Текст книги "Штурманок прокладывает курс"

Опять, как в землянке Веденеева, будто в поле оптического прибора, проходили мои скитания и бои, друзья и враги и мысли. Я рассказывал долго и устал. Временами лицо Анни начинало расплываться, меняться у меня перед глазами. Я останавливался. Она прикасалась к моей руке:

– Говори.

И снова я шел по своему курсу через гремящие широты сороковых годов. Иногда я слышал свой голос будто со стороны.

За окном потемнело. В дверь заглянула фрау Шведе с тарелками на подносе. Анни мотнула ей головой, и старушка исчезла.

Теперь я рассказывал о Южнобугске, о Бальдуре, о Кате и о ее могиле под липой на шоссе. Вдруг я увидел, что Анни плачет. Она не вытирала слез, и они катились, догоняя друг друга.

– Говори, говори!

Я дошел до встречи с Готфридом Динглингером. Теперь лицо Анни стало другим. Ни слез, ни грустной улыбки. Ее взгляд выражал только острый интерес к фактам, событиям, именам, имеющим прямое отношение к работе. Она сразу стала старше на десять лет, будто передо мной сидит уже не Анни, а ее сестра, кадровая разведчица. Радость встречи, любовь, которую она не могла и не хотела скрывать, – все ушло на второй план. Осталось главное – то, что все эти дни заполняло мое существование: Тегеран.

Приехал Немлер – усталый, встревоженный. Усики торчали совсем не фатовато, лицо посерело. Фрау Шведе принесла ужин.

– Да, – сказал Немлер. – Счастье, что вы нашли нас.

– Значит, завтра я еду в Лейпциг? – спросила Анни.

– Поедете. – Он посмотрел на нее грустно и ласково. – Вы понимаете, насколько опасно искать наших в неурочное время?

– Дело не в этом. Найду! – сказала Анни. – Но если я вызову подозрения, то поставлю под удар вас, Павел Иванович.

Он ковырял вилкой нетронутую тушеную капусту, долго думал.

– Понимаете, Штурманок, – объяснил он мне, – Марте придется действовать от моего имени. Она, надеюсь, выполнит задание, но может скомпрометировать меня. Это помешает закончить дело, которым занимаюсь сейчас. Речь идет о контрнаступлении немцев под Киевом. Значит, – сказал он уже самому себе, – все необходимо закончить раньше, на случай ареста. Так!

Он написал записку на бланке швейцарского консульства, отдал ее Анни и встал:

– Не забудьте, Марта: если сумеете добиться связи, – а вы обязаны добиться! – передать не только о Тегеране, но и о том, что Штурманка посылают в Констанцу. Нужно подготовить ему явку.

– Понятно, – кивнула Анни.

Я спросил Немлера, не может ли он соорудить какой-нибудь документ в подтверждение того, что в цюрихский банк на счет Лемпа вносятся деньги за услуги английской разведке.

– Правильно, – сказал он, – я передам вам такую бумажку через кассира кино. Там, конечно, не будет говориться, кто вносит деньги. Кстати, вам ведь самому нужны деньги. Вот десять тысяч марок. Встретимся, когда вернусь из Берлина. Через, четыре дня зайдите к кассиру за моим сообщением и той бумажкой.

Немлер крепко пожал руки нам обоим и уехал. Анни долго прислушивалась к затихающему шуму мотора.

– Этот человек, – сказала она, – передал в Москву за две недели до начала войны, что она начнется двадцать второго июня. Правда, я слышала от него, что примерно в то же время или даже раньше другие наши люди из других мест дали ту же информацию...

Об этой параллельности в работе разведчиков я думал в последние дни, когда искал способ передать сообщение о Тегеране.

– Да, Анни, мы не имеем права рассчитывать на других. Каждый должен работать так, будто он – один...

– Но, если бы он был действительно один, он не смог бы сделать ничего. Поэтому завтра я еду в Лейпциг, а сейчас не хочу думать об этом. – Она сжала ладонями виски, потом отняла руки, потянулась. – Сейчас нет ни Штурманка, ни Марты!

Я смотрел на Анни и удивлялся. Она преобразилась, будто сбросила жесткую военную форму и вместе с ней годы в тылу врага. В голосе, в движениях, во взгляде снова светилась юность. Она развеселилась, смешно дула в блюдечко с чаем и поджимала губы, показывая, как фрау Шведе торгуется с зеленщиком.

