Текст книги "Цветы на нашем пепле"

Плача, упорхнула она прочь, а Кахар – полетел к неведомым землям.

Долго двигался он туда, куда подсказывало ему сердце. Ветер и деревья окружали его. Они переполняли его и изнутри. Ветер, деревья и звезды.

И вылетел он к страшному месту, где деревьев не было вовсе. То был город маака, убивающих ураний. Не успел он моргнуть и глазом, как двое воинов с огнедышащими луками в руках пленили его и бросили в сырую каменную темницу с решетками на круглых окнах под потолком.

«Мы умеем строить башни выше любых деревьев, – похвалялась перед ним дородная самка. – Ты же, дикарь, не достоин жизни, и сегодня будешь казнен».

Но ночью услышал Кахар шелест. И увидел за прутьями Лаэля. Друзья-советчики проследили за ним и пришли спасти его.

Ухватившись за прутья когтями, Лаэль сумел согнуть их так, что герой смог бы протиснуться меж ними. Сам же Лаэль для этого был слишком велик. Но крылья Кахара отсырели, и не мог он подняться к окну.

Впал было он в уныние, но зашевелился пол темницы, набух, а затем и разверзся. И оттуда выполз хвостатый Мерцифель, что-то сердито бормоча. Взобрался герой другу на мохнатую шею, поднялся тот на задние лапы, и оказался Кахар прямо перед окном. И вскоре уже летел он прочь от этого глупого и опасного места, сидя на белоснежной спине Лаэля.

А самка маака лопнула от злости.

Крылья Кахара обсохли, и дальше он двинулся сам. Лаэль же предупредил его: «Я не могу летать столь далеко от леса. Или вернись со мною домой, или впредь рассчитывай только на себя». Гордый Кахар попрощался с другом.

Вскоре увидел он под собой отвратительную сеть, под которой прячут свой город махаоны – город, похожий на исполинский мрачный термитник. Нечего было там делать герою и хотел он пролететь над городом незамеченным, но ринулись к нему снизу пущенные махаонами стрелы-крылодеры с вертящимися лезвиями на наконечниках. И поразила одна из них героя в крыло. И пал он на сеть, едва не разбившись.

Махаоны каленым железом пытали Кахара, опоив его лишающим воли колдовским зельем. И выведали они у него, где живет жизнелюбивое племя ураний эйни-али, и направили тысячу воинов, оседлавших злобных ящериц, чтоб стереть детей любви, избранников радости с лица земли.

«Ты искал большие деревья?! Выше звезд и луны?! – смеялся над ним военачальник, уходя убивать эйни-али. – Знай же, грязный дикарь, что нет нор глубже тех, что прорыл твой народ, и нет деревьев выше родных!»

И, услышал Кахар, что враг его слово в слово повторил сказанное прекрасной Дайной, и опечалился он, и понял, что неверный путь выбрал в гордыне своей изначально.

Издали заметили урании махаоново племя и сумели скрыться, оставив селение пустым. Махаоны не смогли найти их и в злобе до тла сожгли все деревья, в коих те жили.

Правитель же махаонов, не зная еще об этом и ни на миг не сомневаясь, что навеки покончено будет с ураниями, отпустил Кахара на волю, лишив его прежде крыльев. Чтобы жил он средь махаонов, как насмешка, неспособный продолжить свой род, неспособный даже подняться в небо.

Но поспешил Кахар в родное селение, в кровь разбивая ноги. А когда завидел в небе мчащееся обратно махаоново войско, смог укрыться и переждать.

А на месте цветущей родной долины, увидел герой лишь мертвую землю да пепелища. И нашел он убитую птицу и нашел обгорелую крысу.

Помутился рассудок Кахара. Встал он, плача, на колени, кляня себя за предательство, в коем виновен и не был вовсе, встал, причитая: «Мерцифель, Лаэль… Ничего, ничего у меня не осталось!..» Так рыдал он до наступления темноты.

Торчащие из земли уродливые корни и обугленные стволы окружали его. Месяц освещал ужасную картину запустения. Кахар не знал, что Дайна спешит сюда в надежде что муж жив и вернется. И помыслить он не мог, что она не убита махаонами. И внезапная диковинная идея обуяла Кахара. Перерыл он всю свою одежду и нашел подаренное Дайной семечко. И выполнил ее прощальное пожелание: зарыл его, орошая слезами.

