Текст книги "Цветы на нашем пепле"

«Подскажи, как найти то, что спрятал мрак

В миг рожденья у нас внутри?»

Чтоб запутать нас, хитроумный враг

Подарил нам глаза свои.

«Только Мать-первобабочка знала КАК…

Мы – осколки ее любви».

«Книга стабильности» махаон, т. X, песнь II; мнемотека верхнего яруса.

Утро было таким свежим, таким солнечным, что пробудившись, Ливьен не могла заставить себя поверить, что все происшедшее накануне – не болезненный кошмар. Но проснулась она не в лагере, а в дупле, и тело слегка ныло от вчерашнего напряжения и ссадин…

Рамбай встал еще раньше: над костерком, распространяя аппетитный аромат, шкворчали прутики с мясом какой-то гусеницы или улитки. Сам он колдовал возле. А поодаль лежала кучка орехов и ягод.

Пожелав доброго утра, Ливьен подошла к краю дупла, повернулась и раскрыла крылья, так, что они оказались снаружи (внутри дупла ей не хватило бы места). Все в порядке, они обсохли, можно летать. Более того, во время всех ее вчерашних падений каучук, когда-то наложенный Рамбаем на трещину, почти полностью счистился. И стало ясно, что он уже и не нужен – ткани срослись.

Она подсела к огню возле Рамбая, и он снял с ее крыла остатки клея.

Перед Лабастьером, который, успокоившись, не распространял больше неприятный запах, лежал нетронутый кусок мяса. Видно, и думатель вчера вымотался до предела.

Спала и Сейна. Но ее пришлось разбудить: Рамбай и Ливьен собрались отправиться в разгромленный лагерь – похоронить убитых, очистить поляну от «мусора», забрать пленника и все, что может пригодиться. Рамбай хотел идти один, однако Ливьен сумела убедить его, что лучше знает снаряжение. Но главной ее целью было – лично отдать последний долг погибшим. Хотя и не с прежней остротой, но нелогичное ощущение вины за то, что она жива, продолжало мучать ее.

В дневном свете, по контрасту с сияющей зеленью леса, лагерь выглядел еще страшнее и сиротливее, чем ночью. Грязные, покрытые отвратительными кровавыми подтеками лохмотья тента болтались на ветру, словно силясь прикрыть от солнца обгорелые обломки, дохлых ящериц, промокшее тряпье и обезображенные тела бабочек.

Зачем?!! Кому нужны все эти бессмысленные смерти?

Или это СУДЬБА? ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ? «Божий промысел» того самого ненавистного Хелоу, жилище которого они разыскивают?

Но почему же он так безжалостен не только к маака, но и к махаонам, которые раболепно поклоняются ему?

Ну уж нет, даже если он и существует, Ливьен никогда, НИКОГДА не станет молиться ему.

Ярость душила ее. И с той же ненавистью, что о вражеском божестве, подумала она и о Координационном Совете Города. Мало того, что от участников экспедиции скрыли ее цель, им не удосужились даже сообщить, что они – не первые, что все их предшественники погибли! (У Ливьен не было никаких оснований не верить тому, что сказала Дипт-Дейен.) Никто, никто из непосредственных исполнителей не представлял степень риска, на который идет… У Ливьен сами собой сжались кулаки.

…Она была никудышной помощницей Рамбаю. Она все никак не могла отогнать от себя видений прошлого. Начало экспедиции. Настроение такое, словно они собрались на продолжительный, но увлекательный пикник; все были веселы, полны жизни и оптимизма. Да разве могли их напугать какие-то полуголые дикари? Их, вооруженных автоматами и наукой?..

Двенадцать мертвых тел были перенесены к центру лагеря и сложены рядом. Восемь маака и четыре махаона. От Биньюат не осталось ничего, что можно было бы похоронить.

Пленный махаон неотрывно следил за Ливьен и Рамбаем водянистыми зелеными глазами. Он провел здесь ночь – в грязи, холоде и дыму, со связанными руками и почти без движения… Но увидев их, он не проронил ни звука, и Ливьен вновь подивилась выносливости и стойкости неприятеля.

