Текст книги "Флаг миноносца"

3. «…K славе России»

Перед восходом солнца знобко и неуютно. Свет медленно вытесняет тьму, и временами туманная мгла кажется еще непроницаемее, словно ночь делает последнюю попытку удержаться перед лицом наступающего дня. В этот тусклый час все кажется зыбким и расплывчатым. Острый холод стелется над водой, и люди поплотнее застегивают шинели и бушлаты.

Арсеньев провел на мостике всю ночь. Он сидел в своем кресле перед приборами, поблескивающими разноцветными лампочками, и изредка разжимал губы, чтобы отдать короткое приказание.

Никто из находившихся на мостике не проронил за последние несколько часов ни одного слова. Справа и слева на крыльях мостика, пронизываемые стремительным ветром, стояли у визиров сигнальщики. Начинало качать. Холодные брызги долетали до мостика. На полубаке все было мокрым. Орудийные башни, шпили, кнехты, якорь-цепи, тянущиеся по палубе из клюзов в цепные ящики, казались покрытыми липкой пленкой.

В 4 часа 30 минут с командно-дальномерного пункта доложили: «Прямо по курсу – берег. Дистанция сто сорок кабельтовых».

Арсеньев поднялся с кресла:

– На румбе?

– Двести семьдесят.

– Лево руля. На румб двести сорок. – Он перевел рукоятки машинного телеграфа на «Самый полный» и сказал, наклонившись к переговорной трубе: – Выжать весь ход, сколько возможно.

Корабль уже лег на новый курс. Вероятно, где-то поблизости простирались минные поля. Может быть, справа, может быть, слева, может быть, прямо по курсу колышется на глубине нескольких метров металлический шар с чуткими отростками. Одно лишь прикосновение…

«Киев» шел в кильватерной струе «Ростова», который оставлял за собой зеленую, словно стеклянную, дорогу. Светлело. Туман расползался слоистыми полосами, а далеко за кормой, на востоке, разметались над горизонтом розовые перья облаков.

Дальномерщик докладывал каждые две минуты:

– Дистанция сто тридцать кабельтовых.

– Дистанция сто двадцать пять кабельтовых…

Корабли давно вошли в сферу огня береговых батарей.

Теперь в визир или в бинокль можно было уже различить очертания города, распластавшегося вогнутой дугой на обрывистом берегу. С севера на юг тянулся массивный волнорез с маяком на конце, а дальше на берегу громоздились портовые сооружения.

– Дистанция сто пятнадцать кабельтовых!

Арсеньев молчал. Командир БЧ-2 Лаптев подумал, что он не расслышал доклада, и повторил:

– Товарищ командир, дистанция сто пятнадцать кабельтовых.

Арсеньев удивленно взглянул на него. Он почти не сомневался в том, что береговые батареи своим огнем накроют корабли. Важно было поджечь нефтебаки до того, как это произойдет. В сознании его все время звучали слова: «Сии бури обратятся к славе России».

Те, кто стоял на ходовом мостике рядом с командиром, и те, кто находился в орудийных башнях, у приборов, в котельных отделениях и в снарядных погребах, понимали, что командир хочет нанести удар наверняка, достать залпами бензобаки, расположенные в отдалении от берега, и заставить врага обнаружить огневые средства, даже если для этого придется приблизиться к самому волнорезу с толстым полосатым маяком. Уж там-то, наверно, заметили корабли, сейчас раздастся свист снарядов, потом разрывы…

Младший штурман Закутников выронил карандаш из дрогнувших пальцев. Сидя в штурманской рубке, он не видел ни берега, ни маяка, но линия курса, проложенная на карте, уже приближалась к берегу. Лейтенант втянул голову в плечи. Скорее бы начался бой! Это стремительное движение в тишине, нарушаемой только шумом вентиляторов, угнетало его, прижимало к столу, не давало работать. В трубке раздался голос командира корабля:

– Штурманская! Ложимся на боевой курс…

Лейтенант вздрогнул, схватил карандаш и линейку. Лаг показывал скорость хода 35 узлов.

До берега оставалось сто десять кабельтовых, когда корабль вышел из тумана. Валерка Косотруб видел теперь в бинокль высокое здание с башенками по сторонам у самого берега. Левее простиралась площадь, чуть дальше – какая-то бесформенная темная постройка, должно быть элеватор. На заднем плане из общей массы домов выделялись церковь и какие-то три высокие трубы – одна рядом с другой.

Командир батареи Николаев видел все это гораздо четче с командно-дальномерного пункта. Он не чувствовал ни страха, ни волнения. Но ему все время казалось, что командир корабля пропустил момент. Только из-за тумана противник не заметил до сих пор корабли. Но они уже вышли из тумана… Небо все светлее… Сейчас покажется край солнечного диска… Чего ждет командир?..