А ночью началась в долине внезапная гроза. И почувствовал Кахар свежесть. И с невиданной скоростью в небо устремился светящийся ствол. И пульс его зеленой крови, совпадая с пульсом Кахара, мигал сквозь тонкую прозрачную кору. Столь высокого дерева не видел еще никто на свете. А на самой макушке ствола трепетал оранжевый бутон. Но вскоре он поднялся так высоко, что перестал быть виден Кахару.

И решил лишенный крыльев герой, что должен немедля узнать, что там – на самом верху. И не боясь соскользнуть в кипящую под ним грязь, петля за петлей пополз Кахар вверх по стволу. Был тот прохладен и покрыт короткими мягкими волосками…

Таковы волшебные умения жрецов ураний.

…А когда наконец достигла этого места усталая и промокшая Дайна, под невиданным деревом нашла она тело мужа – с обожженным лицом, но счастливой улыбкой на устах.

Ведь ствол этот цвел солнцем.

А назавтра его не стало.

Как и предрекал Мерцифель, нашел Кахар погибель свою. Как и предрекал Лаэль, слава Кахара стала бессмертной.

Горе тому, кто не умеет ценить любовь. Горе тому, кто не умеет ценить дружбу. Горе тому, кто не умеет ценить узы племени. Горе тому, кто мнит свое величие превыше всего.

Слава вечная безумным смельчакам».

Как и все в жизни ураний, легенда эта показалась Ливьен абсолютно нелогичной, но прекрасной. Стихи «Книги стабильности махаон» при всей своей мудрости и загадочности не шли с нею в сравнение по легкости и поэтичности языка.

А ещё, благодаря этой легенде, у Ливьен слегка отлегло от сердца. Оказывается, махаоны не впервые пытаются уничтожить племя ураний. Быть может, обойдется и на этот раз? Хотя вряд ли…

Эту, и множество других историй рассказала Санана Ливьен, и мало-помалу образованная самка маака окончательно влюбилась в нрав и обычаи «детей любви».

Тем больнее ей было сознавать, что племя это отныне, скорее всего, не имеет будущего.

Ливьен записывала и кропотливо редактировала эти тексты, надеясь когда-нибудь внести их в мнемотеку. Впервые за много дней она вспомнила свою гражданскую специальность и даже слегка пугалась этого: слишком уж безметежно протекали ее дни в последнее время, и это напоминало затишье перед бурей.

… – Значит, впоследствии ты все-таки помирился с родителями, – утирая со со щеки слезинку, спросила Наан, – раз Ливьен рассказала тебе эту прекрасную легенду?

– Я нашел ее в мнемотеке верхнего яруса, – покачал головой Лабастьер Первый.

«Не пытайся найти, только жди и верь,

Не пытайся себя понять.

Не пытайся пытаться, свой пыл умерь», –

Учит нас Первобабочка-Мать.

Если ты таков, никаких потерь

Не придется тебе познать.

«Книга стабильности» махаон, т. XII, песнь VI; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.

Иногда император приносил в спальню Наан сосуд с жидкостью, которую он называл «напитком бескрылых». Светло-розовый, желтоватый или почти абсолютно бесцветный и прозрачный, как вода, напиток чуть пенился в чашах и играл в них мелкими пузырьками. Он был вкусен, утолял жажду, иногда приятно пощипывал во рту и всегда приносил расслабляющую эйфорию.

– Так не похожа на тебя, повелитель, та жадность, с которой ты скрываешь от бабочек секрет «напитка бескрылых», – заметила она как-то.

– Жадность тут ни при чем. История бескрылых знает слишком много случаев, когда они становились рабами этого напитка, теряли над собой контроль, совершали злодеяния…

– В это трудно поверить.

– Однако это так. В чрезмерных количествах этот напиток небезопасен, а ограничить себя способен далеко не каждый. Потому-то его секрет открыт мною лишь избранным. И прошу тебя, не утруждай себя поисками в моих действиях коварных побуждений. Уж лучше я сам поведаю тебе о них…

И он продолжил свой рассказ.

