Текст книги "Звёздный табор, серебряный клинок"

Пищу из свертка я растягивал на сутки, прикармливая, между прочим, и крысу, нареченную мною «Сволочью». На день я освобождал проем ее «норы», и она разгуливала по каморке, привыкнув ко мне и совершенно меня не боясь. Лишь на ночь я загонял ее обратно и вновь закрывал дыру болванками. Крыса, знаете ли, есть крыса, даже если ты с ней и подружился.

Чуть ли не самым отвратительным в моем положении было то, что и справлять свои естественные нужды мне приходилось здесь же. Надо сказать, пища, которую спускала мне с помощью веревки Ляля была незнакомой и непривычной. А, как гласит народная мудрость, – «каков стол, таков и стул…» Потому сами собой сложились постоянно вертелись моей голове строки хокку:

 
Что-то не очень
Дружу я сегодня с жопой.
Огурцы с молоком.
 

Печаль моя была глубока, а вонь неописуема. То ли поэтому, то ли из опасения быть разоблаченной, Ляля больше ни разу не спускалась ко мне. Но меня это вполне устраивало. Зато, как я позже узнал, она часы напролет проводила возле скованного Дядюшки Сэма, обучаясь русским словам моего времени.

Чего я только не передумал за этот месяц… Не утешало меня даже вино, недурное, кстати, которое время от времени спускала мне Ляля вместе с едой… Наконец, мы прибыли на космостанцию контрабандистов, где за умеренную плату можно было укрыть под непроницаемым для зондирования силовым колпаком все что угодно, вплоть до звездолета.

Ночью Ляля через автоматические шлюзы станции вывела меня наружу. Несмотря на мои уговоры, крыса Сволочь со мной не пошла. Только выползла проститься. Но оно и хорошо: значит, этот корабль еще не тонет.

– Подарок дядьи Сэма, – сказала Ляля, сунув мне в руку пачку блестящих кредиток. Как бы не оскорбляло это мое славянское самолюбие, но нынешние русские деньги называются «тугриками».

– Как мы встретимся?

– Завтра в десьять часов вечера, Роман Михайлович, – она все так же делала ударение на «о», но, говорила, на удивление мне, достаточно чисто и связно. – В корчме «Ганджа», в баре.

Возможно, это слово произносится и не совсем так, как я расслышал, но вместе с деньгами Ляля сунула мне в руку пластиковую карточку, на которой печатными буквами было написано: «Gauнdжar». (Слово это цыганское и означает как раз то, что Дядюшка Сэм назвал «звездокрад». Человек, ворующий космические корабли.)

– Не летать! – добавила она, но в тот момент я не понял, что она имеет в виду.

А понял я это несколько позже, войдя в первый же уличный тоннель станции, когда по телу моему прошла знакомая горячая волна… Выходит, я мог бы передвигаться тут, управляя гравитационными генераторами. Но Ляля предупредила – «не летать!», и я послушно не рискнул воспользоваться своими способностями. А потом понял, почему этого не следовало делать. Ведь одет-то я был, как простой джипси, отщепенец, человек вне закона. Стоило мне воспарить, как я был бы моментально разоблачен.

По слабо освещенным тоннелям улиц сновали приспособления, отдаленно смахивающие на автомобили, и я припомнил фильм «Пятый элемент». Примерно на таком транспорте и работал таксистом персонаж Брюса Уиллиса. Кажется, в фантастике эти штуковины называют «флаерами».

Прежде всего мне следовало найти место ночлега. Заметив, как одну такую машину человек рядом со мной тормознул обыкновенным взмахом руки, я поступил также. Машина остановилась, я забрался в нее и обнаружил, что водителя нет. Живому шоферу я бы еще как-то объяснил, что мне надо, но киберу… Пришлось выметаться из такси обратно на тротуар. Позже я убедился, что такси бывают и автоматические и управляемые живым шофером. Но тогда-то я этого не знал.