Медленно повернулись орудийные башни, стволы стотридцатимиллиметровых орудий главного калибра поднялись вверх. Глубоко внизу, под палубами, в центральном артиллерийском посту, уже выработали данные. Арсеньев вместе с командиром БЧ-2 перешел в боевую рубку.

«К славе России!» – ему самому не верилось, что враг до сих пор не обнаружил лидеры. Но сейчас – все! Он повернулся к командиру БЧ-2 Лаптеву и тихо сказал:

– Открыть огонь по нефтебакам.

На вышке сигнального поста у входа в гавань Констанцы солдат-наблюдатель отчаянно боролся с сонной одурью. Он изо всех сил пялил глаза в бинокль, но веки слипались, и в туманной дали чудились ему нелепые видения – какие-то руки тянулись из-за горизонта, перекошенные лица плавали в поле бинокля. Он протер глаза и понял, что это только облака. А веки снова неудержимо опускались, и уже в узенькой щелочке глаз, как предутренний сон, скользнул силуэт корабля. Скользнул и скрылся. Наблюдатель вздрогнул, схватил телефонную трубку. С соседнего поста никакого силуэта не видели. Он снова взялся за бинокль, но теперь уже не мог обнаружить силуэт в голубовато-сером пространстве. Глаза слезились от напряжения. Наблюдатель опустил бинокль. Внезапный гром рванул тишину, и эхо повторило его. Набережная сразу наполнилась народом. Выскакивали полуодетые, наспех натягивали мундиры и шинели. Смотрели вверх, но в бледном небе не было самолетов. А гремело снова и снова. Гигантское пламя заслонило полнеба. Клубы черно-коричневого дыма поднялись над нефтебаками.

Однако не прошло и двух минут с начала обстрела, как одна из береговых батарей открыла ответный огонь. Снаряды ложились с большим недолетом. А тем временем орудия «Ростова» и «Киева» стреляли не переставая. Не успевал прозвучать залп, как в орудийных башнях раздавался низкий и сильный звук ревуна, и почти мгновенно следовал новый залп.

Ревун – залп!

Ревун – залп!

Баки пылали. Арсеньев перенес огонь на портовые сооружения и транспорты, стоявшие у стенки за волнорезом. Теперь лидеры шли параллельно линии причалов. Уже заговорила дальнобойная батарея противника, но из-за грохота собственных орудий на «Ростове» не слышно было разрывов первых ее снарядов.

Всплески поднялись за кормой лидера. В это время весь порт содрогнулся от нескольких почти одновременных могучих взрывов. Это взлетели на воздух склады боезапаса. Гавань Констанцы заволокло дымом.

4. Последний выстрел

Когда в порту взорвался боезапас, а Николаев доложил с командно-дальномерного пункта, что все стреляющие береговые батареи противника запеленгованы, Арсеньев вызвал шифровальщика:

– Передать в штаб флота: задание выполнил, даю координаты батарей противника.

Теперь можно было ложиться на курс отхода. На «Киев» передали сигнал: «Начать отход. Дым».

Арсеньев вынул из портсигара папиросу, но прикурить не успел. В момент поворота на курс отхода на «Киеве» раздался взрыв. Столб огня и дыма взметнулся высоко вверх. Все, кто был на верхней палубе «Ростова», видели, как «Киев» сильно накренился на левый борт и перевернулся килем вверх. Он затонул прежде, чем «Ростов» успел сделать поворот, чтобы прийти на помощь.

Это почти мгновенное исчезновение корабля, который только что вел огонь, корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..

– Прямое попадание в зарядный погреб, – сказал Лаптев.

Арсеньев опустил голову.

Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед этим кораблем, доверенным ему как командиру ударной группы.

Солнце уже взошло. Малиновый диск только что поднялся над линией горизонта, и в отлогих лучах вся поверхность моря казалась затянутой колеблющейся золотой тканью. Десятки глаз тщательно всматривались в даль, чтобы различить людей среди гребней волн. Но, кроме вечной констанцской зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.

С крейсера, возглавлявшего группу прикрытия, передали по радио: «Отходить на ост самым полным». Арсеньев приказал положить руль право па борт. Всплески взметались вокруг корабля, вставая сплошной водяной стеной. Машины работали на пределе. Никогда еще с момента спуска лидера на воду его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.

Снаряд разорвался на полубаке. Он попал прямо в первую башню. Там начался пожар. От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка. Второй снаряд упал в нескольких метрах от левого борта, и осколки со свистом пронеслись над палубой.