…Совсем по-иному, нежели с женой жреца, складывались отношения Ливьен с юной женой Лабастьера Шаллой. С одной из трех сотен его жен. Шалла сама нашла повод и момент для знакомства.

Каждый вечер, проснувшись от полуденного сна, Ливьен проводила на берегу протекаемого неподолеку от поселения ручейка, отлетев вместе с Рамбаем на почтительное расстояние вверх по течению – туда, где их не могли побеспокоить урании. Что может быть приятнее для цивилизованной самки, чем недоступное в городе купание на лоне природы?

Рамбай не разделял этого пристрастия жены и сопровождал ее лишь из осторожности. Так, во всяком случае, утверждал он сам. Однако Ливьен подозревала, что есть и иная причина: ему доставляет удовольствие наблюдать за ней. Подозревала она и то, что он просто не умеет плавать, но уязвлять его самолюбие прямым вопросом не хотела.

Раздевшись и осторожно, стараясь не замочить крыльев, войдя в игривый поток она, словно несмышленая гусеница, принималась, повизгивая, плескаться в прохладной влаге, багряной рябью искрящейся в закатных лучах солнца…

Время от времени мимо, почти не опасаясь ее присутствия, неторопливо проплывали огромные серебристые рыбины, и однажды Ливьен из озорства ухватила одну такую за хвост и даже попыталась выволочь ее на берег. Рыбина принялась биться и извиваться, поднимая столб брызг. Встревоженный Рамбай подлетел поближе и, увидев в чем дело, кинулся на помощь. Но опоздал. Силы были неравны, и Ливьен уже отпустила ручейную тварь, только зря окорябав ладони.

А на следующий вечер Ливьен с удивлением обнаружила, что она – не единственная самка, пожелавшая искупаться именно тут.

Когда они с Рамбаем подлетели к своему излюбленному месту, там, по щиколотку в воде, уже стояла прелестная нагая девушка-урания. С точки зрения маака у нее были слишком уж узкие, почти мальчишеские, бедра и совсем неразвитая грудь. Но Ливьен не могла не признать, что и такая фигура по-своему красива. Она покосилась на Рамбая, и от того, как заинтересованно тот разглядывал незнакомку, у нее ревниво ёкнуло сердце.

– Спроси, кто она, и что ей тут нужно, – скомандовала она сухо.

Рамбай послушно произнес фразу на дикарском языке, а затем перевел ответ:

– О, мать моего мужа, мудрейшая. Вчера я случайно наблюдала, как ты пыталась рыбачить здесь. И сегодня я подумала, что могла бы научить тебя этому.

– Скажи ей, что я не нуждаюсь в ее обучении, – бросила Ливьен. Но вместо того, чтобы перевести сказанное ею, Рамбай возразил:

– Рыба полезна беременным самкам, а скоро их у нас будет много…

Ливьен подозрительно глянула на мужа:

– С чего это ты печёшься о них?

– Нашему сыну неведомо понимание чести, ведь он воспитан не ураниями и даже не маака, а древними бескрылыми, которые в злобе убили сами себя… – Ответил тот с нескрываемой горечью. – Что ж, тогда Рамбай будет кормить его жен…

Ливьен покачала головой:

– Ну, всех-то беременных тебе не прокормить. К тому же, думаю, не стоит нам судить Лабастьера слишком строго. Прав ли он, покажет результат…

Рамбай скривился:

– Непокорная жена моя спорит со мной всегда… Ладно… Знаешь ли ты, что наш чудо-сын Лабастьер приказал ураниям заготавливать провизию для будущих личинок? Он установил норму, и те, кто не выполнят ее, будут наказаны.

– Нет… – Ливьен была озадачена. – Почему никто не сообщил мне об этом?

– Мы – маака. Мы вне племени.

Ливьен помолчала, переваривая услышанное… Затем бросила Рамбаю, кивнув на молодую уранию:

– Ладно. Скажи ей, пусть учит.

Ловля рыбы оказалась на удивление увлекательным занятием.

Инструментом, которым пользовалась Шалла, была флуоновая нить, один конец которой привязывался к вбитому в берег колышку, а на другом имелась петля-удавка.

Шалла неподвижно стояла в воде и делала рывок в сторону рыбы лишь тогда, когда та, забыв осторожность, проплывала совсем близко.