И я начал приставать к пешеходам, но они шарахались от меня, как когда-то шарахался и я сам, лишь услышав вкрадчивое: «Молодой человек, дай руку, всю правду скажу…»

Наконец, какая-то доверчивая девушка с обнаженной грудью (большинство девушек тут ходило именно так), внимательно меня выслушала. Я эмоционально произносил: «Hotel! Гостиница! Спать! Sleep!..» и изображал, что я, как на подушку, прикладываюсь на свою руку, закрываю глаза, смачно похрапываю…

Девушка, улыбнувшись, сделала недвусмысленный жест, потыкав себя большим пальцем между ног и вопросительно посмотрела на меня ясными глазами. То ли она хотела узнать, правильно ли она поняла, что я хочу спать с ней, то ли уточняла, бордель мне нужен или что-то другое… Я интенсивно замотал головой и вновь, закрыв глаза, усиленно захрапел, чтобы уж точно было ясно, что я хочу спать, именно спать и только спать.

Когда же я открыл глаза, девушки рядом со мной не было. Наконец, до меня дошло, что Дядюшка Сэм и Ляля скорее всего предусмотрели мои сложности, и в «Гандже» наверняка есть и спальные номера. Показывая карточку тем, кто не шарахался от меня, как от прокаженного, я довольно скоро добрался до этого заведения и с грехом пополам объяснил администратору, что мне нужно.

Это была строго одетая дама лет пятидесяти. Слушала она меня подозрительно, то и дело оглядывая с головы до ног и даже принюхиваясь. Но когда я достал пачку кредиток, она расцвела, и мы скоренько обо всем договорились.

Апартаменты были прекрасными, постель просто роскошной. Я растянулся на ней, но совсем ненадолго. Я ведь уже знал, что лучший отдых – висение в невесомости. Повозившись с замком и уяснив, как он закрывается, я заперся, а затем завис над кроватью и уснул мертвым сном. Это вам не валяться на жестком полу тесной каморки.

… Чтобы оградить себя от случайностей, я не выходил из номера до самого вечера. Наконец, в половине десятого я отправился в вестибюль и нашел бар.

Я уселся на порхающее безо всяких ножек сиденье, взял меню и ткнул пальцем в первые попавшиеся на глаза названия. Официантка, девушка в прозрачном, соблазнительно открывающем взору ажурное бельё, комбинезоне, записав заказ, почему-то продолжала стоять возле меня, натянуто улыбаясь.

Наконец я сообразил, что она, как и давешний администратор, не доверяет мне, и протянул кредитку. Вежливо кивнув, она удалилась, и вскоре мой столик был уставлен знакомыми и незнакомыми яствами. А в качестве сдачи я получил целую гору кредиток других цветов.

Я принялся за дегустацию. И так увлекся этим, что и не заметил, как ко мне за столик подсела девушка. Почти совсем голая. Весь ее туалет составляла узкая желтая лента, заменяющая юбку, и нечто вроде жилетика того же цвета, но с круглыми прорезями для груди…

Хотя сперва я увидел ее ноги. И ноги эти были хороши. Потом я, сам того не желая, уткнулся взглядом в соблазнительно правильной формы отнюдь не миниатюрную грудь. Затем, не без усилия оторвав от этого предмета взгляд, я поднял голову и посмотрел девушке в лицо. И обалдел окончательно. Она была почти точной копией Ольги. Те же полные губы, те же брови дугой, те же черные с поволокой глаза… И она, поймав мой взгляд, чуть заметно улыбнулась мне.

А что у нее творилось на голове! Это был какой-то застывший фейерверк… Хотя нет, не застывший. Что-то там порхало, переливалось и перемигивалось…

Но, в конце концов, это первая девушка в мире будущего, которую я могу внимательно разглядеть. Наверное, все они тут не менее прекрасны. И нечего мне пялиться на нее, это, в конце концов, неприлично… Мне сейчас не до девушек должно быть. У меня здесь деловая встреча, от которой зависит вся моя дальнейшая жизнь…

– Ты не узнавать меня, Роман Михайлович? – вдруг услышал я знакомый насмешливый голос и, подскочив как ошпаренный, принялся озираться по сторонам. Но никого, кроме юного создания в желтом, рядом не было.

