Текст книги "Цветы на нашем пепле"

Возрождение человечества в его первозданном виде было возможно.

В пятом столетии правления императора Лабастьера Первого произошло событие, которое заставило его призадуматься. В солнечную систему, а точнее – прямо к Земле, вернулся первый и единственный межзвездный корабль бескрылых.

Где провел он эти миллионы лет? Как случилось, что не все его бортовые системы вышли из строя? Или эти посланники древности двигались со сверхсветовой скоростью, и, в то время как на Земле минули миллионы лет, на борту звездолета прошел сравнительно небольшой срок? Никто, кроме его обитателей – двухсот находящихся в анабиозе особей – не мог бы дать ответ на эти вопросы.

Но биосистемы звездолета не вывели астронавтов из анабиоза, это можно было сделать, лишь вмешавшись извне…

ОН был по-своему любопытен. Любопытен, но нетороплив. И ОН в течение нескольких лет всерьез раздумывал над тем, не разбудить ли астронавтов…

А тем временем его прапраправнук, король колонии планеты Безмятежной Лабастьер Шестой со смертоносной миссией отправил на Землю своего двоюродного деда.

Книга вторая
Insecta Astralis
(Император)

Две улитки в лиловых цветах, цветах

Свой вершили неспешный путь.

Две влюбленых улитки, забыв про страх,

Позволяли себе уснуть…

Улыбался Охотник, найдя в кустах

Двух улиток, не смел вздохнуть.

«Книга стабильности» махаон, т. IV, песнь XII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.

Наан, воспитанница махаонского Храма Невест провинции Фоли, долго не могла уснуть этой ненастной ночью. Дождь колотил в овальный свод храма, и молнии, притянутые землеводным шестом непрерывно трещали на его серебряном шаровом наконечнике. Раньше она радовалась бы такой погоде. И не только потому, что гроза – это красиво и романтично… Дождь приносит урожай, а молнии – изобилие энергии, а значит, и развлечений.

Но теперь она вздрагивала от каждого щелчка. Со смешанным чувством почтения, заочной любви и болезненного страха представляла она себе встречу с Лабастьером Первым, точнее, с одним из его телесных воплощений. В этом сезоне избыток энергии в Храме означал для нее прежде всего то, что именно сюда в первую очередь может прибыть император для выбора жены. И Наан почему-то была уверена, что из четырехсот сорока четырех самок он обратит внимание прежде всего на нее.

Каков он – Внук Бога? Почему каждая из тысяч его жен говорит, что она – счастливейшая? Почему всякая из них бывала беременна от него, но никто не видел его взрослых детей? Почему, в конце концов, никто не спросил Наан, когда она только вылупилась из куколки, желает ли она воспитываться в Храме или же хочет познать жизнь простой городской самки?.. Каждый день ей пытаются внушить, что ее участь – неслыханное везение… Но не объясняют, почему.

Под аккомпанемент дробных ударов ливня о черепицу, ворочаясь во флуоновом гамаке и то так, то сяк пристраивая крылья, словно как раз они были причиной ее бессонницы, Наан вспоминала свой путь к Храму от кокона куколки и никак не могла обнаружить то, что сделало ее его обитательницей.

Нет, если бы сейчас кто-нибудь спросил ее, намерена ли она выполнить свой долг, она немедленно подтвердила бы свою готовность и, пожалуй, даже оскорбилась бы, что в ней посмели усомниться. Но нечто недосказанное, смутное, шевелилось в ее душе…

Чмокнула перепонка в потолке, и во входном отверстии, на миг открыв взору черноту неба, показалась фигура матери-настоятельницы. Крылья Дипт-Шаим были зачехлены от дождя, потому в проход между спящими в гамаках Невестами она спустилась по гибкой лестнице и двинулась меж своими воспитанницами, заглядывая в лица.

Наан поспешила закрыть глаза. Бессонная ночь пагубно влияет на цвет кожи, а портить свою внешность значит выражать неуважение к императору, который когда-нибудь, внимательно разглядев и оценив Невест, выберет себе одну из них.