«Накрыли!» – подумал Арсеньев. Он хотел резко изменить курс, чтобы сбить пристрелку, но связь из боевой рубки была нарушена. Вышел из строя репитер гирокомпаса. Не работал машинный телеграф. Оставаться в боевой рубке было бессмысленно. Арсеньев распахнул дверь и, скользнув руками по поручням трапа, спустился на верхнюю палубу. В это время корабль резко повернул влево.

– Молодцы! Сами положили лево на борт!

Он побежал по шкафуту на запасный командный пункт, расположенный в кормовой надстройке. Старпом Зимин, который находился там с самого начала боя, встретил командира радостным возгласом:

– Сергей Петрович! Живы и невредимы! – И тут же, словно устыдившись своего порыва, добавил свойственным ему деловым тоном: – Пойду на полубак, посмотрю, как там.

Спокойно, будто ничего не произошло, он пошел вдоль минной дорожки. Зимину оставалось всего несколько шагов до среза полубака, когда осколок ударил его в грудь.

На полубаке артиллеристы выносили снаряды из развороченной первой башни. Лейтенант Николаев в расстегнутом кителе и в сбитой на затылок фуражке таскал снаряды вместе с матросами. Здесь же был комиссар корабля Батурин. Четверть века назад он служил палубным комендором на легендарном «Гаврииле». Этот спокойный пожилой человек, казалось, умел находиться одновременно и на юте, и в котельном отделении, и у баковых орудий. В самом начале боя он ушел из боевой рубки.

– Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, – сказал он Арсеньеву. И действительно, его присутствие среди личного состава во время обстрела оказалось просто необходимым. Неторопливые движения комиссара, его окающий волжский говорок и даже старенькая, видавшая виды фуражка вносили спокойствие и уверенность всюду, где он появлялся. Чуть сутулясь и широко расставляя ноги, он шел от одного боевого поста к другому, замечая неполадки, помогая и словом, и делом.

Убедившись, что пожар па полубаке потушен, Батурин направился на ют. Еще несколько всплесков вскинулось за кормой, и обстрел прекратился. Комиссар глубоко вздохнул. Ему даже не верилось, что выстрелы береговых батарей уже не достигают корабля. Валерка Косотруб, стоявший на кормовом мостике, перегнулся через поручни. Он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей бурной радостью:

– А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!

– Ты гляди-ка в оба! – ответил комиссар. – Обрадовался! Пловец!

«Все-таки ушли!» – эта мысль возникла одновременно почти у всех, потому что, хоть и верит каждый в свое счастье, мало было надежды выйти живым из-под артогня. Но ни Арсеньев, ни Батурин, ни Зимин, лежавший теперь в кают-компании, превращенной в лазарет, не считали, что бой закончен.

Не прошло и пяти минут после прекращения обстрела, как с кормового мостика раздался голос Косотруба:

– Справа сто двадцать, четыре торпедных катера!

Лаптев приказал поставить заградительную завесу. Николаев видел с кормовой надстройки, как перевернулся один из катеров. Остальным удалось проскочить. Они стремительно приближались, вспарывая воду и оставляя за собой пенный бурун. Зенитная батарея немедленно открыла огонь по катерам.

– Верткие, сволочи! – проворчал Клычков. Это был лучший наводчик. Короткий, широколицый, словно вросший в сиденье на вращающейся платформе орудия, он не отрывал взгляда от коллиматора прицела.

– А ну держи! – с первого снаряда Клычкову удалось попасть в головной катер. Клычков на мгновение обернулся, и Батурин, стоявший рядом, увидел его счастливое лицо, по которому ползли капельки пота, оставляя за собой извилистую дорожку.

– След торпеды! – закричал Косотруб. – Еще торпеда!

Действительно, остальные катера уже разворачивались, выпустив по две торпеды.

Арсеньев резко положил руль лево на борт. Торпеды прошли мимо, но уже появился новый противник – самый грозный, о котором помнили все, удивляясь его отсутствию.

Солнце поднималось над морем, и, как обычно, с солнечной стороны едва заметной цепочкой заходили самолеты.

«Вот теперь начинается настоящий бой», – подумал Арсеньев.

Огонь вели все исправные орудия. Кок Гуляев, приписанный по боевому расписанию к зенитной пушке, действовал быстро и хладнокровно, словно у своей плиты на камбузе. Перестук зенитных автоматов слился с воем пикировщиков. Их первый заход был неудачен. Бомбы легли далеко за кормой корабля, вздымая огромные фонтаны воды.