– Ты помнишь, Анни, мы шли домой, и ты дурачилась на улице, точно как сейчас. Какая-то старуха сидела у своих дверей...

– Конечно, помню! Она дала мне георгин. А ты помнишь, в тот самый день я упала с мостков, а ты кинулся спасать меня.

– Ну еще бы! Тина залепила мне глаза, и я не мог открыть их.

– А я могла, только не хотела... – Она перестала смеяться, спросила серьезно и тихо: – Знаешь почему?

– Почему?

– Чтобы ты подольше не отпускал меня. В ту минуту я поняла, что могу быть только твоей.

Я обнял ее, как тогда в теплой реке, и река понесла меня. Все исчезало вокруг. Еще мгновение – и не смогу отпустить ее.

– Мне пора идти, Анни…

Она помолчала немного, не отводя своего взгляда, и сказала:

– А мне кажется, тебе сегодня совсем не надо уходить.

7

Готфрид уехал на два дня в Берлин, а вернувшись, почти не бывал дома. Дни проводил за городом у фон Ригера, а ночами кутил где-то. На правах приятеля я пожурил его:

– Нельзя так расходовать себя перед заданием. Мне нет дела, куда ты едешь и зачем, но я хочу, чтобы все прошло хорошо.

Он рассмеялся:

– Посмотрите на этого тихоню! Между прочим, ты тоже не всегда ночуешь дома. Уже нашел себе наконец по вкусу?

– Что ж, я не человек?

Если бы мои отлучки вызывали подозрение, Готфрид не стал бы говорить о них. Значит, пока все нормально.

– Кстати, – сказал он, – ты можешь, когда меня нет, пользоваться моим «фиатом». А за это ты мне окажешь услугу – отвезешь в одно место и отгонишь машину назад. Идет?

– Конечно. Когда тебе будет угодно.

Я снова навестил Ирму. Она была озабочена вопросом, кому поручить свою овчарку.

– Вот сложность! Хотите, отвезу ее на псарню городского гестапо. У меня там знакомые.

– Вы с ума сошли! – возмутилась она. – Мою Девочку – на служебную псарню? Она не привыкла к такой жизни.

Я пожал плечами:

– Тогда сами ищите ей место, но ежедневно с пяти вечера прошу быть дома. Ясно?

– Слушаюсь.

Прошло три дня после встречи с Анни, а мне казалось – месяц. Я снова поехал в Вурцен. Можно было воспользоваться «фиатом» Готфрида. Ключ висел на вешалке, рядом с его шинелью. Я все-таки предпочел поехать поездом. В Вурцене, прогуливаясь под дождем по улице, зашел в магазин, купил ненужный мне галстук и, только убедившись, что за мной не следят, отворил калитку в высоком заборе фрау Шведе.

Анни увидела меня через окно кухни, выбежала в тонком платье под дождь, полетела навстречу по мокрым плитам дорожки, как когда-то по мосткам, кинулась ко мне:

– Это были лучшие дни в жизни! Я ждала тебя и знала, что увижу хоть ненадолго. – Задыхаясь, она обняла меня мокрыми руками. – Выполнено! Все передано Москве! Они подтвердили!

Мы вошли в дом. Усталость, которую я преодолевал все время, пока меня давило непереданное сообщение о Тегеране, теперь взяла верх. Все! Конец. Сел и закрыл, глаза. Можно ехать в Констанцу, в Берлин, к черту на кулички. Теперь – не думать. Просто сидеть и держать Анни за руку.

– У тебя дрожат руки, – сказала она. – Ну, посмотри на меня!.. Я сделала все, что могла.

– Это сейчас пройдет, Анни. Как ты смогла добиться...

– Подожди! Еще не все. Запоминай. Тебе назначена явка в Констанце. Улица Мангалия, магазин готового платья «Лувр», старший продавец домнул Дмитреску. Пароль – «Костюмная ткань Виндзор». Ответ – «Вы хотели сказать: уиндзер?» И еще: «Штурманку лично. Вам присвоено звание капитан-лейтенант. Награждены орденом Красного Знамени». А теперь уезжай немедленно. Прошу тебя.

– Почему? Что случилось?

