Текст книги "Флаг миноносца"

2. Крепкие нервы, верный глаз

Генерал Назаренко разрешил оставить дивизиону морскую форму. Это было большой радостью для Арсеньева. Не зря ему сразу понравился этот моложавый, подвижный генерал с проседью на висках. По своему положению Назаренко подчинялся непосредственно командующему фронтом. Ему ничего не стоило отстоять свое мнение в штабе армии. Но, что было удивительнее всего, в самом дивизионе нашелся человек, который, как выразился Яновский, «решил перекрасить моряков в защитный цвет». Это был майор береговой обороны Будаков. И надо сказать, аргументы его казались вполне убедительными. С наступлением теплых дней, когда подсохли прифронтовые аэродромы, авиация противника наведывалась все чаще. Двухфюзеляжный корректировщик, прозванный на фронте «рама», появлялся по нескольку раз в день. Проходили цепочкой хищные «юнкерсы» с черно-желтым поджарым брюхом, рыскали над дорогами пары увертливых «мессеров», выискивая себе легкую поживу.

– Черная форма демаскирует нас! – горячо уверял Будаков. Это было правильно. Арсеньев и Яновский скрепя сердце разрешили выдать всем летнюю солдатскую форму. Фланелевки и бескозырки не отбирали. Они оставались как бы выходной формой. Все командиры по-прежнему ходили в мичманках, составлявших непредусмотренное никакими уставами сочетание с хлопчатобумажными гимнастерками, «Там будет видно! – отмахивался Арсеньев от армейского интенданта. – Начнутся бои – тогда посмотрим».

Именно в этой смешанной форме дивизион вышел на выполнение первой боевой задачи на юге. Рассвет застал батареи в степи. Боевые машины, врытые до половины в землю, были готовы к открытию огня.

Расчеты отдыхали после работы. Всю ночь матросы рыли аппарели для машин и боезапаса, укрытия и ходы сообщения.

– Дождались! – ворчал Шацкий. – Из моряков стали землекопами! – Его мозолистые ладони не впервые держали лопату. Кочегар почти не чувствовал усталости, в то время как многие лежали вповалку на росистой степной траве. Но Шацкому казалось унизительным рыться в земле.

– Пехота – ей положено. А наше дело: сыграли залп – и отдать швартовы!

Залп дали, когда совсем рассвело, но машины оставались в аппарелях. Лейтенант Рощин с наблюдательного пункта пехотного полка передал по телефону: «Снаряды легли точно. Комполка просит еще один залп».

После второго залпа появилась тройка «юнкерсов». Они шли прямо на дивизион, выстраиваясь на ходу в цепочку. Сомин не отрывал бинокля от самолетов. «Когда видишь врага и знаешь, как его поразить, – думал он, – самая серьезная опасность не кажется очень страшной».

Головной «юнкере» накренился на левое крыло и с воем пошел в пике. Расчеты боевых машин скрылись в укрытиях. Только зенитчики оставались на поверхности земли.

Сомин почувствовал сильное желание лечь плашмя на траву. Ему хотелось стать плоским, как лист бумаги. Он сделал над собой усилие, взглянул на Земскова. Лейтенант стоял во весь рост, высоко подняв руку:

– По пикирующему – огонь!

Дружно заработали все три автоматические пушки. Трассирующие снаряды прочертили воздух. В это время из самолета вывалилось несколько черных комочков. Они были видны только какую-то долю секунды. Когда загрохотали разрывы, Сомин вздохнул с облегчением. Бомбы легли далеко позади.

Второй самолет спикировал левее огневых позиций, но, вместо того чтобы устремиться снова вверх, он окутался дымом и почти отвесно упал на землю. Черно-багровый костер взметнулся на том месте, где самолет врезался в степь. Третий «юнкере» отвернул и ушел, сбросив бомбы куда попало. Земсков и его бойцы с удивлением наблюдали эту сцену.

– Что за номер? – сказал Сомин. Он снял каску и вытер ладонью холодный пот со лба. – Ведь мы сейчас не стреляли.