Арсеньев запросил сведения с боевых постов и узнал, что потери значительные. Больше шестидесяти убитых и раненых. Три орудия выведены из строя. В надводной части множество повреждений осколками снарядов.

Снова самолеты пикировали на корабль. Зенитки стреляли длинными очередями. Непрерывно меняя курсы, ведя огонь с правого и левого борта, корабль уклонялся от бомб. Командир автоматной батареи был убит наповал осколком в висок. Его заменил комиссар корабля. Он по-прежнему был спокоен и нетороплив. Старший лейтенант Лаптев, уже раненный в руку, без фуражки, в очках, с биноклем, болтающимся на тощей шее, прошел по кораблю, сотрясающемуся от взрывов, и поднялся на прожекторный мостик. Два зенитных орудия, установленные здесь, вели огонь длинными очередями. Заряжающие едва успевали вставлять обоймы со снарядами.

«Невозможно вести такой огонь. Захлебнутся зенитки», – подумал Лаптев и тут же скомандовал: – По пикирующему – непрерывными! – Это были его последние слова. Бомба попала прямо в орудие, у которого он стоял. Вторая бомба разорвалась у самого борта.

Пороховой дым, горелая краска, орудийная копоть перехватывали дыхание. Пламя, как вор, выглядывало рыжими вихрами то из-за переборки, то из люка, то из ящика с зенитными снарядами, как только люди отворачивались в другую сторону.

Румынский берег уже скрылся, но там, на западе, еще можно было различить темное облако – дым пожаров.

– Горит! – указал на берег Клычков пробегавшему мимо него Косотрубу.

У Валерки была разбита скула. Он едва держался на ногах от усталости, но на конопатом лице играла обычная озорная улыбка.

– Горит, Федя, и гореть будет, пока вовсе не сгорит! Хана им теперь!

«Да и нам, пожалуй, тоже, – подумал Клычков, – долго не протянем».

Младший штурман – командир рулевой группы Закутников был легко ранен. Он вышел на кормовой мостик из рубки, чтобы взять пеленг на берег. Осколок ударился в пиллерс и отскочил прямо в руку лейтенанта. В медпункте руку наскоро перевязали, и Закутников отправился назад в штурманскую. Теперь он был полон такой энергии, какой и не ожидал в себе. «Самое страшное, – казалось ему, – уже позади».

Увидев комиссара, распоряжавшегося у зенитных орудий, Закутников остановился. Ему хотелось совершить что-то значительное, самому сбить самолет или спасти кого-нибудь от смерти. Батурин, не обращая внимания на лейтенанта, действовал спокойно и уверенно, как на учебных стрельбах, будто вокруг вовсе не рвались бомбы.

– Разрешите вас заменить, товарищ комиссар? – спросил Закутников.

Комиссар сердито посмотрел на него:

– Давай на свой пост! Что с рукой-то?

Закутников хотел ответить, что это пустяки, но не успел. Взрывная волна сбила его с ног. Он откатился к борту и ударился головой о стойку. Очнулся Закутников уже в кают-компапии, превращенной в лазарет. Всего несколько часов назад он пил здесь чай, потом играл в шахматы с Лаптевым. Лаптев рокировался вправо… «Что было потом?» – пытался вспомнить Закутников, но так и не вспомнил, потому что именно в тот момент сыграли боевую тревогу.

Теперь стол был покрыт клеенкой в бурых пятнах. У стола, наклонясь над раненым, что-то делал врач. Руки его, до локтей измазанные кровью, внезапно бессильно опустились.

– Доложите командиру, – сказал врач, – убитых – сорок шесть, в том числе комиссар Батурин… Раненых – свыше семидесяти. Точно не знаю.

Арсеньев стоял на кормовом мостике, зажав в зубах давно погасшую папиросу. Обломки искореженного металла покрывали палубу. У разбитых орудий лежали трупы. Санитары не успевали уносить раненых в переполненную кают-компанию. А с запада надвигалась новая волна бомбардировщиков.

Внизу, в котельных и машинных отделениях, в трюмах, кубриках и каютах, шла борьба еще более ожесточенная – борьба с водой, которая врывалась через пробоины.

Арсеньев послал вниз всех свободных от ведения огня. Одной из аварийных групп командовал мичман Бодров.

Здесь бомбежка была еще страшнее. Корпус корабля сотрясался от близких разрывов. Люди падали, подымались и снова из последних сил подпирали бревнами водонепроницаемые переборки, которые прогибались под напором воды. Отступая из отсека в отсек, Бодров со своей группой яростно отстаивал жизнь корабля.

