Текст книги "Штурманок прокладывает курс"

Я уже собирался идти дальше и вдруг услышал:

– Що, хлопче, питаєш поради у Тараса?[62]62
  Что, парень, спрашиваешь совета у Тараса? (укр.).


[Закрыть]

Это был обычный киевлянин того времени, не то городской, не то деревенский человек с котомкой. На осунувшемся лице чуть заметная улыбка под седыми усами.

Я ответил тоже по-украински, глядя на памятник:

– Якби він заговорив...

– Він досить сказав, якщо пам'ятаєш, – негромко ответил киевлянин за моей спиной: – «Борітся – поборете! Вам бог помогає! За вас правда, за вас слава i воля святая!»

Обернулся. Нет того человека. Скрылся за кустами сирени или только померещился мне?

Я пошел дальше в направлении Крещатика. Как много было здесь пустых квартир! Раскрытые окна, выбитые стекла. Из одного окна свешивалась наружу портьера, когда-то красная, выцветшая и изорванная ненастьем, как боевое знамя.

Где же все эти люди, жившие тут? Уехали? Расстреляны? Угнаны в Германию? Может быть, я ищу тех, кого нет? А встреча у памятника Шевченко? Значит, есть все-таки люди, которые не боятся сказать первому встречному: «Боритесь – поборете!»

Крещатика я не нашел. Вместо нарядного проспекта увидел руины: щебень, битый кирпич, скрюченные балки – и все. Не было даже самой проезжей части. Только кое-как расчищенная дорожка, где не смогли бы разминуться два автомобиля.

Отыскав на окраине ликеро-водочный завод Кирхгофа, я сказал охраннику, что моя жена, Теплякова, унесла ключ от дома и вот пришлось идти сюда. Меня пропустили. Варвара удивилась, но быстро вошла в роль и крепко отругала меня за то, что я явился сюда, в то время как ключ лежит под дверью.

Шоферы, толпившиеся в диспетчерской, дружно смеялись над растяпой-мужем, который, наверно, находится под каблуком у жены. Чумазый парень – все его звали Мишкой – рассказывал анекдоты. Шоферы гоготали. Варвара прикрикнула на них:

– Вот перепутаю наряды, потом кто будет отвечать? Накурили, как в пивной! А ну, давайте на улицу!

Шоферы вышли. Остался один Мишка.

– Пани Варвара, – попросил он, – что вы мне обещали?

Она воровато глянула по сторонам и выписала ему путевку. Парень ушел. Следом и я отправился домой.

Катя встретила меня у калитки. Она беспокоилась. Я сказал ей напрямик:

– Мне очень хорошо здесь, у вас. Но так продолжаться не может. Я должен искать своих. Буду добираться под Новоград-Волынск, в отряд Белобородова.

Когда вернулась Варвара, я попросил ее взять для меня аусвайс у коменданта. Поеду в деревню менять вещи на продукты.

Такие поездки были тогда обычным делом. Ранков не отказал. Только предупредил, что к западу от Киева действуют «большевистские банды». Лучше не ехать в ту сторону.

Я решил направиться именно на запад.

4

Я колол дрова. Под взмахами топора сухие поленца со звоном разлетались по двору. Зайчик от блестящего лезвия гонялся за ними. Пахло травой и свежим бельем, которое Катя развешивала на веревке. Я понес поленья в сарай и чувствовал спиной: она смотрит на меня. В сарае стояла золотистая полумгла. Сквозь щели крыши лучи вонзались в густую паутину. «Надо успеть починить крышу», – подумал я, повернулся и очутился лицом к лицу с Катей.

– Ты как подкралась?

– Алеша, – сказала она, – ты скоро уедешь. Я хочу попрощаться с тобой вот сейчас.

Она старалась не плакать, но слезы текли по ее щекам и губы дрожали. Я хотел обнять ее. Она замотала головой:

– Не надо!

Мне тоже было горько расставаться с ней:

– Катя, ты моя храбрая маленькая сестренка...

– Нет! – перебила она. – Я не сестренка. Я тебя люблю, и ты это знаешь. С той самой ночи. Не отвечай. Слушай.

Я молчал. Я слушал.

– Что ж ты молчишь? – тут же спросила она. – Скажи, что ты любишь кого-то. Мне будет труднее, но все равно, скажи.

– Да, Катя. Но, наверно, никогда не увижу ее.

– Как ее зовут?

– Если бы не Анни, я, наверно, полюбил бы тебя.