«Нас выращивают как бессмысленные парниковые цветы!..», – поморщилась Наан своим мыслям и тут же услышала тихий голос настоятельницы:

– Не пытайся обмануть меня, тебе это все равно не удастся. Открой глаза, дорогуша.

Наан послушно разлепила веки. В ночном зрении лицо Дипт-Шаим казалось зеленовато-землистым, и без того отталкивающие черты выглядели сейчас просто страшными.

– Ну? – хмурилась она. – И как ты мне это объяснишь?

Воспитанницы Храма недолюбливали и боялись настоятельницу, ведь недаром в чехле на ее поясе покоился жезл электрошока. В то же время они слегка жалели ее: когда-то и она была Невестой, но император пренебрег ею, в то время как у каждой из них шанс еще есть.

– Зачем императору столько жён? – вместо оправданий выпалила Наан и сама поразилась своей дерзости.

Дипт-Шаим покачала головой:

– Ты не перестаешь удивлять меня… Я не уверена, что ты соответствуешь своему предназначению. Любой другой воспитаннице я бы ответила просто: «Так устроен наш мир», и та была бы вполне удовлетворена. Но ты не такая… Что ж, я отвечу тебе так, как понимаю это сама. – Не часто настоятельница была столь добра, обычно зарвавшиеся воспитанницы успокаивались ею с помощью электрического разряда. – Когда-то наш народ, народ махаон, был вынужден содержать огромное количество счетчиков-координаторов… Ты, надеюсь, знаешь историю?

– Да. Счетчикам помогали бессрочники – несчастные изгои нашего племени…

– Верно, дитя мое. Изгои, без которых невозможно было обойтись. Не лучше обстояло дело и у маака. Они уродовали своих детей, превращая их в думателей… И мы, и они жили по законам, противным Богу. И Он прислал нам своего внука, который умеет быть везде одновременно. «Бог есть Любовь, – сказал Лабастьер Первый. – Живите же, не искажая Его путей»…

«Шестой постулат. Я слышала его тысячу раз, – подумала Наан. – Все это нам рассказали, едва мы вышли из куколок…» Но настоятельница продолжала, впадая в легкую экзальтацию:

– И он один заменил собою всех счетчиков и всех думателей мира. Он навсегда прекратил рознь маака и махаон. Он думает за всех нас и находится в тысяче мест в один и тот же миг. Везде, где он нужен. Везде, где нуждаются в его помощи…

Она остановилась, как бы заставляя себя успокоиться, а затем продолжила, понизив голос:

– Но и он нуждается в любви, не так ли? Однако нет ни одной самки, которая могла бы быть с ним везде одновременно. – «Это что-то новое» – насторожилась Наан и стала слушать внимательнее. Но Дипт-Шаим уже заканчивала. – Потому-то в каждой точке, где выполняет он свой тяжкий труд, с ним находится одна из верных возлюбленных жен его – махаон, урания или маака… Возможно, ты станешь одной из них. Не счастье ли это?.. А теперь – спи.

Наан закрыла глаза. Как ни странно, слова настоятельницы успокоили ее. И теперь, прислушиваясь к дождю и ветру, она улавливала в них мотив колыбельной. И она мягко окунулась в ватное забытье, без сновидений, но с ощущением облегчения.

…Императорский антиграв, описав эффектную дугу в прозрачном безоблачном небе, приземлился на площади возле Храма. В том, кому принадлежит аппарат, сомнений не возникало: он был украшен копией знаменитого гигантского перстня бескрылых предков, покоящегося ныне в могиле Давшего Имя.

Взволнованный шелест пробежал по рядам встречающих Невест. Каждая из них благоухала, была одета в приготовленный специально для этого случая наряд, а натертые воском крылья, хотя и потеряли некоторые свои аэродинамические свойства, но ослепительно сверкали и переливались на солнце.

Десяток сопровождающих императора воинов-ураний, с телами, покрытыми золотистой пыльцой и лиловыми набедренными повязками, опустились рядом с антигравом. Сложив крылья, они каменными изваяниями застыли в боевой стойке, сжимая в руках тяжелые бластеры-плазмобои из металла того же золотистого цвета, с рукоятками, инкрустированными бело-радужным перламутром. Их вооружение было скорее данью традиции, нежели необходимостью, ведь и представить себе невозможно, что у кого-то может подняться рука на Внука Бога.