Рамбай, отыскав небольшую походную лопату, принялся копать общую могилу, а Ливьен, откладывая в кучку то, что считала необходимым забрать с собой – боеприпасы и кое-что из утвари, сносила к краю ямы весь хлам, который тоже предстояло зарыть в землю…

Рамбай нашел среди отложенных Ливьен предметов сосуд с медом, смазал им махаону крылья и слепил их вместе. Теперь тот мог только идти. Но не хотел. Он просто падал на землю и не обращал на пинки и оплеухи Рамбая ни малейшего внимания. Ливьен не могла объяснить ему, что они не собираются убивать его, только Иммия владела его языком… Хотя и уговоры подействовали бы вряд ли. Ливьен хорошо помнила достоинство, с каким приняла смерть Дипт-Дейен.

Как Рамбай намерен заставить пленного помогать им нести Лабастьера? Похоже, он и сам этого уже не знает. Пока что все происходило наоборот. Так и не сумев принудить пленного двигать ногами, Рамбай, стиснув зубы, взвалил его себе на спину и протащил так почти пол пути. Потом вдруг остановился, бросил нарочито невозмутимого самца (на этот раз Ливьен сразу определила пол махаона) на землю и заявил:

– Ты была права, мудрая жена. Надо его убить.

Но теперь уже Ливьен не могла согласиться с таким решением. Слишком многих они уже похоронили сегодня.

– Развяжи его, и пусть летит на все четыре стороны.

– Ага, – проворчал Рамбай и, вновь взвалив пленника на себя, поволок его дальше.

– Это бессмысленно, – пыталась образумить его Ливьен, тащившая в свою очередь тяжеленный мешок с оружием и снаряжением, – ты зря тратишь силы и время.

– Мои силы. Мое время, – лаконично отозвался тот. Но вскоре, снова уронив махаона на землю, в изнеможении растянулся на мху возле него и прикрыл глаза.

– Надо его отпустить, – настойчиво повторила Ливьен, присаживаясь рядом.

– Или заставлю, или убью, – не поднимая век, ответил Рамбай. Потом добавил: – Но если я его убью, мы не сможем лететь с думателем.

Спорить с этим доводом было трудно, но и толку от его верности не было никакого.

Махаон продолжал спокойно наблюдать за ними.

– Но как ты хотя бы объяснишь ему, чего мы от него хотим? – Ливьен начала злиться.

– Надо пробовать, – заявил тот невразумительно и, со вздохом поднявшись, поволок махаона дальше. Добавив при этом то ли чистосердечно, то ли язвительно:

– Если Ливьен устала, пусть оставит все здесь, Рамбай потом вернется и подберет.

«Ну и ладно! – окончательно вышла из себя Ливьен. – Ну и тащись один, упрямый дикарь!..»

Бросив мешок и взяв искровик в руку, чтобы не мешал крыльям, она молча взмыла в небо и полетела вперед.

Страшно даже представить, что могло бы случиться, не обозлись она на Рамбая и не появись возле дерева на несколько минут раньше его.

Кот, серо-рыжий и полосатый, точно такой же, как тот, что когда-то напал на палатку Лелии, стоял задними лапами на ветке, под дуплом, засунув в него одну из передних. Ливьен оцепенела. Почему Сейна не защищается?! У нее есть автомат, у нее есть огонь! Да жива ли она еще?!

Стрелять в полете ужасно неудобно, а о точности не приходится и говорить. Но ничего иного не оставалось. Отдача развернула ее в воздухе, и, как и следовало ожидать, она промахнулась. Кот на выстрелы даже не обернулся, только дрогнуло его рыжее ухо, светящееся розовым на пробивающемся сквозь листву солнце.

Ливьен приблизилась настолько, что промахнуться стало уже просто невозможно и выстрелила вновь.

Кот взвизгнул, выдернул лапу из дупла и, цепляясь когтями за кору, быстро пополз вниз.

В дупло Ливьен буквально влетела, успев сложить крылья за миг до того, кубарем прокатилась по полу и больно ударилась обо что-то плечом. Концентрация мускусной вони была просто убийственной. Сейна, бессвязно причитая, стояла на коленях возле Лабастьера.

– Почему ты не стреляла?! – закричала Ливьен, садясь и растирая ушибленное место. И тут же успокоилась: вроде бы все живы.

