцать два!.. Вправо отдельное дерево!.. Дистанция – двадцать шесть, короткими!..

Ствол орудия мгновенно повернулся в указанном направлении. Теперь у штурвала горизонтальной и сидел уже не Дубовой, а Белкин. Он поставил ногу на педаль, ожидая команду «Огонь!».

– Отставить! – сказал генерал. – Хорошо!

Когда он садился в свой «виллис», Сомин увидел сидящего в машине пожилого полковника с бородкой, но, раньше чем сержант успел сообразить, где он видел это лицо, машина уже скрылась за поворотом дороги.

Не успел уехать генерал, как Арсеньев снова собрал командиров:

– Чьи люди глушили рыбу?

Все молчали, кто потупившись, а кто смело глядя в глаза капитан-лейтенанту. Его холодный презрительный взгляд выдерживал не каждый.

Николаев шагнул вперед.

– Мои люди, – сказал он. Лейтенант знал, что глушить рыбу взрывчаткой категорически запрещается, но это делали во всех частях, и до сих пор подобная «охота» сходила с рук.

Арсеньев нахмурился. Лейтенант Николаев – командир с лидера «Ростов». Все знают, что это его любимец. Именно поэтому наказать его построже.

– Начальник штаба! Командиру первой батареи – пять суток домашнего ареста с выполнением служебных обязанностей. Приказ объявить всему командному составу.

Он закурил, разрешил садиться и начал говорить о предстоящей стрельбе прямой наводкой.

Когда все разъяснения были даны, Арсеньев отпустил командиров и склонился над картой. Синяя линия передовых частей противника проходила далеко от станицы Крепкинской. В этой станице, почти не пострадавшей во время зимних боев, дивизион стоял уже более трех месяцев. Войной здесь и не пахло. С утра начинались занятия. «За это время мы успели немало», – подумал Арсеньев. Он вспомнил любимое выражение Яновского: «Учиться бить наверняка». «Ну что ж, ближайшее будущее покажет, хорошо ли мы использовали передышку. Кончится распутица, и фронт оживет».

Вынужденное безделье раздражало Арсеньева. Ему казалось, что оно размагничивает бойцов. Они прижились по хатам, подружились со своими хозяйками. Человек легко привыкает к хорошему. Пьют молочко, закусывают жареной рыбкой.

Дверь скрипнула. Хозяйка – женщина лет тридцати пяти, в черном платке, накинутом на полные плечи, еще свежая и статная, как большинство казачек, – неслышно прошла по комнате в своих мягких сапогах и поставила прямо на карту крынку парного молока.

Он поблагодарил и осторожно отодвинул молоко в сторону. Хозяйка не уходила:

– Пейте, Сергей Петрович. Ну его с той картой!

Она села рядом, почти касаясь синего кителя своим плечом. От всей ее уверенной, ладной фигуры веяло спокойным теплом. За открытым окном, задернутым кисейной занавеской, проходил патруль. Арсеньев узнал по голосу одного из наводчиков второй батареи. Матрос лениво рассказывал своему спутнику:

– Закрываю, значит, дверь, а она сама, голубушка, тут как тут. Здо-ровая такая молодица, ровно телка…

Капитан-лейтенант поднялся со скамьи, надел фуражку и молча вышел. На углу деревенской улицы, надрываясь, буксовала застрявшая в грязи полуторка. Шофер громко ругался, а двое матросов бросали под колеса кирпичи.