Текст книги "Флаг миноносца"

3. Под огнем

Еще не рассвело, когда дивизион снова вышел на огневую позицию. Она находилась на склоне холма, над рекой. Дали залп. Вот уже донеслись разрывы снарядов. Сомин, стоявший со своей автоматической пушкой на пригорке, напряженно ждал команды отходить. Косотруб уже успел побывать на вчерашней огневой. Он рассказал Сомину, как разворотили поляну немецкие самолеты. Но команды отходить не было. Дивизион оставался на месте.

Хриплый нарастающий вой внезапно хлестнул по нервам, и, раньше чем Сомин успел сообразить, в чем дело, рядом с машинами первой батареи раздался не очень громкий треск. Кто-то закричал:

– Миномет!

За первой миной последовало еще несколько. Двое бойцов лежали у колеса боевой установки. Снег был в крови.

Сомин бросился на землю, прижался щекой к снегу. В этот момент первой в его жизни смертельной опасности он увидел, как в тумане, наводчика своего орудия Дубового, который, оставив штурвал, кинулся в кабину. Боец вцепился в шофера с криком:

– Гришин! Скорей уезжаем! Скорей!

Этот крик вернул Сомину самообладание. «Как же так, – мелькнуло у него в мозгу, – неужели я испугался?»

Он вскочил одним прыжком на платформу машины. За рекой что-то вспыхивало. «Вот он – миномет!»

– По наземной цели! – закричал Сомин срывающимся голосом.

Дубового не было у штурвала горизонтальной наводки. «Где этот трус, который вечно произносит речи и больше всех болтает?»

Сомин с размаху плюхнулся на сиденье первого наводчика и, наведя кое-как перекрестие коллиматора на вспыхивающую точку, нажал педаль. Впервые он услышал выстрелы своего орудия. Они показались ему оглушительными. Боевые машины уже уходили с огневой позиции, а он все нажимал на педаль, и малиновые трассы летели за реку.

Мина разорвалась рядом. Куркин и Лавриненко, а за ними Писарчук соскочили с платформы. Куркин угодил прямо в объятия лейтенанта Земскова.

– Куда, мерзавец?! Марш на место!

Окрик Земскова привел Сомина в восторг: «Лейтенант здесь! Все будет хорошо. Он видит, что я не растерялся, своевременно открыл огонь».

– Уводите машину! – приказал лейтенант.

Когда машина тронулась, Сомин еще не совсем пришел в себя. Он не понимал, почему лейтенант помешал ему подавить минометную батарею, и весь дрожал от возбуждения, как злой щенок, оттащенный за ошейник в пылу драки.

Машины уже выходили на единственную дорогу, ведущую с холма. Их немедленно обстреляли минометы противника. Арсеньев и Яновский остались сзади. Они не видели, как водитель головной машины, очевидно испугавшись близкого разрыва, повернул назад. Следом разворачивались остальные машины.

На огневой позиции оставалась заряженная боевая установка. Около нее не было никого, кроме двоих раненых или убитых бойцов. С минуты на минуту эта установка могла взорваться от попадания мины.

Лейтенант Рощин выскочил из кабины своей полуторки. Косотруб, сидевший в кузове, выпрыгнул вслед за ним. Они подбежали к оставленной машине. Рощин сел за руль, а Косотруб и военфельдшер Горич втащили на машину неподвижные тела двоих матросов. Через несколько минут машина была уведена.

Убедившись, что на огневой позиции не осталось никого, Арсеньев и Яновский поехали на своей «эмке» вслед за дивизионом, но натолкнулись на возвращающуюся колонну. Эта неразбериха привела Арсеньева в ярость. Он уже схватился за кобуру пистолета, но вовремя сдержался. Колонна остановилась.

– Поворот все вдруг! – скомандовал Арсеньев, забывая, что большинство водителей не знают морской терминологии. – Николаев, ко мне!

Широкая дорога позволяла развернуть в обратном направлении каждую машину в отдельности. Мины теперь ложились с перелетом. Видимо, этот участок дороги, под самым холмом, не простреливался.