– Мы здесь не одни, – ответил Земсков.

Дивизион уже вытягивался на дорогу. Машины Сомина и Клименко, как обычно, встали в хвост колонны. Земсков вскочил на подножку. Когда они проехали метров сто, лейтенант тронул Сомина за плечо:

– Видал, Володя, как нужно стрелять? Вот кто сбил «юнкерса»!

У самой дороги торчал из глубокой аппарели тонкий ствол с небольшим раструбом. Это было такое же 37-миллиметровое орудие ПВО – ПТО, какие были у моряков, но только не на машине, а прицепное. У орудия стоял горбоносый темнокожий человек с орденом Красного Знамени на гимнастерке. Он помахал пилоткой и крикнул:

– Заезжай в гости, товарищ моряк!

Дивизион остановился неподалеку. После ужина, когда стемнело, Сомин сказал Клименко:

– А что, сходим к тому зенитчику?

Клименко – младший командир срочной службы – всегда слегка подтрунивал над Соминым. Ему казалось несправедливым, что мальчишка, да еще вчерашний студент, занял без труда то положение, какого сам он достиг за годы упорной и тяжелой армейской службы. Старший сержант Клименко твердо знал все уставы, умел быстро собрать и разобрать любой механизм орудия, но никакой культуры – ни общей, ни военной – у него не было. Невежественность всегда идет в паре с самонадеянностью. Это и мешало Клименко подняться выше трех треугольничков на петлицах.

– Чего я там не видел? – сказал он, пожимая плечами. – Пушка обыкновенная и елдаш обыкновенный. Тебе, конечно, в новинку сбитый самолет.

– А тебе не в новинку? И не все ли равно – русский ли он или, как ты говоришь, елдаш?

Клименко пожал плечами. Он тоже не сбил в жизни ни одного самолета, но самодовольная ограниченность службиста, который считает, что он добился очень многого, возвысившись на две ступеньки над равными себе, не позволяла ему восхищаться теми, кто не выше его по положению в армии.

– Елдаш есть елдаш, – глубокомысленно заметил Клименко. – Послужишь с мое – тогда узнаешь. А самолет – дело случайное. Подвезло ему – значит, попал.

– Не везение, а умение! – сердито сказал Белкин. – Разрешите мне пойти с вами, товарищ сержант?

Сомин пошел с Белкиным. Лейтенант охотно отпустил их.

Командир орудия очень обрадовался гостям. Это был средних лет азербайджанец, говорливый, шумный, стремительный, с быстрыми и точными движениями темных рук. Ахмат Гаджиев имел уже на своем счету одиннадцать самолетов. Восемь из них были сбиты при пикировании. Сегодня он сбил двенадцатый самолет.

– Пикировщик – хорошо! – говорил Гаджиев, усаживая Сомина на устланную травой ступеньку окопчика. – Фашист видел зенитчика. Думает, сейчас его уничтожим. Зенитчик испугается, – Гаджиев забавно скорчился, закрывая лицо руками, – забудет стрелять, а мы, как молния, упадем, шарахнем ему бомба прямо в морда. Да?

– Конечно! – смеялся Сомин. – Именно так он думает.

Гаджиев вскочил, и лицо его сразу стало злым и напряженным.

– Пускай думает! Смотри сюда. Сам садись за штурвал! Сам обязательно! Ни на секунда не выпускай из коллиматор! Упреждение не надо, курс не надо, скорость не надо…

– А что надо?

– Крепкий нервы надо, верный глаз, как у горный орел, – вот что надо! «Юнкере» свистел, пугал, прямо на нас летел, а ты сидел, как сталь, – ты и штурвал, больше ничего. Вот вошел в пике, – Гаджиев показал рукой, как входит в пике самолет, – сейчас бомба пускать будет. Уже нога на педаль держит. Да? А ты тоже держи нога на педаль и как раз нажимай раньше, чем он. Только не спеши! Близко подпускай. В тот самый секунд, как ему надо бомбы бросать, выходить из пике, сбивай его к чертовой матери, матрос!