– Я заснула, понимаешь?! – обратила на нее Сейна искаженное ужасом лицо. – Кот ранил его когтем! Это я виновата!

Ливьен разглядела обширную рваную рану на хитиновой спине думателя. Тело его вяло сокращалось, мотаясь из стороны в сторону.

Он никогда в жизни не чувствовал боли! – продолжала истерику Сейна. – Я не знаю, что с ним может случиться! Бедный, бедный! Я никогда не прощу себе этого!

– Хватит паниковать! – рявкнула Ливьен, понимая в то же время, что помочь не может.

Сейна прижалась к Лабастьеру и тут же, отпрянув, умоляюще сказала:

– Ему очень больно, а еще сильнее – страшно. Он просит, чтобы его вынесли наружу, там ему будет легче. Он очень просит.

Ливьен не стала спорить, ей и самой было уже невмоготу находиться в этом смрадном воздухе.

– Скажи ему, чтобы потерпел и не двигался, – скомандовала она. Сейна вновь склонилась над раненым чадом, и миг спустя Лабастьер замер, лишь изредка вздрагивая.

Они быстро свернули и застегнули его чехол, подхватили за лямки, подтащили к отверстию и, вылетев, аккуратно опустились на траву. «Да, – подумала Ливьен, – далеко с ним не улететь, даже если нести втроем…»

Кота не было и в помине. «Удрал зализывать раны», – злорадно усмехнулась Ливьен.

Чехол открыли, и думатель опять начал болезненно дергаться. А Ливьен еще раз рассмотрела рану. Похоже, ничего страшного; поврежден только хитин, глубже ткани почти не тронуты.

И тут из кустарника, заставив Сейну вскрикнуть от испуга, выбежал махаон. Он мчался, как угорелый, связанные руки держа вытянутыми перед собой. За ним еле поспевал Рамбай. Поведение пленного было совершенно непостижимым. Он поравнялся с Ливьен и Сейной, упал рядом и вдруг забился мелкой дрожью. Его глаза закатились, на губах выступила желтоватая пена, а вскоре он затих. Неподвижно лежал и Лабастьер.

– Что это с ним? – уставилась Ливьен на Рамбая.

Тот только недоуменно пожал плечами. А Сейна склонилась над думателем. Затем пораженно посмотрела на Ливьен:

– У него прошла боль. И он заснул.

Ливьен растерянно покачала головой. Потом указала на лежащего без сознания пленника:

– Может быть, это как-то связано с ним?

Они попытались привести махаона в чувство, но безрезультатно. Обморок был глубоким. Рамбай ножом перерезал веревку на его затекших запястьях.

Все разъяснилось, как только проснулся думатель. Сейна, сама пораженная полученными от него сведениями, сообщила, что Лабастьер еще никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас. Во-первых, он узнал, что такое боль и, несмотря на муки, как никогда отчетливо ощутил свою связь с окружающим миром. Во-вторых, НА НЕГО НАПАЛ КОТ, то есть он как бы принял, пусть и пассивное, участие в сражении, и почувствовал себя при этом чуть ли не полноценным самцом маака…

Ну, а третье, и главное – то, что у него появился новый канал связи с реальностью, новый реципиент и собеседник: пленный махаон был телепатом. При том, намного более сильным, чем Сейна. Если та «слышала» мысли Лабастьера только вплотную к нему прижавшись, то махаон… Рамбай рассказал, что еще метрах в пятидесяти от их дерева тот перестал противиться движению. А через несколько шагов сам со всех ног помчался вперед. Нетрудно было догадаться, что случилось это как раз в тот момент, когда в тело Лабастьера вонзился коготь кота.

Сообщение это тревожило. Враг, обладающий превосходящими их способностями… На первый взгляд, опасаться было нечего, но кто знает… Не может ли, он, например, чем-нибудь повредить Лабастьеру? С другой стороны, похоже, именно он помог думателю избавиться от боли. Но кто знает, кто знает… Как бы там ни было, нужно быть начеку.