– Молчи! Обещай мне: когда найдешь партизан, пусть заберут меня к себе. Ты нет думай! Не затем, чтобы быть с тобой. Просто, если останусь тут, я такого натворю в поселке...

– Не натворишь! Жди! Я найду наших. Сообщу тебе.

– Честное комсомольское?

– Да. Если не убьют.

– Тебя?! Этого не может быть! Слышишь? – Она кинулась ко мне, схватила за руки и тут же отпустила. – Я дура, дура! И все равно я должна была сказать тебе.

Она круто повернулась и вышла из сарая.

Когда вернулась с работы Варвара, я сразу заметил, что она чем-то озабочена. Оказалось, пропала пишущая машинка. Подозревают того самого Мишку, которого я видел в диспетчерской. Сегодня управляющий спрашивал Варвару, знает ли она его.

– И что же вы ответили, Варя?

– Сказала – не знаю. Их много. Одни нанимаются, другие уходят.

– Вы предупредили его?

– Его не было на работе, а завтра – воскресенье.

Этот Мишка, которого по списку звали вовсе не Мишкой, а Миколой Мелешко, несколько раз отправлялся в какие-то таинственные рейсы. Варвара выписывала ему путевки, а он в благодарность всегда привозил то курицу, то крупы или сахару.

– Варя, мне нужен Мишка. Как его найти?

Она с неохотой сказала, что знает старуху, у которой он часто ночевал, когда задерживался на работе.

Я решил разыскать эту старуху, и тут Варвара согласилась:

– Хорошо. Пойдемте.

Уже вечерело, когда мы вышли на Константиновскую улицу. Бледный мужчина вез тачку с какой-то рухлядью.

Теперь в Киеве появилось много таких тачечников, потому что другого транспорта не было. Люди ходили пешком, сторонясь проносившихся немецких машин. Если нужно было что-нибудь перевезти, нанимали тачечника.

Ветер нес обрывки бумаги. Мусор никто не убирал, и улицы день ото дня становились грязнее. Это не интересовало ни оккупационные власти, ни городскую раду.

– Грязь какая! – поморщилась Варвара, обходя кучу вонючего тряпья на тротуаре.

– Уберут! – сказал я. – Дайте немцев убрать!

С Крещатинского переулка в Михайловский вела деревянная лестница. Над ней в безветренном воздухе застыли темные уже кроны каштанов. У самой лестницы, на фанерном щите, поверх старых афиш было приклеено объявление:

«На заводе пана фон Рентеля расстреляно за саботаж восемьдесят рабочих. В случае повторения подобного будет расстреляно вдвое больше. Ортскомендант».

В глубоком, захламленном дворе Варвара с трудом разыскала нужную квартиру. Подслеповатая старуха помешивала ложкой в кастрюльке. Она узнала Варвару и, после некоторого колебания, сказала, что Мишка сейчас в Никольской слободке, по ту сторону Днепра. Она довольно толково объяснила, как нужно туда добираться. Варвара пошла провожать меня до парома.

По склонам Днепра на несколько километров тянутся сады: Купеческий, Царский, Мариинский. Мы громко разговаривали, как беспечные влюбленные, которые до войны целыми стаями бродили по этим зеленым склонам. Неширокие булыжные дорожки, петляя и извиваясь, вели вниз к реке, через чащи клена и орешника. Опираясь на мою руку, Варвара рассказывала об этих прибрежных парках. Наверно, ей хотелось представить себе, что нет никакой войны и не было пана на Красноармейской, что она – совсем еще юная девушка – просто гуляет с парнем.

С одного из поворотов тропинки открылся Днепр. Он был теперь не такой, каким остался в моей памяти. Не синий, а белый и плоский. Течение не чувствовалось. Только вокруг опор взорванных мостов бурлили водоворотики. Без мостов река казалась голой и, может быть, оттого какой-то приниженной.

– Вон там шел железнодорожный, а здесь – Никольский мост, – показала Варвара. – Видите Матвеевский залив? Там – Старик.

– Какой старик?

– Так у нас называют старое русл». На его берегу – Никольская слободка. Ее отсюда не видно.

К парому я спустился один. Полицай проверял документы. Пассажиры с опаской проходили мимо него. Я протянул свой паспорт и тоже прошел.

Как я мечтал переправиться через Днепр! Он был символом свободы и в «Беньяке» и в шталаге 4037, а сейчас и за Днепром – фашисты. Теперь к своим ведут неведомые тропы, может быть, известные Мишке.