Петля накидывалась рыбине на хвост, и чем энергичнее зверюга пыталась высвободиться, тем крепче удавка затягивалась.

Заарканив таким образом первую жертву, Шалла выбралась на берег и принялась, легонько подтягивая нить, наматывать ее на колышек… Через несколько минут рыба билась уже у самой кромки воды.

Тогда Шалла без тени брезгливости и, как Ливьен показалось, сострадания вспорола бедняге брюхо острым костяным ножом. Затем она опустилась перед ней на колени, закрыла глаза и нараспев произнесла несколько слов.

– Она благодарит ваших духов за удачную охоту? – поинтересовалась Ливьен у Рамбая.

Тот отрицательно помотал головой:

– Она просит у рыбы прощения за то, что пришлось убить ее. Она объяснила рыбе, что нужно кормить детей вождя.

– Мы тоже должны так делать?

Рамбай посмотрел на жену жалостливо, как на слабоумную:

– Никто не должен. Так – правильно.

Втроем ловля пошла споро. К полуночи они вытащили на берег еще двух рыбин. Ливьен вошла в азарт и рвалась продолжать, но Рамбай осадил ее:

– Больше не унесем.

Действительно, перетащить туши к лагерю оказалось труднее, чем поймать их. Зато интерес соплеменников Шаллы к улову был огромен. Рамбай объяснил Ливьен, что указ Лабастьера о заготовке пищи как раз вошел в силу, но выполняется пока с трудом. Самки-урании собирают съедобные корешки, ягоды и орехи, самцы – охотятся, а вот о рыбной ловле пока не вспоминали: традиционно рыба – не самое популярное в племени блюдо. Но как раз рыбалка – сравнительно легкий способ выполнить необходимый пищевой минимум.

И уже на следующую ночь к ручью отправилось целое полчище бабочек, а меж деревьев тут и там появились флуоновые нити с вялящимися полосками рыбной мякоти.

Шалла и Ливьен привязались друг к другу. Рамбай в качестве переводчика был им почти не нужен, так как они практически и не разговаривали. Шалла была слишком молода, и ей нечего было рассказать Ливьен. Сама же она интересовалась единственно собственной беременностью, и тут самки понимали друг друга без слов. Шалла ужасно гордилась, что по ее сведениям она зачала плод Лабастьера самой первой из всех…

И вскоре Ливьен принимала у нее роды… В племени разразилась «родильная эпидемия». Почти одновременно самки, большинство из которых были женами Лабастьера, принялись рожать личинок. Подавляющее большинство которых были, соответственно, гусеницами маака…

Все они были очень милы и игривы, все, как один, похожи на прелестную гусеницу, которой был когда-то Первый. Ливьен почти оттаяла. Все эти симпатичные малыши были ее внуками, а с гусеничкой Шаллы она, наравне с матерью, возилась день и ночь.

Рамбай же был мрачен, как туча.

– Милый, тебе он не нравится?.. – спросила как-то Ливьен мужа во время купания маленького внука. (Делалось это так: Шалла хватала беднягу за голову, Ливьен – за хвост, и они, не обращая внимание на сопротивление, тащили его в воду. Малыш верещал, дрыгал лапками и весело хохотал… Мать и «бабушка» сияли.)

… – Тебе он не нравится?

– Он – маака, – угрюмо ответил Рамбай. – Они все – маака.

– Ну и что? Ты ведь и сам – маака.

– Да. Рамбаю они нравятся. Но Рамбай жил в племени. Нашим внукам грозит беда.

– Брось, дорогой! – не поверила ему Ливьен. (Они с Шаллой тем временем вытащили чадо на берег и пытались обтереть его сухим шёлком, тот же отчаянно отбивался, извивался и взахлеб хихикал: гусенички крайне чуствительны к щекотке.) – Разве может кто-нибудь причинить ему вред? Твои соплеменники – добрейшие из бабочек!

– Это так. Пока дело не касается сохранения вида. Ты помнишь Большой Костер?

Да, Ливьен помнила гибнущих в костре влюбленных, которых вождь посчитал «неправильными»… И все же она не могла поверить, что над малышами нависла реальная угроза. Хотя она и заметила, что после рождения личинок урании стали как будто менее приветливы с ней. Но она списывала это на то, что у них стало больше забот…

– А ты спроси у Шаллы, есть ли для нее разница, кто ее дитя – урания или маака, – посоветовала Ливьен, уверенная, что та ответит отрицательно.