Сейна, испытывая нечто похожее на ревность, более подробно расспросила Лабастьера и выяснила, что поток сознания махаона буквально захлестнул его. Тот явно не старался специально общаться с думателем, просто его сознание было предельно «открыто». Лабастьер не знал языка махаон, но слова и мысли – далеко не одно и то же. И он уже многое знал о пленнике. То, что зовут его Дент-Байан, что в карательную команду он был включен именно по причине своих телепатических способностей, для того, чтобы найти думателя, уберечь его от гибели при нападении на лагерь маака и позаботиться о доставке в целости и сохранности в некую «цитадель мудрости».

И еще Лабастьер добавил, что в миг общения с махаоном «увидел» какие-то яркие образы, крепко запечатленные в сознании Дент-Байана, но пока он даже затрудняется определить, что они из себя представляют. Это не пейзажи и не что-либо еще. Более всего они похожи на зрительное воплощение неких абстрактных понятий или даже рассуждений.

Вот одна из этих картин. Плотный оранжевый вихрь навис над матовой, покрытой седой щетиной серой плоскостью. Вихрь бешено вращается, сужаясь при этом в диаметре, и из его центра к плоскости вытягивается веретенообразный отросток. Плоскость прогибается, как бы стремясь уберечься от соприкосновения с острым концом отростка. Впадина становится все глубже, ее стенки и дно растягиваются, напрягаются все сильнее… Внезапно «дно» лопается, вихрь стремительно входит в образовавшееся отверстие и исчезает по ту сторону плоскости. Края отверстия тут же смыкаются, плоскость медленно выпрямляется и разглаживается. Над седыми волосками светится изумрудная бездна…

Больше Лабастьер не успел рассказать ничего, потому что проснулся махаон.

«Разговор» с Дент-Байаном оказался на удивление легким делом. Если, конечно, можно назвать разговором общение через двух посредников-телепатов, один из которых – думатель. Ливьен задавала вопрос, Сейна мысленно передавала его Лабастьеру, тот – уже без слов, а в абстрактных образах – пленнику. Затем эта цепочка двигалась в обратную сторону. Точность передачи информации была, конечно, очень относительной, и определить степень искажения было просто невозможно.

Но почти сразу Ливьен добилась главного: не оставляющего сомнений согласия махаона помогать в транспортировке думателя. И это было подозрительно. И еще: Ливьен казалось, что Сейна чего-то недоговаривает. Во всяком случае, функцию переводчика та выполняла с явной неохотой. Наконец, прервавшись на полуслове, она заявила (на этот раз уже от себя):

– Ли, нам нужно поговорить наедине.

Ливьен была заинтригована. Наказав Рамбаю сторожить растирающего запястья пленника, она предложила Сейне подняться в дупло. И уже там накинулась на нее:

– Что происходит?! С чем ты не согласна?!

Та, не отводя взгляда, заявила тоном, не терпящим возражений:

– Мы возвращаемся в Город.

Ливьен остолбенела.

– В Город? С какой стати? Экспедиция продолжается.

– В таком составе? Две самки, дикарь, махаон и думатель? Мы чудом остались живы, и это чудо больше не повторится. Я не могу рисковать жизнью Лабастьера.

– Возвращаться ничуть не безопаснее…

– Обратный путь в три раза короче, чем расстояние до предполагаемого места нахождения Пещеры! Если она вообще существует. А потом еще – путь назад!

Ливьен не могла объяснить Сейне, что для нее и Рамбая появление в городе закончится, скорее всего, гибелью. К тому же она подозревала, что Сейна и сама понимает это. Но жизнь Лабастьера ей, конечно же, дороже.

– Мы пойдем вперед и только вперед, – отрезала она.

– Я не имею на это права, – покачала головой Сейна.

Ливьен решила воспользоваться последним средством и коснулась Камня. Бирюзовый свет сделал происходящее нереальным.

– Я приказываю тебе.

– А я приказываю ТЕБЕ, – выпалила Сейна и притронулась к СВОЕЙ диадеме. Камень Ливьен моментально погас, но бирюзовый свет в пещере мерцать продолжал. Как она могла забыть, что Сейна – тоже Посвященная, и ее Знак старше?! Стало ясно, что убедить ее ЗАКОННЫМ способом не удастся. И тогда Ливьен перешагнула эту черту.