– Ляля?! – продолжал я не верить очевидному. – Ты?!

– Я, – просто ответила она.

Почему же она так уродовала себя до сих пор?

– Зачем… было всё это? – продолжая стоять, я стал показывать, как будто повязываю на себя одну за другой юбки.

Она поняла меня и не очень-то весело усмехнулась:

– Я – джипси. Мусор. Вор. Так мне надо…

Я понял ее и был тронут. Как часто молодые люди вынуждены подчиняться идиотским традициям своего народа… «Что же мы-то всё в заднице да в заднице?» «Там наша родина, сынок…»

Но я действительно понял ее. Есть обычаи племени, и она не может не соблюдать их, нравится ей это или нет. Ей жить в таборе, и только в нем… А я – ее единственный шанс стать чем-то большим. Что ж, я не против. Такая девушка достойна быть царицей. А что цыганка… Так когда ж у нас царицы русские были?

И тут я испугался, что опять, как когда-то на ольгином крыльце, не найду нужных слов, не решусь поцеловать, буду вновь выглядеть полным идиотом… И последствия могут быть не менее чудовищные… «Ну уж нет! – решил я. – Нужно брать быка за рога. Тут, в будущем, нелепые условности, похоже, отброшены. Я вспомнил давешнюю девчонку на тротуаре. И, подавив в себе робость, показал так, как показала мне она – большим пальцем между ног. А потом указал вверх, туда, где была моя комната. И предложил:

– Пойдем?

Ляля холодно отстранилась от меня.

– Я джипси, а не бльядь, Роман Михайлович. Есть закон. Нет мужчин до свадьбы.

Вот так.

Я снова обосрался.

* * *

В далеком двадцатом веке был у меня приятель, прекрасный поэт Макс Батурин. Он покончил с собой. Заперся в общежитской комнатке и проглотил несколько стандартов снотворного, запивая водкой… Талантлив он был до гениальности. Однажды, когда он был еще жив и здоров, мы, попивая пивко, разговорились о его стихах. И он признался, что у него есть кое-какие технические приемы, наработки, которые он скрывает от коллег по музе и пегасу. Я засмеялся, а он никак не мог понять, что я вижу в этом смешного… А это было как…

Как если бы, мнящий себя хитрым моллюск скрывал от окружающих свои приемы изготовления больших жемчужин. Что, например, надо для этого брать не обыкновенную средненькую песчинку, а большую, не гладкую, а шершавую и обязательно белую… Но те, от кого сей наивный молюск прятал этоти приемы, просто-напросто не умели вырабатывать драгоценную перламутровую слизь, и жемчужины у них не получились бы, бери они хоть большие песчинки, хоть самые маленькие, хоть гладкие, хоть шершавые…

А на самом деле Макс был ярым жизнелюбом, остряком и весельчаком. И было у него такое стихотворение:

 
Меня повстречали Оля и Ляля
заверещали они о-ля-ля
меня не чая встретить гуляли
они скучая и тихо скуля
 
 
меня они крепко облобызали
ведь мы не виделись с февраля
и бросив в урну букет азалий
который им подарил спекулянт
 
 
мне описали свои страданья
мол тра-ля-ля и еще тополя
беседа в пивном закончилась зале
попойкой на двадцать четыре рубля
 
 
а потом мне добрые люди сказали
что Оля блядь да и Ляля блядь
и как мне быть теперь я не знаю
смеяться или же хохотать
 

Вот и я не знал, «смеяться мне или же хохотать». Но могу ли я на самом деле в чем-то винить Ольгу? Такие были у нас времена. А у цыган «времен» нет, у них есть только традиция. И я ощутил, что уже за одно это начал уважать столь глубоко презираемое мною доселе племя.

… Но она не обиделась, и мы весь вечер просидели с ней в «Гандже», болтая, «мол, тра-ля-ля и еще тополя»… Например, я поинтересовался, зачем тут, на станции принадлежащей контрабандистам, улицы оснащены специальными гравитационными генераторами.

– Здесь что, бывают важные государственные персоны? – спросил я.