Меня не сразу пустили к нему. Молодая баба с плечами тяжелоатлета сказала, что никакого Миколы Мелешко не знает.

– А Мишку? Я от Варвары. Есть разговор.

Она утверждала, что не знает ни Мишки, ни Варвары. Но приметы совпадали. Это был именно тот дом, который я искал.

Сзади кто-то тихонько кашлянул. Я обернулся и увидел самого Мишку. Он вошел со двора, босиком, в футболке, перепачканной солидолом, с шоферской монтировкой в руке.

– Если не ошибаюсь, хахаль пани Варвары? – сказал он.

– Ошибаешься. Не пани, а просто Варвары. И не хахаль, а муж.

– Знаем мы вас, мужей! – Мишка все еще не выпускал из рук монтировку. – Ну, раз пришел – заходи.

Мы прошли во вторую комнату. На столе дымилась тарелка борща. Рядом лежал надкусанный кусок хлеба. Нетрудно было догадаться, что, услышав чужой голос, Мишка бросил обед и вышел на улицу черным ходом.

– Так о чем речь? – спросил он, принимаясь за обед.

– Полиция тобой интересуется. Сегодня управляющий расспрашивал о тебе Варвару. Вот о чем!

Он продолжал есть свой борщ, аккуратно подставляя хлеб под ложку, чтобы не накапать на стол. Ясно – не доверяет!

Я рассказал о нашем визите к старухе, Он спросил:

– Как же ты, муженек, решился сюда податься? – спросил он. – Не боишься гестапо? Или, может быть, у тебя там друзья?

Мне хотелось крикнуть ему: «Да брось ты этот борщ! Понимаешь, что в любой момент могут нагрянуть?!» Лучший способ вызвать доверие – рассказать о себе. И я рассказал, без деталей и имен, что бежал из шталага, а теперь ищу связь с партизанами.

– Удивительное дело, – заметил Мишка, протирая тарелку кусочком хлеба, – дали тебе явку, а связи нет!

– А ты разве не знаешь, как может потеряться связь?

– Нет, – сказал он. – Откуда мне знать? Мое дело – машина. Съездил на район, полмешка крупы привез или сальца. За это в гестапо не заберут.

– А за пишущую машинку?

Он наклонился ко мне через стол:

– Берешь на пушку? Ну, валяй!

На табуретке лежала его монтировка. Он пододвинул ногой табуретку поближе.

– Вот что, – сказал я, – меня-то пугать не надо. Я уже пуганый. Возьмешь меня с собой?

– Куда?

– За крупой и салом.

– А если не возьму?

– Дело твое. Буду искать других путей.

Я пошел к двери. Мишка не спеша вышел из-за стола:

– Погоди! Ну, а если б я тебя взял туда, где та крупа, не потянут пани Варвару за подол в гестапо? Куда, мол, девали муженька? Это тебя не волнует?

Я вытащил из кармана аусвайс:

– Еду менять шмутки на продукты.

– Ясно! – сказал Мишка. – Значит, думаешь съездить и вернуться. А если не вернешься?

– Надо будет – не вернусь. Мало ли что могло случиться в дороге? Заболел, помер, партизаны убили.

– А разве под Киевом есть партизаны? – насмешливо спросил он.

– Есть.

– Ты их видел? Хоть одного?

– Вижу вот сейчас.

Он рассмеялся:

– Какой я партизан? Так, мешочник. Твоя пани вообразила черт знает чего со страха.

– А путевки она тебе выписывала тоже со страха? Давай кончать. А то, знаешь, поздно. Домой не доберусь.

– Испугался, муженек?

– У меня есть имя.

– Слышали! Анатолий Тепляков. А если взаправду?

– Взаправду – Штурманок. Так и передай своим.

Я хотел выйти на улицу, но он провел меня через огород, в другой переулок. На прощание пожал руку:

– Я подумаю. Может, и возьму тебя за крупой. Завтра приходи к двенадцати на Сенной базар. Около весов найдешь полуторку. На борту написано по-немецки: «Кирхгоф». Это – моя.

– Ты и машину угнал? – изумился я.

– Ну, зачем так грубо? Взял во временное пользование.

– А если тебя не будет?

– Не обессудь! Значит, не смог. Но учти, как там тебя – муженек или Штурманок: если помешаешь моей крупяной торговле, сам Эрих Кох тебя не спасет!