Лабастьер Первый встал с водительского кресла, снял с головы обруч мнемодатчиков управления и сделал шаг навстречу семенящей к нему Дипт-Шаим. И был он именно таков, каким представляла его себе Наан: сосредоточенно-величественен и красив неземной, божественной красой. Как и у любого маака, на его крыльях не было ни единого белого пятнышка, но если у любого другого маака махаону это казалось уродством, Лабастьера Первого это делало еще очаровательнее.

Он неторопливо прошел вдоль шеренги воспитанниц, оглядывая Невест и выслушивая их короткие представления: «Дипт-Эйден из семьи Моз. Я училась любить тебя всю свою жизнь, о господин мой, и я была способной…», «Я – Дипт-Лаали, дочь семейства Руан. Посмотри на меня. Все говорят, что я красива, и я стала такой только для тебя…» Согласно качая головой и бросая на соискательниц скучающие взгляды, Лабастьер Первый, не останавливаясь, двигался вдоль шеренги.

Он был еще метрах в четырех от Наан, когда та почувствовала, что от страха у нее подкашиваются коленки, и она сейчас-сейчас потеряет сознание. «… Я твоя. Если ты хочешь узнать достойную тебя нежность, о господин, узнай меня…», – повторяла она про себя приготовленную фразу… Но от повторения та напрочь потеряла смысл, и Наан стало казаться, что сейчас она выпалит не имеющий значения набор звуков, вызвав злорадный смех подруг и недовольство императора.

И вот он поравнялся с Наан. Она смотрела на него молча, не в силах заставить себя произнести ни единого слова. Он продолжал выжидательно смотреть на нее, и лицо его при этом тронула легкая насмешливая улыбка. Лицо же Дипт-Шаим, стоявшей за его спиной, выражало крайнюю степень недовольства растерянностью воспитанницы: глаза превратились в щелочки, рот поджат…

И тут в один единственный миг все перевернулось в душе Наан. Но по инерции она начала:

– Я – Дипт-Наан из семьи Мари…

– Из семьи Мари… – зачем-то повторила за ней Дипт-Шаим многозначительно.

– Я твоя… я… – Наан остановилась, нервно кашлянула, а затем вполголоса, ровно, произнесла то, что отчетливо осознала лишь только что: – Я ненавижу тебя.

Невесты пораженно ахнули. Дипт-Шаим испуганно прикрыла рот рукой. Левая бровь императора поползла вверх. Во взгляде его теперь читалось недоумение и в то же время какое-то неожиданное озорство.

– За что же? – спросил он.

– За то… За то, что ты заставляешь всех этих девушек униженно просить тебя взять их в жены, а затем выбираешь лишь одну, оставив остальных несчастными и опозоренными…

– Господин мой, – торопливо вмешалась Дипт-Шаим, – позволь мне увести глупую девчонку прочь и наказать ее так, как она того заслуживает… – То ли настоятельница все же любила своих воспитанниц, то ли сама боялась наказания за сумасбродство одной из них. – Не сердись на нее, она не в себе, она переволновалась и, по-видимому, нездорова…

Но император остановил ее взмахом ладони и спокойно поинтересовался у Наан:

– За что-то еще?

– За то, что заставляешь нас быть твоими невестами, не спросив, хотим ли этого мы… За то, что ты так красив, отчего отвергнутые тобой Невесты будут несчастны вдвойне… – Наан осеклась и опустила глаза в ожидании неминуемой кары.

Голос императора был все так же спокоен:

– Я никогда не считал себя красавцем. Просто тебе с твоего первого дня показывали мои портреты и научили так думать. И не я придумал это. Ты сказала, что я «заставляю» вас быть моими невестами. Но ведь и это не так. Глупый обычай ввел не я, его изобрели вы сами – мои подданные. Я лишь принял его, как дар.