– Нет, никогда, – отрицательно покачал она головой. – Тут есть свои большой шишки.

– И это законно? – продолжал удивляться я.

– Нет, тут нет закона, – развела она руками. – Свой закон. Тут порядок, – добавила она. – Он больше, чем там. – Показала она рукой в потолок. – Тут – покой.

Я не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом дошло. Вот как. Мы – в мире организованной преступности. И, как часто и в России моего времени, мафиози тут умеют поддерживать порядок не хуже, а, возможно, и получше, чем официальные власти.

Хотя говорил, в основном, я. А она слушала меня, затаив дыхание. Я рассказывал ей о Земле двадцатого века, о родителях, об армии, об институте… Она, казалось, понимала почти все. Она, как выяснилось, была весьма способной к языкам и уже к концу вечера говорила на моем русском заметно лучше, чем в начале. Хотя этого следовало ожидать, ведь цыгане всегда схватывали на лету… То, что плохо лежит.

Какой-то пожилой невысокий человек прервал наш разговор, перекинувшись с Лялей несколькими фразами.

– Что ему нужно? – спросил я, когда он удалился.

– Он говорил, что плохо сидеть красивая девушка с джипси. – Она засмеялась, и от звука ее смеха у меня блаженно засосало под ложечкой. Какого черта старый хрыч ходит тогда в «Ганджу», если не любит цыган? А Ляля закончила: – Сказал, сесть к нему, потом спать с ним.

Я почувствовал, что багровею, что готов вскочить, догнать и вытрясти из старого козла душу. Ляля же продолжала тихо посмеиваться, но, похоже, уже надо мной. Что, интересно, забавного видит она в этой грязной ситуации?.. Но смех ее был таким искренним и заразительным, что я почти сразу успокоился и даже хохотнул ей в тон. И подумал, что всегда был туповат в отношениях с женщинами, принимая жеманство за скромность, а прямодушие за испорченность.

Она спросила, умею ли я драться, и я хотел было уже расписать свои вымышленные подвиги, но вовремя осадил себя. Искренность так искренность. И я признался, что драться по-настоящему, как профессионал, не умею. Приходилось, конечно, участвовать в пьяных разборках, но ни самбо, ни боксу, ни, тем паче, восточным боевым искусствам не обучался.

Я боялся увидеть в ее глазах презрение, но вместо этого увидел огонек радости. Оказывается, ее прабабушка по имени Аджуяр, самая уважаемая в таборе колдунья, еще в детстве нагадала ей, что ее муж не будет уметь драться в рукопашной, но принесет ей любовь и счастье. А у джипси есть такой обычай: объявив кого-то своим женихом, девушка должна предложить любому мужчине табора помериться с ее избранником силой в поединке. Вот и еще одна причина, по которой Ляля обычно так отчаянно уродовала себя одеждой и косметикой. Помня о предсказании и боясь лишиться своего счастья, она старалась выглядеть так, чтобы ни один мужчина не захотел бы добиваться ее и не укокошил бы ее бспомощного суженого.

Лишь время от времени, оказавшись вне табора, она позволяла себе, сменив одежду и макияж, хотя бы недолго быть красивой и современной девушкой. И даже если при этом она встречала кто-то из сородичей, он все равно ее не узнавал…

– Ты не любишь свой народ? – прямо спросил я ее, думая, что, если бы это было не так, она бы не устраивала этот маскарад.

– Ай, Роман Михайлович, – прищурилась она. – Есть одно, за что я люблю джипси больше, чем всех других.

– Что же это?

– Гордость. Джипси никому не служит.

Я не мог оторвать от нее восхищенных глаз. Заметив это, она стала еще и подначивать меня, говоря уже с откровенно цыганскими интонациями:

– Взгляд твой – кипяток, а я – сахар, таю. Завтра поведу тебя к своим, завтра и возьмешь меня, как захочешь. А сейчас не смотри ты так. Отведи глаза, а то сердце мое из груди выскочит.