Уже забыты были и усталость, и радость нового звания, и награда. Волнение Анни передалось мне. Она не скрывала его.

– Пока – ничего. Но у меня предчувствие...

– Что с тобой? Говори! Я не верю в предчувствия.

Анни приехала в Лейпциг, когда ее не ждали. Вызвала от имени Немлера нужного человека. Это не могло не навлечь подозрений. А Павел Иванович в Берлине тоже торопился, зная, что может быть разоблачен. Ему нужно было узнать, какие части и когда оберкомандо бросит в контрнаступление под Киевом. Ради этого он шел на риск, которого не позволял себе раньше. Я пытался отвлечь ее, переменить тему разговора.

– Не надо, – сказала Анни, – главное сделано, а теперь, пожалуйста, уходи, если ты любишь меня.

Она была права. Я не принадлежал ни ей, ни себе. Впереди – Констанца. Нельзя пропустить диверсантов в тыл флота.

Анни проводила меня до калитки:

– Альо-ша, я всегда жду...

Эти ее слова звучали под стук колес до самого Дрездена. Легкий запах ее рук пробивался сквозь стойкие запахи вагона. Свежесть ее губ, выражение глаз оставались со мной до утра в пустой квартире Готфрида Динглингера.

На следующий день я едва дождался открытия кассы кино на Фридрихштрассе. У окошка не было ни души. Кассир передал мне конверт. Там лежало свидетельство об открытии счета в цюрихском банке и записка. Я прочел ее в ближайшем скверике, у раковины фонтана, заполненной опавшими листьями: «Павел Иванович убит. Необходимо отправить Марту по железной дороге „Заксенверк“.

Как – убит?! Где? Кем? Что за железная дорога? В достоверности сообщения не было сомнений. На обороте листка – отметка, о которой мы договорились с Немлером: перечеркнутая латинская буква «Р» в кружке, вроде дорожного знака «Стоянка воспрещена». Теперь этот наудачу выбранный символ имел для меня реальный смысл: промедление – гибель. В записке упоминался «Заксенверк». Эрих должен знать, в чем дело. Надо найти его!

Едва сдерживая шаг, чтобы не кинуться бегом, я вернулся к кассиру, подождал, пока ушла парочка, которая покупала билеты.

– Срочно необходим Эрих Бауэр!

– Он на заводе, – сказал кассир. – Конец смены – в шесть.

– Хорошо. Встретьте его. Свидание со мной – в девятнадцать, вон в том сквере у фонтана.

– Я не имею права. Я только передаю записки.

– На мою ответственность.

– Но, герр Вегнер, я подчиняюсь не вам...

– Тот, кому вы подчиняетесь, погиб. В девятнадцать жду.

Через десять минут я уже выводил из гаража «фиат» Динглингера. До Вурцена – сто двадцать километров. Успею или нет?

Шоссе шло параллельно Эльбе, вниз по течению. Стрелка спидометра легко перевалила через цифру 100. Ровно гудел мотор. Идеально гладкое полотно асфальта мчалось мне навстречу вместе с голыми деревьями, коттеджами, встречными машинами.

Я въехал в древний городок Майсен. Его улочки, построенные тысячу лет назад, еще при Генрихе-Птицелове[111]111
  Генрих I, Птицелов (876 – 936) – саксонский герцог, с 919 года – германский король.


[Закрыть], не были рассчитаны на автомобильное движение. На углу, у дома из серого камня, пористого от времени, пришлось остановиться. Каменные воины стерегли вход в ресторан «Миттельальтер». У этого средневекового ресторана стоял вполне современный «мерседес». Из него вышли трое в черной форме гестапо с нарукавными повязками. Мне надо было подождать, пока пройдет автобус или отъедет «мерседес». Я знал эти проклятые машины с зажимами для ног арестованного. Один из гестаповцев окликнул меня:

– О, герр Вегнер! Решили посмотреть древности?

Я был для них своим. Мы не раз встречались на допросах.

– А вы что здесь делаете? Решили проверить благонадежность этих типов? – Я кивнул в сторону древних воинов у входа.

– Нет, мы хотим проверить, какое здесь пиво и бифштексы, – ответил гестаповец. – С утра голодные как волки. Только собрались пообедать на Прагерштрассе, как пришлось ехать в Вурцен.

– Там тоже отбивные?