«Он оправдывается?!» – поразилась Наан и уже без прежнего пыла пробормотала:

– Ты мог бы отказаться.

– Я не стал обижать вас своим отказом. К тому же, ты ведь и сама прекрасно знаешь, что после четырех лет послушничества Невесты уходят в мир и становятся женами простых смертных.

– Да? – насмешливо спросила Наан и вновь подняла глаза. – И ты впрямь думаешь, что хоть одна из них может быть счастлива после того, как ее отверг Внук Бога? А каково самцу брать в жены девушку, имя которой и без того произносится с приставкой «Дипт»?

– Я не думал об этом…

– Да?! – повторила она, приходя в какое-то бесшабашное веселье. – А нас учили, что ты знаешь все на свете! Да ты, наверное, не смог бы даже сам лишить самку девственности, иначе зачем мы прошли унизительную процедуру искусственной дефлорации?!

Эти слова были столь кощунственны, что Мать-настоятельница просто оцепенела, и глаза ее наполнились ужасом. Самое удивительное, что и сама Наан еще вчера считала произведенную с ней и ее однокашницами в День совершеннолетия операцию вовсе не унизительной, а напротив – почетной.

Лабастьер Первый немного помолчал, словно переваривая услышанное. Затем произнес, обращаясь к Дипт-Шаим:

– Я беру эту.

У Наан перехватило дыхание. Настоятельница же воскликнула почти возмущенно:

– Но вы не познакомились еще и с десятой частью из них!

– Эту, – твердо повторил тот.

Если бы Наан сказали раньше, что избранницей станет она, она посчитала бы себя счастливейшей из самок. Но после той выходки, которую она только что совершила… Унижение – вот единственное чувство, которое она испытала. А она-то на миг посчитала, что император беседует с ней, как с равной! Но он тут же указал ей на ее место и продемонстрировал свою власть…

– Но ведь она дочь… – вмешалась было настоятельница вновь, но осеклась, не договорив, и Наан не поняла, что та пыталась сказать. Но ей было и не до размышлений.

– Я понял, – ответил Лабастьер Первый настоятельнице и протянул руку Наан.

– Нет, – сказала та и не подала ему своей руки.

Лабастьер расхохотался. Никогда и никто еще не слышал его смеха. Наан, во всяком случае, нигде ничего не встречала об этом. Его смех был неожиданно чистым, без тени сарказма, угрозы или показного превосходства.

– Да, – сказал он, успокоившись. – Да. – И обернулся к стражникам: – Проводите ее в антиграв.

Она не сопротивлялась. Это было бесполезно, и значило бы упорствовать в своей глупости. В конце концов, она и сама не понимала, что с ней произошло. Где-то в глубине души она, наверное, все-таки гордилась тем, что император выбрал ее, и взгляды, которыми провожали ее подруги, подтверждали, что эта гордость оправданна.

– А теперь послушай меня, – сказал он, когда аппарат с тихим свистом взмыл в бирюзовое поднебесье и остановился, поджидая эскорт ураний, которые не могли лететь так быстро. – Давным-давно, а ты ведь знаешь, что я живу уже более трехсот лет, моя мать – Ливьен из племени Сигенонов – рассказала мне о том, как стала женой моего отца…

– Почему ты не наказал меня, а наградил своим выбором? – перебила Наан.

– Не будь же так нетерпелива, невеста моя, – вновь усмехнулся своей загадочной улыбкой Лабастьер. – Именно об этом я и хочу рассказать тебе. Ты, конечно же, знаешь, кто были мои родители. В книгах жрецов вашей Новой Веры они провозглашены святыми. Но нигде не написано о том, что рассказала мне мать. Представь себе, она не хотела выходить замуж за моего отца.

Наан пораженно уставилась на него. Если бы эти слова произнес не Лабастьер Первый, а кто-то другой, их посчитали бы ересью.

– Она была образованной городской самкой маака, – продолжал тот, – а он – неотесанным дикарем. Она, согласно традиции маака того времени, считала всех самцов бабочками второго сорта, он же считал, что жена обязана во всем повиноваться мужу…

– Он взял ее силой? – осторожно спросила Наан.