С этими словами, она взяла мою руку и положила себе на грудь. И от этого, и от ее слов голова моя окончательно пошла кругом, но я, попытавшись взять себя в руки, срывающимся голосом спросил:

– Как я буду говорить с твоими, я же не знаю языка?

– Я буду говорить, – отозвалась она. – В разных таборах языки не одинаковые. Бывает, джипси из разных таборов совсем друг друга не понимают. Говори по-своему, я переводить буду. Или свое буду говорить. Я ведь знаю, что сказать надо, а ты нет… Одежду другую купи: эта – брата моего. Узнает.

Назавтра я ждал ее в том же самом месте, в то же время. Но на этот раз в корчму вошла не вчерашняя современная девушка, а прежняя грязнуля в ворохе юбок. Однако ни грязь, ни краска не могли теперь скрыть от меня милых черт. В каждом жесте, в каждом подрагивании брови или уголка рта замечал я отблеск красоты своей возлюбленной…

И вот мы стоим перед пёстрой цыганской толпой на обшарпанной, изгаженной, но обширной верхней палубе звездолёта, где запах табака и перегара давно уже намертво впитался в переборки. Тут были дымящие трубками старики и женщины, остервенело трясущие свертками с детьми. Тут были черноусые парни, разукрашенные побрякушками как армейские дембеля, и девушки в разноцветных юбках до пят…

Из толпы сделал шаг человек, внешность которого надо описывать отдельно. Прежде всего в глаза бросалось кольцо из желтого металла в его мясистом, изрытом оспинами носу. Потом – толстенные прокуренные серо-лиловые губы и лихо завитый чубчик на бритой морщинистой голове. И, наконец, близко посаженные глазки-угольки – такие, какие могли бы быть у очень-очень умной свиньи. Довершали его образ армяк из грубого серого сукна с вышитыми лилиями на груди и длинная курительня трубка из материала, называемого тут «пластикат». Кстати, среди мужчин табора только он один не носил усов, словно это была его привилегия.

Я знал, кто передо мной. Ляля заранее описала его мне. Это атаман табора, «цыганский барон», «джипси-кинг» Зельвинда Барабаш.

– Хай, рома, – поднял он приветственно руку с трубкой. Но я не удивился, откуда он знает, как меня звать, «рома» – джипси называют себя сами, когда разговор приятен и радостен.

– Хай, рома, – ответил я так же.

Ляля, шагнув вперед, что-то коротко произнесла, показывая на меня рукой. Я знал: она объявляет меня своим избранником и предлагает кому-либо сразиться со мной за нее.

Я выдернул из спрятанных под кушак ножен магнито-плазменный кинжал и угрожающе повел им из стороны в сторону. Но сражаться со мной, как и предполагалось, никто не вызвался. Зельвинда же, сунув трубку в рот, одобрительно воздел руки к небу и захохотал, точнее, заухал, не разжимая челюстей. Бурдюк его живота ходил вверх-вниз и казалось, того и гляди лопнет.

Его смех поддержали и остальные, окружив нас кольцом и то и дело дотрагиваясь до меня. Словно желая убедиться, что на свете и впрямь существует олух, пожелавший жениться на этом пугале.

«Ничего, ничего, – сердито думал я. – Вы еще узнаете, какую невесту отдали чужаку без боя. Еще локти кусать будете». Я был почти взбешен и чуть ли не желал, чтобы кто-нибудь все-таки вызвался драться со мной. Но этого так и не случилось.

Просмеявшись, Зельвинда что-то коротко рыкнул. Ляля с улыбкой обернулась ко мне:

– Деньги. Калым. Позолоти ручку, ласковый.

Отключив кинжал, я сунул его обратно под кушак и полез в задний карман новеньких лиловых штанов. И похолодел. Кожаного портмоне, набитого кредитками, там не было. Теперь-то я уже знал, что сумма, переданная мне через Лялю Дядюшкой Сэмом была немаленькой, на нее, к примеру, вполне можно было бы купить (плохонький, правда) звездолет. И вот – ужасный миг. Тугрики похищены.