На том мы и расстались. Я спустился к Днепру. Он был сейчас совсем другим. Отсюда, с левого берега, река казалась полноводной и быстрой. За зеленью парков на том берегу подымался Киев. Низовой ветер летел по Днепру, кричали речные чайки. Искалеченные опоры мостов высились над водой, как бастионы разрушенной, но непокоренной крепости.

Глава десятая
НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ

1

Полуторка с надписью «Кирхгоф» на борту, благополучно миновав заставу и мостик через речку Ирпень, катила по шоссе, изрытому танковыми гусеницами.

– Ну, что задумался? – сказал Мишка. – Пани свою вспоминаешь? Может, повернем назад?

Солнце светило по-летнему. В кабине становилось жарко.

Я снял пиджак, расстегнул рубашку. Уже три часа мы были в пути. Мишка насвистывал песню: «Ой, за гаем, гаем...»

– Теперь-то можешь сказать, куда едем?

Мишка рассердился:

– «Куда, куда»?! На кудыкину гору, от нашего забора до вашего плетня – ровно три шага вприсядку!

– Скажи хоть, когда приедем?

– Шофера – народ суеверный, – ответил он. – Когда выехал – знаю, а когда приедем – знает бог и его мамаша. Усвоил? А сейчас – привал! – Он вытащил из-под сиденья полбуханки хлеба и теплую флягу.

У меня тоже была фляжка, но не с водой, а с самогоном. Варвара дала мне ее в дорогу в дополнение к печеной картошке.

– Сто грамм за благополучный приезд? – предложил я.

Мишка не разрешил даже открыть фляжку.

– Когда еду за крупой – не пью. И тебе не дам.

Мне понравилось это запрещение. В нем чувствовался армейский порядок, и я уже видел себя среди партизан, которые без военной формы воюют, как подразделение на фронте.

Отдых продолжался недолго. Мишка спешил:

– Наше дело – наматывать километры на колеса.

Уже стемнело, когда на горушке у церкви мы увидели бронетранспортер и мотоцикл с погашенными фарами.

Мишка с ходу повернул на проселочную дорогу. Тут же вспыхнула фара мотоцикла, и он запустил за нами прямо с горы. Мишка, к моему удивлению, сбросил газ и поехал не торопясь.

– Все равно догонят! – сказал он. – Может быть, отбрешемся. Документы – в порядке.

Мотоцикл громко засигналил, потом раздался предупредительный выстрел, и мы тут же остановились, не глуша мотора. Обогнав нас, мотоцикл круто затормозил, занеся коляску на обочину дороги. Мишка сунул мне в руку карандаш и, уже вылезая из кабины, пробормотал скороговоркой:

– Под сиденьем – граната. Оружие – в бочке с солидолом.

Я не сразу сообразил – к чему карандаш. Черт! Это же запал!

Мишка скинул шапку, подошел к мотоциклу и протянул документы. Сквозь рокот мотора донесся разговор немцев:

– Gerade jener Lastuto! Kirchgof Fabrik. Schau mal![63]63
  Тот самый грузовик! Фабрика Кирхгофа. Взгляни-ка! (нем.).


[Закрыть]

– Aber die Nummer?[64]64
  А номер? (нем.).


[Закрыть]

Все ясно. Они ищут нашу машину. Номер Мишка перекрасил, а надпись оставил. Почему? Теперь это уже не играет роли. Сейчас они осмотрят машину, найдут оружие...

Было уже почти темно. Узкая дорога исчезала в полях. Сзади, над самой землей, под шапками крыш светились огоньки села, а вокруг – ни души. На горе ярко вспыхнули фары. Бронетранспортер идет сюда!

Мотоциклист крикнул мне:

– Выходить!

Я ответил по-немецки, что сейчас достану свои документы, полез под сиденье и вытащил оттуда знакомую гранату «РГД».

Мишка увидел, как я подымаю сиденье, что-то сказал и пошел к машине.

– Мишка, ложись!!! – распахнул дверку и швырнул гранату.

Мотоциклист не успел сорвать из-за спины автомат, Мишка ринулся под машину, и тут грохнуло! Осколки ударили по железу и по лобовому стеклу.

Дым взрыва еще не рассеялся, а Мишка уже сидел в кабине.

– О це – добре! – крикнул он по-украински, хотя до этого мы все время говорили с ним по-русски. Но, видно, такова уж человеческая природа, что в минуты наивысшего душевного напряжения мысли обретают форму именно на родном, материнском языке.