– Мы будем искать Пещеру, – сказала она твердо. – А если ты будешь возражать или мешать мне, я убью Лабастьера. Так что для его жизни будет безопаснее, если ты подчинишься.

Сейна молча смотрела на нее ненавидящим взглядом. И ненависть эта была безмерна.

Ливьен испугалась и раскаялась. В один миг она потеряла подругу, получив взамен заклятого врага. Но никакие извинения уже не помогут. К тому же, извинись она хоть тысячу раз, она все равно не повернет обратно к Городу.

Всякий скажет, что только вода, вода

Пребывает в покое, струясь;

Посмотри в глубину, там душа твоя

Отдыхает, во тьме таясь…

Отраженье души над водой стоит,

В отраженье свое глядясь.

«Книга стабильности» махаон, т. VII, песнь I; мнемотека верхнего яруса.

«Может быть, конечно, в Пещере думатель им вовсе и не понадобится, а его транспортировка – перестраховка Совета, – рассуждала Ливьен. – Возможно, это и имело смысл, когда их было много, но сейчас – излишняя роскошь… Хотя, кто знает… Уж лучше бы я отпустила Сейну, чем наживать врага. Но ведь она не смогла бы одна нести думателя, возвращаться пришлось бы и мне, прихватив с собой Рамбая… Нет, я поступила верно».

Допрос пленного продолжить не удалось. Сейна заявила:

– В мои обязанности не входят функции переводчика. – И удалилась спать. Настаивать Ливьен не стала – чтобы не накалять и без того взрывоопасную атмосферу в их небольшой теперь группе. Пока достаточно и того, что и Сейна (по принуждению) и махаон (по неясным пока Ливьен мотивам) полетят с ними и понесут Лабастьера. Позднее она постарается смягчить гнев Сейны.

И утром следующего дня они вылетели по маршруту.

Вчетвером они продвигались значительно быстрее, чем большим экспедиционным караваном. Они не тратили времени ни на перенос скарба, ни на развертывание лагеря. Все необходимое умещалось в их поясных рюкзачках. Они летели, держа чехол с думателем за четыре лямки, до тех пор, пока усталость не заставляла их опускаться на короткий отдых. Вечером, без какой-либо предварительной разведки, благодаря своему, поистине дикарскому, чутью, Рамбай всегда находил поблизости более или менее пригодное для ночевки дупло. (Дент-Байану на ночь Рамбай связывал руки и ноги – но таким образом, чтобы они не затекали. Предосторожность эта была нужна не только для того, чтобы махаон не сбежал, но и для того, чтобы он во сне не перерезал глотки своим пленителям.)

За четыре дня они преодолели расстояние, на которое раньше им потребовалось бы около двух недель, и если расчеты Лабастьера верны, они достигнут цели месяца через два… Горечь утраты товарищей несколько притупилась, но душа Ливьен продолжала болеть. Прежде всего от того, что Сейна излучала буквально физически ощутимые волны ненависти. И почти не разговаривала. Общаться Ливьен могла теперь только с Рамбаем, но и тот стал неразговорчивым, страдая от невозможности вести «ученые беседы» с думателем.

Только Дент-Байан, казалось, был абсолютно спокоен. Часто Ливьен замечала, как он смотрит в одну точку остановившимся взглядом, и лицо его при этом часто меняет свое выражение. Она догадывалась, что в эти минуты пленник «беседует» с Лабастьером. О чем?! Дорого бы она дала за то, чтобы хоть раз «подслушать» их «разговор».

Ну, ничего. Уж два-то месяца она вытерпит…

Но очередной перелет показал, что их экспедиция может затянуться, а то и остановиться на довольно продолжительный срок…

Сначала всё как будто бы было в порядке. Летели они как всегда невысоко, лишь чуть поднявшись над травами, прячась от беспощадного солнца в тени древесной листвы. (Перелеты даже нравились Ливьен: физический труд отвлекал ее от невеселых раздумий, и в эти моменты казалось, что они действительно составляют ОТРЯД, некую сплоченную боевую единицу. Это ощущение приносило хотя бы кратковременное успокоение.) И вдруг у нее закружилась голова от острого незнакомого запаха. Она с трудом удержалась от того, чтобы не разжать руку… Дурнота усиливалась, сопровождаясь желудочными спазмами. И Ливьен начала осторожно опускаться. Остальные, удивленно переглядываясь, последовали вниз.