– Она – мать, – пожал плечами Рамбай и все же что-то произнес на языке ураний, обращаясь к Шалле.

Улыбка сползла у той с лица, и она отпустила гусеничку. Ливьен в одиночку не смогла удержать ее, и она опрометью кинулась в поселок. Шалла что-то коротко ответила Рамбаю. Помолчала, а затем добавила еще несколько фраз. Рамбай перевел:

– Она сказала, что я напомнил ей о боли в сердце. Она сказала, что любит своего ребенка, но только тогда, когда ей удаётся забыть, что он – чужой. Она сказала, что хочет еще детей, но только – ураний.

Сказанное было для Ливьен настоящим откровением. Хотя, конечно, ей трудно было представить, что чувствовала бы она сама, роди она, к примеру, махаона… Конечно же это невозможно… Но ведь случилось же подобное с тремя сотнями самок-ураний!

По приглашению Ливьен Шалла с малышом поселилась в ее дупле. Потому-то Ливьен и не осталась в стороне, когда в поселке разразилась предсказанная Рамбаем трагедия.

Однажды дневной сон Ливьен был нарушен истошным визгом Первого. (Так иногда по традиции маака Ливьен называла внука.) Вскочив, она увидела, что гусеничка неистово корчится, крепко прижатая к полу руками и коленями Шаллы.

Рамбай стоял рядом с беспомощным видом, и Ливьен, обращаясь к нему, испуганно закричала:

– Что она с ним сделала?!

– Она ни в чем не виновата, – ответил тот взволнованно. – Рамбай не спал и всё видел. Его никто не трогал. Он сам вдруг начал визжать и биться… Шалла держит его, чтобы он не навредил себе сам.

– Что же с ним? – еще сильнее всполошилась Ливьен. – Может, он заболел?

И в этот миг в их дупло влетел Лабастьер. Окинув взглядом происходящее, он коротко бросил Рамбаю:

– Мне нужна твоя помощь, отец.

– Помощь? – По тому, как Рамбай произнес это слово, Ливьен еще раз почувствовала, что сердце мужа полнится обидой на сына. В том числе и как раз за то, что тот никогда еще не обращался к нему за помощью или за советом.

– Они убивают моих детей, – при всей своей сдержанности Лабастьер не мог скрыть смятения и боли.

– Откуда ты знаешь?

– Я – телепат, и они – тоже.

Рамбай схватил прислоненный к стене махаонский пружинный карабин и, не тратя больше времени на разговоры, двинулся вслед за сыном, который уже покинул дупло. Вооружившись искровиком, кинулась за ними и Ливьен. Рамбай попытался остановить ее:

– Будь с внуком!

– Там тоже мои внуки! – возразила она, и Рамбай промолчал.

Они летели втроем. Поселок звенел от истошного визга малышей-гусениц. Лабастьер торопливо объяснял:

– Когда сделали больно одному, было больно и остальным, и они сильно перепугались. Я тоже чувствовал эту боль… Они убили уже четверых. Но я не знаю, где!

– Что толку искать убитых?! – заявил Рамбай. – Нужно защитить остальных!

– Как? – вмешалась Ливьен. – Мы не можем оказаться в трехстах гнездах одновременно!

– Но мы можем остановить убийцу, – согласился с отцом Лабастьер. В этот момент они как раз подлетали к дуплу своих ближайших соседей.

– Кто он?! – вскричал Рамбай.

– Вальта.

Рамбай кивнул. В лице его не отразилось и тени удивления, Ливьен же сначала подумала, что она ослышалась. «Жрец Вальта?! Муж ее добрейшей подруги Сананы?! Мудрейший из известных ей ураний, тот самый, что первым принял правление Лабастьера и убедил остальных принять его… Тот самый Вальта, который организовывал последний Праздник Соития!..»

Из гнезда соседей раздавался приглушенный писк гусеницы. Выставив перед собой ствол карабина, первым туда влетел Рамбай. Ливьен и Лабастьер вломились вслед за ним.

Картина, которая предстала их взорам, мало чем отличалась от той, которую они только что оставили: две самки, молодая и пожилая, удерживали на полу плачущую личинку.