Командир первой батареи Николаев подбежал к Арсеньеву.

– Минометы бьют с обратного ската вон того холма, – спокойно показал Арсеньев. – Накройте их залпом одной установки!

Николаеву не нужно было повторять дважды. Молодой артиллерист с лидера «Ростов» сумел за короткое время очень хорошо разобраться в новой технике и в методах наземной артиллерии. Он вскочил на подножку ближайшей боевой машины. В кабине сидел Дручков.

– К бою! – Николаев указал рукой направление цели. За несколько секунд, пока машина изготовлялась к бою, Николаев примерно прикинул данные. Шацкий установил панораму. Командир огневого взвода Баканов проверял наводку. Несмотря на спешку и всеобщее возбуждение, этот совсем еще юный лейтенант, громоздкий и толстый не по возрасту, прикасался к головке панорамы и к барабанчику уровня с такой осторожностью, будто прицел боевой машины был соткан из тончайшей паутины. Как и многие люди, обладающие большой физической силой, Баканов был добродушен и нетороплив. Эти его черты знали все. Но теперь выяснилось, что вдобавок он удивительно хладнокровен в минуты опасности.

Николаев с удивлением следил за действиями командира огневого взвода: «Нисколько не волнуется, медведь! А ведь впервые в бою».

– Скоро ты там? – спросил он, потеряв терпение, хотя прошло едва ли больше нескольких секунд.

– Первое готово! – пробасил Баканов, отходя в сторону.

– Залп! – скомандовал Николаев.

Арсеньев уводил дивизион с опасной дороги. Минометы больше не стреляли. Залп установки Дручкова сделал свое дело.

Когда дивизион отошел на несколько километров, Арсеньев собрал командиров:

– Плохо действовали. Начальник штаба, почему на головной машине не было командира? Кто разрешил развернуть колонну в обратном направлении?

На головной машине рядом с водителем ехал сам Будаков. Это по его приказанию машины повернули обратно к огневой позиции.

Александр Иванович Будаков не считал себя неудачником. Был он с юности честолюбив, мечтал о блестящей карьере, но обстоятельства, по его мнению, складывались неблагоприятно. Он окончил артиллерийское училище с отличием и женился на дочери начальника училища. Это помогло остаться в столице, но тесть, как назло, вскоре умер, а сверстники Будакова, назначенные в дальние гарнизоны, обогнали его и в должности, и в звании. Незадолго до войны Будаков окончил академию, получил хорошее назначение, но и академический ромбик не помог продвижению. На больших учениях Будаков проявил излишнюю осторожность, и представление к очередному званию было задержано. Когда началась война, Будакову исполнилось сорок лет, но он верил в свою удачу и не сомневался, что теперь его знания и опыт получат должную оценку. «Главное – сохранить себя, – думал он, – не лезть попусту под пулю. Лучше понижение в звании при жизни, чем звание Героя посмертно». Он остался невредимым в первое военное лето, служил в центральном аппарате, и тут началось формирование частей реактивной артиллерии. Это было перспективное дело, и хотя должность начштаба дивизиона казалась Будакову не соответствующей его майорскому званию, он надеялся на счастливый поворот судьбы, тем более что эти части действовали в некотором отдалении от передовой, под надежным прикрытием авиации и пехоты.

Попав под огонь при выходе колонны с огневой позиции, Будаков не то чтобы растерялся. Он просто действовал в соответствии со своим жизненным правилом: «Главное – сохранить себя!» Он предвидел гнев Арсеньева, но предпочел его осколку мины в голову. А если еще удастся занять участок шоссе, который не простреливается, и дать оттуда залп по немецким минометам, то все будет в порядке.

Увидев вдали «эмку» командира дивизиона, Будаков приказал остановиться, выскочил из кабины и четко доложил:

– В колонне потерь нет. Я повернул назад одну установку, чтобы подавить минометы. Остальные машины пошли за мной, вопреки вашему и моему приказанию. Кроме того, я услышал длинные очереди автоматической пушки. Бесполезная стрельба. Даже при наименьшем прицеле…

– Понятно! – отрубил Арсеньев. – Что произошло с первой автоматической пушкой? – спросил он Земскова.