Что это? Последствия действия той гадости, которой накачал ее Рамбай? Но прошло уже много времени… И что же это за отвратительная едкая вонь?!

Они приземлились у замшелого корневища старой секвойи. Ливьен тяжело дышала, пытаясь привести себя в норму усиленной дозой кислорода. Но ни головокружение, ни вонь не проходили. Внезапно она осознала, что это за запах. Так пахнет ОНА САМА, ее разгоряченное тело, ее пот… И сразу, без тени сомнения, она поставила себе диагноз: «беременность». Все-таки – беременность!

Только этого ей сейчас не хватало.

Рамбай встревоженным взглядом следил за тем, как она нервно расстегивает форменную блузу.

– Что с тобой, жена моя?

– Рамбай, я…

Но тут она явственно представила себе последствия откровенного признания. Конечно же Рамбай не позволит ей лететь дальше, таща тяжелую ношу. Он оборудует жилье, окружит ее заботой и лаской и будет упиваться своей, наконец-то обретенной, полноценностью самца… Беременность бабочки длится два с половиной месяца, за это время они вполне способны добраться до цели…

– Рамбай, я… я не знаю… Кружится голова. Похоже, я простудилась.

Рамбай с сомнением потрогал ее лоб.

– Огонь недуга не борется с твоим телом. Передохнем, я найду нужные травы. Рамбай умеет лечить.

Ливьен благодарно сжала его ладонь:

– Спасибо, дорогой. Но лучше ты отдохни тоже, я думаю, все пройдет само.

Рамбай нахмурился:

– Когда ты перестанешь, о, жена, перечить мне?! Ливьен умная, это так, но муж ВСЕГДА знает лучше…

– Хорошо, хорошо, милый, – замахала она руками, – делай что хочешь… – («Только бы твои лекарства не повредили ребенку», – добавила она про себя…)

Связав махаона, Рамбай отправился собирать травы, а Ливьен, растянувшись на мягком ковре из мха, закрыла глаза. Она не могла объяснить себе точно, почему так уверена в необходимости двигаться дальше. Но, кое-как собравшись с мыслями, она все же сумела сформулировать для себя более или менее приемлемую причину. В привычных координатах их нынешнее положение безвыходно. Она не считала возможным для себя избрать судьбу лесной жительницы, но невозможно и вернуться. Надеяться можно только на чудо. А именно ЧУДО обещает им Пещера Хелоу.

…Рамбай вернулся примерно через час, развел костер и принялся за приготовление своего варварского зелья. Ливьен принюхивалась с содроганием. Возможно, его варево и обладало обещанными целебными свойствами, но запашок имело омерзительный. (Отличить настоящую вонь от кажущейся в связи с беременностью, Ливьен была вполне способна. Да приступ и отступил уже.)

Рамбай присел перед ней на корточки, держа перед собой чашу из ореховой скорлупы с жидкостью оранжевого цвета:

– Выпей, о нежность в руках моих…

Ливьен уже давно привыкла к его «изысканным» эпитетам и не обращала на них особого внимания. Пить же эту гадость ей очень не хотелось.

– Я прекрасно себя чувствую, – попыталась она протестовать. – Я могу лететь…

– Пей, – настаивал Рамбай.

Зажмурившись и стараясь не дышать носом, она залпом осушила чашу.

На удивление, в отличие от запаха, горьковато-кислый вкус снадобья был по-своему приятен. Тепло, сперва наполнив желудок, растеклось по всему телу.

– Ну вот, мне уже и совсем хорошо! – поднялась она на ноги. Сейна и Дент-Байан молча наблюдали за ней.

– Нет, жена, – остановил ее Рамбай. – Я подыскал дупло, и сейчас мы пойдем туда. Ливьен плотно закутается и будет спать до завтрашнего утра. Только так лечит это лекарство.

«Проклятье!» – выругалась Ливьен про себя. Но делать нечего. Придется продолжать изображать недомогание, иначе Рамбай может заподозрить неладное. А впредь она будет осторожнее. Приступы болезненно-острого восприятия уже не будут для нее столь неожиданными, и она сумеет скрыть от окружающих свою слабость.