Именно в тот момент, когда они вошли в дупло, малыш забился в приступе судорог. Ливьен посмотрела на Лабастьера, и ей стало страшно. Ее сын стоял привалившись спиной к стене и прижимая ладони к вискам. Его лицо, искаженное болезненной гримасой, было белым, как снег предгорий…

Поймав взгляд Ливьен, он выдавил из себя:

– Ещё один…

Тем временем Рамбай перекинулся несколькими фразами с хозяевами гнезда и сообщил:

– Вальты тут не было. Самки насмерть перепуганы тем, что творится с их чадом. Рамбай объяснил.

Лабастьер уже оправился от болевого шока:

– Спроси, есть ли у них оружие.

Рамбай выполнил это распоряжение и ответил:

– Да, у них есть лук, оставленный их бывшим мужем. Его убили махаоны, и самки научились…

– Скажи им, что я приказываю, – прервал Лабастьер. – Лук держать наготове. При появлении Вальты – стрелять, не вступая в переговоры. До того, как тот произнесет хоть слово!

Рамбай кивнул и стал переводить, а Ливьен обратилась к Лабастьеру:

– Почему Вальта делает это? И почему именно Вальта?

– Мне трудно понять его логику, – сказал тот. – Я знаю только одно: это межвидовая борьба…

Инструктаж самок закончился, маленький отряд вылетел наружу, и ситуацию объяснил Рамбай:

– Лабастьер обманул жреца. Тот поверил, что Лабастьер возродит племя, оплодотворив всех самок. Но родились только маака – враги ураний. Жрец предан своему племени, он мудр и умеет убеждать. Там, где он появляется, самки помогают ему убивать собственных детенышей.

Ливьен вспомнила слова Шаллы о том, что она любит Первого лишь тогда, когда забывает, что он – маака…

– Мы остановим его, – заявил Лабастьер. – Вальта не знал, что все мои личинки – телепаты. Если бы не это, в живых к утру не осталось бы ни одного.

Еще в четырех гнездах происходило то же. А в пятом они нашли самку, неподвижно сидящую на корточках перед задушенной гусеницей. Она не отвечала на вопросы Рамбая, и тот вскинул карабин.

– Не надо, – остановил его Лабастьер. – Этим ничего не исправишь.

– Она будет убивать других, – возразил Рамбай.

– Ты уверен?

– Да. Рамбай знает. Она помогла убить своего детеныша, будет убивать и чужих.

Лабастьер поднял автомат вслед за отцом, но не смог заставить себя выстрелить. Ливьен видела, как трудно самцам сделать необходимое. И она взяла это на себя. Очередь ее искровика успокоила совесть матери-убийцы.

…Приступы случались с Лабастьером еще несколько раз. Наконец в одном из гнезд они обнаружили жреца и его жену. Но сначала они увидели перед дуплом двух самцов с луками наизготовку. Рамбай не стал дожидаться, когда они выстрелят, и почти бесшумно уложил обоих лезвиями махаонского карабина. Не было сомнений в том, что Вайла именно тут. Так и оказалось. Он был безоружен. Вскочив с колен, он уставился на маака с беспомощной ненавистью во взоре.

Личинка была уже мертва. Лабастьер, Рамбай и Ливьен не вступали со жрецом в полемику. Без суда и следствия они превратили его, Санану и несчастную мать убитого малыша в мешки, нашпигованые пулями и махаонскими бритвами.

Всего в этот страшный день было задушено двенадцать гусениц. А казнено за детоубийство – около трех десятков самок и трое самцов, включая жреца.

Погребение несчастных детенышей маака и их убийц состоялось последовавшей ночью. К погребальному костру слетелось все племя. Ливьен испытующе вглядывалась в лица ураний. Сожалеют ли они о случившемся? Не повторится ли это снова?.. Но лица их были непроницаемы.

Ливьен была уверена, что Лабастьер скажет речь и пригрозит страшной смертью всякому, кто еще посмеет поднять руку на его детей. Но он не произнес ни слова.

Однако кровавые события того дня больше не повторились. То ли своей карательной акцией маака сумели запугать ураний, то ли не нашлось среди них бабочки столь же убежденной, авторитетной и сильной духом, как жрец Вальта.