– Товарищ капитан-лейтенант, Сомин – молодой командир орудия, впервые попал под обстрел. Думаю, он растерялся, а потом овладел собой и в запале решил подавить немецкие минометы.

– Находящиеся за обратным скатом? Вы тоже считаете, что это возможно для автоматической тридцатисемимиллиметровой пушки?

– Нет, не считаю.

– Лейтенант Николаев, лейтенант Рощин!

– Есть! – Николаев шагнул вперед.

Гнев медленно сползал с лица Арсеньева.

– Командиру первой батареи и начальнику разведки объявляю благодарность.

Арсеньев был рад, что есть все же кого похвалить. Рощин проявил вполне уместную решительность, а Николаев показал, что в сухопутном бою умеет действовать не хуже, чем на палубе. Капитан-лейтенант отпустил командиров.

Земсков пошел к своим орудиям и отозвал в сторону Сомина:

– Попало мне из-за тебя от командира дивизиона. Говори честно, испугался?

– Испугался, – признался Сомин.

– Ну а потом? По какой цели стрелял? Снарядов двадцать сжег попусту.

Сомину было очень стыдно. Он стоял потупившись, разрывая снег носком сапога.

– Хотел накрыть минометы? Они же за обратным скатом. Но у тебя пушка, а не гаубица. Не может она вести навесный огонь! Вот что, Володя, – добавил Земсков уже другим тоном, – ошибки бывают у каждого. На первый раз прощается, но сделай вывод: надо учиться артиллерийской грамоте. Серьезно учиться, независимо от обстановки. Что, орудие вычистили?

– Чистят.

– Хорошо. Учти, вечером отсюда уходим.

4. Маринка

К вечеру повалил снег и сразу потеплело. Бойцы снимали подшлемники. Рощин снова сменил полушубок на шинель. Машины двигались по хорошей дороге, укатанной частями, прошедшими к фронту. Сомин опустил стекло кабины. Ландшафт показался ему знакомым. «Вот этот домик у мостика и забор, выступающий буквой „П“, деревянная церквушка с кирпичной пристройкой. Где я все это видел?»

– Иван, ты бывал в этих местах? – спросил он Гришина.

– Не, я – курский, товарищ командир.

Шоссе раздваивалось. Колонна пошла влево, огибая рощицу, и, когда за ней обнаружился поселок с двумя водокачками, стоящими друг против друга, Сомина осенило: «Да ведь отсюда рукой подать до дачи Шараповых. Так и есть, только я всегда приезжал в эти места с другой стороны – электричкой. А вот и железнодорожная насыпь, и труба кирпичного завода».

Машины свернули в село. Дивизионные тылы уже были здесь. Над походной кухней подымалась струйка дыма. В штабном фургоне стучала пишущая машинка. Прошли двое шоферов с полными ведрами бензина.

Сомин выпрыгнул из кабины прямо в глубокий снег. Он теперь уже не ждал указаний Земскова и, быстро осмотревшись, подобрал подходящее место для своего орудия. Кругом открыто – если утром налетят самолеты, есть круговой обстрел. Можно стрелять и по дороге. Он показал выбранную позицию Земскову. Тот кивнул головой:

– Хорошо. Людей поместишь на отдых вон в той избе.

– Товарищ лейтенант… – нерешительно начал Сомин. После неудачной попытки подавить миномет ему не хотелось обращаться с просьбой к Земскову. – Я могу отлучиться на полчаса?

– Куда?

– Вы помните, я рассказывал вам о моей знакомой девушке?..

– Конечно.

– Так вот, эта дача совсем рядом, за леском. Можно мне туда сходить?

Сначала это желание удивило Земскова. Зачем ходить на пустую дачу? Но потом он подумал, что, если бы это было под Ленинградом, может быть, и ему самому захотелось бы возвратиться хоть на десять минут в мир безмятежного довоенного прошлого. Боевой выход не предвиделся, и лейтенант разрешил эту экскурсию в прошлое ровно на полчаса, предупредив, чтобы Сомин непременно взял с собой кого-нибудь из бойцов. Мало ли что может случиться? Фронт близко.