Мы мчались во весь дух по проселочной дороге, нещадно стукаясь головами на ухабах о крышу кабины. Я открыл дверку, оглянулся назад и увидел вдали пару прыгающих над дорогой огней. Бронетранспортер шел за нами.

– Газу, Мишка! Жми на всю железку!

Пронеслись через темный хутор и внезапно выскочили на магистральное шоссе. Мишка вел машину, как самолет, словно не было под нами изрытого войной асфальта. Сквозь разбитое лобовое стекло врывался ветер – густой и жесткий. Кусты на обочинах исчезали, едва успев возникнуть. Я не поверил бы, что эта старая полуторка может развить такую сумасшедшую скорость. Глухо гудел задний мост. Мотор уже не ревел, а пел надрывно и тонко. Прыгающие желтые глаза приближались.

Не отрывая взгляда от дороги, Мишка сказал:

– Слушай, Штурманок! – Он впервые назвал меня так, без лишних слов признавая за своего. – Если нас разбросает, переходи речку Уж, потом – на юг. Малин оставишь по левую руку, и дальше – к Новоград-Волынску, лес – ищи Денисенко...

Транспортер дал очередь. Дорога раздваивалась. Мишка поехал по левой, более узкой.

– Давай в кузов! Оружие... Приторможу – прыгай!

Не знаю, как мне удалось на таком ходу перебраться в кузов. Запустив руки в густую, как повидло, смазку, я вытащил из бочки наган, обернутый в тряпку, и сунул его в карман.

Мишка привстал на подножке, закричал, срывая голос:

– Впереди – разбитый мост через Уж... Прыгай!

Снова донеслась очередь. Струя трассирующих пуль скользнула над нами в темноту неба. Я перегнулся к кабине:

– Мотор – на стоп! Уходим вместе!

Он сбросил газ, но машина шла еще очень быстро. Он уже не кричал, а хрипел:

– Приказываю – прыгай!.. Встретимся на том берегу...

Впереди, совсем близко – маслянистый блеск воды за кустами. Я перемахнул через борт, упал, скатился в канаву. И тут же мимо меня, на мгновение ослепив фарами, тяжело прошумел бронетранспортер. Сквозь треск пулемета я различил какой-то странный грохот. Потом стрельба прекратилась, и я понял: полуторка обрушилась в реку. Но успел ли выпрыгнуть Мишка?..

Подъехала еще одна машина. Солдаты высыпали на землю и начали наудачу строчить по кустам. Я лежал в траве. Где Мишка? Если он выскочил, если он только успел выскочить, то перешел на левый берег речушки. Но на дороге – немцы.

Притаившись в кустах, я ждал. Солдаты прочесывали местность у реки. Часа через два, когда обе машины ушли – я видел на дороге огни их фар, – можно было приблизиться к берегу. Осторожно я раздвинул кусты над берегом. Речка была неширокой, мелкой, но берег высокий, крутой. Там, внизу, лежала вверх колесами наша полуторка.

Тишина. Клочья тумана цеплялись за кусты. Сырость подымалась от воды. Взошла луна. Из темной, маслянистой, река стала серебряной. Ярко высветились мокрые плоские камни. На одном из них, уронив голову в воду, лежал Мишка.

Вот тебе и Мишка... «От нашего забора до вашего плетня – ровно три шага вприсядку!»

Я тихонько побрел по правому берегу вверх по течению. В десять вечера перебрался через речку Уж, чтобы искать Мишкиных партизан в направлении Новоград-Волынска. Может, это и есть отряд Белобородова? Только нет веселого Мишки, быстролетного моего спутника...

2

Я шел всю ночь. Слева остались огоньки городка. Наверно, Малин. Полярная звезда все время за спиной. На юг! На юг!

К рассвету я сильно устал. Сел на пенек у края болота. Соловей посвистел, посвистел и замолк. От кустов отделилась фигура человека с торбой за плечами. Плосколицый, приземистый и незаметный, как лист-подорожник, он, вероятно, уже давно наблюдал за мной. Небольшие глаза, прикрытые козырьком рваного кашкета, насмешливо смотрели на меня.

Наверно, крестьянин из местных. Стоит спросить, с какой стороны лучше обойти болото.

– Що притомились, пане? – спросил он неожиданно звонко.

– Какой я тебе пан?! Вот болото, понимаешь...