Сомин и Белкин поняли секрет старшего сержанта Гаджиева. Но понять было мало.

– Погоди, Ахмат, – Сомин сел за штурвал пушки, – вот я держу его в перекрестии, жду, не стреляю, а если пропущу момент, что тогда?

– Тогда крышка тебе. Понял? И очень хорошо. Никому плохой зенитчик не надо. Для Родина – не надо. Для командир полка – не надо. Для твоя девушка – не надо.

Артиллеристы дружно хохотали.

– Нэ лякай хлопця, командыр! – сказал пожилой украинец.

Гаджиев понял его слова. В этом расчете все хорошо понимали друг друга, хоть были тут и русские, и азербайджанцы, и украинцы, и евреи, и даже один цыган.

– Разве я пугай? – Гаджиев удивленно поднял брови. – Учим. Понимаешь? Хороший парень – учить надо. Ты, Сомин, так считай: не он меня, а я его буду сбивать. Да? Первый раз страшно, второй – тоже страшно, сто раз – все равно страшно, а ты сердце в кулак держи. Сам себе доверяй. Не ногой – сердцем нажимай на педаль! Теперь понял?

– Теперь понял, Ахмат, буду твоим учеником.

Гаджиев порывисто обнял его:

– Будь здоров, матрос! Много фашист сбивай! Скоро война кончать будем, тогда приезжай Азербайджан – все вспоминать будем.

Сомин и Белкин шли по степи, без конца повторяя слова нового знакомого. В траве курлыкала какая-то ночная птица. Молодой месяц подымался из-за бугра, а над ним с тонким комариным звоном в недосягаемой высоте шел «мессершмитт».

– Хорошо, что пошли, – сказал Сомин.

– Хорошо, товарищ сержант. Правильный человек Ахмат Гаджиев. Людей надо учить. Вот я нашу пушку знаю неплохо, мне любая машина дается. А корректировать огонь не умею. Ты бы поучил меня, пока есть время, командир?

Сомин кивнул головой:

– Ладно. Все, чему меня учили, расскажу и покажу. Только я и сам не очень-то…

Белкин остановился и пристально посмотрел на своего командира:

– Я знаю, и тебе трудно. Только никому из подчиненных никогда не показывай виду.

Сомин ничего не ответил. До орудия дошли молча. Сомин улегся на зарядных ящиках, накрылся шинелью. Он заснул быстро, и приснилась ему Маринка. Она была в белом полушубке и в валенках, но без платка. Золотистые волосы падали на ее воротник, а рядом стоял Ахмат Гаджиев, и Маринка показывала ему своей тонкой ладонью, как пикирует самолет.

3. Младший сержант Шубина

В расчете сержанта Сомина появился новый боец.

Писарчук только что вернулся с камбуза с котелками в руках. Сомин резал хлеб на снарядном ящике, всецело углубившись в это занятие. В расчете до сих пор не усвоили хорошего флотского правила – пищу не делить, а брать сколько надо, но так, чтобы и товарищу хватило. Уже не раз пытался Сомин ввести «морской закон», но ничего не получалось. «Преподобный» Лавриненко хватал себе побольше, медлительный Писарчук вечно опаздывал, а сам командир оставался голодным, пытаясь примирить спорящих. В конце концов это ему надоело, и он снова стал делить хлеб на девять равных частей. Делить надо было с аптекарской точностью, чтобы не доставить повода для нытья Дубовому или Лавриненко.

Разрезав хлеб, Сомин хотел уже сказать: «Берите, ребята», но, подняв голову, он увидел странное зрелище: к орудию шли лейтенант Земсков и еще какой-то боец. Но что это был за боец! Артиллеристы побросали ложки в котелки, а Сомин застыл с ножом в руке, забыв подать команду «Смирно!».

– Младший сержант Шубина, – хмуро сказал лейтенант, – будет служить в вашем расчете.

Сомин, не скрывая удивления, рассматривал высокую девушку в кавалерийских брюках галифе. На вид ей можно было дать лет двадцать, а то и меньше. Гимнастерка туго затянута ремнем. На стройных ногах – ловко скроенные брезентовые сапожки. Головной убор заменяют густые черные волосы, скрученные на затылке в толстую косу.