Он захохотал, наклонился к окну «фиата» и понизил голос:

– Кое-что поделикатнее. Скорее, куропатка в белом соусе. Молоденькая фройляйн, причем невеста иностранного дипломата.

Каменные истуканы качнулись вместе со стеной. С трудом я разжал губы:

– Ну что ж, желаю успеха.

– Может быть, пообедаем вместе? Здесь великолепная кухня.

– Спасибо, спешу. Я тоже тороплюсь к одной фройляйн, но совсем по другому делу. Приятного аппетита!

Автобус уже прошел. Дорога была свободна. Озноб и оцепенение сменились хорошо знакомым ощущением боя. Руки не дрожали на рулевом колесе. Проехав Майсен, я снова нажал акселератор до предела. Эльба ушла влево. Еще полчаса – и впереди показалась розовая черепица Вурцена. Гестаповцы уже, вероятно, заканчивали свой обед. А что, если не застану Анни? Где искать ее?

Она была дома. Сидела за столом в черном платье, бледная, напряженная. Увидев меня, вздрогнула, вскочила:

– Зачем ты приехал?! Уезжай сейчас же! – Она обнимала меня и тут же отталкивала. – Уезжай! Я уже попрощалась с тобой.

– Анни, ты знаешь?..

– Я знаю все. Уходи же ты, ради бога, пока не поздно!

– А почему ты?.. Чего ты ждешь?

– За мной должен был прийти человек, но теперь, видно, уже не придет. Минут через десять я ушла бы куда глаза глядят.

– Тогда собирайся. Где твое пальто?

Она все еще не соглашалась:

– Я не поеду. Погибнешь вместе со мной!

Я силой вывел ее на кухню, сказал фрау Шведе:

– Запомните, пожалуйста: Марта уехала в Лейпциг утренним поездом. Надеюсь, вас они не тронут.

Назад я поехал другой дорогой. Мы пересекли речушку Мульде, повернули на юг, чтобы возвратиться в Дрезден через Дебельн. Анни сидела в машине как каменная. Смерть Павла Ивановича потрясла ее. Оказалось, один из берлинских «друзей» Немлера застал его у своего сейфа. Завязался бой. Разведчик сумел выбраться на улицу, но он был уже смертельно ранен. Его шоферу удалось спастись. Он-то и сообщил Анни о катастрофе.

Когда мы въехали в Дрезден, оставалось два часа до встречи с Эрихом. А что, если отвезти Анни на квартиру Готфрида? Дома он не бывает, а следить там не станет никто. Но едва мы остановились у входа, как из подъезда вышел сам Готфрид, в гражданском костюме, с плащом на руке. Проехать мимо было невозможно. Он увидел меня за рулем своей машины и замахал шляпой. Анни опустила вуалетку, а я выскочил из машины:

– Как удачно, что застал тебя! Специально заехал узнать, не нужна ли тебе машина.

Готфрид беззастенчиво отодвинул меня.

– Что ты ее прячешь? Не отниму. Поезжай куда хочешь. За мной придет служебная.

– Ну чудесно! Так мы покатаемся часок по набережным?

– Хоть до утра. Желаю успеха, фройляйн!

Анни кивнула ему из машины, но он думал уже о другом:

– Ты не забыл своего обещания? Завтра ты – мой шофер!

Подъехала служебная машина, и Готфрид уселся в нее. Опустив стекло, он покрутил пальцем, изображая винт самолета:

– Завтра мы с тобой, вероятно...

Эта новость оглушила меня. Что делать с Анни?

– Готфрид, постой! Ты думаешь, действительно завтра?

– Скорее всего, да. А там черт его знает! Пользуйся жизнью, пока возможно. Да, Макс, я сегодня хотел познакомиться с твоей фрау Ирмой, заехал без звонка и не застал. Только пес рычит за дверью. Где ее носит?

Я не успел ответить. Его машина тронулась.

– Пошли, Анни!

Мы поднялись на второй этаж, я отпер дверь своим ключом.

– Жди меня тут. На звонки не отвечай. Не открывай никому.

8

В семь часов вечера Эрих сидел на скамейке у фонтана. Я сел на ту же скамейку, закурил, спросил, не глядя:

– Куда вы спрятали рабочих, на которых донес Пансимо?

– Отправили в Богемию.

– Как?