– Було б болото, а чорти напригають! – сказал он. – А куди тoбi треба?

Я показал рукой в южном направлении. Тут за кустами раздался свист наподобие соловьиного, и мой собеседник скрылся так же внезапно, как появился. Поистине лист-подорожник!

Мне оставалось идти наудачу: авось найду переход через болото. Через полчаса – солнце уже всходило – где-то правее меня загремели винтовочные выстрелы. Стрельба то стихала, то снова разгоралась. Донеслись выкрики, топот лошадей по проселку. С наганом в руке я выглянул на просеку.

Трое с автоматами возникли передо мной, как из-под земли:

– Стой!

На одном из них был шлем танкиста с красной звездочкой. От радости и волнения я не мог вымолвить ни слова. Мне хотелось обнять их всех сразу. Это же партизаны! Наконец!

Но они не спешили со мной обниматься.

– Оружие – на землю! Живо! – скомандовал танкист.

Я подал ему свой наган рукояткой вперед:

– Зачем – на землю? Держи!

Он вырвал у меня револьвер.

– Руки – назад! Пошли!

– Товарищи...

Другой партизан прикрикнул на меня:

– Вперед! Бандеровцы тебе товарищи!

В штабе отряда я понял, что попал в незавидное положение. На рассвете подразделение партизан столкнулось с националистами-бандеровцами. Меня принимали за одного из них.

Допрашивал командир. Капельки пота блестели на его широком лбу с залысинами, уходившими, как два заливчика, в спутанные волосы. Сквозь серый загар лица проступала бледность. Из-под расстегнутого ворота гимнастерки виднелись несвежие бинты.

Когда я сказал, что ищу отряд Белобородова, партизаны многозначительно переглянулись. Командир спокойно объяснил мне, что никакого Белобородова нет и не было. Это прошлогодний пароль для идущих в партизаны. Он давно сменен.

– Бульбаш![65]65
  Бульбаши – презрительная кличка националистов-бандеровцев.


[Закрыть] – отрубил начальник штаба, тот самый боец в шлеме танкиста. – Хреново у вас поставлена разведка. Признавайся: разведчик?

– Разведчик! – уже зло сказал я. – Только не бандеровский, а советский. Меня послал Степовой.

– Да, – покачал головой командир, – о Степовом мы слышали, хоть дела с ним не имели. Как вы можете это доказать?

– Может быть, вы знаете Денисенко? – спросил я.

Они снова переглянулись, еще более враждебно.

– А вы сами его знаете? – Командир отпил воды из котелка, в котором плавали иголочки хвои.

– Знаю. Вернее, у меня к нему поручение.

– Я – Денисенко, – сказал командир. – Кто вас послал?

– Мишка, то есть Микола Мелешко. Его-то вы знаете? Погиб Мишка.

– Как – погиб?! – вскочил Денисенко, хватаясь за пистолет. – Ну, говори: замучили Мелешко?

Я взял себя в руки и подробно рассказал все, что знал о Мишке и о геройской его гибели. Может быть, я и сумел бы убедить их, но тут снова начался бой.

Отбиваясь от карателей и бандеровцев, отряд Денисенко уходил в глубь лесов, а меня вели в обозе под охраной инвалида, который сидел на телеге с моим наганом в руках.

На следующий день я снова увидел Денисенко. Он шел с несколькими партизанами по краю лесной дороги.

– Товарищ Денисенко!

– Ну, что еще? – устало спросил Денисенко.

– Вы не дослушали меня вчера. Мне нужна связь с разведкой Красной Армии.

– Вы же видите, – сказал он, – идет бой.

– Поставьте меня рядовым в любое подразделение. Дайте винтовку. Куда я денусь?

Из кустов орешника неслышно выскользнул человек с котомкой. Я немедленно узнал его: Лист-подорожник! Денисенко быстро повернулся к нему.

– Пантелеймон! Ну как? Идут?

Из разговора я понял, что прибывший – связной из другого отряда. Батальон из того отряда идет на помощь Денисенко. Я услышал, что каратели оцепили лес с севера. Это были очень важные известия, и командир совсем забыл обо мне, слушая Пантелеймона. А тот все время поглядывал на меня острым глазком.

– Ну, а бульбашїв не чути? – спросил командир.

– Як же, не чути?! Під Городницею зібрались три куріні. Було б болото, а чорти напригають!

Лист-подорожник не сводил с меня глаз.

– Товарищу командире, – спросил он, – а звідки у вас о цей красавчик?