После ужина Сомин подозвал Белкина:

– Остаешься за меня. Вернусь через полчаса.

Он подвесил к поясу противотанковую гранату и пошел один, чтобы не было свидетелей этого сентиментального поступка. Все равно не поймут.

Глубоко увязая в снегу, Сомин шел напрямик – через рощу. Спустя несколько минут он пожалел, что пошел один.

В кустах чудились какие-то тени и слышались шорохи. «А что, если наткнусь на немецкую разведку?» Он обругал себя за трусость, но все-таки вынул наган из кобуры и сунул его за пазуху.

Деревья постепенно редели, словно разбегаясь из рощицы в разные стороны. Снегопад кончился. Выбираясь на дорогу, Сомин услышал неподалеку гул моторов. Он остановился, прислушался. Из-за поворота показался танк, за ним – другой, третий, четвертый…

– Немцы! – Сомин бросился в канаву и уже лежа вложил запал в противотанковую гранату. Его трясло как в лихорадке. Зуб не попадал на зуб.

«Скорее назад!» Он осторожно выполз из канавы и увидел, что танки остановились. Один из них темнел на фоне снега в пяти шагах от Сомина. Жажда подвига овладела им, как тогда, на огневой во время минометного обстрела. «Вот сейчас вскочу и швырну, а там будь что будет. Наши услышат разрыв. Немцы не застанут их врасплох». Но встать было нелегко. Какая-то сила прижимала его к пушистому свежему снегу. И все-таки он поднялся, сделал шаг вперед…

Люк танка распахнулся, оттуда вылез человек и пошел прямо к Сомину.

«Я его застрелю сейчас, а потом брошу гранату. Нет, я брошу гранату…» – мысли путались, руки горели. Эта встреча лицом к лицу была тем большим и страшным, чего он ждал в течение всей своей недолгой военной службы.

Танкист подошел к канаве и сказал:

– Эй, хлопец, закурить есть?

Из-за облака вынырнула луна. Она осветила Сомина с гранатой в руке, танкиста в расстегнутом шлеме и звезду на башне танка.

Струйка холодного пота скатилась со лба Сомина. Дрожащими пальцами он вынул запал из гранаты и полез в кювет за оброненной рукавицей.

– Ты что, глухой?! – крикнул танкист. – Закурить, спрашиваю, есть?

– Конечно есть!

Они закурили. Теперь Сомин болтал без умолку, даже рассказал танкисту, что здесь, на даче, жила его знакомая. Тот понимающе подмигнул:

– Значит, решил спикировать! Давай, давай. Завтра будет поздно.

– А что?

– Говорят, завтра вдарим. Мы сейчас чесанули маршик километров на двести с другого участка. Даже табак выдать не успели.

Подошли еще несколько танкистов из других машин. Сомин охотно раздал им всю махорку и крепко пожал руку тому, кого он только что собирался угостить гранатой!

– Будь здоров! Я пошел.

– Счастливо! – сказал танкист. – Может, встренемся. Знаешь, гора с горой не сходится…

Через десять минут Сомин подошел к знакомой даче. Забор был повален. Глубокий снег покрывал дорожки и клумбы. Из сугробов выглядывала пухлая от снега спинка садовой скамейки.

«Посижу здесь немного и пойду назад, – решил Сомин. Чувство стыда и досады из-за того, что он испугался наших танков, мешало ему вспоминать и переживать прошлое. – И для чего я сюда пришел? Да еще и Земскову рассказал?»

Сомин уже собрался уходить, но в окне второго этажа заметил светлую щелку, и вспомнил, что на даче постоянно жила старуха – сторожиха. Это была довольно неприветливая ворчливая, особа, но она могла знать адрес Марины. Решительно перешагнув поваленный заборчик, он подошел к двери и постучал. Так и есть – тетка тут. Старуха оказалась не робкого десятка. Она сразу открыла и, увидев бойца, не стала задавать никаких вопросов. Сомин прошел за ней в маленькую комнату – кабинет Константина Константиновича. Теперь на письменном столе рядом с бюстиком Гиппократа стояла керосинка. В комнате было холодно и пахло картофельными очистками.