– Вверх по Эльбе на барже под грузом до Пирну, потом лесами с надежными людьми в Дегин. Там уже чешские партизаны.

– Это и есть «железная дорога»?

– Была. До прошлой недели. Шкипера арестовали. Все баржи проверяют с собаками.

Это был удар. Завтра улетать – и никакого выхода... «Насколько же мне стало труднее, когда появилась Анни, – подумал я и тут же обругал себя: – Неблагодарная ты скотина! А кто, рискуя жизнью, связал тебя с Центром? Кто передал о Тегеране? И все-таки так плохо мне еще не было никогда, даже в шталаге, даже в плену у Бальдура, в клуне на полу...»

– В чем дело? – спросил Эрих.

Я рассказал ему об Анни. Мы сидели молча у бездействующего фонтана. Так прошло минут десять. Надо было расходиться.

– На сутки-двое можно спрятать здесь, в городе, – сказал он.

А что потом? «Не может быть, чтобы не было выхода!» – говорил брат Коля в подземной галерее в Южнобугске. Но то был родной город. Там я нашел бы выход. Здесь, в гитлеровском рейхе, мне не поможет никто. И главное – завтра вылет.

Я взглянул на небо. Тяжелые тучи подступали широким фронтом. Наверно, опять будет дождь. Но самолет вылетит все равно. Когда речь идет о Тегеране, не станут откладывать из-за погоды.

Стоп! Дикая, невероятная идея пришла мне в голову:

– Эрих, где, ты говоришь, можно укрыть Анни на двое суток?

Он рассказал, что в мастерских Высшего технологического училища есть свои люди, двое коммунистов, – старик и безногий инвалид войны. Они и живут в мастерских, у медеплавильной печи. Там есть система вентиляции – огромные трубы-коллекторы, в которых прятали подпольщиков перед отправкой в Чехословакию.

– Хорошо! Иди туда, предупреди. Через час привезу Анни.

Анни я застал в той же позе, в какой она сидела, когда я уходил, на скамеечке в прихожей. Она не сняла даже перчаток.

– Я обдумала все, – сказала она, – ты не должен рисковать. Попрощаемся. Нельзя слишком многого требовать от жизни: мы были счастливы друг другом почти сутки. Это не так мало. Теперь я их не боюсь. Сейчас я уйду.

– Нет, поедешь со мной. Только переоденусь в штатское.

Мы поехали в район «Зюд». Анни была моим штурманом, так как мне не приходилось бывать в этой части города. Оставив машину на стоянке у главного корпуса Высшего технологического училища, прошли переулком. Полицейский проводил нас взглядом. Наверно, принял меня за студента, ведущего девицу к себе в интернат.

В высокой полутемной комнате, напоминавшей цех завода, мы застали Эриха и его друзей. Хилый на вид старичок мастер неожиданно сильно пожал мне руку, включил лампочку под жестяным абажуром на верстаке. С койки поднялся парень лет двадцати в солдатском мундире без погон, перепачканном машинным маслом. Все его лицо было в голубых пятнышках въевшегося в кожу пороха.

Анни бросилась к Эриху. Он поцеловал ее в щеку.

– Эрих, скажи ему, – умоляла Анни, – пусть он уезжает! У него очень важное дело. Он мне не поможет.

– Он знает, что делать, лучше нас с тобой, – сказал Эрих. – Поешь, и мастер отведет тебя в свой дворец.

– Меченый, сервируй стол для дамы! – весело приказал мастер.

Парень расстелил газету на верстаке, нарезал гороховой колбасы и хлеба, а мастер снял с электроплитки бурый кофейник.

Странно мне было видеть бледную Анни в черном, закрытом платье, сидящую между медеплавильной печью и токарным станком; ее тонкие руки, держащие двузубую вилку с костяным черенком и жестяную солдатскую кружку. А она чувствовала себя здесь как дома. Выпила горячей ячменной бурды, оживилась, по-хозяйски налила кружку Меченому, начала вспоминать, как Эрих учил ее плавать брассом и как весело было на Альтмаркте до прихода «этих».

– Всё они испакостили! Аль-оша, если бы ты видел старый Дрезден до них!

Меченый смотрел на Анни с откровенным восхищением.