Она проснулась среди ночи, мокрая от пота. Отвар действовал вовсю. Приподнялась на локте. Рамбай лежал возле нее на боку, подперев голову ладонью. Похоже, он так и не сомкнул глаз.

– Зачем ты наблюдаешь за мной? – спросила она беспокойно. Вынужденные коротать ночи вчетвером, они с Рамбаем уже давно не были вместе (сейчас, в ее положении, это, возможно, было даже кстати; хоть и рановато).

– Мне хорошо, когда я гляжу на тебя, – ответил он просто. А помедлив, дополнил: – До тебя так было только однажды. И не так.

– Это было с той девушкой? – Неожиданно для себя Ливьен вспомнила лишь однажды произнесенное Рамбаем имя. – С Вайлой?

– Да, – кивнул он. – Но я не хочу говорить о ней.

– Почему? Тебе все еще больно?

– Тебе, – возразил он.

– Нет, – мотнула Ливьен головой. – Нет. Я хочу знать все. Больно, когда не знаешь.

Рамбай помолчал. Лицо его стало неподвижным, как маска.

– Ладно. Пусть. Слушай же.

Прижившись в племени, Пиолина, мать Рамбая, заняла в нем особое, хоть и шаткое положение: она занималась обучением детей горстки самых высокопоставленных «вельмож» племени – вождя и жрецов. Азы математики, географии, пения и стихосложения – все то, что маака проходят в нижнем ярусе инкубатора, показалось вождю не лишними и для подрастающей знати ураний. Поначалу Пиолина давала и кое-что из астрономии, истории и философии, но приставленный к ней для контроля и присутствующий на каждом занятии жрец Вайла Четвертый посчитал эти дисциплины вредными и подвергающими сомнению устои племени.

Юная Вайла была дочерью жреца. Имена жрецов передаются детям, независимо от пола, но если это самец, к имени прибавляется порядковый номер. Сына Вайлы Четвертого звали Вайла Пятый. Дочь звали просто Вайла. Она была лучшей ученицей Пиолины. Но никто, кроме Рамбая, не догадывался о главной причине ее успехов. Встретившись в первый же день ее обучения, они без памяти полюбили друг друга, и каждое слово матери возлюбленного имело для юной самки особое значение.

Это случилось в конце первого лета жизни Рамбая в воплощении бабочки. Вайла Четвертый привел к Пиолине свою только что вышедшую из куколки дочь, и Рамбай, раскладывавший на поляне коврики для сидения, встретился со взглядом ее миндалевидных глаз. И он поклялся себе, что она станет его женой.

Нередко, словно бы случайно проходя мимо гомонящей кучки учеников, толпящихся возле наставницы или молча сидящих перед ней, он украдкой бросал взгляд на Вайлу. И всегда он встречал ее ответную улыбку. А однажды им даже удалось перекинуться парой слов с глазу на глаз. Хотя самок, не бывших доселе в браке, всячески оберегают от контактов со взрослыми самцами наедине, и если бы их поймали во время беседы, были бы строго наказаны и он, и она. Разговор их был краток и прост:

– Ты будешь моей женой, – сказал он.

– Да, – ответила она, – но ты должен ждать.

– Моя плоть требует самки сейчас.

– Женись, – ответила он, – я же буду твоей второй или третьей женой. Или ты не прокормишь и двоих? – ее глаза блеснули озорными искорками. Ей ли было не знать, что несмотря на молодость, Рамбай уже признан лучшим охотником нынешнего сезона.

Потому Рамбай в ответ засмеялся и поспешил исчезнуть. Уже через неделю он поселился отдельно от матери, а в очередной Праздник Соития взял в жены сразу трех девушек.

Но к концу детородного сезона, когда он мог бы уже посвататься и к Вайле, ни одна из жен не зачала от него… И, боясь стать причиной гибели возлюбленной (им могли отказать в браке, и Большой Костер стал бы их уделом), он постарался забыть о ней.