Он доложил, что еще вчера я «болтался в лесу», в том секторе, откуда наступали бандеровцы. Хотел проследить за мной, только потому не пристрелил. Потом его позвали показывать дорогу, и вернуться ко мне он уже не смог.

– Що, голубчику?! – сказал он, обращаясь ко мне. – Занадився глечик по воду ходити, там йому й голову розбити![66]66
  Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить (укр.).


[Закрыть]

Денисенко бросил начальнику штаба как приговор:

– Разобраться с ним и решить.

За высоткой завыл немецкий шестиствольный миномет. Мины с кряканьем обрушились в орешник. Заходили ходуном кусты. Комья земли ударили в лицо. Все вокруг окуталось кислым дымом.

– Сейчас немцы начнут прочесывать лес, а тут еще с этим возиться! – буркнул начальник штаба.

– А чого з ним возитись? – спросил Пантелеймон. – Ці бульбаші мою жінку зарізали, хату спалили, а ми будемо з ними панькатися?!

Он уже поднимал автомат.

Я заорал на него:

– В немцев стреляй, сукин сын, а не в своих!

Денисенко крикнул с другой стороны просеки:

– Отставить! Это у вас в отряде так положено?

Пантелеймон ругнулся и отошел. Обо мне снова забыли. Никому не нужный, я стоял среди людей и деревьев, которые были здесь все заодно в тревожный час перед боем.

Мне не довелось участвовать в этом бою. Подразделения прорывали окружение, а меня вели за телегой с ранеными.

Ночью отряд Денисенко, сильно поредевший, оторвался от преследователей и углубился в обширный лес.

Когда стало поспокойней, я спросил начальника штаба:

– Скажите, прошлой осенью, тогда еще был пароль «Белобородов», не появлялся у вас здесь моряк Голованов?

Отозвался Пантелеймон:

– А звідки вы його знаете?

Я рассказал об училище, о гибели корабля и о том, как мы с Васей бежали из лагеря «Беньяка».

Пантелеймон слушал с удивлением и недоверием:

– Цей бульбаш правду каже!

Он пошептался о чем-то с Денисенко, а вечером с несколькими партизанами из отряда «За Родину!» мы тронулись в путь. Я не знал, куда меня ведут, на отношение ко мне стало другим.

На следующий день пришли в небольшое село. Стоя у дверей хаты, я слышал, как Пантелеймон докладывает кому-то:

– Товарищ начальник разведки, привел человека. Говорит, что вас знает.

Из хаты вышел Вася Голованов.

– Живой, салага! Я так и знал! – Он едва не задушил меня, а Пантелеймон стоял рядом, почесывая затылок, и повторял:

– Ну, чудасія! Буває ж таке!

3

Я рассказывал Голованову все подряд. Он слушал, лежа на животе и опираясь на локти. Ночь изо всех сил старалась убедить нас, что нет никакой войны. Было очень тихо и очень тепло. Деревья отцветали, и даже в темноте их белый пух выделялся на траве.

– Здорово же ты хлебнул, Алешка! – сказал Голованов. – Но, если хочешь знать, первое дело сейчас – доложить про Петра.

– Сам знаю. Видишь, сколько времени искал партизан...

– А когда нашел, чуть не пустили в расход! Ну, добро! Пошли спать!

Командир отряда «За Родину!» предложил мне остаться у них. Я сказал, что о лучшем не мечтаю, но раньше всего необходимо связаться с армейским командованием.

Он покачал головой:

– Непросто! Радиосвязи нет. Но ты не отчаивайся. Нам самим позарез нужен контакт. Сегодня высылаю связного.

– Постой, командир! – вмешался Голованов. – Вот Алешка и пойдет с ним. Хорошо бы и мне, конечно...

Командир посмотрел с укором, и Голованов покорно сказал:

– Понимаю. Значит, так: пойдут Пантелеймон и Алексей.

Пантелеймон оказался незаменимым спутником. Я понял это в первый же день пути. Там, где я неминуемо попал бы в руки врага, он проходил, как иголка сквозь рыболовную сеть.

По пыльным дорогам, через деревни и разоренные местечки пробирались двое уроженцев Ровенской области, отпущенные оккупантами из концлагеря. Без всякого оружия и без копейки денег, снабженные поддельными немецкими справками, одетые в лохмотья, с котомками за плечами, мы двигались на северо-запад.