Девушка протянула руку:

– Людмила!

Держала она себя уверенно. Опыт подсказывал ей, что не понравиться она не может. Ведь не каждый день встречаются девушки с такими большими глазами, с таким нежным овалом лица и правильными, хотя немного крупными чертами.

– Поставите подносчиком снарядов, – сухо приказал Сомину Земсков.

Девушка обернулась к лейтенанту:

– Я вам уже сказала, что могу работать наводчиком. Разве непонятно?

– Будете работать, где приказано! Пойдемте со мной, Сомин.

Зенитчики захлопотали вокруг нового бойца. Ей пододвинули ящик, подали котелок. Коротышка Куркин прищелкнул языком и протянул свою ложку, предварительно обтерев ее о гимнастерку.

Когда Сомин и лейтенант отошли от орудия, Земсков сказал:

– Комиссар приказал направить к тебе, Володя. Гордись. Я возражал, но знаешь Яновского. Приказ – и все тут.

– А откуда она взялась?

– Черт ее знает! Прибилась к разведчикам. Арсеньев вызвал меня и приказал забрать к себе.

– А что я с ней буду делать?

– Этого, Володя, я и сам не знаю. Думаю, она не задержится. Пока пусть служит как все.

Появление Людмилы Шубиной наделало в дивизионе немало шуму. Женщина в военной части – не такая уж редкость, но эта была совсем непохожа на других. Все соглашались, что такую красивую редко приходится встретить.

– И фигурка, и глаза, а губы какие! – восхищался Рощин. – А главное, характер хороший!

Что следует понимать под хорошим характером, он не объяснял. Когда Рощин, возвратившись с наблюдательного пункта, привез в часть неизвестную девушку в военной форме, майор Будаков для порядка отругал его и оставил младшего сержанта Шубину при штабе.

Людмила рассказала, что она родом из станицы Варениковской на Тамани. Жила в Ростове. В начале войны служила зенитчицей в Новороссийске, потом отступала вместе с частью. Два дня назад ее полк отправили на переформировку в тыл, а она выпросила у начальства направление в штаб армии и по дороге встретила машину Рощина. Начальник дивизионной разведки захватил с собой девушку на наблюдательный пункт, а потом привез ее в часть. Вот и все. Теперь оставалось только съездить в штаб армии и оформить назначение Шубиной в дивизион.

– Всю жизнь хотела служить с моряками! – заявила она Будакову.

Начальник штаба не возражал, но Арсеньев возмутился, увидев в штабе женщину:

– Бабе не место на корабле!

Шубина не растерялась. Она не стала возражать, что здесь не корабль, а, подойдя близко к Арсеньеву, тихо сказала ему:

– Товарищ капитан-лейтенант, сейчас я не баба, а младший сержант – зенитчик. Мой отец – моряк, погиб в первые дни войны. Имею я право служить?

Она попала прямо в точку. Арсеньев пристально посмотрел на девушку. Людмила не опустила глаз, только ресницы чуть вздрагивали.

– Добро! – сказал Арсеньев. – Вызвать Земскова! Пусть пока возьмет Шубину в свою батарею. Когда начнем активно действовать, все равно отправим ее в штаб армии. Морская часть – не место для женщины.

Так Людмила Шубина попала в расчет Сомина. И по какой-то странной случайности у всех находились дела на этом орудии. Военфельдшер Юра Горич пришел проверить, нет ли больных, арттехник внезапно заинтересовался, как здесь хранят снаряды. Матросы из батарей являлись кто за махоркой, кто повидать приятеля, а кто и просто так. Весь день у орудия толклись люди. Людмилу это нисколько не удивляло. Она была со всеми приветлива и ни с кем не вступала в длинные разговоры. Людмила была занята. Прежде всего она организовала стирку. Сбросив гимнастерку и оставшись в одной майке и в галифе, на радость всем присутствующим, девушка направилась к ручью, захватив с собой белье всего расчета.