– Еще до войны, – сказал он, – я был в музее. Там до черта картин разных. Я запомнил одну. Женщина, как девочка, с ребенком на руках, идет по облакам и смотрит прямо тебе в сердце. Забыл, как называется. Теперь я думаю: наверно, тот художник нарисовал вас, фройляйн. – Вдруг черты его перекосились, запрыгала синяя сыпь на впалых щеках: – Если придут за ней, зубами им горло перерву!

– Много ты сделаешь со своим костылем! – усмехнулся мастер. – Ну, банкет закончен! Пошли, дочка, а то действительно принесет кого-нибудь.

В темном углу, за компрессором, мастер открыл люк. Широкая труба уходила вперед и вниз. Мастер подсвечивал фонариком:

– Полезай, дочка, там чисто. Голову береги. Я иду следом.

Свет фонарика скрылся за поворотом трубы. Мастер вернулся минут через десять, задраил люк, навалил на него листы железа.

– Фонарик я ей оставил. И вода там есть. Будь спокоен.

Я дошел до автомобильной стоянки, уселся за руль на упругое сиденье «фиата». Мрачные улицы текли за опущенными стеклами. Сырой туман застилал дорогу, забирался за воротник, как скользкий гад. Утром – снова Готфрид, шеф, Ирма с ее овчаркой. Но, как всегда, на самых крутых поворотах моего курса я был не один в штормовом море. Эрих Бауэр, фрау Шведе, двое рабочих, старик и юноша-инвалид, обожженный войной, и еще... женщина в музее, которая смотрит прямо в сердце, – вот подлинная Германия.

9

Утром Готфрид спросил:

– Ну как?

– Все нормально.

– Чудесно! Теперь не скоро увидишь немецких девочек. Румынки тоже ничего, только от них пахнет луком. Но это все чепуха. Ты помнишь о своем обещании?

– Ну конечно. Сыграть роль твоего шофера.

– Это займет у тебя два часа. Понимаешь, как все неудачно складывается. Эти картины из пражского музея привезли только вчера вечером, а сегодня – вылет. Если не взять сейчас же, картины уплывут. Когда вернемся от шефа, поедем на склад. Потом я уеду по делам, встречусь с тобой уже на аэродроме. Ты отвезешь картины домой и спрячешь их в сейф за кроватью.

– А меня не задержат с этими картинками?

– Ну, не думаю, – важно сказал Динглингер. – За ворота склада выведу тебя я, а в дороге, если бы и случилось, пошли их ко всем чертям. Покажешь свой документ.

Если меня задержат с ворованными картинами, Анни погибла. Но отказывать Готфриду нельзя. Его доверие мне необходимо. В том числе и ради спасения Анни. Задача, конечно, усложняется. А может быть, так даже лучше?..

Динглингер взял свой чемодан, и мы поехали на служебной машине к Ригеру. Он встретил нас торжественно:

– Хайль Гитлер! Сегодня, двадцатого ноября, в восемнадцать тридцать вы вылетите в Будапешт, а оттуда в Констанцу.

Шеф еще раз повторил всю инструкцию, отдышался, вытер платком лысину и добавил:

– Берегите Ирму! Это бесценная женщина. Вчера я был у нее, предупредил, что вы заедете по пути на аэродром. Вы, Динглингер, будете на аэродроме раньше, а вам, Вегнер, надлежит прибыть в восемнадцать часов – не раньше и не позже.

– Слушаюсь, герр капитан цур зее. Мы будем иметь честь видеть вас на аэродроме?

– Нет, это лишнее. Я провожаю вас здесь. Выполнение задачи началось. – Он пожал мне руку, а Динглингера обнял. – Германия смотрит на вас, Готфрид!

Семиместный «хорх» доставил нас на Вальштрассе. Пелевин, в модном костюме и элегантном пальто, с интересом поглядывал вокруг. В дороге он пытался со мной говорить, но я оборвал его. Ковров был, одет не хуже Пелевина, но все сидело на нем колом.

Я сдал их обоих дежурному по отделу:

– Запереть. В двенадцать – обед. Никаких контактов до моего возвращения. Распоряжение шефа.

После этого мы с Готфридом поехали за Эльбу на его «фиате». Машину беспрепятственно пропустили во двор здания, напоминавшего тюрьму. Там в багажник положили три цилиндрических запломбированных футляра. К каждому футляру была прицеплена бумажка.