С Пантелеймоном можно было пройти двадцать километров кряду и не заметить. На всякое слово находилось у него присловье. Поговорки так и сыпались, как спелые яблоки, если потрясти яблоню в сентябре. И про панов, и про попов, про девчат и хлопцев. А то вдруг запоет песню:

 
І шумить, і гуде
Бульбаш Гітлера веде:
«Оцей мені гітлерюга
Самостійність здобуде!»
 

– Добра пісня! Де ти її взяв?

А он смеется:

– На млину, на перевозі, в чорта лисого на розі![67]67
  На мельнице, на перевозе, у черта лысого на роге! (укр.).


[Закрыть] – И только где-то далеко, в глубине его веселых глаз, скрывалось горе. Не мог он забыть жену, загубленную бандеровцами.

Пантелеймон в совершенстве владел искусством бесшумно передвигаться по лесу, в любой момент мог слиться с кустами, затеряться среди стволов. Он был действительно как лист-подорожник, прижимающийся к земле и всегда находящий у нее защиту.

Шел девятый день пути... Снова леса и проселки, болота и мелкие озера, пока, наконец, не остановила нас партизанская застава.

Убедившись, что перед нами те, кого мы искали, Пантелеймон переломил о колено свой посох странника и вытащил из него документы, написанные на листках папиросной бумаги.

В партизанской бригаде «Украина» я доложил все, что мне было поручено. Пантелеймон готовился в обратный путь, чтобы вести своих сюда, в чащобы Полесья. Мне предстояло на следующий день, идти на связь с армейским командованием. Жаль было расставаться со спутником, у которого я многому научился. Мне казалось, и он привык ко мне. Прощались мы на развилке дорог, у мостика через неприметную речку. Я думал, он хоть сейчас забудет о своих шуточках, но вместо слов прощания услышал:

– Іде син до річки купатися; а мати й наказує: «Гляди, сину, як утопишся, то й додому не приходь – буде тобі від батька»[68]68
  Идет сын купаться в реке, а мать предупреждает: «Смотри, сын если утонешь, то домой и не приходи – будет тебе от отца» (укр.).


[Закрыть].

Я оценил его заботу. Он просил быть осторожным.

Мы пошли в разные стороны: я с провожатым из бригады «Украина» – на запад, Пантелеймон – на юго-восток. Через несколько шагов я обернулся, чтобы помахать ему рукой, но Пантелеймон уже исчез – слился с серой пылью дороги, затерялся в стеблях прибрежного тростника.

4

Я думал, для связи с армейским командованием придется добираться за тридевять земель. Представлял себе бетонные блиндажи в лесных дебрях и сложную систему пропусков.

Все оказалось значительно проще. Уже на следующий день я спустился в просторную землянку. Еще со ступенек, вырубленных в грунте, увидел седеющую голову человека в гимнастерке. Он чинил карандаш. Когда я вошел, отложил нож, встал из-за дощатого стола, расправил ладонями гимнастерку под ремнем. На его петлицах еще видны были следы шпал.

Подчиняясь старому рефлексу, я вскинул руку к своей кепчонке и смутился, не зная, как доложить.

– Входите, пожалуйста! – Он улыбнулся и представился сам: – Полковник Веденеев.

Я сказал, что прибыл для установления связи.

Он позвал:

– Паша! Надо бы накормить товарища!

Появилась девушка в пестром платочке и тоже в гимнастерке.

– Це ми зараз влаштуємо! – произнесла она с мягким полтавским акцентом.

Я поблагодарил и отказался.

– Тогда рассказывайте, – сказал он. – Я представляю здесь разведку Красной Армии. Не торопитесь. Давайте все по порядку.

Я не стал рассказывать по порядку, сразу начал с главного:

– Товарищ Степовой погиб.

– Вы работали со Степовым?! – Он потерял на мгновение всю свою сдержанность. – Это точно?

– К сожалению, точно. На моих глазах.

Мы говорили несколько часов. Вернее, говорил я, а он слушал, не спуская с меня глаз, и только изредка записывал что-то в ученической тетрадке. Наконец я рассказал о том, как Петро подорвал себя вместе с врагами ферапонтовской «лимонкой».

Веденеев был потрясен. Некоторое время он сидел неподвижно, сосредоточенно смотрел на свои руки, сцепленные на колене.

– Да, мы подозревали, – сказал он наконец, – и все-таки надеялись. Большой был разведчик. И большой души человек. Скажите, он ничего не велел передать конкретно?