– А ну нажмем, хлопцы! Дальше вода не пойдет! – кричал Бодров, но вода неумолимо появлялась во всех помещениях. Она пробивалась сквозь щели, подкрадывалась снизу к ногам, струйками стекала сверху. Откачивающая система не справлялась. После очередного разрыва погас свет. Бодров включил аккумуляторный фонарь, висевший у него па шее, и взял гаечный ключ, чтобы поплотнее зажать гайки водонепроницаемой двери. Ему и в голову не приходило подняться наверх. С ожесточением отчаяния он продолжал действовать, веря, что еще не все потеряно, раз Арсеньев не отзывает его.

Дифферент на нос увеличивался, носовая часть корабля уходила под воду, но одна из турбин продолжала еще работать, и корабль двигался вперед: на восток – курс 90, как приказал командир. Но вот остановилась машина, Бодров выпрямился и прислонился к переборке. Сзади по темному коридору кто-то пробирался ощупью. Он услышал голос Косотруба:

– Мичман! Все наверх!

Бодров почувствовал вдруг непреодолимую усталость. Под его ногами уже струилась вода.

– Кто приказал?

– Командир корабля. Все наверх, говорят вам!

Пропустив всех вперед, Бодров отбросил гаечный ключ и последним поднялся на палубу. Здесь было тихо. Уже не стреляли орудия. Лидер «Ростов» превратился в неподвижную мишень, покачивающуюся на волнах.

В кают-компании раненые и мертвые лежали вповалку на палубе, на столах, в проходах. Обессилевший доктор накладывал повязку на размозженное бедро полуголого моряка, и тот уже не стонал, а только порывисто втягивал в себя воздух. Лежа на столе у борта, Зимин отдраил крышку иллюминатора и увидел вдали несколько бомбардировщиков. Зимин опустил тяжелую крышку, туго закрутил барашки. Едва превозмогая боль, он встал на ноги и сказал:

– Наверх!

Те, кто мог хоть немного двигаться, вместе с доктором начали подниматься наверх. Поддерживая друг друга, они карабкались по трапу, скользкому от крови. Опираясь на обломок железного поручня, Зимин выбрался на верхнюю палубу.

Один из самолетов пошел на корабль бреющим полетом, стреляя из пушек и пулеметов. Зимин почувствовал, что ему обожгло плечо, и в тот же момент увидел, как флаг корабля, сорванный осколком с гафеля, упал на палубу. Зимин рванулся вперед, но не удержался на ногах и упал грудью на леер, вцепившись в него обеими руками. Молодой матрос кинулся ласточкой и схватил угол флага, уже лежа плашмя на палубе, у самого борта. Бодров поднял флаг и передал его на кормовой мостик. Лейтенант Николаев укрепил флаг на конце ствола зенитного автомата. Кто-то из матросов тут же начал вращать маховик подъемного механизма.

Все, кто еще держался на ногах, повернулись к флагу. Их было человек сорок, а то и меньше. Они тесно сошлись вокруг орудия с флагом: Зимин, Николаев, Закутников, странно повзрослевший за это утро. Рядом с ним Бодров, матросы – Клычков, Гуляев в изодранных кровавых фланелевках. Кровь была всюду – на мокрой палубе, на поручнях и переборках, на замках разбитых орудий, даже на кормовом флаге, потому что в крови были руки боцмана Бодрова. Ветер расправил ленточки на бескозырках с золотой надписью «Ростов» и развернул флаг над тонущим лидером.

– Справа десять – корабли! – закричал, срывая голос, Косотруб.

Эсминцы из группы прикрытия самым полным шли навстречу лидеру, но они были слишком далеко, чтобы успеть. Арсеньев даже не обернулся на крик сигнальщика. Он видел только два «Юнкерса-87», которые разворачивались на боевой курс.

– По самолету! – крикнул Арсеньев.

Николаев, Клычков и Гуляев кинулись к последнему уцелевшему зенитному автомату. Застучали выстрелы. Пикировщик с воем обрушился на корабль.

Если бы эсминцы, спешившие на выручку, были ближе, с них могли бы увидеть, как от прямого попадания бомбы «Ростов» переломился пополам. Носовая часть тут же пошла ко дну, а кормовая, с обнажившимися винтами, все еще держалась на плаву. С кормового мостика грохотали выстрелы зенитного автомата.

Когда второй «юнкере» спикировал на эти обломки корабля, снаряд угодил ему прямо в пилотскую кабину.

Самолет взорвался в воздухе, даже не долетев до воды. Это был последний выстрел «Ростова». В дыму и огне уже ничего нельзя было разобрать, но на поднятом в зенит орудийном стволе все еще развевался бело-голубой флаг с красной звездой.