– Это огромная ценность, – шелестел мне в ухо Динглингер, – тут подлинный Франс Гальс и два этюда школы Рембрандта.

Он сам вывел машину за ворота, предъявив пропуск часовому, а за воротами уже ждало такси. Я понял, что Готфрид заблаговременно вызвал его сюда. Не успел я отъехать и четверти километра, как шуцман на перекрестке поднял жезл. Рядом стояли солдаты. Вот она, западня! Задержат – придется звонить шефу, и еще неизвестно, сможет ли он меня выручить. Воры не любят, чтобы у них крали. Картины могут предназначаться для самого высокопоставленного грабителя, вплоть до рейхсмаршала Геринга.

Я решил не останавливаться. Будь что будет! Прибавил газу и промчался мимо патруля, но на следующем углу большой грузовик перегораживал улицу от одного тротуара до другого. Снова патруль! Офицер в форме войск СС подошел к машине, заглянул в нее:

– Откройте багажник!

– А в чем дело? – Я показал удостоверение СД.

– Дело в том, – сказал он, – что мне позвонили по селектору. Вы проскочили блокпост. Конечно, везете картины?

– Да как вы смеете досматривать багаж офицера СД! Через полчаса будете под арестом!

Он нисколько не испугался:

– Распоряжение обергруппенфюрера Кальтенбруннера – проверять все машины, идущие со склада двести шестьдесят семь.

Я нажал кнопку. Поднялась крышка багажника. Они, как коршуны, кинулись на футляры, распаковали их, потом снова уложили в багажник.

– Можете ехать, – сказал офицер. – Не понимаю, почему вы не подчинились блокпосту, раз у вас все в порядке.

Я тоже ничего не понимал. Уже в квартире Готфрида прочел бумажки, прикрепленные к футлярам. Это были ордера на вывоз трех картин современных чешских художников. Картины соответствовали ордерам. Ни о каком Франсе Гальсе не могло быть и речи. Мне стало смешно. Бандиты приволокли в рейх награбленные полотна. Лучшие предназначались, конечно, для главарей. Вор среднего калибра, Динглингер решил снять сливки, а воришка помельче, какой-нибудь чиновник департамента искусств, подсунул ему что подешевле. Поистине: вор у вора дубинку украл!

Я запер картины в сейф и позвонил Ирме в «Кёнигштайн».

– Вы получили указание шефа?

– Да. Он вчера посетил меня.

– С Динглингером тоже говорили?

– Нет, – удивилась она, – разве он приезжал?

– Вы знаете Динглингер а в лицо?

– Нет, мы не знакомы. А в чем дело?

Именно это мне нужно было узнать от нее.

– Из номера не выходите. Заеду за вами. Собаку устроили?

– О, герр Вегнер, я нашла для Девочки такое чудесное место! Один адвокат...

– Не называйте мою фамилию по телефону! Ждите!

У меня был один шанс из тысячи, как в той лотерее в Констанце. Еще один телефонный звонок, в отдел на Вальштрассе:

– Как мои подопечные?

– В порядке. Пообедали.

– Надеюсь, без шнапса?

– Конечно. Вы скоро будете у нас?

– Несколько задерживаюсь. В семнадцать ноль-ноль машина должна стоять у подъезда. Моих подопечных без меня не выводите.

В два часа дня я принял душ, подогрел себе кофе. Он был намного лучше, чем у мастера и Меченого. И все-таки они чувствуют себя увереннее, чем Готфрид. У них есть то, о чем он не имеет представления: верность и вера. Им не нужны наркотики для поддержания боевого духа.

В пятнадцать часов я снова сел за руль кремового «фиата» и поехал в «Кёнигштайн». Три с половиной часа до вылета.

Время шло скачками, как в коттедже Шмальхаузена перед взрывом. В такие дни чувствуешь особенно ясно: время – это атомы жизни. Их нельзя замедлить или ускорить. Но можно заполнить действием или бездействием. Пришло время действовать.

Ирма была несколько удивлена:

– Так рано? Шеф говорил, вы заедете в пять, с мальчиками.

– Маленькое изменение, фрау Ирма. Нам необходимо захватить кое-какое оборудование. Потом не успеем. Мы вместе заедем за вашими мальчиками. Чудесные ребята, ей-богу!