Но он не хотел обидеть ее. Он явился в дом жреца и, признавшись в своих чувствах к его дочери, поведал ему и о своей беде. Он просил жреца рассказать обо всем дочери и подыскать ей хорошего мужа. Но на следующий же день, когда ночное племя погрузилось в сон, Вайла, нарушив один из самых строгих его законов, прилетела к Рамбаю (жены уже покинули его) и со слезами умоляла представить ее вождю как свою избранницу.

Впервые они были рядом так долго. И только истинная любовь удержала Рамбая от того, чтобы взять ее. «Нет, говорил он, – нет, радость моей жизни… И не прилетай ко мне, ведь ты умрешь, если об этом узнают жрецы…» «Мой отец – жрец, – отвечала она, – и он не допустит, чтобы с его дочерью поступили дурно». «Закон сильнее твоего отца», – говорил он…

Но она прилетела и на следующий день.

Связь их была тайной для всех, кроме ее отца. Он был хорошим отцом.

Вскоре быть рядом друг с другом стало так привычно и естественно, что им обоим стало казаться, что так было и будет всегда.

В жарких любовных объятиях Вайла часто рассказывала Рамбаю о молодом воине Карахе, сватающемся к ней. Рамбая мучила ревность, Вайла же, смеясь, подначивала его: «Ах, какие усики растут на лице Караха, а ресницы, ресницы – длинные, как у самки… Любая будет счастлива, если ее полюбит такой…» Но стоило ему нахмуриться или открыть рот, чтобы сказать все, что он думает о ней и об ее Карахе, как она набрасывалась на него с таким пылом, что ревности не оставалось места.

Но продолжалось все это недолго. Наступил очередной Праздник Соития. «Возьми меня в жены, возьми, – снова и снова уговаривала его Вайла, – если ты не будешь глупым, я понесу от другого самца, но никто не будет знать об этом, и мы будем счастливы всю жизнь!..»

Рамбая не пугали эти слова. Настоящая любовь сильнее ревности. Но и это уже не было выходом. «После первой неудачи жрецы не разрешат мне жениться, – объяснял он, – и нам придется выбирать между смертью и позором». «Отец уговорит их», – настаивала она. Но Рамбай не верил. А в последний день перед праздником, после разговора с отцом Вайла подтвердила сама: «Он не поможет. Жрецы не преступят закон. Он не смог уговорить их…»

И вот настала эта страшная ночь. Праздник. Даже ритуальный танец девственниц не подсластил той горечи, которую испытывал Рамбай, сидя в одиночестве на своей ветке.

Вождь подзывал к себе самцов с их невестами и диктовал им свою волю и волю жрецов. Рамбай, погруженный в свои печальные мысли, следил за происходящим вполглаза. Пока не услышал произнесенное вождем знакомое имя. «Карах». И рядом с молодым воином он увидел свою возлюбленную.

Рамбай не верил своим глазам. Неужели все, что она говорила ему… Хотя, конечно же, так будет лучше для них обоих.

Вождь объявил о своем согласии на брак Караха и Вайлы. И тут произошло такое, чего не помнили даже старейшины. Заговорила невеста:

– О вождь, я не смею ослушаться тебя, – сказала она. – Но я не смогу стать Караху хорошей женой, потому что люблю воина по имени Рамбай. Прости меня, Карах, – посмотрела она на своего жениха, а затем нашла глазами Рамбая. – Прости и ты, любимый. Но я не смогла бы жить без тебя. Запомни: я хочу, чтобы ты жил. Не вздумай предать меня своей смертью. Прощай.

С этими словами, сложив крылья, Вайла бросилась в Костер.

Рамбай кинулся было за ней, но увидев, что уже поздно, остановился и повис в воздухе. Боль утраты и вины пронзила его. Что он может сделать? Только одно… И он полетел к центру. Остаться жить с этой болью? Он не мог.

Но внезапно, словно эхо, он отчетливо услышал ее голос внутри себя: «Не вздумай предать меня своей смертью…» Так как же быть? Как быть?!

Его остановили слова Караха :

– Ты должен выполнить ее желание. Я ненавижу тебя, маака, не способный дать счастье самке. Но она любила тебя, и я беру себе твою боль и твою вину. Они сгорят.

И Карах кинулся в бушующий огонь вслед за Вайлой.