– Нет. Просто у неё было безвыходное положение, ей грозила опасность, и отец мой, Рамбай, спасая ее, сказал: «Будь моей женой, но я не принуждаю тебя делить со мной ложе. Если это когда-нибудь и случится, то только по твоему желанию…» Знай же, Дипт-Наан из семьи Мари, сегодня я решил поступить так же. Обряд бракосочетания состоится через два месяца, но это только обряд, и он ни к чему тебя не обязывает.

– Я вовсе не была в безвыходном положении…

– Правда? – поднял брови Внук Бога. – После всего того, что ты наговорила?

Наан задумалась. Действительно. Он прав. Месяц содержания в карцере было бы самой мягкой мерой наказания за ее проступок. Изгнание из Храма, пожизненный позор…

– Ты великодушен, – признала она нехотя. И тут же испытующе прищурилась: – Значит ли это, что отныне я получила право говорить тебе то, что действительно думаю?

– Да, – кивнул он, усмехнувшись. – И я даже прошу тебя об этом. Это будет твоей привилегией. Хотя, похоже, по-другому ты и не умеешь. Этим-то ты и понравилась мне. Никто не говорит мне того, что думает, в том числе – ни одна из моих жен.

– Раз так, – глядя ему прямо в глаза заявила Наан, – я и сейчас скажу тебе то, что думаю. Твое великодушие не стоит и пыльцы с цветка одуванчика. Сначала ты строишь тюрьму и заточаешь в неё, а потом ждешь благодарности за то, что открыл двери; сначала бьешь, а затем – лечишь раны.

– Ты нравишься мне все больше, строптивая, – Лабастьер коснулся ладонью ее щеки.

– Я даже не могу ударить по этой руке, – не отстраняясь, произнесла Наан ледяным тоном, – хотя она и трогает то, что пока не принадлежит ей.

Лабастьер отдернул руку и отвернулся.

«Все-таки, я и в правду – неблагодарная тварь», – подумала Наан, слегка раскаиваясь. Но она словно потеряла способность управлять собой. Какая-то упрямая пружина неукротимо разворачивалась у нее внутри, заставляя говорить только опасные дерзости.

Император не смотрел в ее сторону.

За время дальнейшего полета к Фоли – главному городу провинции – они больше не произнесли друг другу ни слова.

Летать, не пользуясь собственными крыльями, Наан не приходилось еще ни разу в жизни, ведь это – привилегия императора и самых близких к нему придворных… Так ей, во всяком случае, казалось, ибо она никогда еще не видела простую бабочку, управляющую антигравом. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и хоть немного снять внутреннее напряжение, Наан сосредоточилась на ощущениях необычного полета.

В конце концов она призналась себе в том, что ей нравится летать на антиграве…

Убранство фолийской цитадели Лабастьера Первого было на удивление простым и неприхотливым. Наан ожидала увидеть толпы слуг и море роскоши, но ничего этого тут не было.

Низ двухъярусного полусферического строения, расписанного снаружи прекрасными фресками, занимали придворные воины-урании со своими женами и личинками. Наан же предстояло поселиться в верхнем семикомнатном ярусе. Сейчас там жили только двое: сам император и немолодая уже самка – то ли служанка, то ли нянька его будущих детей.

Император повел себя так, словно никакой размолвки не было.

– Знакомься, Наан, – произнес он, когда они спустились с крыши в центральный зал, – это – Реиль. Она будет заботиться о тебе. Ты должна доверять ей и быть послушной, ведь она старше тебя и годится тебе в матери. А ты, – продолжил он, обращаясь к пожилой самке, – сделай так, чтобы Наан подошла ко дню свадьбы такой же красивой, как сейчас. Но еще и счастливой.

– Хорошо, сынок, хорошо, любимый, – закивала самка и приветливо улыбнулась Наан. А та от изумления просто окаменела: «Сынок» назвала эта несчастная обезумевшая бабочка сына святой Ливьен?! «Любимый»?! Да кто она такая, эта старуха, чтобы так обращаться к императору?!!»