– Вот это хозяйка! – заметил Писарчук. – Повезло нам, хлопцы.

Лавриненко тут же сказал какую-то гадость. Те, кто стоял рядом, рассмеялись, а Белкин хоть и не расслышал, но погрозил «преподобному» кулаком.

К вечерней поверке девушка не явилась.

– Начинается! – сказал себе Сомин. Он улегся, как обычно, на ящиках со снарядами, подстелив плащ-палатку и накрывшись шинелью. Ребята расположились кто на машине, кто в шалаше. В избах зенитчики не ночевали. Им полагалось быть у орудия.

«Куда же она девалась?» – Сомин ворочался с боку на бок на своих ящиках. Под деревьями отдавались шаги часового. Издали доносились приглушенный смех и еле слышные аккорды гитары. «Вероятно, Косотруб, – подумал Сомин, – а где же все-таки девушка?»

За один день Людмила стала своей и привычной. «Это – не ППЖ, – думал Сомин, – настоящая девушка-боец. О таких в газетах пишут».

Над его головой переливались ясные южные звезды. Ветер прошелестел в вершинах деревьев и затих. Сомин закрыл глаза. Как всегда, после яркого солнечного дня глаза, утомленные биноклем, продолжали видеть то, что стремились видеть днем. Под веками медленно плыли блестящие крестики – не то перекрестия бинокля, не то самолеты. Оранжевые круги выплывали из темноты, потом они голубели, окрашивались по краям лиловой каемкой и исчезали.

«Вот если бы сейчас Людмила подошла и наклонилась!» Он представил себе, что слышит ее дыхание, и тут же обругал себя: «Глупости, черт знает что! Буду думать о Маринке. Какая она красивая, моя родная! И глаза голубые, добрые, не то что у этого солдафона в бриджах. Маринка, моя хорошая, ты не отвечаешь на письма, не хочешь больше знать меня. Так мне и надо, дураку. Напился, как сапожник! А может быть, ее уже давно нет там, на даче?»

Он пытался представить себе Марину такой, какой она была, когда они поливали цветы, но этот милый образ расплывался, ускользал от внутреннего зрения, и перед глазами снова появлялась Людмила – высокая, статная, с сильными гибкими руками. Глаза у нее блестящие, наглые, смотрят в упор. «Как фары», – говорит Ваня Гришин. «У него, понятно, шоферские сравнения. – Сомин улыбнулся. – А какие действительно у нее глаза? Как звезды? А ресницы – лучи? Нет – как ночные озера!» Это сравнение ему понравилось, но тут же он снова поймал себя на том, что продолжает думать о Людмиле.

Сомин встал, затянул ремень и пошел вдоль старых каштанов, выстроившихся на окраине станицы. За деревьями начиналась пшеница. Он обогнул угол поля и увидел у крайней избы парочку. Звуки гитары доносились оттуда. Сомин невольно пригнулся, прижимаясь к стволу дерева. Его окликнул знакомый голос:

– Маскируешься, салага! Я тебя давно вижу!

– Чертов разведчик! – Сомин вышел из-за дерева.

– Чего прячешься? Иди к нам, – сказал Валерка Косотруб.

– Так я из деликатности… Не хотел мешать.

Сомин уселся на скамеечку. Рядом с Валеркой сидела плотная круглолицая дивчина с косичками вокруг головы.

– Это Галочка – моя невеста, – небрежно пояснил разведчик и снова взялся за гитару:

 
Колокольчики-бубенчики звенят,
Наши кони мчатся три часа подряд,
Наши кони утомились – дальний путь,
Не пора ли нам прилечь и отдохнуть…
 

– А я, между прочим, знаю, кого ты разведываешь!

Валерка виртуозно сплюнул окурок, который, описав дугу, приклеился к стене хаты.

Сомин пожал плечами.

– Иди, товарищ гвардии сержант, вон по тому порядку, – показал Косотруб, – у четвертой хаты остановись и жди. Что-нибудь увидишь. Так, Галочка?

Девушка прыснула в рукав. Сомин помедлил минуту, загасил цигарку:

– Ну, я пошел спать.