– Откуда родом? – резко спросила старуха. Она была замотана в дырявый шерстяной платок, который когда-то, должно быть, считался белым. Огромные валенки затрудняли ее и без того небыструю поступь.

– Московский, – коротко ответил Сомин. Она не узнала его ни в лицо, ни по голосу.

– Родители живы?

– Должно быть, живы, а точно не знаю.

– Вот верно. Сейчас никто ничего не знает. – Она продолжала свой допрос, накладывая на тарелку перловую кашу. – Женатый?

– А кто у вас наверху живет? – в свою очередь спросил Сомин.

– Тебе на что? Никто не живет. Замерз небось? – спросила она несколько более любезно. – Выпить, наверно, хочешь. Все вы одинаковые. Ну годи. Сейчас, может, раздобуду.

Старуха вышла за дверь, с трудом передвигая пудовые валенки.

«Скрывает что-то! – подумал Сомин. Ему хотелось хоть на минуту заглянуть в комнату Марины. – Там, наверно, поселился какой-нибудь командир. Неудобно!»

Он все-таки поднялся ощупью по знакомой лестнице. Под лестницей старуха гремела бидонами и бормотала:

– Все усталые, безродные, злые. Со зла бог знает чего человек не натворит.

Сомин подошел к двери на втором этаже и уже хотел постучать, когда дверь отворилась сама. На пороге стояла Маринка с садовым фонарем в руках. Она узнала его мгновенно:

– Володя!

Не успел он ответить, как она уже втащила его в комнату и начала расстегивать тугие крючки полушубка.

В черном свитере, в платке, накинутом на плечи, Маринка казалась старше.

– Меня как будто подтолкнул кто-то. Володенька, неужели это ты? – Она стащила с него рукавицы и шапку. – Ты моряк? Каким образом? Ну садись скорей, рассказывай. Кто тебе сказал, что я здесь?

Сомин все еще не верил в реальность этой встречи. Маринка выпустила оранжевый язычок из горелки фонаря. В комнате стало светлее. По ступенькам, кряхтя, поднялась старуха. Вид у нее был разгневанный.

– Тебя сюда нешто звали? – накинулась она на Сомина. – Чего ты здесь забыл?

– Глебовна! – воскликнула Маринка. – Ты не узнала его? Это же Володя Сомин!

Старуха взмахнула толстыми ватными руками, как курица крыльями:

– Батюшки! Володя и есть. Что ж ты сразу не сказался? А я-то, старая дура, не признала!

– Он, наверно, голоден, – шепнула ей Маринка.

– Иду, голубушка, иду. – Старуха заторопилась, подобрав свою юбку. Володя и Маринка снова остались одни.

Утром – первый в жизни бой, а сейчас – эта невероятная встреча. Только что – тревожный зимний лес, и тут же – Маринка, ее глаза, ее руки. Все это было похоже на сон.

Маринка забрасывала его вопросами. Но Володя все еще не мог прийти в себя. Ему казалось, что произошло чудо.

В действительности все оказалось просто. Когда Ирина Васильевна и Маринка вернулись из Куйбышева, Константин Константинович был уже на фронте. После первой же бомбежки Ирина Васильевна перебралась на дачу. Она не сомневалась, что за месяц-полтора фашистов разобьют. На даче она тяжело заболела и вернуться в Москву уже не могла. Между тем линия фронта, стремительно продвигаясь, приблизилась почти вплотную. Мединститут эвакуировался в Среднюю Азию, но Маринка не поехала. Она не могла оставить больную мать в прифронтовой полосе.

Не отпуская Володину руку, Маринка долго рассказывала ему, как тоскливо и одиноко ей на этой даче с больной матерью. Что будет, если немцы придут сюда? Перевезти Ирину Васильевну в город невозможно. Нужна специальная машина. В грузовике или на повозке ее везти нельзя, да и повозку сейчас не достанешь.