– Пойдем, пойдем, милая, я покажу тебе твою опочивальню… – потянула Дипт-Реиль Наан за руку. А следующая же ее фраза развеяла недоумение новенькой: – Когда-нибудь и ты так же поведешь в спальню его новую невесту…

«Она – прежняя жена императора! – догадалась Наан. – Он бессмертен, а жены его старятся и умирают…»

Это была не самая веселая мысль. Да Наан и забыла уже, когда в ее голову приходили веселые мысли. Она послушно двинулась за предшественницей.

…Жизнь Наан в цитадели Внука Бога протекала странно. Дни напролет император занимался какими-то непонятными ей делами, то отдавая приказания главам кланов и воинам посредством коммуникационных устройств, то беседуя со своими бесконечными посетителями. Она же была полностью предоставлена сама себе.

Отношения с Дипт-Реиль стали почти дружескими. Пожилая бабочка советовала Наан те или иные, в том числе текстовые, мнемоносители маака из императорской мнемотеки, и Наан с интересом знакомилась с ними. Дипт-Реиль, правда, всякий раз подчеркивала, что все тексты маака, по ее мнению – более или менее талантливые перепевки махаонской Книги Стабильности. Но Наан они казались если не мудрее, то, во всяком случае, интереснее: в них подробно описывались хитросплетения судеб героев, рассказывалось об их приключениях и переживаниях, вывод же чаще всего предлагалось сделать самому читателю…

Иногда Дипт-Реиль вылетала с Наан на прогулки по Фоли и учила ее по цветам и покрою костюмов бабочек различать их профессиональные кланы.

– Черные шальвары говорят о том, что основа жизни клана – земные недра, желтый пояс означает огонь, а голубой верх – металл. Так к какому клану принадлежит этот самец?

– К клану литейщиков? – предполагала Наан.

– Верно, девочка, – поощрительно кивала Дипт-Реиль, – ты очень догадлива. А если бы и шальвары были такими же голубыми?

Наан задумалась, а затем призналась, что ответ найти не может.

– Металл проходит через огонь, оставаясь металлом. Так одеваются кузнецы.

…Дипт-Реиль охотно отвечала на любые вопросы Наан, но тотчас замыкалась, лишь стоило той поинтересоваться ее прошлым и отношениями с Лабастьером.

Как-то в разговоре Дипт-Реиль высказалась в том смысле, что признательна императору уже за то, что продолжает жить, несмотря на преклонный возраст. Наан знала и раньше, что в прежние времена срок жизни махаонов был ограничен, но потом эта традиция отошла в прошлое. Однако, как и почему это случилось, Наан не знала, и Дипт-Реиль объяснила ей.

Эвтаназия была объявлена вне закона одним из первых указов Лабастьера в самом начале его правления. Поначалу это вызвало волну недовольства: право на добровольную смерть махаоны считали почетным и естественным, а жизнь дольше установленного срока – позорной. Но мало-помалу роптать перестали. Ведь необходимость уходить из жизни в расцвете сил была вызвана прежде перенаселенностью и экономическими трудностями, а руководство Лабастьера экономикой устранило эти причины. К тому же протест приверженцы старого порядка выражали демонстративными суицидами, и вскоре недовольных просто-напросто не осталось.

…На занятиях в Храме Невест Наан рассказывали, что раньше в жизни бабочек царил хаос, что общества махаон и маака из года в год потрясали кризисы, заставляя их воевать друг с другом; урании же, находясь в искусственной изоляции от цивилизации, не могли подняться на уровень выше дикарского. Но однажды явился Внук Бога и сказал: «Я пришел сделать вас равными в благоденствии». И правители всех трех видов покорились ему. Тогда и наступила нынешняя Эпоха Стабильности.

Наан подозревала, что это – не более, чем красивая легенда. Император не может не быть тираном. Но теперь она стала допускать, что именно так все и было на самом деле. Ведь ни разу не заметила она со стороны Лабастьера ни единого проявления властолюбия. Быт его был аскетичен, а все его время подчинено трудам на благо подданных.