Сожалеют ли они о случившемся? Искаженное ненавистью мертвое лицо добрейшей сказочницы Сананы будет с тех пор и до конца жизни преследовать Ливьен в сновидениях.

…Урании добывали пищу, не покладая рук. Гусеницы в мгновение ока пожирали все добытое. Они резвились, толстели и росли.

Так продолжалось до тех пор, пока ни пришла пора закукливания.

И вот, срок подоспел. Ливьен с нетерпением ожидала, когда из куколки выйдет ее любимый внук, Первый – сын Шаллы, спрятавшей свой кокон под их деревом.

Пожалуй, этот период был самым спокойным и самым бессмысленным за всё последнее время. Ливьен просто ждала.

И миг настал.

По всем подсчетам именно сегодня на свет должна была появиться новая бабочка. Именно «на свет», ведь Первый был маака, а не ночная урания.

Ливьен, Шалла и Рамбай не спали. Они сидели возле холмика под деревом, то и дело поглядывая на него.

Внезапно земля зашевелилась, кусок дерна, приподнявшись, отодвинулся в сторону, и из отверстия выбрался покрытый слизью юный самец. И был он точной копией новорожденного Лабастьера.

Он огляделся. Выражение его пепельных глаз было на удивление осмысленным. Он остановил свой взгляд на Ливьен и вдруг произнес:

– Здравствуй, мама.

Лицо Рамбая исказилось ужасом. Новорожденный не мог уметь говорить! А у Ливьен появилось ощущение, что все это – глупый розыгрыш, что из кокона вылез их взрослый сын. Да ведь и «мамой» он назвал ее, а не Шаллу… (Та же, находясь на грани истерики, сидела, зажав, чтобы не закричать, рот ладонями, и, раскачиваясь из стороны в сторону, тупо смотрела на свое чадо.)

А «новорожденный» усугубил противоестественность происходящего словами:

– Вот я и родился снова.

…Император смолк, испытующе глядя на невесту. Наан нахмурилась, пытаясь осмыслить услышанное. Наконец ей стало ясно всё, и она в ужасе отпрянула от Лабастьера Первого:

– Я всё поняла! Так вот что означает, «умеющий быть везде»! Ты ведь говорил уже, что самка нужна тебе только для того, чтобы вынашивать плод. Выходит, ты воспроизводишь сам себя в теле каждой самки! И все вы связаны друг с другом телепатической связью…

– Да, ты права. Дело обстоит именно так. Нас тысячи. И в то же время все мы – один единственный Я в тысячах телесных воплощений. Таким образом я стал бессмертным и всемогущим.

– Ты – чудовище, а вовсе не Внук Бога!

– Я в большей степени Бог, чем, например, Хелоу. А еще я – армия. Никому, правда, теперь не нужная.

– Я не могу быть твоей женой, – Наан била мелкая дрожь, и чувство, которое она испытывала, было сродни брезгливости. – Я не возлягу с тобою на брачное ложе. Я не могу принадлежать сразу тысячам самцов!

– Множество тел, но одна личность. И сейчас рядом с тобою – одно тело и одна личность. Это ли не норма?

– Но ведь у тебя тысячи жен. Выходит, ты спишь с тысячью самками одновременно?! Это ты называешь «нормой»?!! – Наан потерла виски и произнесла на тон ниже:

– Оставь меня, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… Если ты не лгал, то ты ценишь во мне то, что я говорю с тобой искренне и без страха… Прошу тебя, уйди! – Она вновь сорвалась на крик. – Меня тошнит от одной мысли о близости с тобой. Мне кажется, я становлюсь грязной только от того, что ты рядом…

Она замолчала, уже не в первый раз испугавшись, что перешагнула черту дозволенного. Но вновь Лабастьер оказался выше ее ожиданий.

– Не спеши судить меня, – сказал он с явственно различимой горечью в голосе и поднялся. – Побудь в одиночестве и хорошенько подумай обо всем, что я поведал тебе… И если пожелаешь, я продолжу свой рассказ. Возможно, ты так возбуждена от выпитой дозы «напитка бескрылых». Поспи и успокойся. Пока же я займусь делами; я и так отвлекся от них слишком надолго.

И он вышел из спальни своей насмерть перепуганной невесты.