Он направился к орудию, но потом повернул назад.

«Чертяка разведчик. Все знает! А мне какое дело до этой Людмилы? Пусть себе таскается где хочет. Но, с другой стороны, это мой боец, и я обязан требовать с нее как с бойца».

Сомин быстро шел вдоль станичной улицы, указанной разведчиком. Людмилу он увидел издали. Она шла навстречу. Лейтенант Рощин обнимал ее короткопалой рукой за талию. На другой руке у него была повязка дежурного по части. Рощин тоже заметил Сомина. Он что-то шепнул Людмиле и удалился неспешной походкой.

Людмила подошла вплотную к Сомину и положила руки ему на плечи. Он вздрогнул от этого прикосновения.

– Глупый ты, глупый! Ну чего ты за мной следишь?

Сомина охватила такая злость, что, кажется, тут же надавал бы ей затрещин. Он сбросил с плеч ее руки:

– Младший сержант Шубина! Два наряда вне очереди! Идите на свое место.

Она была настроена очень добродушно. Застегивая верхнюю пуговку гимнастерки, девушка пропела:

– «Колокольчики-бубенчики звенят…» Хорошо играет Валерка. И как это дежурный по части не заметил? – Она явно издевалась над Соминым. – А нарядов я и без тебя имею достаточно. Кто перестирал белье всему расчету? Кто принес молока? Кто тебе, дурню, пришил петлички?

Людмила громко чмокнула его в щеку и убежала. «Какого же я свалял дурака!» – подумал Сомин, глядя ей вслед. Она бежала легко и неслышно в своих сапожках из плащ-палатки. Перепрыгнув через канаву, девушка скрылась за стогом сена.

Утром, выстроив своих бойцов на зарядку, Сомин увидел у Лавриненко здоровенный синяк под глазом. Зенитчикам уже было что-то известно. На левом фланге стояла Людмила. Она уже успела умыться, причесаться и даже выгладить свою гимнастерку.

– Черт девка! – восхищенно заметил Писарчук.

Белкин изо всех сил старался не рассмеяться, но смех рвался из его прищуренных глаз и дрожал на толстых губах.

Закончив зарядку, бойцы взялись за чистку орудия. Лавриненко попросился в санчасть:

– Ночью стукнулся об орудие, товарищ сержант!

– Об Людмилу он стукнулся!.. – радостно заявил заряжающий Тютькин. Под общий смех он уже не в первый раз рассказывал своим тоненьким голоском, зажмуривая от удовольствия глаза, как ночью, стоя на часах, увидел Лавриненко у шалаша Людмилы. – И вот результат!

– Самостоятельная девка! – заключил Писарчук.

Сомин молчал. Он знал то, чего не знали другие. Но в тот же день секрет Людмилы стал известен всему дивизиону. В командирской столовой, которую неизменно называли кают-компанией, товарищи беззлобно подтрунивали над Рощиным. Его спрашивали, как прошла вахта, не переутомился ли он и многое другое, что говорилось на ухо. В этих шутках было больше зависти, чем насмешки. Рощин, самодовольно ухмыляясь, сидел как именинник. Николаев сострил по адресу Земскова:

– Не углядел-таки комбат, как на его зенитку спикировали!

Земсков вскочил, густо покраснев. Появление Яновского предотвратило готовую вспыхнуть ссору.

Комиссар уже был в курсе дела. После занятий он вызвал к себе Людмилу. О чем они говорили, не знал никто. Людмила вышла от него сердитая, с красными глазами и направилась прямо к Земскову.

Лейтенант принял ее очень холодно. Он не поднял глаз от карты, разложенной на коленях, не предложил девушке сесть, но она и без приглашения села рядом. Земсков продолжал изучать карту.

– Товарищ лейтенант, почему я такая несчастная? – спросила Людмила.

– Что вам нужно?

– Я хотела вам сказать, что постараюсь… Постараюсь быть хорошим бойцом…

– Это все?