Я повез ее в район «Зюд». По дороге мы говорили об ее овчарке. Девочка будет жить за городом и получать кило мяса в день. С автомобильной стоянки у Технологического училища было хорошо видно угловое окно на верхнем этаже интерната. Через несколько минут оно открылось и закрылось: путь свободен.

Я вышел из машины, распахнул дверку перед Ирмой:

– Вы составите мне компанию, фрау Ирма? Шеф так заботится о вас, что запретил оставлять вас одну даже в Дрездене.

– Он преувеличивает мое значение, – сказала она, выходя.

Я повел ее под руку через тот переулок, по которому мы проходили с Анни. Никто не обратил внимания на офицера, заботливо поддерживающего свою даму.

– Ну наконец, – сказал мастер, запирая за нами дверь. – Меченый, иди за фройляйн.

Гудела медеплавильная печь. Вентилятор шумел по-корабельному. Горячий воздух из вентиляционной решетки шел по ногам.

Ирма вдруг забеспокоилась:

– Куда вы меня привели? – Она озиралась, как затравленный волк в кольце красных флажков.

Мастер открыл дверку кладовой:

– Идите туда, фрау.

– Что это значит? – взвизгнула она, отскочила, вытащила из сумочки пистолет.

Мастер, будто ждал этого, схватил ее за кисть. Из-за компрессора вышел, опираясь на костыль, Меченый, за ним Анни. Она увидела Ирму и закричала:

– Меченый, что это за женщина?

Действительно, можно было испугаться ее редкозубого оскала и мутной ярости в глазах.

Я вышел из-за станка:

– Это не женщина, это сыпнотифозная вошь. Пойдем скорее!

– Счастливого пути! – сказал мастер. – Всё в порядке.

Мы приехали на Вальштрассе в пять минут шестого. Дежурный уже ждал меня на улице у служебной машины.

– Что случилось, герр Вегнер? Мы волновались. Звонили в отель фрау Ирме, там никто не отвечает.

– Фрау Ирма здесь. Я задержался с Динглингером, пришлось заехать за фрау на его машине, а по дороге скисло зажигание. Ну, давайте моих людей, а «фиат» пусть отгонят в гараж.

Мы пересели в служебную машину. Анни – впереди, я – сзади, рядом с Пелевиным и Ковровым. На откидных местах – два эсэсовца. За три минуты до срока мы были у контрольного поста военного аэродрома. Я достал сигарету. Пальцы чуть дрожали. Ровно в восемнадцать часов подошел к окошечку:

– Вегнер. Спецрейс В-13. Со мной трое, без документов. Все вписаны в мое предписание. Кроме того, шофер и охрана.

После проверки машину пропустили прямо на старт, к трапу десантного «Юнкерс-52». Динглингер был уже в самолете, вместе с двумя мрачными личностями в штатском.

– Ну, как доехал? – спросил он.

– Как видишь, прибыли все.

– Я не о том! – Он заметил Анни и прищурился: – Погоди, погоди, так это ее ты возил по набережной? Знал бы об этом шеф...

– Готфрид, она же умирала с тоски. Одна – и собака.

– А мне что? – засмеялся он. – Мы с вами почти знакомы, вернее, этот нахал не удосужился нас познакомить.

Анни решительно протянула руку в перчатке:

– Ирма. Вернее, была ею. Сейчас уже Мария Строганова.

– Никогда не подумал бы, что вы так прелестны, – сказал он. – И молоды! Почему-то считал вас блондинкой лет тридцати.

Анни погрозила ему пальцем:

– Вам доступны все тайны разведки, герр Динглингер, но не дамские тайны. До сегодняшнего дня я была блондинкой. Ну, а возраст – это мой секрет. Благодарю за комплимент...

Я поспешил прервать этот разговор:

– Твои картины, Готфрид, – в сейфе за кроватью.

Он был счастлив, обнял меня:

– Я не останусь в долгу, Макс!

Взревели все три мотора, и «юнкере» тяжело покатился по взлетной полосе. Слева внизу остались стальной росчерк Эльбы и каменный город Дрезден. Самолет лег на курс зюйд-ост, а мы с Анни продолжали идти своим курсом, невидимым здесь никому.

– А знаешь, – тихо сказала Анни, – все-таки жаль, что тебе не удалось посмотреть Дрезденскую галерею.