Единственное, что она могла поставить ему в вину, так это ее собственное вынужденное прозябание здесь. Но и то – лишь с большой натяжкой. Ведь он действительно спас ее от наказания в Храме. И он не пытался овладеть ею – ни силой, ни уговорами, ни богатыми подарками… От которых она, конечно же, гордо отказалась бы. Он как будто чего-то ждал. Возможно, он ждал, когда она полюбит его?

Иногда ей даже казалось, что император попросту напрочь забыл о ней, и тогда она не могла решить для себя – радует это ее или печалит.

Но время от времени он приходил в ее спальню и садился на коврик возле ее ног.

– Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде, – произносила она ритуальную фразу.

– Молодец, – отзывался он, – я как всегда рад, что ты не забываешь этикет. А теперь, пожалуйста, поддержи мое к тебе уважение и поведай, что сегодня у тебя на сердце в действительности.

И тогда она задавала вопросы. Те из них, на которые не желала или не могла ответить Дипт-Реиль.

Однажды, например, она спросила, правда ли, что маака и махаон не могут иметь общих детей, и император ответил:

– Да, это так. Это относится и к ураниям. Но не забывай: детей от самок всех трех видов бабочек могу иметь я, и это объединяет их.

Сегодня, набравшись смелости, Наан спросила у него о Дипт-Реиль. Действительно ли та – его бывшая жена, состарившаяся и тем попавшая в немилость и опалу?

Император покачал головой:

– Я вижу, ты никак не можешь отделаться от идеи, что я обязательно должен быть коварен, свиреп и неблагодарен… Да, Дипт-Реиль – моя бывшая жена… В какой-то степени… И я состарился вместе с ней. Даже несколько раньше. Я умер от старости, и она похоронила меня. А затем родила вновь, потому-то она еще и мать мне.

Наан недоуменно и испуганно смотрела на него. Он улыбнулся и погладил ее.

– Ты многого не знаешь обо мне, невеста моя. И это немудрено. Простые бабочки не должны знать кое-каких секретов из жизни своего императора. Излишнее знание может посеять смуту. Оно же лишает наивности, а значит, и счастья.

– Нас учили, что именно знание ты ставишь превыше всего…

– О да. Знание. О природе вещей, пространства и времени. Но не знания о личной жизни другой бабочки. Она священна, суверенна и неприкосновенна, будь то личная жизнь твоего соседа или самого императора. И я никому не позволяю нарушать это правило.

– Почему же ты все-таки рассказываешь мне иногда…

– Потому, что ты сама теперь – часть моей личной жизни. Рано или поздно ты все равно будешь знать все. А что сегодня ты знаешь обо мне? Расскажи.

Наан знала много, но нужно было как-то все скомпоновать и коротко сказать о главном.

– Новая Вера учит так. Бог создал бескрылых гигантов. Но они прогневили Его, и Он уничтожил их, сохранив лишь знания, накопленные ими. Ливьен и Рамбай родили тебя, нашли пещеру бескрылого Хелоу, и его дух передал эти знания тебе через думателя Дающего Имя. Так ты стал Внуком Бога. Спустившись с гор, ты пришел к правителям бабочек и сказал: «Я пришел сделать вас равными в благоденствии». И правители покорились…

– Хватит, – остановил ее Лабастьер. – Мне совершенно не интересно слушать этот краткий пересказ ваших религиозных постулатов. Давай-ка, я расскажу тебе, как все было на самом деле. Прямо сейчас. Хочешь?

Наан кивнула несколько раз подряд.

– Молодец, – Лабастьер прилег, вытянувшись на ковре и положив голову ей на колени. – Давай так: я буду рассказывать, а ты будешь почесывать мне голову и гладить волосы. Так мне лучше думается. Ты ведь знаешь, в моей жизни не так уж много удовольствий, почти всю ее без остатка занимает работа.

– О да. И мне, признаюсь, странно это… – ответила Наан и послушно провела рукой по его волосам. – Ты можешь превратить свою жизнь в сплошной праздник, заслуги твои неоценимы, а возможности беспредельны. Но вместо этого…

– Сейчас ты все узнаешь и все поймешь, – остановил он ее и закрыл глаза, погружаясь в водоворот воспоминаний.