Она поправила волосы и провела кончиком языка но сухим губам:

– Нет, не все. Я хотела, чтобы вы не думали обо мне плохо. Другие пусть думают что хотят…

Земсков поднялся:

– У меня сейчас нет времени, товарищ Шубина. Поговорим в другой раз.

– Нет, сейчас! Вы обязаны выслушать подчиненного! – Она вскочила, сжав кулаки. – Вы думаете, я ростовская шлюха! Так вот, имейте в виду: ничего у меня с Рощиным не было. Честное слово! – Она выпалила все это одним духом, смело глядя на лейтенанта своими гневными глазами.

Земскову стало жалко девушку. «Мало ли какие бывают военные судьбы? И какой я ей судья?»

– Ладно, Людмила. Мне нет дела до ваших личных отношений. Постарайтесь, чтобы на батарее из-за вас не было недоразумений.

– Постараюсь! – Она тряхнула головой с такой силой, что тугая прическа развалилась и волосы упали ей на плечи. – Вот проклятье! Срежу их ко всем чертям!

Земсков рассмеялся:

– Я вам верю, Людмила, и вовсе не думаю о вас плохо. Будем служить вместе.

Людмиле не удалось избежать недоразумений. В расчете Сомина все шло кувырком. Людмила была в центре всеобщего внимания. Все стремились ей угодить. Ее распоряжения выполнялись куда быстрее, чем приказания командира орудия.

Белкин посоветовал Сомину:

– Просите, чтобы ее забрали от нас, командир. Видите, ребята ходят как чумовые. Цирк, а не боевой расчет.

Людмила не признавала авторитетов и все делала по-своему. Дошло до того, что при появлении немецкого самолета она, схватив бинокль, заорала на Сомина:

– Мазила! Куда стреляешь? Писарчук, скорость больше десять! Дальность – двадцать шесть! Огонь! Длинными очередями.

И самое удивительное то, что на орудии приняли ее корректировку. Пушка загрохотала длинными очередями.

Сомин грубо оттолкнул девушку, вырвал у нее из рук бинокль. Самолет был уже далеко.

– Дура, взбалмошная девчонка! – кричал Сомин. – Ну, сбили вы самолет? Вы ж ни черта не понимаете в этом!

– А вы много сбили до меня? – спокойно спросила Людмила.

Она нисколько не обиделась за то, что ее толкнули, и тут же принялась собирать стреляные гильзы, которые полагалось сдавать. Сомин оказался в смешном положении, но он не мог не восхищаться этой девушкой. Ведь она искренне хотела сбить самолет.

В тот же день Людмила предложила всему расчету идти купаться на пруд:

– Захватим пару шашечек, рыбку поджарим на ужин.

– Я тебе дам рыбку, проклятая девка! – прошептал Сомин, дрожа от злости. – За что мне такое наказание? Запрещаю отлучаться от орудия даже па пять минут!

Людмила немедленно переменила тон:

– Товарищ сержант, я ведь женщина. Как вам не стыдно? А если мне нужно… переодеться? Не могу же я тут при всех…

Весь день она никуда не уходила. Чистила вместе со всеми орудие, готовила ужин из концентратов, по собственной инициативе пришила пуговицы к шинели Белкина.

После отбоя появился Рощин. Он смущенно начал:

– Слушай, Сомин, вызови-ка мне Людмилу. Надо, понимаешь, кое о чем переговорить.

– Обратитесь к начальнику штаба, товарищ лейтенант, – отрезал Сомин.

– А что, это правда? – встревожился Рощин. – Я слыхал, что она крутит с Будаковым.

Снова Сомину пришлось удивиться. Он не собирался ни на что намекать, сказал про начальника штаба, чтобы отвязаться, но у Рощина были свои соображения.

– А что, есть она на месте, ваша Шубина?

Людмилы на месте не оказалось. Рощин ушел расстроенный, а Сомин доложил своему командиру, что младший сержант Шубина снова исчезла. Земсков только рукой махнул:

– Верь им после этого! Все бабы одинаковы. Берегись их, Володя, как друг говорю. А эту постараюсь завтра же списать с батареи.