 
«Мы с приятелем вдвоем
работали на дизеле,
Он мудак, и я мудак,
у нас дизель спиздили…»
 

Я увидел, как улыбка сползла с лица у Ляли. Я готов был разрыдаться от бессилия и обиды. Но тут позади меня раздался скрипучий глумливый смех. Я резко обернулся. Немолодая уже женщина, осклабившись, повертела моим кошельком у меня перед носом. Такие тут шутки, – понял я и вырвал портмоне из ее морщинистых рук.

Открыл. Деньги были на месте. Похоже, старуха даже не заглянула туда, уверенная, что у такого недоумка, как я, не может водиться приличных денег.

Со слов Ляли я знал, что в качестве калыма достаточно двух кредиток, а за нее, как за «неликвидный товар», хватит и одной. Но я отсчитал пять и протянул их Зельвинде.

Старуха захлебнулась собственным смехом и хрипло закашлялась, осознав, какой куш она упустила. Притихли и остальные. Наверное, ни один из присутствующих мужчин не вручал табору за свою невесту такую сумму. Это было и глупо, и гордо. Как раз по-цыгански.

Отдав кому-то подержать трубку, Зельвинда Барабаш взял кредитки из моих рук. Послюнив указательный и большой пальцы правой руки, он растер одну кредитку между ними. Затем глянул через нее на свет.

– Ха! – сказал он, опуская руку, и ногтем другой руки щелкнул себя по кольцу в носу, извлекая тоненький мелодичный звон. – Ха-ха-ха!!!

И племя возликовало. Кредитки были подлинными, а значит, пир сегодня будет горой. Да и не только в этом было дело, как я уже начал к тому времени понимать. Просто умели эти вольные люди радоваться, когда радостно и горевать, когда худо. Что-то еще выкрикнул атаман, и Ляля, обернувшись, развела руки:

– Целуй же меня, яхонтовый, муж ты мне отныне.

Стоило нам с Лялей оторваться от губ друг друга, как ее взяли под руки женщины, меня – мужчины, и, под звуки удалой скрипки, нас развели по шатрам.

В шатре меня раздели, умыли, натерли какими-то пахучими кремами и снова одели, украсив цветами. А когда я вышел, увидел переодетую Лялю. Нет, это была не та эффектная цивилизованная девушка, с которой я беседовал в корчме, это была стопроцентная цыганка. Но какая!.. Соплеменники не сводили с нее глаз. Теперь-то, наверное, многие мужчины готовы были бы драться за нее не то, что со мной, но и с самим чертом… Но поезд ушел. Раньше надо было думать. И никто из них не решится нарушить традицию, ибо тут она – и закон, и совесть.

И ударили бубны, и закружилась лихая цыганская свадьба: молодое вино и копченое мясо тау-китянского краба с дымком, песни под аккомпанемент чудных, напоминающих банджо, но напичканных какой-то электронной начинкой, инструментов, именуемых тут «балисетами» и самых обыкновенных сладкоголосых скрипок. И понеслось веселье, и грянули жгучие пляски, да с прыжками через костёр. Всё – до упаду! (Кроме, конечно, прыжков через костер).

И пьет наравне с нами вино, и танцует вместе с нами невиданный мною доселе зверь на цепи – по всему вроде как медведь, да только о шести лапах. Говорят, с Альдебарана.

И вдруг стронулся с места весь табор, все семнадцать ведомых хмельными штурманами звездолетов, и ну носиться лихо от планеты к планете системы – то наперегонки, а то и навстречу друг другу, уклоняясь от лобового столкновения в самый последний, самый рискованный момент…

А потом была ночь любви. И сказать, что я был счастлив, значит, не сказать ничего. И я решил, что, если Дядюшка Сэм не найдет меня, то сам я никогда и вспоминать не стану, что я – какой-то там наследник… А где он, кстати, Дядюшка Сэм? Я спросил об этом у Ляли, поглаживая ее утомленное, но все такое же чуткое тело. И услышал:

– Продали.

И даже в темноте заметил, как многозначителен был ее взгляд. И понял: не-ет, о том, кто я такой не даст мне забыть она.