– Я все о себе и о себе, – спохватилась Маринка. – Лучше ты рассказывай. Нет, раньше ешь. – Она пододвинула ему тарелку щей и большую рюмку водки.

– А ты, Мариночка?

– Я уже ела. Кушай, Володя, и рассказывай.

От тепла и от водки, от того, что Маринка сидела рядом с ним, Сомин почувствовал необычайный прилив энергии. Он лихо выпил вторую рюмку и, не закусывая, начал рассказывать о моряках с лидера «Ростов», о своих новых друзьях, которые все, как один, герои. Ему хотелось самому быть героем в глазах Маринки, чтобы волновалась и тревожилась за него, чтобы считала его своим защитником.

Снова и снова он возвращался к утреннему эпизоду, и теперь ему представлялось, будто он действительно участвовал в большом сражении, исход которого имел самое непосредственное отношение к судьбе Маринки.

– Может быть, хватит, Володя? – спросила Маринка, отодвигая от него пустую рюмку.

Сомин пожал плечами. Он хотел сказать, что для моряка такая рюмочка – сущая безделица. Его щеки покраснели, голос стал громким, руки двигались сами собой, дополняя рассказ, который обрастал все новыми и новыми подробностями.

Маринка куда-то исчезла, потом возвратилась с подушкой и одеялом.

– Я тебе постелю здесь, Володя, а сама буду спать внизу с мамой и Глебовной. Они уже спят.

– Что ты, Мариночка! – Он поднялся, опрокинул стул и тяжело оперся обеими руками о стол. – Разве я могу ночевать?! Мне – в часть. Давай выпьем с тобой на дорожку! – Он вылил из бутылки остаток водки и протянул рюмку Маринке. Она отстранилась, поморщившись от запаха сивухи. – Ты не хочешь со мной выпить? Ну немножко, Мариночка, только пригуби. За то, чтобы мы снова встретились!

Маринка с отвращением прикоснулась губами к рюмке. Володя выпил и снова сел. В его захмелевшем мозгу все спуталось. Внезапно нахлынула грусть. Наверно, он больше не увидит Маринку. Скорее всего, его убьют в одном из ближайших боев, а она так и не узнает, как он ее любил. А может, ей это не важно?

– Когда тебе нужно быть в части? – спросила Маринка.

– Ты ждешь, чтобы я ушел?

– Что ты, Володя! – Она подошла к нему и обняла его одной рукой за шею. – Как ты мог подумать? Я просто беспокоюсь…

Сомин не дал ей договорить. Он порывисто поднялся и с размаху поцеловал ее в щеку. Маринка не двигалась.

– Ты не знаешь, как я тебя люблю, Мариночка. Эта встреча – не зря. Это – сама судьба. Так должно было быть.

Она пыталась осторожно освободиться от него, но Володя уже потерял над собой всякий контроль. Ему удалось поцеловать ее в губы. Маринка вырвалась, но он снова схватил ее и, не удержавшись на ногах, свалился вместе с ней на кровать.

– Пусти сейчас же! Ты с ума сошел!

Он не отпускал ее:

– Маринка, сейчас… Только сейчас… Ты меня больше не увидишь, Мариночка…

Ей удалось наконец освободиться от него. Растрепанная, в разорванном свитере, тяжело дыша, Маринка отошла на прежнее место к печке. «Какая гадость! Если бы на моем месте была любая другая женщина, он точно так же накинулся бы на любую!»

Слезы текли по ее щекам. Ей было обидно и стыдно.

– Уходи! – сказала она. – Уходи, и немедленно!

– Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?

– Ты еще спрашиваешь? – Она сорвала с гвоздя тяжелый полушубок Сомина и швырнула его на кровать: – Одевайся!

Володя долго тыкал руками в рукава. Не застегнувшись, он нахлобучил шапку, кое-как затянул ремень, на котором болтались наган и гранатная сумка:

– Хоть поцелуй меня на прощание…

– Не хочу! Ты – глупый! Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты!.. Напился и все забыл! Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может быть, уже убит, что здесь – больная мать! – Придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.

Когда Сомин ушел, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.